Глава двадцать восьмая
Майлз
Шестью годами ранее
— А что, если он окажется геем? — спрашивает Рейчел. — Тебя это
расстроит?
Мы оба сидим на больничной койке. Рейчел держит на руках
Клейтона, а я смотрю на нее.
Она все время задает подобные вопросы. Играет в адвоката дьявола.
Говорит, нужно обсудить все заранее, чтобы в будущем не возникло
проблем.
— Меня расстроит, если Клейтон не решится рассказать нам об этом.
Хочу, чтобы он знал: с нами можно говорить о чем угодно.
Рейчел улыбается сыну, но я знаю, что ее улыбка предназначена мне.
Ей понравился такой ответ.
— А что, если он не будет верить в Бога?
— Может верить во что захочет. Главное, чтобы это делало его
счастливым.
Рейчел опять улыбается.
— А что, если он совершит ужасное, чудовищное, бесчеловечное
преступление и его посадят в тюрьму на всю оставшуюся жизнь?
— Тогда я спрошу себя, где допустил ошибку в его воспитании.
— Что же, судя по тому допросу, который я тебе учинила, Клейтон
никогда не совершит преступления, потому что ты уже самый
прекрасный отец на свете.
Теперь я тоже улыбаюсь.
Входит медсестра.
Она смотрит на нас с сочувственной улыбкой и произносит:
— Пора.
У Рейчел вырывается стон, но я не могу понять, о чем идет речь.
— Обрезание, — поясняет Рейчел.
В животе все переворачивается. Мы обсуждали этот вопрос еще во
время беременности, но теперь, когда я думаю о том, что предстоит
Клейтону, у меня появляются сомнения.
— Все не так уж страшно, — говорит медсестра. — Мы дадим ему
наркоз.
Она хочет взять малыша, но я подаюсь вперед.
— Подождите. Дайте мне сначала подержать его.
Медсестра отступает, а Рейчел протягивает мне Клейтона. Я держу
сына на руках и смотрю на него.
— Прости, Клейтон. Знаю, это больно и унизительно для твоего
мужского достоинства, но…
— Ему же только день отроду! — смеется Рейчел. — Вряд ли что‑либо
способно унизить его мужское достоинство.
Я прошу ее помолчать. У меня серьезный разговор с сыном, так что
пусть лучше притворится, будто ее здесь нет.
— Не волнуйся, мама вышла, — говорю я Клейтону, подмигивая
Рейчел. — Так вот. Знаю, это унизительно для твоего мужского
достоинства, но в будущем ты скажешь мне спасибо. Особенно, когда
станешь старше и начнешь встречаться с девушками. Надеюсь, это
произойдет после того, как тебе исполнится восемнадцать, хотя, скорее
всего, тебе будет лет шестнадцать. По крайней мере, у меня было
именно так.
— Ну хватит! — смеется Рейчел. — Пока унижают его мужское
достоинство, нам с тобой лучше обсудить, о чем отцу не следует
беседовать с сыном.
Я быстро чмокаю Клейтона в лобик и протягиваю Рейчел. Она тоже
целует его и передает медсестре.
Мы смотрим, как она уносит нашего ребенка. Затем я ложусь на
кровать рядом с Рейчел.
— Сын ушел, мы дома одни, — шепотом говорю я. — Давай займемся
любовью.
Рейчел морщится.
— Совсем не чувствую себя сексуальной. Живот обвис, грудь
раздулась. Страшно хочется в душ, но все тело слишком болит.
Я оттягиваю ворот ее больничной рубашки и с ухмылкой заглядываю в
вырез.
— И надолго она такой останется?
Рейчел со смехом отталкивает мою руку.
— А как твои губы?
Она недоуменно смотрит на меня, и я поясняю:
— Просто интересно, болят ли у тебя губы. Если нет, хотелось бы тебя
поцеловать.
— Губы в полном порядке, — улыбается Рейчел.
Я приподнимаюсь на локте, чтобы ей не пришлось ко мне
поворачиваться.
Смотрю на нее сверху и чувствую нечто новое.
Как будто теперь все по‑настоящему.
До вчерашнего дня у меня было ощущение, что мы просто играем в
семью. Разумеется, наша любовь настоящая, и отношения тоже. Но
теперь, когда я видел, как Рейчел дала жизнь моему сыну, все, что я
чувствовал к ней прежде, кажется просто детской забавой по
сравнению с тем, что ощущаю теперь.
— Я люблю тебя, Рейчел. Больше, чем любил вчера.
Она смотрит на меня так, словно отлично понимает, о чем я.
— Если сегодня ты любишь меня больше, чем вчера, что же будет
завтра?
Я приникаю губами к ее губам. Не потому, что должен, а потому, что
мне это необходимо.
* * *
Я стою в коридоре рядом с палатой. Рейчел с Клейтоном отдыхают.
Медсестра сказала, что он почти не плакал. Наверное, она всегда так
говорит, но я все равно ей верю.
Достаю телефон и пишу Иэну эсэмэску.
Я: «Клейтона обкорнали. Он держался молодцом».
Иэн: «Ай… Сегодня приеду на него посмотреть. Буду после семи».
Я: «Хорошо. Тогда до скорого».
Ко мне идет папа с двумя кружками кофе в руках, я прячу телефон в
задний карман джинсов.
Папа протягивает мне кружку.
— Клейтон похож на тебя, — говорит он.
Старается принять случившееся.
— А я — на тебя. Да здравствуют сильные гены.
Я поднимаю чашку с кофе, и папа с улыбкой чокается со мной.
Он очень старается.
Прислонившись к стене, папа смотрит себе в кружку. Хочет что‑то
сказать, но не может решиться.
— Что такое? — спрашиваю я, чтобы ему помочь.
Папа поднимает на меня глаза.
— Я тобой горжусь, — с чувством произносит он.
Такая простая фраза.
Всего три слова.
Три самых важных слова в моей жизни.
— Конечно, я мечтал о другом. Никто не хочет, чтобы его сын стал
отцом в восемнадцать, но… я тобой горжусь. Горжусь тем, как ты
держался. Как поступил с Рейчел. Ты достойно повел себя в нелегкой
ситуации. Не всякий взрослый на такое способен.
Я улыбаюсь и говорю «спасибо».
Мне показалось, что разговор окончен, но это не так.
— Майлз… Насчет Лисы… и твоей мамы…
Я жестом останавливаю его. Не хочу обсуждать это сейчас. Не хочу,
чтобы папа оправдывался за то, как поступил с мамой.
— Все в порядке, пап. Давай обсудим это как‑нибудь в другой раз.
Он возражает. Настаивает, что нужно поговорить именно сегодня.
Это важно.
Мне хочется возразить, что вовсе нет.
Клейтон — вот что важно.
Я бы предпочел сосредоточиться на сыне и Рейчел и забыть о том, что
папа тоже человек и допускает порой ужасные ошибки, как и все мы.
Но ничего подобного я не говорю и покорно слушаю.
Потому что он мой отец.
|