Женский портрет

говорит, вы обожаете друг друга. Зачем ему понадобилось мне это
говорить? Какое мне до этого дело? Вот я повторил это сейчас вам, и у
вас такой странный вид. Но у вас все время странный вид. Да, вам
приходится что-то скрывать. Это не мое дело… не спорю. Но я вас
люблю, – сказал Каспар Гудвуд.
Вид у нее действительно был странный. Она перевела взгляд на
дверь, в которую они вошли, и как бы в знак предостережения подняла
веер.
– Вы так хорошо вели себя; не портите же всего, – промолвила она
мягко.
– Меня никто не слышит. Нет, подумать только, как легко вы хотели
от меня отделаться! Я люблю вас, как еще не любил никогда.
– Я это знаю. Знала с той минуты, когда вы согласились ехать.
– Вы ничем тут не можете помочь… нет, нет, ничем. Вы помогли
бы, если бы только могли, но, к несчастью, не можете. Я имею в виду –
к моему несчастью. Я ничего у вас не прошу, то есть ничего
недозволенного. Я прошу вас только об одной милости: скажите мне…
скажите!..
– Сказать вам – что?
– Могу ли я вас жалеть?
– Вам этого хотелось бы? – спросила Изабелла, снова пытаясь
улыбнуться.
– Жалеть вас? Еще бы! У меня по крайней мере было бы хоть
какое-то занятие. Я посвятил бы этому жизнь.
Веером она закрыла лицо, но глаза ее секунду не отрывались от его
глаз.
– Жизнь посвящать не надо, но иногда посвящайте этому несколько
минут.
И она без промедления возвратилась к графине Джемини.

49
Мадам Мерль не появилась в палаццо Рокканера на том вечернем
приеме, когда случились события, частично мною изложенные, и
Изабелла, хотя обратила внимание на ее отсутствие, не была этим
обстоятельством удивлена. Между ними произошло нечто такое, что
отнюдь не усилило жажды общения, но понять это мы сможем, лишь
оглянувшись назад. Как я уже упомянул, мадам Мерль возвратилась из
Неаполя вскоре после отъезда лорда Уорбертона и во время первого же
своего визита (который, надо отдать ей справедливость, она не
замедлила нанести) первым делом спросила Изабеллу, куда девался
сей знатный лорд, точно само собой разумелось, что дорогая ее
приятельница должна быть за него в ответе.
– Прошу вас, не будем о нем говорить, – сказала Изабелла. – Мы и
без того слишком много о нем за последнее время наслышались.
Мадам Мерль как бы в знак протеста склонила голову набок и
улыбнулась левым уголком рта.
– Кто наслышался, а кто нет; не забывайте, я была не здесь, а в
Неаполе. Я рассчитывала, что, вернувшись, застану его и смогу
поздравить Пэнси.
– Пэнси вы поздравить можете – правда, не с тем, что она выходит
замуж за лорда Уорбертона.
– Легко вам говорить! Разве вы не знаете, как я мечтала об этом
браке, – возразила мадам Мерль, хотя и весьма горячо, но по-прежнему
дружелюбным тоном.
Изабелла была очень взволнована, но твердо решила оставаться
дружелюбной тоже.
– Зачем же вы тогда уехали в Неаполь? Вам надо было задержаться
здесь и следить за ходом событий.
– Я слишком доверилась вам. Как вы считаете, теперь уже слишком
поздно?
– Спросите лучше Пэнси, – ответила Изабелла.
– Я спрошу у нее, что ей сказали вы.
Слова эти, пожалуй, вполне могут служить оправданием
проснувшегося у Изабеллы инстинкта самозащиты, ибо она сразу же

почувствовала, что гостья склонна ее осуждать. Мадам Мерль, как мы
знаем, вела себя крайне осмотрительно, никогда ничего не осуждала,
подчеркнуто ни во что не вмешивалась. Но, по-видимому, она просто
до поры до времени приберегала силы, так как теперь в ее глазах
появился опасный блеск, да и вообще весь вид достаточно
свидетельствовал 
о 
раздражении, 
– 
даже 
восхитительная
непринужденность мадам Мерль бессильна была тут что-либо
изменить. Ее постигло разочарование, для Изабеллы совершенно
неожиданное: она никак не предполагала, что приятельница ее
принимает так близко к сердцу замужество Пэнси, и то, в каких
формах это обнаружилось, усилило тревогу миссис Озмонд. Яснее,
чем когда-либо раньше, слышала Изабелла в окружавшей ее пустой
мгле неизвестно откуда доносившийся бесстрастный издевательский
голос, который твердил, что эта блестящая, сильная, решительная,
умудренная жизнью женщина, это олицетворение трезвого,
себялюбивого действенного начала, сыграла немалую роль в ее судьбе.
Мадам Мерль стояла ближе к ней, чем Изабелла когда-либо
предполагала; и близость эта вовсе не была, как это длительное время
казалось, счастливой случайностью. Собственно говоря, ощущение
случайности исчезло у нее в тот день, когда, потрясенная, она увидела,
как эта замечательная женщина и ее собственный муж держатся
наедине друг с другом. Правда, оно не сменилось еще сколько-нибудь
отчетливым подозрением, и тем не менее этого было достаточно,
чтобы приятельница предстала перед Изабеллой в другом свете, чтобы
во всех предшествующих действиях этой дамы ей почудилась куда
большая преднамеренность, чем она считала прежде возможным. Ну
конечно же, конечно, они были преднамеренными, сказала себе
Изабелла, словно пробудившись от долгого пагубного сна. Что же
вдруг внушило ей мысль, что намерения мадам Мерль были
недобрыми? Да не что иное, как окрепшее за последнее время
недоверие, к которому присоединилось сейчас и весьма плодотворное
недоумение по поводу столь вызывающей попытки гостьи защищать
интересы бедной Пэнси. Что-то в брошенном ей вызове с самого
начала привело Изабеллу в негодование – скорее всего, необъяснимая
горячность, совершенно несвойственная, насколько она помнила, ее
приятельнице, чье поведение всегда являлось образцом сдержанности
и деликатности. Мадам Мерль не желала ни во что вмешиваться, спору

нет, но лишь пока в этом не было необходимости. Читателю,
возможно, покажется, что Изабелла слишком уж спешила на
основании одного только подозрения усомниться в искренности,
доказанной несколькими годами. Она в самом деле двигалась быстро,
но у нее были на то причины, ибо сознание ее постепенно
проникалось некой странной истиной: интересы Озмонда и мадам
Мерль совпадают. Этого было достаточно.
– Думаю, то, что вы услышите от Пэнси, вряд ли разозлит вас еще
больше, – сказала она в ответ на последнюю реплику гостьи.
– Я вовсе не злюсь. Просто очень хочу как-то поправить дело. Вы
считаете, лорд Уорбертон уехал от нас навсегда?
– Откуда мне знать? Я вас не понимаю; с этим вопросом
покончено, не надо к нему возвращаться. Озмонд столько толковал со
мной по этому поводу, что ничего нового я уже не могу ни сказать, ни
услышать. Убеждена, – добавила Изабелла, – Озмонд будет счастлив
обсудить это с вами.
– Мне его мнение известно; он у меня вчера был.
– Сразу же, как вы приехали? Тогда вам, вероятно, все известно и
незачем обращаться за сведениями ко мне.
– Мне не сведения нужны, скорее мне нужно сочувствие. Редко что
вдохновляло меня так в последнее время, как мысль об этом браке.
– Вас она вдохновляла, но не вдохновляла заинтересованных лиц.
– Под этим вы, конечно, подразумеваете, что я к их числу не
принадлежу. Что ж, в прямом смысле, конечно, не принадлежу, но
многолетняя дружба имеет свои права, и невольно чувствуешь себя
задетой за живое. Не забывайте, как давно я знаю Пэнси. И конечно,
вы в то же время подразумеваете, что сами вы к числу
заинтересованных лиц принадлежите.
– Нет, я совсем этого не подразумеваю. Мне все это очень
наскучило. Мадам Мерль помедлила.
– Еще бы, вы свое дело сделали.
– Не произносите неосторожных слов, – сказала Изабелла
серьезно.
– О, я весьма осторожна и, наверное, более всего тогда, когда это
меньше всего заметно. Ваш муж очень строго вас судит.
Несколько мгновений Изабелла ничего не отвечала; ее душила
горечь. И не оскорбительность самого желания мадам Мерль довести

до сведения Изабеллы, что Озмонд взял ее в поверенные своих
разногласий с женой, всего сильнее потрясла Изабеллу – она не сразу
восприняла это как оскорбление. Мадам Мерль не склонна была
оскорблять людей, а если иногда и оскорбляла, то лишь в тех случаях,
когда это было вполне уместно. Сейчас это было неуместно, по
крайней мере еще не стало уместным. Как капля сулемы на открытую
рану, подействовало на нее известие о том, что Озмонд порочит ее не
только про себя, но и вслух.
– Хотите знать, как сужу о 
нем 
я? – спросила она наконец.
– Нет; прежде всего вы никогда мне этого не скажете, а если
скажете, мне будет больно это услышать.
Наступила пауза, и впервые с тех пор, как Изабелла узнала мадам
Мерль, она почувствовала неприязнь к ней, захотела, чтобы гостья ее
поскорее ушла.
– Вспомните, насколько Пэнси привлекательна и не отчаивайтесь, –
сказала она решительным тоном, желая положить конец их разговору.
Но развернувшаяся во всю ширь мадам Мерль свернуться не
пожелала; она лишь плотнее запахнула накидку, при этом в воздухе
распространился еле уловимый тончайший аромат.
– Я вовсе не отчаиваюсь, напротив, полна надежд. И пришла я не с
тем, чтобы вас бранить, а чтобы по возможности узнать правду.
Уверена, если я попрошу вас, вы мне скажете. Какое счастье, что, когда
имеешь дело с вами, на это всегда можно рассчитывать. Вы даже
представить себе не можете, как это меня окрыляет.
– О какой правде идет речь? – спросила, недоумевая, Изабелла.
– А вот о какой: отказался ли лорд Уорбертон от своих намерений
по собственному побуждению или послушался вас? Иными словами,
сделал он это потому, что так было угодно ему или хотел угодить вам?
Нет, вы подумайте, как все же велико мое доверие к вам, пусть даже
оно слегка и пошатнулось, – продолжала с улыбкой мадам Мерль, –
если я задаю вам подобный вопрос! – Несколько секунд она молча
смотрела на свою приятельницу, желая оценить впечатление,
произведенное этими словами. – Только не становитесь, пожалуйста, в
героическую позу, не теряйте благоразумия, не обижайтесь. Поймите,
тем, что я говорю с вами так, я оказываю вам честь. Вы единственная в
мире женщина, с кем я могу себе такое позволить. Я ни на секунду не
допускаю, что кто-нибудь, кроме вас, способен был бы сказать правду.

А ведь вам ясно, как важно вашему мужу ее знать. Он, как видно, не
проявил должного такта, когда пытался у вас ее выведать, слишком
увлекся собственными необоснованными предположениями. Как бы то
ни было, для того чтобы правильно расценить шансы дочери, ему
необходимо знать, как все обстояло на самом деле. Очень прискорбно,
если лорд Уорбертон просто остыл к бедной девочке, но это одно дело.
Совсем другое дело, если он отказался от нее в угоду вам. Это тоже
прискорбно, но уже по-иному. В таком случае вы, быть может,
согласились бы не угождать себе… а просто выдать замуж свою
падчерицу. Отпустите его… уступите его нам!
Мадам Мерль хладнокровно развивала свою мысль, не спуская при
этом глаз с лица собеседницы; ей, очевидно, казалось, что она может
спокойно продолжать. Изабелла же по мере того, как та говорила, все
больше бледнела и все крепче сжимала лежащие на коленях руки. И не
потому, что гостья ее, скорей всего, сочла, что сейчас вполне уместно
нанести оскорбление, самым очевидным было не это. Все обстояло
куда страшнее.
– Что вы?… Кто вы?… – прошептала Изабелла. – Что общего у вас
с моим мужем? – Странно, но в эту минуту она до такой степени
объединяла себя с ним, словно его любила.
– Значит, вы все же решили встать в героическую позу? Жаль! Не
воображайте только, что я последую вашему примеру.
– Что общего у вас со мной? – продолжала Изабелла.
Мадам Мерль неторопливо поднялась, поглаживая муфту и по-
прежнему не спуская глаз с Изабеллы.
– Все! – ответила она.
Изабелла замерла, она смотрела на мадам Мерль, и в лице ее была
чуть ли не мольба о том, чтобы пролился свет. Но из глаз этой
женщины лился не свет, а мрак. «Боже!» – прошептала она наконец и,
откинувшись назад, закрыла лицо руками. Морским валом обрушилась
на нее мысль, что миссис Тачит была права. Ее выдала замуж мадам
Мерль. К тому времени, когда она открыла лицо, гостья успела уже
исчезнуть.
В тот день Изабелла отправилась на прогулку одна; ей хотелось
уехать как можно дальше – туда, где, выйдя из кареты, над головой
видишь небо, а под ногами маргаритки. Она давно сделала старый Рим
поверенным своих тайн, ибо в этом мире развалин ее собственное

развалившееся счастье казалось не такой уж чудовищной катастрофой.
Ей служили поддержкой в ее унынии эти руины, рушившиеся на
протяжении стольких веков и все же выстоявшие. Она погружала свою
затаенную грусть в безмолвие самых пустынных уголков Рима, и та
утрачивала свою остроту, делалась более отстраненной – настолько,
что когда Изабелла присаживалась зимним днем где-нибудь на солнце
или стояла в одной из обветшалых церквей, куда давно уже никто не
заглядывал, она способна была смотреть на нее с подобием улыбки и
думать о том, какая же это, в сущности, малость. В многотомных
римских анналах это и вправду было ничтожной малостью, и не
покидавшее Изабеллу ощущение непрерывности человеческих судеб
позволяло ей легко переноситься от малого к великому. Она глубоко и
нежно привязалась к Риму; он пропитал, он умерил ее страсти. Но
постепенно он стал для нее главным образом местом, где люди
страдали. Вот что открылось ей в заброшенных церквах, где
перенесенные с развалин языческих храмов мраморные колонны
словно предлагали ей вместе с ними терпеть и держаться, а застарелый
запах ладана был как бы неотъемлемой частью давних безответных
молитв. Более смиренной, более непоследовательной еретички, чем
Изабелла, нельзя себе и представить; даже самые истовые богомольцы,
глядя на потемневшие запрестольные образа и на купы свечей, едва ли
способны были глубже чувствовать заключенное в них указание или
проникновеннее внимать голосу свыше. Ее, как мы знаем, почти всюду
сопровождала Пэнси, а в последнее время их выезд украшала собой и
графиня Джемини, покачивавшая над головой розовый зонтик, однако
Изабелле все же изредка удавалось побыть одной там, где обстановка
особенно отвечала расположению ее духа. У нее имелось на этот
случай несколько излюбленных уголков; наиболее доступным из них
был низкий парапет, что окаймляет поросшую травой обширную
площадь перед высоким неприветливым фасадом собора Сан
Джованни Латерано, где можно сидеть и смотреть поверх Кампании на
замыкающие ее чуть видные вдали Альбанские горы и на саму эту
необъятную равнину, по сей день исполненную былого величия. После
отъезда кузена и его спутников Изабелла стала еще чаще выезжать на
прогулки, влача свою омраченную душу от одной знакомой святыни к
другой. Даже когда Пэнси и графиня Джемини были рядом, она все
равно ощущала прикосновение исчезнувшего мира. Оставив позади

стены Рима, карета катила по узким дорогам, где жимолость уже
оплетала живые изгороди, или дожидалась Изабеллы где-нибудь в
укромном местечке поблизости от полей, в то время как сама Изабелла
брела все дальше и дальше по усеянной цветами траве или, присев на
какой-нибудь уцелевший обломок, смотрела сквозь дымку собственной
грусти на величавую грусть расстилавшегося пейзажа, на густой
теплый свет, на постепенные переходы и мягкое смешение красок, на
фигуры пастухов, застывших в отрешенных позах, на холмы, куда тень
от облаков набегала, как легкий румянец.
В тот день, о котором идет речь, Изабелла твердо решила не думать
о мадам Мерль, но решение ее ни к чему не привело: образ этой дамы
неотступно ее преследовал. Как-то по-детски пугаясь своего
предположения, она спрашивала себя, уж не применимо ли к
ближайшей ее приятельнице всех последних лет освященное
древностью выражение «сосуд зла». О существовании этого понятия
она знала из Библии и других литературных произведений. Насколько
Изабелле было известно, ей так и не довелось каким-либо иным
образом познакомиться со злом. Хотя она и стремилась к самому
широкому знакомству с человеческой жизнью, хотя воображала, что ей
это отчасти удалось, в столь элементарной милости ей было, однако,
отказано. Но, возможно, в том древнем понимании вовсе и не
считается злом даже глубоко вкоренившаяся фальшь. Ибо именно
такой и была мадам Мерль – фальшива до самой, самой, самой
глубины души. Тетушка Лидия давно уже сделала это открытие и
сообщила о нем племяннице, но Изабелла ведь в ту пору воображала,
что имеет более правильное представление обо всем вообще, и, уж во
всяком случае» о внутренней независимости собственной судьбы,
равно как о непогрешимости собственных суждений, чем бедная,
страдающая косностью ума миссис Тачит. Мадам Мерль добилась
того, чего хотела: сочетала браком двух своих друзей; следом за этой
мыслью сам собой возник вопрос – а почему, собственно говоря, она
так этого жаждала? Есть люди, одержимые жаждой сватать ближних, у
них это своего рода страсть к искусству ради искусства. Но, хотя
мадам Мерль была великая искусница, к числу таких людей она едва
ли принадлежала. Слишком низкого мнения была она о браке,
слишком низкого мнения даже просто о жизни, она не жаждала
никаких других браков, кроме этого. Значит, в нем была для нее какая-

то корысть, и Изабелла спрашивала себя, в чем же заключался
предполагаемый выигрыш? Открылось это ей, разумеется, не сразу и
не до конца. Она припомнила, что хотя мадам Мерль расположилась к
ней как будто бы с первой же их встречи в Гарденкорте, но особой
симпатией прониклась после смерти мистера Тачита, главным образом
когда узнала, сколь щедро облагодетельствована ее молодая
приятельница своим старым дядюшкой. Корысть мадам Мерль была
куда более изысканного свойства, нежели грубый расчет
позаимствовать денег, и состояла в том, чтобы обратить внимание
одного из своих близких друзей на неискушенную обладательницу
нововбретенного богатства. Мадам Мерль избрала для этого,
разумеется, ближайшего своего друга; Изабелле теперь было слишком
ясно, что как раз Гилберту и принадлежало это место. Итак, ей
пришлось волей-неволей убедиться, что тот, кого она считала самым
благородным человеком на свете, женился на ней, точно пошлейший
авантюрист, ради ее денег. Как ни странно, никогда раньше такая
мысль не приходила ей в голову, и хотя что только она ни думала об
Озмонде, подобной обиды она ему ни разу не нанесла. Это было самое
плохое из того, до чего она пока что додумалась, повторяя себе,
однако, что худшее еще впереди. Мужчина может жениться на
женщине ради денег, пусть так; Гилберт не первый и не последний. Но
должен же он был по крайней мере поставить ее об этом в
известность! Изабелла спросила себя – быть может, коль скоро ему
нужны были ее деньги, он ими теперь и удовольствуется? Не
согласится ли он оставить деньги себе, а ее отпустить на все четыре
стороны? Если бы только щедрое даяние мистера Тачита помогло ей
сейчас, оно было бы поистине благословенно! И почти сразу же у нее
мелькнула мысль, что, если мадам Мерль хотела оказать Озмонду
услугу, его признательность ей за поднесенный подарок, скорей всeгo,
весьма поостыла. Каково же должно быть сейчас отношение ее мужа к
своей излишне рьяной благодетельнице и сколь изощренно выражает
его этот великий мастер язвить! Как нельзя более характерно, хотя и в
высшей степени необычно, что во время своей молчаливой прогулки
Изабелла один раз нарушила молчание, тихо воскликнув: «Бедная,
бедная мадам Мерль!».
Она, пожалуй, убедилась бы в оправданности своего сочувствия,
если бы к концу того же дня притаилась за одной из очень ценных,

чуть поблекших от времени камчатных портьер в весьма
примечательном маленьком салоне той самой дамы, в отношении
которой оно было проявлено, – в блиставшей продуманным
убранством гостиной, где мы с вами как-то уже побывали вместе с
благоразумным мистером Розьером. В этой комнате часов около шести
вечера сидел Гилберт Озмонд, а хозяйка дома стояла перед ним, как
стояла тогда, когда их увидела Изабелла, – мы позволили себе так
подробно описать тот памятный случай лишь потому, что исходили не
столько из его видимого, сколько из подлинного значения.
– Я не нахожу, что вы несчастливы, я нахожу, что вам это по
душе, – сказала мадам Мерль.
– А разве я говорю, что несчастлив? – спросил Озмонд с таким
видом, что легко могло показаться, будто так оно и есть.
– Нет, но вы не говорите и обратного, а вам следовало бы, хотя бы
из чувства благодарности.
– О благодарности лучше помолчите, – ответил он сухо и добавил:
– Не выводите меня из себя.
Мадам Мерль села, сложив на груди руки; одна из этих
белоснежных рук служила как бы подставкой для другой, меж тем как
та, в свою очередь, служила украшением для первой. Вид мадам
Мерль являл собой образец сдержанности и вместе с тем
подчеркнутой грусти.
– А вы со своей стороны не пытайтесь меня запугать. Интересно,
догадываетесь ли вы о кое-каких моих мыслях?
– Не утруждаю себя этим без крайней надобности. С меня вполне
хватает моих собственных.
– Потому, вероятно, что они так упоительны?
Откинув на спинку кресла голову, Озмонд взглянул в глаза своей
собеседницы с цинической прямотой, сквозь которую проглядывало,
однако, утомление.
– Вы решили все же вывести меня из себя, – заметил он,
помолчав. – Я очень устал.
– Et moi donc!
[166]
 – воскликнула мадам Мерль.
– Вы сами себя утомляете. А я устал не по своей вине.
– Если я и утомляю себя, то ради вас. Я привнесла в вашу жизнь
интерес, то есть сделала вам бесценный подарок.

– Вы называете это интересом? – спросил безучастным тоном
Озмонд.
– А как же иначе, ведь это помогает вам убивать время.
– Время никогда еще не тянулось так убийственно медленно, как
нынешней зимой.
– Вы никогда так прекрасно не выглядели, никогда не были таким
любезным, таким блестящим.
– На черта он мне нужен, этот блеск, – пробормотал погруженный
в свои мысли Озмонд. – Как же вы, в сущности, плохо меня знаете.
– Если я плохо знаю вас, тогда, значит, я вообще не знаю ничего, –
улыбнулась мадам Мерль. – Вы наконец уверились в том, что добились
полного успеха.
– Я не уверюсь в этом до тех пор, пока вы не перестанете меня
судить.
– Уже давно перестала, а говорю так просто по старой привычке.
Но ведь и вы высказываетесь все более явственно.
– Хотел бы я, чтобы вы высказывались поменьше.
– Хотите обречь меня на молчание? Как вы помните, я никогда не
отличалась болтливостью. Но есть несколько вещей, которые я должна
вам сказать. Ваша жена не знает, что ей с собой делать, – продолжала
она уже другим тоном.
– Вы ошибаетесь, она прекрасно знает. У нее есть вполне
определенные идеи. И она намерена их осуществить.
– Сейчас они у нее, вероятно, особенно светлые.
– Несомненно. И их больше, чем когда бы то ни было.
– Нынче утром я что-то этого не заметила, – сказала мадам
Мерль. – Она показалась мне такой простушкой, только что не
дурочкой. Она была в совершенной растерянности.
– Уж лучше скажите прямо, что она внушила вам жалость.
– О нет, не хочу слишком вас воодушевлять.
Он продолжал сидеть все в той же позе: откинув голову на спинку
кресла и так высоко закинув ногу на ногу, что щиколотка одной ноги
лежала на колене другой. Несколько секунд он молчал.
– Не понимаю, что с вами происходит, – сказал он наконец.
– Происходит… происходит! – Мадам Мерль замолкла, потом с
неожиданной, как гром среди ясного неба, страстностью продолжала:

– Происходит то, что я отдала бы правую руку за возможность
выплакаться, но вот не могу.
– Зачем это вам вдруг понадобилось?
– Чтобы вернуться к себе такой, какой я была до встречи в вами.
– Если я осушил ваши слезы, это уже немало. Однако мне ведь
случалось видеть, как вы их проливаете.
– О, я верю, вы еще заставите меня плакать, заставите волком выть.
Я очень на это уповаю, мне очень это нужно. Нынче утром я была
такой мерзкой, такой отвратительной, – сказала она.
– Если Изабелла была, как вы изволили выразиться, только что не
дурочкой, она, скорей всего, этого не поняла, – ответил Озмонд.
– В том-то и дело, способность соображать она потеряла именно
из-за моей злобной выходки. Я не в состоянии была сдержать себя. Во
мне поднялось что-то дурное или, быть может, напротив – хорошее. Не
знаю. Вы не только осушили мои слезы, вы иссушили мою душу.
– Следовательно, не я повинен в умонастроении моей жены, –
сказал Озмонд. – Отрадно думать, что мне предстоит пожинать плоды
вашей несдержанности. Разве вы не знаете, душа – бессмертное
начало? Какие же она может претерпевать изменения?
Я не верю, что она – бессмертное начало; я верю, что ее
прекрасным образом можно уничтожить. Это и случилось с моей
душой, которая поначалу была очень даже хорошей. И всем этим я
обязана вам. Вы очень плохой человек, – добавила она с
многозначительной серьезностью.
– Неужели мы с вами должны кончить на этом? – спросил Озмонд с
той же нарочитой холодностью.
– Не знаю, на чем мы с вами должны кончить. А жаль! На чем
обычно кончают плохие люди, да еще 

жүктеу/скачать 6,47 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: