Сборник научных трудов

 

391

К.А. Руденко 

Россия, Казань, государственный университет культуры и искусств 

ЭТНОГРАФИЧЕСКИЙ КОСТЮМ И АРХЕОЛОГИЧЕСКОЕ 

«КОСТЮМОВЕДЕНИЕ»: К ПОСТАНОВКЕ ПРОБЛЕМЫ 

(ПО МАТЕРИАЛАМ ВОЛГО-КАМЬЯ) 

В археологических исследованиях обращение к теме древнего и средневекового костюма является 

достаточно распространенным, особенно если это касается исследований древних некрополей. Не редко 

это становится темой и специальных исследований. Специфика их весьма четко обозначена в работах 

С.А. Яценко, З.В. Доде и др. Применительно к этому направлению в археологических штудия, позицио-

нирующемуся  в  ряде  работ  как  самостоятельная  дисциплина [13, с. 3] не  редко  применяется  термин 

палеокостюмология. 

Здесь мы не рассматриваем историографию вопроса, поскольку это тема самостоятельного иссле-

дования,  даже  если  это  касается  и  изучения  материалов  отдельного  региона,  как,  например,  Волго-

Камья о котором и пойдет речь ниже. 

Стоит сказать, что эта проблема давно разрабатывалась, как археологами, так и этнографами. Ар-

хеологические  материалы  в  этнографических  исследованиях  привлекали  Б.Ф.  Адлер,  Н.И.  Воробьев, 

Н.А. Зорин, С.В. Суслова и др. 

Специальные сюжеты о реконструкциях древнего костюма есть в археологических исследованиях 

А.В.  Збруевой,  Г.А.  Архипова,  А.Х.  Халикова,  В.Ф.  Генинга,  В.С.  Патрушева,  Т.И.  Останиной, 

М.Г. Ивановой, Н.И. Шутовой, Т.Б. Никитиной и др. В ряде исследований специальные разделы посвя-

щены обзорам этнографического костюма (Н.Б. Крыласова, А.А. Красноперов).  

В  последнее  десятилетие  проделана  значительная  работа  по  реконструкции  костюма  средневе-

кового  населения  Пермского  Предуралья [12, с. 8–9], Удмуртского  Прикамья  эпохи  раннего 

средневековья [7, с. 12–20]. В меньшей степени это сделано по средневековым Поволжским материа-

лам. Сама же проблема в источниковедческом аспекте так же привлекла внимание ученых [см., напр.: 6, 

с. 203–207; 9, с. 167–180]. 

Вместе  с  тем,  обращаясь  к  этим  исследованиям,  можно  заметить  несколько  интересных  особен-

ностей, которые отражают различные подходы к объекту и предмету исследования. Первая определяется 

спецификой методики исследования, которая в конечном итоге должна представить костюм не только как 

объект формализированного описания, но и как источник отражающий «отдельные модусы действитель-

ности  или  их  элементы,  названные  основателем  феноменологии  Эдмундом  Гуссерлем  «жизненным 

миром»» [13, с. 15]. В сущности, здесь представлена культурологическая составляющая данного процесса, 

которая обозначена как «создание общей модели женского погребального костюма <…> и интерпретация 

его  как  источника,  содержащего  информацию  о  социальном  статусе  и  положении  женщины  в  древнем 

обществе,  возрастных  классах,  обрядах  и  ритуалах,  связанных  с  женским  костюмом» [13, с. 8]. Этот 

подход вполне очевидно проявляется в исследовании семантики древнего костюма народов Поволжья [14, 

с. 210–213]. Именно  при  этом  методе  этнографический  материал  становится  определяющим,  давая  по 

сути  этнографо-археологическую  модель  реконструкции.  В  некотором  смысле  аналогичный  эффект 

получается и при реконструкциях на основе этнографического материала [8, с. 79–81]. 

Насколько результативен бывает проведенный анализ судить сложно. Е.В. Куприянова на основе 

материалов Южного Зауралья утверждает, что источниковедческие возможности здесь весьма ограни-

чены, а сами ресурсы древнего костюма для анализа по возрастным и социальным параметрам в ряде 

случаев  весьма  проблематичны [13, с. 18]. Но  имеются  разработки,  где  познавательные  возможности 

такого исследования оказываются весьма высокими [4, с. 69–71]. А.А. Кильдюшева считает, что «в ма-

териалах костюмного комплекса, включающего одежду, обувь, головной убор, украшения и прическу, 

фиксируются все социовозрастные изменения в жизни женщины от рождения до смерти» [3, с. 160]. 

Это мнение представляется весьма интересным, хотя и не универсальным, поскольку имеющийся в 

распоряжении  исследователей  материал  зачастую  имеет  определенные  лакуны,  например,  отсутствие 

или  плохая  сохранность  антропологического  материала,  что  не  позволяет  делать  антропологических 

определений, а отнесенность к костюму женскому или мужскому производится по инвентарю. 

В этой связи многое зависит от позиции исследователя. Так, А.А.Красноперов изучив материалы 

Прикамья  чегандинского  времени  утверждает,  что  «при  реконструкции  одежды  мужчин  не  следует 

упускать из виду, что в исследуемый период (II в. до н.э. – V в. н.э. – К.Р.) мужчина был, прежде всего 

воином. В большинстве случаев мужские погребения определяются не антропологическим материалом, 

а  наличием  в  могиле  оружия.  Поэтому  реконструируемая  одежда – это  одежда  воина,  но  основные 

элементы одежды не могли отличаться существенно, рабочая одежда была лишь значительно проще» 

[7, с. 18]. Стоит отметить, что известны случаи, когда женские захоронения содержали разнообразный 

 

392 

воинский инвентарь [1, с. 10], и в целом, этот вопрос, как на археологических, так и на этнографических 

материалах решаться однозначно не может [5, с. 74]. 

В  интерпретационном  плане  при  таком  состоянии  первоисточника  возникает  вопрос, – с  каким 

костюмом  мы  имеем  дело:  сугубо  погребальным  или  тем,  который  использовался  в  быту,  или  же  с 

ритуальным  костюмом.  Как  быть  в  том  случае,  когда  захоронения  совершались  вторично,  было 

ограблено, погребенные перезахоранивались или происходило ритуальное вскрытие могилы? 

Стоит  согласиться  с  З.В.  Доде,  что  для  полноценного  исследования  древнего  костюма  все  же 

необходима в первую очередь сама одежда, а все остальные сюжеты будут результатом реконструкции, 

варианты которой будут зависеть от субъективных исследовательских процедур ученого. 

Вторая особенность  скрывается  в самой  реконструкция  древнего  костюма определенной  эпохи и 

региона [12, с. 4] с выявлением «комплексов традиционного костюма и украшений» [7, с. 4]. Здесь этно-

графическая  составляющая  отходит  на  второй  план,  хотя  в  интерпретации  она  остается  единственно 

возможной. Эту зависимость можно охарактеризовать как археолого-этнографическая модель реконст-

рукции.  В  первую  очередь  здесь  используются  традиционные  археологические  методики:  типологи-

ческий, статистический методы, картографирование и др. 

Большую сложность вызывает определение «традиционности» [15, с. 213–216], которое наклады-

вается  на  вопрос  о  распространения  в  древности  однотипных  элементов  костюма  на  значительных 

территориях и у разных народов и складыванием особых «элитарных культур» «без этнической привяз-

ки» [7, с. 16], что  у  ряда  исследователей  получило  достаточно  условное  название  «моды».  Причем  в 

некоторых  случаях  происходит  функциональная  трансформация  тех  маркеров,  которые  и  определяют 

эту самую «моду», вероятно в зависимости от конкретных традиций и обычаев в данной местности в 

тот период. В этом случае понятие «мода» может рассматриваться в узком смысле – как набор харак-

терных украшений одежды зафиксированных в погребениях [2, с. 310]. 

Проблема  «моды»  в  археологических  источниках  весьма  сложна  и  разные  исследователи  видят  ее 

по-разному связывая с определенными событиями или явлениями в древнем обществе. Так, например, по 

мнению Н.Б. Крыласовой, «модные явления» связанны с массовым производством ремесленных изделий, 

и  в  частности  украшений  костюма,  распространились  в  финно-угорском  мире  не  раньше  конца XI–

XIII вв., хотя и общеевропейская мода в более ранний период исследователем не отрицается [12, с. 22]. 

Вторую  проблему  составляют  основы  систематизации  материала.  Противоречия,  состоящего  в 

«разрыве  костюмного  комплекса» [8, с. 79] при  типологическом  анализе  здесь  нет,  поскольку  архео-

логическая  типология  имеет  свои  определенные  задачи,  и  нет  необходимости  сравнивать  ее  с  этно-

графической систематизацией, которая строится на иных основаниях. 

Особенно  интересны,  бывают  сопоставления  разных  по  характеру  археологических  источников: 

погребальных  комплексов  и  поселенческого  материала.  Так,  А.А.  Красноперов считает, что  сложение 

удмуртского национального костюма является «следствием взаимодействия древнего населения края и 

представителей Булгарского государства, и может быть отнесено, приблизительно к IX–X вв.» [7, с. 22; 

9,  с. 122–125; 9, с. 173]. Причем  те  элементы,  которые  автор  считает  исконно  «булгарскими»,  и 

соответственно,  заимствованными  в  удмуртском  костюме,  в  частности  средневековый  прообраз 

«хасите», имеют, по мнению других исследователей, финно-угорские истоки [20, с. 164], а у традицион-

ных татарских украшений довольно сложный генезис и в своих истоках они нередко тесно связанны с 

тем же финно-угорским миром IX–Х вв. или более раннего времени Прикамья [19, с. 201]. 

В  целом  как  методический,  так  и  методологический  аспект  этой  проблемы  представляется  нам 

дискуссионным. Здесь есть несколько принципиальных моментов. Первый – это, по сути, не исследован-

ность булгарского костюма IX – начала XIII вв., что ограничивает возможности не только сравнительного 

анализа, но и возможности аналитических сопоставлений. Если для IX – начала Х вв. у нас есть общие 

основания  для  сравнения – погребальные  комплексы  (Танкеевский  могильник),  то  со  второй  половины 

Х в.  практически 99% материала  связанного  с  костюмом  происходит  с  поселений.  Анализ  последних  и 

реконструкции моделей костюма, разумеется, сильно отличаются от первого случая [18, c. 191–194]. Во-

вторых,  генезис  булгарского  костюма  так  же  сложен,  как  и  генезис  костюма  соседей  и  вероятно  в 

древности булгарский костюм эволюционировал достаточно активно [16, с. 150–153; 17, с. 148–159]. 

В сущности, данные проблемы можно разделить на две категории – первую этнографо-археологи-

ческую – ее следует рассматривать как культурологическую по своей сути, отражающую современные 

тенденции  исследований  в  рамках  этнофутуризма,  который  понимается  в  данном  случае  как  совре-

менная идейно-мировоззренческая система [21, с. 5]. 

Второе направление – археолого-этнографическое связано с археологическими процедурами и яв-

ляется частью археологического источниковедения. Здесь в подавляющем большинстве случаев приме-

няются  археологические  методы  исследования,  и,  следовательно,  рассматривать,  его  как  самостоя-

тельное  направление  нельзя.  Исследование  составляющих  костюмный  комплекс  украшений, – в  этом 

суть  данного  процесса,  а  реконструкция  костюма – это  только  гипотеза,  которая  может  быть  решена 

только  при  наличии  ряда  объективных  показателей  (если  не  рассматривать  саму  сохранившуюся 

одежду), например, антропологического материала.  

 

393

Список литературы 

1. Бобров В.В., Васютин С.А. О роли женщины в социогенезе средневековых кочевников // Сибирское 

татары: Материалы I Сиб. симпозиума «Культурное наследие народов Западной Сибири». – Тобольск; Омск: 

Изд-во Омск. пед. ун-та, 1998. – С. 9–11. 

2.  Бушманова  О.В.  Реконструкция  костюма  элитной  группы  населения  (по  материалам  курганных 

могильников  каменской  культуры) // Культурология  и  история  древних  и  современных  обществ  Сибири  и 

Дальнего Востока: Материалы XLII Регион. археолого-этнограф. студ. конф. – Омск: Изд-во Омск. пед. ун-

та, 2002. – С. 310–312. 

3. Кильдюшева А.А. Возрастные группы женщин по этнографическим данным и их отражение в архео-

логических материалах // Интеграция археологических и этнографических исследований. – Омск: Издат. дом 

«Наука», 2006. – С. 160–164. 

4. Кильдюшева А.А. К вопросу о методе исследования универсалий: возраст и возрастное деление // Ин-

теграция археологических и этнографических исследований. – Омск: Издат. дом «Наука», 2005. – С. 67–71. 

5.  Кильдюшева  А.А.  Пол  как  критерий  социальной  стратификации // Интеграция  археологических  и 

этнографических исследований. – Омск: Издат. дом «Наука», 2005. – С. 72–75. 

6.  Красноперов  А.А.  Костюм  как  объект  изучения:  направления,  аспекты,  проблемы // Интеграция  ар-

хеологических и этнографических исследований. – Одесса; Омск: Издат. дом «Наука», 2007. – С. 203–207. 

7.  Красноперов  А.А.  Костюм  населения  чегандинской  культуры  в  Прикамье (II в.  до  н.э. – V в.  н.э.): 

автореф. дисс. ... канд. ист. наук. – Ижевск, 2006. – 24 с. 

8.  Красноперов  А.А.  Принципы  и  методика  изучения  древнего  костюма  (головные  уборы  чегандин-

ского  населения) // Интеграция  археологических  и  этнографических  исследований. – Омск:  Издат.  дом 

«Наука», 2005. – С. 79–81. 

9. Красноперов А.А. Формирование удмуртского народного костюма: этапы и направления костюмных 

связей  (основные  тенденции) // Древняя  и  средневековая  археология  Волго-Камья:  Сб.  ст.  к 70-летию 

П.Н.Старостина. – Казань: Изд-во Ин-та истории АН РТ, 2009. – С. 167–180. – (Сер. «Археология евразий-

ский степей». – Вып. 10). 

10. Красноперов А.А. Этапы эволюции удмуртского костюма (сравнительно-сопоставительный анализ) 

// Интеграция археологических и этнографических исследований. – Новосибирск; Омск: Издат. дом «Наука», 

2008. – С. 122–125. 

11.  Крыласова  Н.Б.  История  Прикамского  костюма:  костюм  средневекового  населения  Пермского 

Предуралья. – Пермь: Изд-во Перм. пед. ун-та, 2001. – 220 с. 

12.  Крыласова  Н.Б.  Костюм  средневекового  населения  Пермского  Предуралья (VII–XI вв.):  автореф. 

дисс. ... канд. ист. наук. – Уфа, 2000. – 23 с. 

13. Куприянова Е.В. Женский погребальный костюм эпохи средней – начала поздней бронзы Южного 

Зауралья и Казахстана (на материалах синташтинской, петровской и алакульской культур): автореф. дисс. ... 

канд. ист. наук. – Казань, 2009. – 21 с. 

14.  Павлова А.Н.  Культурологическое исследование  костюма  волжских  финнов  по  археологическим  и 

этнографическим  материалам // Интеграция  археологических  и  этнографических  исследований. – Одесса; 

Омск: Издат. дом «Наука», 2007. – С. 210–213. 

15. Патрушев В.С. Истоки украшений волжских финнов (этноархеологические исследования) // Интег-

рация  археологических  и  этнографических  исследований. – Одесса;  Омск:  Издат.  дом  «Наука», 2007. – 

С. 213–216. 

16. Руденко К.А. Булгарский костюм второй половины Х–XIV вв. (по археологическим материалам) // 

Проблемы древней и средневековой истории Среднего Поволжья: Материалы Вторых Халиковских чтений. 

– Казань: Изд-во Ин-та истории АН РТ, 2002. – С. 150–153. 

17.  Руденко  К.А.  О  роли  финно-угров  в  сложении  культуры  волжских  булгар XI–XIV вв. (по  данным 

археологии) // Формирование,  историческое  взаимодействие  и  культурные  связи  финно-угорских  народов: 

Материалы III Междунар.  ист.  конгресса  финно-угроведов. – Йошкар-Ола:  Изд-во  Мар.  НИИ  языка, 

литературы и истории, 2004. – С. 148–159. 

18. Руденко К.А. От археологии к этнографии (к вопросу о реконструкции булгаро-татарского костюма 

XI–XVI  вв.) // Интеграция  археологических  и  этнографических  исследований. – Красноярск;  Омск:  Издат. 

дом «Наука», 2006. – С. 191–194. 

19. Суслова С.В. Накосные украшения Волго-Уральских татарок (этнографо-археологический аспект) // 

Интеграция  археологических  и  этнографических  исследований. – Красноярск;  Омск:  Издат.  дом  «Наука», 

2006. – С. 199–201. 

20. Суслова С.В. Вопросы генезиса традиционных костюмных комплексов казанских татар: заказанская 

зона центрального этнокультурного ареала // Интеграция археологических и этнографических исследований. 

– Омск: Издат. дом «Наука», 2005. – С. 162–164. 

21. Уколова М.С. Феномен этнофутуризма в современной культуре: автореф. дисс. ... канд. филос. наук. 

– Казань, 2009. – 22 с. 

 

394 

С.С. Рябцева 

Молдова, Кишинев, Институт культурного наследия Академии наук Молдовы 

ГОЛОВНЫЕ ВЕНЦЫ В СИСТЕМЕ КОСТЮМА  

НАСЕЛЕНИЯ КАРПАТО-ДНЕСТРОВСКОГО РЕГИОНА 

Одной из характерных деталей средневекового девичьего убора являлись головные венчики, пред-

ставлявшие собой подчас достаточно сложные композиции, составленные из отдельных бляшек, зачас-

тую  перемежавшихся  с  нитями  бисера  или  бус  (рис. 1). Подобные  бляшки  крепились,  как  правило,  к 

ленте – основе из ткани, кожи или бересты. Документировано ношение венчиков и в женском головном 

уборе, в ряде случаев в сочетании с шапочкой [5, c. 91–97; 8. c. 94; 13. c. 299]. 

Для  женских  и  девичьих  захоронений XIII–XIV вв.,  представленных  на  территории  Карпато-По-

днестровья  (Худум,  Извоаре  и  Трифешть)  характерны  находки  венчиков,  состоявших  из  тисненых 

прямоугольных  серебряных  или  бронзовых  пластинок,  украшенных  штампованным  орнаментом. 

Подобные  бляшки  от  венцов  найдены  и  в  некрополях  более  позднего  времени,  относящихся  к XIV–

XV вв. – в Хлинча-Яссы, Нетези, Пятра Нямц [17, p. 23; 18, p. 737, fig.6; 20, p. 123–126; 23, p. 243, fig. 4; 

25, c. 324, fig. 341.3, 4]. Как  правило,  бляшки  украшены  геометрическим  (зачастую S-видным),  расти-

тельным  или  зооморфным  орнаментом.  В  ряде  случаев  тисненый  орнамент  сочетается  с  эмалями 

(рис. 1.1, 2, 5, 6, 9, 11, 12). 

В могильнике Хлинча-Яссы в женском захоронении на черепе погребенной было найдено большое 

количество  мелких  бусин  из  кости  и  стекла,  а  также  две  серебряные  позолоченные  бляшки.  Каждая 

бляшка  декорирована  изображением  шагающего  льва  (рис. 1.11). Хвост  животного  оканчивается  кри-

ном [21, p. 20, 22, fig. 14]. На пяти серебряных позолоченных бляшках из погребения 35, раскопанного в 

могильнике  Трифешть,  изображена  целая  серия  шагающих  фантастических  животных  (рис. 1, 12). В 

этом захоронении сохранилась и бусинная обнизь венца. В том же могильнике Трифешть (погребение 

12) и в некрополе Извоаре (погребение 3) были найдены бляшки от венцов с растительным узором [22, 

р. 464, fig. 30/16–20; 25, p. 324]. 

Наибольшее  количество  местонахождений  деталей  венцов  известно  из  археологического  комп-

лекса  Худум.  В  могильнике  Худум I фрагменты  диадем  были  обнаружены  в 10 захоронениях [20. 

p. 123–126; 22, p. 464, fig. 30/24–29; 23, p. 243, fig. 1, 4, 5]. Зачастую  в  погребениях  представлено 

небольшое количество (по 2–4 экземпляра) прямоугольных пластинок, выполненных из медного спла-

ва,  декорированных  геометризованным S-видным  орнаментом.  В  ряде  случаев  совместно  с  бляшками 

были найдены и бусы. Лучшая сохранность у венчика из погребения 144. В этом захоронении присут-

ствуют восемь серебряных пластинок от венца и фрагменты тканой основы (рис. 1.1). В этом головном 

уборе  бляшки,  украшенные  по  центру  изображением  геометризованной  розетки,  перемежались  с 

нитями бус, изготовленных из стеклянной пасты (сероватого, зеленого, желтого и голубого цвета). 

В  некрополе  Худум II бляшки  от  венцов  были  найдены  в  трех  погребениях.  В  этом  могильнике 

подобные накладки находят в погребениях всего по нескольку экземпляров. В захоронениях 150 и 169 

представлены  бронзовые  бляшки  с  геометризованным  и  нечитаемым  узором.  В  погребении 112 этого 

же некрополя было найдено 4 серебряных позолоченных бляшки с зооморфными изображениями (рис. 

1.12).  В  могильнике  Нетези  в  погребении 58 был  обнаружен  венец  из  восьми  серебряных  пластинок, 

декорированных пальметообразным орнаментом [15, p. 309, 310, fig. 3–5; 20, p. 125] (рис. 1.5). Четыре 

медные  тисненые  бляшки  от  венца  были  обнаружены  в  погребении 5 могильника  Вэрмынешть  сов-

местно с монетой эмиссии господаря Петра Мушата (1375–1391) [17, p. 23; 20, p. 126].  

С  территории  Республики  Молдова  нам  не  известны  детали  венцов,  найденные in situ в  захоро-

нениях.  Однако,  две  бляшки,  декорированные  изображениями  шагающих  животных  представлены  в 

составе Кугурештского клада XV в. [6, p. 77]. Возможно, фрагментами головного украшения служили 

бляшки,  декорированные  растительным  орнаментом,  происходящие,  по  всей  видимости,  из  Костешь 

[14, p. 89]. Можно  предположить  подобное  назначение  и  для  недавно  найденной  бронзовой  бляшки  с 

тиснеными  розетками  по  углам,  происходящей  с  позднесредневекового  поселения,  расположенного  у 

с. Тарасова (Резинский район) [2, с. 202, рис. 3.8].  

В  эпоху  средневековья  венчики  с  тисненым  орнаментом  являются  достаточно  распространенной 

деталью головного убора. Однако в их декоре можно выделить как ряд общих черт, так и региональных 

отличий.  Например,  бляшки  от  венчиков,  находимые  на  территории  средневекового  Валашского  кня-

жества, достаточно отчетливо отличаются от рассмотренных выше украшений, находимых в пределах 

княжества Молдавского. В древностях Мунтении и Олтении представлены в основном венцы, собран-

ные  из  бляшек  декорированных  гладкими  или  розеткообразными  выпуклыми  полусферами,  иногда  в 

сочетании с каймой из ложных перлов. На квадратных бляшках полусферы расположены, как правило, 

в центре бляшки, на прямоугольных – в один или два ряда (рис. 1.14). На квадратных бляшках тисненые 

 

395

полусферы иногда обрамлены специфическим орнаментом в виде лилии с перехватом в верхней части 

стебля. Основной круг аналогий подобным изделиям происходит из памятников Сербии [20, p. 120–133] 

(рис. 1.18). В  тоже  время  подобный  криновидный  орнамент  является,  по  всей  видимости,  достоянием 

интернационального европейского искусства эпохи готики.  

Интересная  подборка  венцов  происходит  из  раскопок  болгарского  могильника XIII–XIV вв. 

Калиакра [1, c. 158]. Здесь  были  найдены  накладки  различной  формы,  изготовленные  из  серебра  и 

бронзы,  иногда  с  позолотой.  Среди  квадратных  бляшек  встречаются  образцы  с  розетчатым  декором, 

весьма близкие к найденным могильнике Худум I. Кроме того, в Калиакре были обнаружены бляшки 

прямоугольной  формы  с  декором  в  виде  двух  сопоставленных  кринов,  лунницевидные  бляшки  укра-

шенные завитками, а также небольшие полусферические бляшки-бусины (рис. 1.3, 4). Полусферические 

нашивочки, по всей видимости, выполняли в декоре венцов ту же функцию обшивок и разделителей, 

что и мелкие бусинки.  

Обширный  круг  аналогий  венцам,  найденным  на  территории  средневекового  Молдавского  кня-

жества,  происходит  из  синхронных  и  более  ранних  памятников  Восточной  Европы.  Подобные  венцы 

были  типичны  для  верхнеднестровских  грунтовых  могильников,  принадлежавших,  вероятно,  лето-

писным хорватам. Эти находки датируются XI–XII вв. Три бронзовые бляшки от венца были найдены в 

Дровлянах, а в Джуркове – тонкая металлическая орнаментированная пластинка, к которой подвешены 

бубенчики  и  трапециевидная  привеска,  в  Михалкове – 10 бляшек  с  тисненым  орнаментом  и  отвер-

стиями для крепления к материи. Возможно, деталью венца были и бляшки из Калиновщины [9, с. 128, 

табл. XXXI]. По размеру, характеру декора и способу крепления к основе они весьма близки к бляшкам 

венцов из Извоаре и Худума (рис. 1.13).  

Венок из серебряных позолоченных тисненых бляшек с геометризованным узором был найден в 

погребении 13 христианского некрополя Новогрудка (рис.1,10). Матрицы для тиснения подобных бля-

шек были обнаружены на детинце Новогрудка в слое XII в. [4, с. 48–54, рис. 1].  

Находки  венцов  известны  и  из  древностей  Литвы,  например,  могильника  конца XIII – конца 

XIV вв.  Кернава [24, p. 383–389]. Из  изученных 253 захоронений  этого  некрополя 29 погребений 

содержали головные венцы, собранные из тисненых бляшек. Бляшки крепились к тканным или кожа-

ным основам, в четырех случаях основа венков была выполнена из металлизированных ниток.  

В  погребениях  этого  могильника  были  найдены  бляшки  различной  формы – прямоугольные (3 

венка), квадратные (8 венков), треугольные (2 венка), пятиугольные (11 венков) (рис. 1.15–17). Находка 

подобных украшений in situ дает представление об их размерах и способах ношения в уборе. Головные 

венцы прикрывали лоб и виски примерно на 1 см выше глазниц. Пластинки были обрамлены по краю 

мелким бисером, создавался эффект, близкий к тому, который был представлен, по всей видимости, на 

венце из Худум I. Как правило, пластинки располагались в венце в один ряд, в 5 случаях – в 2 ряда, в 1 

– более чем в два. Наиболее часто подобные украшения встречены в захоронениях девочек и женщин. 

Возрастной  диапазон  погребенных  с  венцами  колеблется  в  пределах 10–29 лет.  Таким  образом,  эти 

сведенья  идут  в  разрез  с весьма  распространенным  в  исследовательской  среде  представлением  о  том, 

что  венок – в  основном  девичий  атрибут.  В  отдельных  случаях  венцы,  встречались  и  в  захоронениях 

пожилых женщин. 

Все бляшки были изготовлены в технике тиснения, причем для выполнения одинаковых по форме 

бляшек  применялась  одна  и  та  же  матрица.  Большинство  встреченных  изделий  были  выполнены  из 

серебра  и  покрыты  позолотой.  Представлены  также  бляшки,  изготовленные  из  серебра,  бронзовые  и 

бронзовые,  покрытые  оловом.  В  ряде  случаев  бляшки  дополнительно  украшали  цветными  вставками. 

Основным  мотивом  орнаментации  служил  растительно-геометрический  узор.  Весьма  популярен  был 

сюжет  древа  и  крина  (в  том  числе  и  крина  с  перехватом).  Интересна  находка  нескольких  бляшек, 

украшенных изображением коронованного фантастического хищника кошачьей породы с процветшим 

хвостом (рис. 1.17) [24, p. 383–389, рис. 1–4]. Эти бляшки имеют самые близкие аналогии среди находок 

из Трифешть и Ясс. 

Всего  на  территории  Восточной  Литвы  найдено 35 венков  из  металлических  пластинок  в 6 мо-

гильниках, но только в Кернаве пластинки были изготовлены в технике тиснения. На западнобалтских 

землях известен только один венок из серебряных треугольных пластинок, пришитых к кожаной ленте 

(могильник XI в. Ирзекапинис), единичные находки венцов представлены в культурных слоях городищ 

Латвии. В небольшом количестве представлены бляшки от венцов в древнерусских городах, например, 

Новгород,  Киев,  Ярополч  Залесский [10, с. 153; 11, с. 70; 12, с. 49]. Венчики  с  бляшками,  декориро-

ванными стеклянными вставками, были найдены и на Ижорском плато, территории расселения словен и 

води [7], но наибольшее распространение подобные венки получили в XIII–XIV вв. в верховьях Немана 

– на территории ятвягов (55 венков в 11 могильниках) [24, p. 383–389].  

В целом, для периода XI–XV вв. можно говорить об обширной географии распространения венцов 

из  тисненых  бляшек,  представленных  от  Прибалтики  и  Ижорского  плато  до  Карпато-Подунавья.  Об-

ласти  наибольшей  концентрации  подобных  украшений  совпадают,  по  мнению  ряда  исследователей,  с 

территориями расселения потомков летописных тиверцев, хорватов и ятвягов [3. p. 49; 24. p. 383–389]. 

 

396 

Были  характерны  подобные  украшения  и  для  ювелирного  убора  населения  средневекового  Молдав-

ского княжества.  

На территории княжества головные венцы представлены и в изобразительных памятниках. Причем 

здесь лентообразные венцы и диадемы приурочены, как правило, к девичьему костюму, для женского 

княжеского  убора  характерны  короны.  Женские  короны  сопровождались  подвесками  из  золотых 

цепочек,  жемчужин  и  драгоценных  камней.  Подобные  короны  одевали  поверх  плата-вуали  белого, 

розового, голубого или зеленого цвета. Девушки из знатных семей носили диадемы-венцы с подвесками 

[19, p. 167–176, fig. 68–78]. Головные уборы типа корон переданы, например, во фресковых изображе-

ниях  супруги  господоря  Стефана  Великого  (Четвертого) (1457–1504) Марии  Войкицы  (монастыри 

Воронец,  Пэтрауць) [16, p. 185–187]. На  головках  ее  дочерей – низкие  диадемы  типа  лент.  Корона 

Войкицы украшена длинными подвесками – кистями из драгоценных камней. У девочек к венцам кре-

пятся недлинные, возможно, жемчужные нити, заканчивающиеся округлыми подвесками.  

Таким  образом,  наше  представление  о  диадемах  и  венцах,  находимых  в  археологических  погре-

бальных комплексах и кладах, дополняется изображениями парадного и церемониального убора, пред-

ставленными в произведениях монументального искусства.  

жүктеу/скачать 13,81 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: