Женский портрет

Графиня же неожиданно воскликнула: – Да, но, если мы едем не
вместе, вы не сможете описать нашу поездку!
Мисс Стэкпол осталась, по-видимому, глуха к этому доводу; мысли
ее заняты были другим, что сказалось в следующем вопросе:
– Я не уверена, что правильно поняла вас насчет лорда
Уорбертона?
– Не поняли меня? Я хотела сказать, что он очень любезен, только и
всего.
– Вы считаете, что ухаживать за замужней женщиной любезно? –
спросила Генриетта с какой-то невероятной отчетливостью.
Графиня сперва широко открыла глаза, потом расхохоталась.
– Но ведь все любезные мужчины только этим и занимаются!
Выходите замуж, и вы сами в этом убедитесь, – добавила она.
– От одной этой мысли у меня пропадает всякая охота, – сказала
мисс Стэкпол. – Мне чужие мужья не нужны, мне нужен будет только
мой собственный. Вы хотите сказать, что Изабелла виновна… виновна
в…? – и, подбирая слова, она замолкла.
– Виновна? Ну что вы, надеюсь, пока еще нет. Я только хочу
сказать, что Озмонд невозможен, а лорд Уорбертон, если верить
слухам, у них частый гость. Боюсь, вы скандализованы?
– Нет, я просто встревожена, – сказала Генриетта.
– Это не слишком лестно для Изабеллы. Вам следовало бы питать к
ней больше доверия. Так вот, – быстро добавила графиня, – чтобы вас
успокоить, я постараюсь его отбить.
В ответ мисс Стэкпол посмотрела на нее еще более серьезным
взглядом.
– Вы не так меня поняли, – сказала она после паузы. – У меня и в
мыслях не было того, что, по-видимому, предположили вы. В этом
смысле я за Изабеллу не боюсь. Я только боюсь, что она несчастна.
Это я и пытаюсь выяснить.
Графиня по меньшей мере раз десять качнула головой нетерпеливо
и саркастически.
– Очень может быть. Но что касается меня, то я хотела бы знать,
несчастен ли Озмонд.
Мисс Стэкпол уже слегка ей наскучила.
– Если она в самом деле переменилась, причина, должно быть в
этом, – продолжала Генриетта.

– Вы сами все увидите, она вам скажет, – заверила ее графиня.
– Да нет, она может 
не сказать; 
этого я и боюсь.
– Ну, если только Озмонд не развлекается на обычный свой манер,
уж я-то это сразу обнаружу, – успокоила ее графиня.
– Меня его развлечения не интересуют, – сказала Генриетта.
– А меня – чрезвычайно! Если Изабелла несчастна, мне ее жаль, но
я ничем тут помочь не могу. Я могла бы сказать ей кое-что, от чего ей
сделалось бы еще тошнее, но ничего утешительного сказать не могу. И
что это ей вздумалось выходить за него замуж? Послушалась бы меня,
быстро бы от него отделалась. Но так и быть, я готова простить ее,
если увижу, что она в состоянии дать ему отпор. А вот если она
позволяет помыкать собой, тогда не уверена даже, что у меня найдется
для нее хоть капля жалости. Но этого я просто не допускаю. Раз он
отравляет ей жизнь, надеюсь, она по крайней мере платит ему той же
монетой.
Генриетта поднялась; упования графини, естественно, казались ей
чудовищными. Она искренне верила, что не желает видеть Озмонда
несчастным; да и, по правде говоря, он ни в коей мере не занимал ее
воображения. В общем Генриетту весьма разочаровала графиня, чей
круг мыслей оказался значительно уже, чем она думала, и даже в сих
ограниченных пределах грешил пошлостью.
– Лучше бы им любить друг друга, – сказала она назидательным
тоном.
– Они не могут; он не способен никого любить.
– Так я и предполагала. И от этого мне еще страшнее за Изабеллу.
Нет, решено, я еду завтра.
– Изабелла не может пожаловаться на недостаток в преданных
сердцах, – сказала, ослепительно улыбаясь, графиня. – Так знайте же,
мне ее ничуть не жаль.
– Возможно еще, окажется, что я ей не в силах помочь, –
продолжала мисс Стэкпол, как бы предпочитая не строить иллюзий.
– Но желание у вас есть, а это уже немало. Вероятно, для того вы и
приехали из Америки, – добавила вдруг графиня.
– Да, мне захотелось присмотреть за ней, – ответила совершенно
невозмутимо Генриетта.
Уперев в нее свои блестящие глазки, свой исполненный
любопытству нос, хозяйка дома стояла и улыбалась, а ее щеки все

больше и больше разгорались.
– Ах как это мило, c'est bien gentil! Это, кажется, и зовется
настоящей дружбой?
– Не знаю, как это зовется. Я просто подумала, что мне лучше
приехать.
– Какая она счастливица, как ей повезло, – продолжала графиня. –
И вы у нее не одна, есть и другие. – Тут ее словно прорвало. –
Насколько же ей больше повезло, чем мне! Я не менее несчастна, чем
она, у меня очень плохой муж, он гораздо хуже Озмонда. А друзей у
меня нет. Я думала, что есть, но они все куда-то подевались. Никто, ни
один мужчина, ни одна женщина не сделали бы для меня то, что
сделали для нее вы.
Генриетта была тронута, в этом горестном словоизлиянии
слышался вопль души. Посмотрев на свою собеседницу, она сказала:
– Послушайте, графиня, я сделаю для вас все, что вы пожелаете. Я
подожду вас, и мы поедем вместе.
– Это ни к чему, – ответила графиня, мгновенно изменив тон. –
Только опишите меня в газете.
Однако Генриетта, прежде чем уйти, вынуждена была объяснить
ей, что не может опубликовать в газете вымышленное описание своей
поездки в Рим. Мисс Стэкпол принадлежала к числу репортеров, ни на
шаг не отступающих от истины.
Расставшись с графиней, она направилась к Лунг Арно, солнечной
набережной грязно-желтой реки, где стоят, вытянувшись в ряд,
знакомые всем путешественникам приветливые гостиницы. Генриетта
еще раньше изучила улицы Флоренции (она была в этом отношении на
редкость сообразительна) и потому очень решительно свернула с
маленькой площади перед мостом Сайта Тринита налево и пошла в
сторону Понте Веккио,
[161]
где и остановилась вскоре возле одной из
гостиниц, окна которой смотрят на это восхитительное сооружение.
Вынув записную книжку, она извлекла из нее визитную карточку и
карандаш, секунду подумала, потом написала несколько строк. Нам
позволено взглянуть из-за плеча Генриетты на эту карточку, и если мы
воспользуемся своим правом, то прочтем там следующую
немногословную просьбу: «Нельзя ли мне сегодня вечером увидеться с
вами на несколько минут по очень важному делу?». Генриетта
добавила, что завтра уезжает из Флоренции в Рим. Вооружившись

посланием, она направилась к швейцару, успевшему к этому времени
занять свой пост в дверях, и осведомилась у него, дома ли мистер
Гудвуд. Швейцар ответил так, как испокон веков отвечают все
швейцары, т. е. что минут двадцать назад он ушел, после чего
Генриетта вручила ему свою визитную карточку и попросила передать
ее мистеру Гудвуду, как только гот вернется. Покончив с этим,
Генриетта продолжала путь по набережной до строгого портика
Уффици и, пройдя под ним, оказалась перед входом в знаменитую
картинную галерею. Она вошла и поднялась по ведущей в верхние
залы высокой лестнице. Застекленный с одной стороны, украшенный
античными бюстами длинный переход, который открывает доступ в
эти залы, был пустынен; в ясном зимнем свете поблескивал
мраморный пол. В галерее очень холодно, и на протяжении нескольких
недель в середине зимы туда почти никто не заглядывает. Пожалуй, вы
вправе будете сказать, что не ожидали от мисс Стэкпол такой
приверженности к изящным искусствам, но в конце концов могут же у
нее быть свои пристрастия, свои предметы поклонения. Одним из
таковых являлся маленький Корреджо в зале Трибуна
[162]
– мадонна на
коленях перед лежащим на соломенной подстилке божественным
младенцем: мать хлопает в ладоши, а младенец восторженно смеется и
радуется. У Генриетты эта умиляющая душу сцена вызывала особое
благоговение – по ее мнению, не было на свете картины прекраснее. И
хотя на этот раз она по пути из Нью-Йорка в Рим всего лишь на три
дня задержалась во Флоренции, тем не менее решила, что не должна
упустить возможность снова полюбоваться любимым произведением
искусства. Она поклонялась прекрасному во всех видах, и это налагало
на нее множество духовных обязательств. Генриетта собралась было
уже свернуть в зал Трибуна, но оттуда навстречу ей вышел
джентльмен, и она, издав негромкий возглас, остановилась перед
Каспаром Гудвудом.
– Я только что заходила к вам в гостиницу и оставила там
визитную карточку, – сказала она.
– Благодарю за оказанную честь, – сказал Каспар Гудвуд так,
словно в самом деле был ей благодарен.
– Я приходила не для того, чтобы оказать вам честь; я ведь у вас не
первый раз и знаю, что вам это неприятно. Но мне надо с вами
поговорить.

Он несколько секунд смотрел на пряжку, украшавшую ее шляпу.
– Я охотно выслушаю все, что вы пожелаете мне сказать.
– Знаю, разговор со мной не будет вам приятен, – повторила
Генриетта, – но мне это все равно, я разговариваю с вами не для
вашего удовольствия; я оставила вам записочку с просьбой меня
навестить, но, раз уж мы встретились, можем поговорить и здесь.
– Я собирался уходить, – заметил Гудвуд. – Теперь, разумеется,
останусь.
Он был вежлив, не более. Но Генриетта на большее и не
рассчитывала; настроена она была очень серьезно и радовалась уже
тому, что он вообще согласился ее выслушать; однако сначала она
спросила, все ли картины он видел.
– Все, что хотел. Я здесь около часа.
Интересно, видели ли вы моего Корреджо, – сказала Генриетта. – Я
пришла нарочно на него посмотреть.
Они вошли в зал Трибуна; Каспар Гудвуд медленно следовал за
ней.
– Думаю, я его видел, только не знал, что он ваш. Как правило, я
картины не запоминаю – особенно такие.
Она показала ему своего любимца, и Каспар Гудвуд спросил, не о
Корреджо ли она намерена с ним говорить.
– Нет, – ответила Генриетта, – о чем-то куда менее гармоничном. –
Блистательный маленький зал, эта прославленная на весь мир
сокровищница, был, если не считать кружившего у Венеры
Медицейской сторожа, всецело предоставлен им. – Я хочу просить вас
об одолжении, – продолжала мисс Стэкпол.
Каспар Гудвуд слегка нахмурился, но, видимо, его не смущало, что
он проявляет так мало рвения. Выглядел он гораздо старше, чем наш
давнишний знакомец.
– Уверен, что мне это не доставит удовольствия, – сказал он
довольно громко.
– Думаю, что нет – иначе я не просила бы вас об одолжении.
– Что же, я вас слушаю, – проговорил он тоном человека, вполне
понимающего всю меру своего долготерпения.
– Вы можете спросить меня, почему, собственно говоря, вы
должны оказывать мне одолжение. Пожалуй, только потому, что, если
бы вы мне разрешили, я с радостью оказала бы его 
вам.
– Ее мягкий

сдержанный голос, в котором не было ничего нарочитого, звучал так
искренне, что собеседник ее, несмотря на свою крепкую броню,
невольно растрогался. Но, когда Каспар Гудвуд был растроган, он
обычно ничем этого не выдавал: не краснел, не отводил взгляда –
словом, и вида не показывал. Он лишь удваивал внимание и как бы
преисполнялся еще большей решимости. Поэтому Генриетта все так
же сдержанно и без особой надежды на успех продолжала. – Сейчас,
мне кажется, самое подходящее время сказать вам, что, быть может, вы
из-за меня и попадали в трудное положение (думаю, это случалось
иногда), но и я готова была поставить себя ради вас в положение не
менее трудное. Не спорю, я не раз причиняла вам беспокойство, но
ведь и я охотно обеспокоила бы себя ради вас.
– И сейчас вы чем-то обеспокоены?
– Да, пожалуй. Мне хотелось бы обсудить с вами, стоит ли вам
ехать в Рим?
– Я так и знал, что вы это скажете, – ответил он напрямик.
– Значит, вы 
тоже 
об этом думали?
– Еще бы! Много думал, обсуждал со всех сторон. Иначе не зашел
бы так далеко, не очутился бы здесь. Я для того и пробыл два месяца в
Париже, чтобы как следует все взвесить.
– Боюсь, вы решили так, как вам хотелось. Решили, что поехать
стоит, потому что вас тянет туда.
– Стоит с чьей точки зрения? – спросил он.
– Ну в первую очередь с вашей и только во вторую – с точки зрения
миссис Озмонд.
– О, 
ей 
это не доставит радости! Я нисколько на этот счет не
обольщаюсь.
– Не доставило бы ей это печали – вот ведь что важно.
– Не вижу, каким образом это вообще может задеть ее? Я для
миссис Озмонд ничто. Но, если хотите знать, я и в самом деле хочу ее
видеть.
– Вот-вот, оттого и едете.
– Да, конечно. Более веских причин не бывает.
– Чем вам это поможет, хотела бы я знать? – спросила мисс
Стэкпол.
– Тут я вам ничего сказать не могу. Об этом я и думал в Париже.
– Вам станет от встречи с ней еще горше.

– Почему вы говорите «еще горше»? – спросил весьма сурово
Гудвуд. – Откуда вы знаете, что мне горько?
– Ну, – сказала нерешительно Генриетта, – вам после нее ни одна
ведь не пришлась по душе.
– Почем вы знаете, что мне по душе? – вскричал он, вспыхнув до
корней волос. – Сейчас мне по душе ехать в Рим.
Генриетта лишь молча смотрела на него печальным, но ясным
взглядом.
– Что ж, – заметила она наконец, – я только хотела сказать вам свое
мнение. Мне это не давало покоя. Конечно, по-вашему, меня это не
должно касаться, но, если так рассуждать, нас ничто на свете не
должно касаться.
– Вы очень любезны. Я очень признателен вам за вашу заботу, –
сказал Каспар Гудвуд. – Я поеду в Рим и ничем не поврежу миссис
Озмонд.
– Быть может, и не повредите. Но поможете ли… вот в чем дело?
– А она нуждается в помощи? – спросил он медленно и так и
впился в Генриетту взглядом.
– Женщины почти всегда в этом нуждаются, – ответила она
уклончиво, изрекая против своего обыкновения не очень отрадную
истину. – Если вы поедете в Рим, – добавила она, – надеюсь, вы будете
ей настоящим другом, не эгоистом! – И, отойдя от него, принялась
рассматривать картины.
Каспар Гудвуд за ней не последовал, но все время, что она бродила
по залу, не спускал с нее глаз; вскоре, однако, он не выдержал и снова
подошел к Генриетте.
– Вы здесь что-то о ней услышали, – подвел он итог своим
мыслям. – Я хотел бы знать, что вы о ней слышали?
Генриетта ни разу в жизни не солгала, и хотя в данном случае это
было бы, пожалуй, уместно, она, подумав, решила, что не стоит ей так
легко отступать от своих правил.
– Да, слышала, – ответила она, – но я не хочу, чтобы вы ехали в
Рим, и потому ничего вам не скажу.
– Как вам будет угодно. Я увижу все сам. – Потом с
несвойственной ему непоследовательностью продолжал: – Вы
слышали, что она несчастна?

– Ну, этого вы, во всяком случае, не увидите! – воскликнула
Генриетта.
– Надеюсь, что нет. Когда вы едете?
– Завтра, утренним поездом. А вы?
Каспар Гудвуд замялся – ему совсем не улыбалось ехать в Рим
вместе с мисс Стэкпол. Но, если он и отнесся к чести побыть в ее
обществе не менее холодно, чем в тех же обстоятельствах отнесся бы
Озмонд, холодность его в настоящую минуту объяснялась совсем
иными причинами; она скорее была данью добродетелям мисс
Стэкпол, нежели знаком осуждения ее пороков. Он находил Генриетту
женщиной и замечательной, и блестящей; к тому же он в принципе
ничего не имел против пишущей братии. Журналистки казались ему
неотъемлемой 
принадлежностью 
установленного 
во 
всяком
прогрессивном государстве естественного порядка вещей, и хоть сам
Каспар Гудвуд не читал никогда их корреспонденции, он считал, что
эти дамы способствуют благу общества. Но именно из-за их высокого
положения он предпочел бы, чтобы мисс Стэкпол не принимала так
много на веру. Уверовав, что он готов в любую минуту говорить о
миссис Озмонд, она соответствующим образом и вела себя, когда
спустя полтора месяца после его приезда в Европу впервые
встретилась с ним в Париже, и продолжала вести себя так во всех
последующих случаях. У него не было ни малейшего желания
говорить о миссис Озмонд, и он твердо знал, что не 
всегда 
о ней
думает. 
Каспар 
Гудвуд 
был 
самым 
замкнутым, 
самым
неразговорчивым человеком в мире, а эта пытливая писательница
беспрестанно направляла свой фонарь в глухой мрак его души. Он
предпочел бы, чтобы она не удостаивала его своим вниманием, чтобы,
как это ни грубо с его стороны, она оставила его в покое. И, однако,
при всем том мысли его тотчас же приняли другой оборот, что
показывает, насколько даже в дурном расположении духа он отличался
от Гилберта Озмонда. Он жаждал немедленно отправиться в Рим и
предпочел бы ехать туда один ночным поездом. Он ненавидел
европейские железнодорожные вагоны, где часами вы вынуждены,
чуть ли не упираясь носом в нос, коленями в колени, сидеть напротив
какого-нибудь иностранца, которого, как вскоре выясняется, вы не
выносите с редкостным пылом, разожженным вдобавок желанием
немедленно открыть окно; и если ночью в этих вагонах еще хуже, чем

днем, то ночью по крайней мере можно спать и видеть во сне
американский салон-вагон. Но не мог же он ехать ночным поездом,
если мисс Стэкпол предполагала выехать утренним; это значило бы
обидеть беззащитную женщину. Не мог он и дожидаться, пока она
уедет, на это у него просто не хватило бы терпения. Невозможно ведь
пуститься в путь сразу же следом за ней. Она тяготила его, она
действовала на него угнетающе; день, проведенный с ней в
европейском железнодорожном вагоне, сулил уйму дополнительных
поводов для раздражения. Тем не менее она дама и путешествует в
одиночестве. Его долг предложить ей свои услуги. Это не подлежит
сомнению, это диктуется прямой необходимостью. Несколько секунд
он смотрел на нее с очень серьезным видом, потом чрезвычайно
отчетливо, хотя и без тени галантности, произнес:
– Раз вы едете завтра, разумеется, я тоже еду завтра, вероятно, я
смогу вам быть чем-нибудь полезен.
– Конечно, мистер Гудвуд, иначе я себе и не мыслю, – ответила с
полной невозмутимостью Генриетта.

45
Мне пришлось уже упомянуть, что Изабелла знала, как недоволен
ее муж затянувшимся пребыванием в Риме Ральфа Тачита. И она ни на
минуту не забывала об этом, направляясь в отель к своему кузену
назавтра после того, как предложила лорду Уорбертону представить
веские доказательства его искренности. Сейчас, как, впрочем, и
раньше, она очень ясно понимала, чем вызван протест мужа: Озмонд
желал лишить ее духовной свободы, а ведь он прекрасно знал, что
Ральф – истинный апостол свободы. Вот почему, говорила себе
Изабелла, пойти повидать его – это все равно что испить живой воды.
И, надо сказать, она позволяла себе это удовольствие, позволяла,
несмотря на все отвращение мужа к оному напитку, – правда, строго
держась, как ей казалось, в пределах благоразумия. До сих пор она еще
не решалась открыто противиться воле Озмонда; он был ее законным
супругом и повелителем. Иногда она размышляла об этом
обстоятельстве с каким-то недоверчивым недоумением, тем не менее
оно постоянно над ней тяготело. В ее сознании неизменно
присутствовали все укоренившиеся представления о святости и
нерушимости брака, и одна мысль о том, что можно пренебречь этими
священными узами, наполняла ее стыдом и ужасом, ибо, отдавая себя
Озмонду, она не думала никогда о подобной возможности, твердо веря,
что стремления ее мужа не менее благородны, чем ее собственные. И,
однако, она не могла избавиться от чувства, что недалек день, когда ей
придется взять назад все так торжественно ею дарованное. Эта
процедура представлялась ей настолько недопустимой, настолько
чудовищной, что Изабелла предпочитала пока закрывать на нее глаза.
Озмонд ведь первым не начнет, он ничем не облегчит ей задачи, он
возложит всю тяжесть на нее – до самого конца. Он еще не запретил ей
навещать Ральфа, но она нисколько не сомневалась, что, если Ральф в
скором времени не уедет, запрет не заставит себя ждать. А как мог
бедный Ральф уехать? В такую погоду об этом нечего было и думать.
Она прекрасно понимала, как жаждет ее муж ускорить это событие, да
и, по совести говоря, разве не очевидно, что ему 

жүктеу/скачать 6,47 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: