Маргарет Митчелл Унесенные ветром

Джорджия полна бунтовщиков и за каждым кустом сидит куклуксклановец. И вот, чтобы не расставаться с

креслом, он отчаянно изобретал всякие возмутительные истории про ку-клукс-клан, рассказывая направо и

налево о том, как верных республиканцев подвешивают за большие пальцы, а честных негров линчуют, обвинив

в изнасиловании. Он стреляет по несуществующим мишеням, и он это знает. Благодарю вас за то, что вы за

меня волнуетесь, но ку-клукс-клан перестал существовать вскоре после того, как я отошел от подлипал и

превратился в скромного демократа.

    Почти все, что он говорил насчет губернатора Баллока, вошло у Скарлетт в одно ухо и вышло в другое, ибо

мозг ее заполняла радостная мысль, что клана больше нет. Ретта не убьют, как убили Фрэнка; она не потеряет

своей лавки и своих денег. Но одно слово, сказанное Реттом, всплыло в ее сознании. Он сказал: «мы», как нечто

само собою разумеющееся, связывая себя с теми, кого называл прежде «старой гвардией».

    – Ретт, – неожиданно спросила она, – а вы имели какое-то отношение к роспуску клана?

    Он посмотрел на нее долгим взглядом, и в глазах его затанцевали искорки.

    – Да, любовь моя. Эшли Уилкс и я главным образом за это в ответе.

    – Эшли… и вы?

    – Да, хотя это и звучит пошло, но политика укладывает очень разных людей в одну постель. А ни я, ни Эшли

не жаждем очутиться в одной постели, однако… Эшли никогда не верил в ку-клукс-клан, потому что он вообще

против насилия. А я никогда не верил, потому что все это просто идиотизм и таким путем ничего не добьешься.

Это единственный способ заставить янки сидеть у нас на шее до второго пришествия. И вот мы с Эшли убедили

горячие головы, что сумеем добиться куда большего, наблюдая, выжидая и кое-что делая, чем если наденем

ночные рубашки и будем размахивать огненными крестами.

    – Не хотите же вы сказать, что мужчины приняли ваш совет при том, что вы…

    – Что я спекулянт? Подлипала? Человек, действовавший заодно с янки? Вы забываете, миссис Батлер, что я

теперь добропорядочный демократ, преданный до последней капли крови благородной цели вытащить наш

любимый штат из рук насильников! Я дал им хороший совет, и они его послушались. Не менее хорошие советы

даю я и по другим вопросам, связанным с политикой. У нас в законодательном собрании теперь –

демократическое большинство, верно? И очень скоро, любовь моя, мы засадим кое-кого из наших добрых

друзей-республиканцев за решетку. Слишком они стали алчными, слишком в открытую повели игру.

    – И вы поможете засадить их в тюрьму? Но ведь это же были ваши друзья! Они взяли вас в свою компанию,

когда выпускали железнодорожные акции, на которых вы заработали тысячи.

    Ретт вдруг усмехнулся, как бывало, – с легкой издевкой.

    – О, я им за это не помню зла. Но я перешел на другую сторону, и если в моих силах помочь засадить их туда,

где им место, я это сделаю. И вы еще увидите, какую пользу мне это принесет! Я достаточно осведомлен о

подоплеке некоторых дел, и мои знания могут очень пригодиться, когда законодательное собрание начнет

копаться в этих делах, а, судя по всему, это не за горами. Займется собрание и губернатором и, если сумеет,

засадит и его в тюрьму. Предупредите-ка лучших ваших добрых друзей Гелертов и Хандонов, чтобы они

готовились покинуть город, потому что, если сцапают губернатора, им того же не миновать.

    Но Скарлетт слишком долго наблюдала, как республиканцы, опираясь на армию янки, правили Джорджией,

чтобы поверить небрежно брошенным словам Ретта. Слишком прочно сидел в своем кресле губернатор, чтобы

какое-либо законодательное собрание могло сладить с ним, а тем более посадить его в тюрьму.

    – Какую вы несете чушь, – заметила она.

    – Если его и не посадят в тюрьму, то уж во всяком случае не переизберут. В следующий раз губернатором у

нас будет демократ – для разнообразия.

    – И я полагаю, это тоже будет делом ваших рук? – иронически спросила она.

    – Конечно, моя кошечка. Именно этим я сейчас и занимаюсь. Потому так поздно и домой прихожу. Я работаю

больше, чем работал лопатой во времена золотой лихорадки: пытаюсь помочь провести выборы. И я знаю, это

причинит вам боль, миссис Батлер, – но я дал немало денег на их организацию. Помните, много лет тому назад

вы сказали мне в лавке Фрэнка, что я поступаю бесчестно, держа у себя золото Конфедерации? Вот теперь,

наконец, я согласился с вами, и золото Конфедерации идет на то, чтобы вернуть конфедератам власть.

    – Да вы швыряете деньги в крысиную нору!

    – Что? Это вы демократическую партию называете крысиной норой? – Он с насмешкой посмотрел на нее, и

глаза его снова стали спокойными, ничего не выражающими. – Мне безразлично, кто победит на выборах. Но

мне небезразлично то, что все теперь знают, сколько я положил на это сил и сколько потратил денег. Об этом

будут помнить не один год, и это принесет пользу Бонни.

    – Услышав ваши благочестивые речи, я даже испугалась, решив, что вы изменили свои взгляды, но вижу

сейчас, что вы так же неискренни по отношению к демократам, как и ко всем остальным.

    – Взглядов своих я не менял. Переменил только шкуру. Наверное, можно закрасить пятна у леопарда, но,

сколько их ни крась, он все равно леопардом останется.

    Бонни, проснувшаяся от звука голосов на лестнице, сонным голосом, но повелительно позвала: «Папочка!» И

Ретт шагнул было к ее двери мимо Скарлетт.

    – Ретт, обождите. Я еще хочу сказать вам кое-что. Перестаньте брать с собой Бонни на политические митинги.

Это производит нехорошее впечатление – что за причуда брать маленькую девочку в такие места! Да и вы сами

выглядите глупо. Мне в голову не приходило, что вы таскаете ее туда, пока дядя Генри не упомянул об этом,

видимо, считая, что я знаю, и…

    Ретт круто повернулся к ней, лицо его стало жестким.

    – А что тут плохого в том, что девочка сидит у отца на коленях, пока он разговаривает с друзьями? Вам,

возможно, кажется, что это выглядит глупо, но это вовсе не так. Люди надолго запомнят, что Бонни сидела у

меня на коленях, когда я помогал выкуривать республиканцев из этого штата. Люди надолго запомнят… – Лицо

его утратило жесткость, в глазах загорелся лукавый огонек. – А вы знаете, когда Бонни спрашивают, кого она

больше всех любит, она говорит: «папочку и димикатов». А когда спрашивают, кого она больше всех не любит,

она говорит: «подлипал». Люди, слава богу, помнят такое.

    – И вы, очевидно, говорите ей, что я – подлипала! – не в силах сдержать ярость, громко воскликнула

Скарлетт.

    – Папочка! – прозвенел детский голосок, на этот раз с возмущением, и Ретт, смеясь, вошел в комнату дочери.

    В октябре того года губернатор Баллок покинул свой пост и бежал из Джорджии. Разграбление общественных

фондов, непомерные траты и коррупция достигли при его правлении таких размеров, что здание рухнуло под

собственной тяжестью. Даже в партии Баллока произошел раскол – столь велико было негодование публики.

Демократы имели теперь большинство мест в законодательном собрании, и это означало лишь одно. Баллок,

узнав, что собрание намеревается расследовать его деятельность, и опасаясь, что ему предъявят импичмент, то

есть отрешат от должности и посадят в тюрьму, – не стал ждать. Он тайком, поспешно удрал, позаботившись о

том, чтобы его прошение об отставке было обнародовано лишь после того, как сам он благополучно достигнет

Севера.

    Когда весть об этом облетела город – через неделю после бегства Баллока, – Атланта себя не помнила от

возбуждения и радости. Улицы заполнились народом, мужчины смеялись и, поздравляя друг друга,

обменивались рукопожатиями; женщины целовались и плакали. Все праздновали и устраивали приемы, и

пожарные были заняты по горло, воюя с пламенем, загоравшимся от шутих, которые пускали на радостях

мальчишки.

    Опасность уже позади! Реконструкция почти закончилась! На всякий случай в губернаторах оставили

республиканца, но в декабре предстояли новые выборы, и никто не сомневался в том, каковы будут их

результаты. А когда выборы наступили, несмотря на отчаянные усилия республиканцев, в Джорджии

губернатором снова стал демократ.

    И люди тоже радовались, тоже волновались, но иначе, чем тогда, когда удрал Баллок. Радость была менее

буйная, более прочувствованная, люди от всей души благодарили бога, и все церкви были полны, и священники

возносили хвалу господу за избавление штата. К восторгу и радости примешивалась гордость – гордость за то,

что в Джорджии удалось восстановить прежнее правление, несмотря на все усилия Вашингтона, несмотря на

присутствие армии, несмотря на наличие «саквояжников», подлипал и местных республиканцев.

    Семь раз конгресс принимал акты, направленные на то, чтобы раздавить штат, оставить его на положении

завоеванной провинции, трижды армия отменяла гражданские законы. В законодательное собрание проникли

негры, алчные чужеземцы правили штатом, частные лица обогащались за счет общественных фондов.

Джорджия лежала раздавленная, беспомощная, измученная, оплеванная. А теперь, невзирая ни на что, она снова

стала сама собой, и все это благодаря усилиям своих граждан.

    Столь неожиданный поворот в судьбе республиканцев не всеми был воспринят как великое счастье. Уныние

воцарилось в рядах подлипал, «саквояжников» и самих республиканцев. Гелерты и Хандоны, явно узнав об

отставке Баллока еще до того, как это стало широко известно, неожиданно покинули город и растворились в

небытии, откуда они и появились. Оставшиеся в Атланте «саквояжники» и подлипалы чувствовали себя

неуверенно – напуганные случившимся, они жались друг к другу в поисках взаимной поддержки, гадая, какие

из их темных делишек выплывут на свет в связи с начавшимся расследованием. Они уже не держались с

высокомерным пренебрежением. Они были потрясены, растеряны, испуганы. И дамы, посещавшие Скарлетт,

повторяли снова и снова:

    «Ну, кто бы мог подумать, что так все повернется? Мы ведь считали губернатора всемогущим. Мы считали,

что он здесь – навеки. Мы считали…»

    Скарлетт была не меньше их потрясена поворотом событий, хотя Ретт и предупреждал ее о том, в каком

направлении они будут развиваться. И она вовсе не жалела, что Баллока не стало, а демократы вернулись к

власти. Хотя никто бы этому не поверил, но и она восприняла с мрачной радостью известие о том, что

господству янки наступил конец. Слишком живо она помнила, как ей пришлось изворачиваться в первые дни

Реконструкции, как она страшилась, что солдаты и «саквояжники» отберут у нее деньги и собственность. Она

помнила, как была беспомощна, какой панический страх обуревал ее оттого, что она не в силах была ничего

предпринять, какую питала ненависть к янки, навязавшим Югу свое жестокое правление. И эта ненависть к

янки никогда у нее не иссякала. Но пытаясь наиболее достойно выйти из положения, пытаясь добиться полной

безопасности и уверенности в завтрашнем дне, она шагала в ногу с победителями. При всей своей нелюбви к

ним она окружила себя ими, порвала узы, связывавшие ее со старыми друзьями и прежним образом жизни. А

теперь власть победителей испарилась. Скарлетт поставила на то, что правлению Баллока не будет конца, – и

проиграла.

    Озираясь вокруг в то Рождество 1871 года, самое счастливое Рождество для штата за последние десять лет,

Скарлетт испытывала чувство глубокого беспокойства. Она не могла не видеть, что Ретт, которого раньше все

ненавидели в Атланте, стал теперь одним из самых популярных жителей города, ибо он смиренно отрекся от

республиканской ереси и отдавал все свое время, деньги, труд и разум Джорджии, помогая ей вернуться к

былому благополучию. Когда он ехал по улицам, улыбаясь, приподнимая шляпу в знак приветствия, с

маленьким голубым комочком – Бонни, торчавшим впереди него в седле, все тоже улыбались ему, охотно с ним

заговаривали и дружелюбно поглядывали на девочку. А она, Скарлетт…

   

   

    

     Глава LIX

    

    Всем было известно, что Бонни Батлер ни в чем не знает удержу и что ей нужна твердая рука, но все так

любили девочку, что ни у кого не хватало духу проявить необходимую твердость. Впервые она вышла из

повиновения во время поездки с отцом. Когда она была с Реттом в Новом Орлеане и Чарльстоне, ей позволяли

допоздна сидеть со взрослыми, и она часто засыпала у отца на руках в театре, ресторанах и за карточным

столом. С тех пор только силой можно было заставить ее лечь в постель одновременно с послушной Эллой.

Пока Бонни была с Реттом, он позволял ей носить любые платья, и с той поры она поднимала скандал всякий

раз, как Мамушка пыталась надеть на нее бумажное платье и передничек вместо голубого тафтового платья с

кружевным воротничком.

    Вернуть то, что было упущено, пока девочка жила вне дома, и позже, когда Скарлетт заболела и находилась в

Таре, не представлялось уже возможным. Бонни росла, и Скарлетт пыталась приструнивать ее, пыталась

смягчить ее нрав и не слишком баловать, но все эти усилия почти ничего не давали. Ретт всегда брал сторону

ребенка, какими бы нелепыми ни были желания Бонни и как бы возмутительно она себя ни вела. Он поощрял ее,

когда она говорила, подражая взрослым, и относился к ней, как к взрослой, выслушивая с серьезным видом ее

суждения и прикидываясь, будто следует им. В результате Бонни могла оборвать кого угодно из старших,

перечила отцу и осаживала его. Он же только смеялся и не разрешал Скарлетт даже хлопнуть девочку по руке в

наказание.

    «Если бы она не была такой милой, ласковой девчушкой, она была бы просто невыносима, – мрачно

размышляла Скарлетт, неожиданно осознав, что дочка может померяться с ней силой воли. – Она обожает

Ретта, и он» мог бы заставить ее лучше себя вести, если бы хотел».

    Однако Ретт не выказывал ни малейшего желания заставлять Бонни вести себя как следует. Что бы она ни

делала, все признавалось правильным, и попроси она луну, она бы получила ее, сумей отец ее достать. Он

бесконечно гордился хорошенькой мордочкой своей дочки, ее кудряшками, ямочками, изящными движениями.

Ретту нравилось ее зубоскальство, ее задор, милая манера выказывать ему свою любовь и привязанность.

Избалованная и капризная, Бонни все же вызывала такую всеобщую любовь, что у Ретта не хватало духу даже

пытаться ее обуздать. Он был для нее богом, средоточием ее маленького мирка и слишком ценил это, боясь

наставлениями все разрушить.

    Она льнула к нему как тень. Она будила его, не дав ему выспаться, сидела рядом с ним за столом и ела то с

его тарелки, то со своей, ездила с ним в одном седле на лошади и никому, кроме Ретта, не позволяла себя

раздевать и укладывать в кроватку, стоявшую рядом с его большой кроватью.

    Скарлетт забавляло и трогало то, как ее маленькая дочка деспотично правит отцом. Кто бы мог подумать, что

именно Ретт так серьезно воспримет отцовство? Но порою жало ревности пронзало Скарлетт, так как Бонни в

четыре года лучше понимала Ретта, чем когда-либо понимала его сама Скарлетт, и лучше, чем Скарлетт,

справлялась с ним.

    Когда Бонни исполнилось четыре года, Мамушка принялась ворчать по поводу того, что нехорошо, мол,

дитяти, к тому же девочке, ездить «верхом в седле впереди своего папочки, да еще задравши платье». Ретт с

вниманием отнесся к этому замечанию, как относился вообще ко всем замечаниям Мамушки по поводу

воспитания девочек. В итоге появился маленький бело-бурый шотландский пони с длинной шелковистой гривой

и длинным хвостом, а в придачу – крошечное седло, инкрустированное серебром. Пони, разумеется,

предназначался для всех троих детей, и Ретт купил также седло для Уэйда. Но Уэйд предпочитал общество

сенбернара, а Элла вообще боялась животных. Итак, пони стал собственностью всеобщей любимицы, и нарекли

его Мистер Батлер. Радость Бонни омрачалась лишь тем, что она не могла ездить верхом, как отец, но когда он

объяснил ей, насколько труднее сидеть в дамском седле, она успокоилась и быстро научилась кататься. Ретт

несказанно гордился ее хорошей посадкой и крепкой рукой.

    – Подождите, что еще будет, когда она вырастет и станет охотиться, – похвалялся он. – Никто не сможет

сравниться с ней. Я увезу ее тогда в Виргинию. Вот где настоящая охота! И в Кентукки, где ценят хороших

наездников.

    Когда дело дошло до костюма для верховой езды, девчушке было предоставлено право выбрать цвет материи,

и, как всегда, она выбрала голубой.

    – Но, деточка! Не этот же голубой бархат! Голубой бархат-это мне для вечернего платья, – рассмеялась

Скарлетт. – А маленькие девочки носят добротное черное сукно. – И увидев, как сошлись крохотные черные

бровки, мать добавила: – Ради всего святого, Ретт, да скажите вы ей, что это не годится – ведь платье мигом

станет грязным.

    – Ну, пусть у нее будет костюм из голубого бархата. Если он испачкается, сошьем ей новый, – как ни в чем не

бывало сказал Ретт.

    Итак, Бонни получила голубой бархатный костюм для верховой езды с длинной юбкой, ниспадавшей на бок

пони, и черную шапочку с красным пером, потому что рассказы тети Мелли про перо, которое носил Джеф

Стюарт, воспламенили воображение девочки. В ясные погожие дни отец с дочерью катались по Персиковой

улице, и Ретт придерживал своего большого вороного коня, чтобы тот шел в ногу с толстоногим пони. Иной раз

Ретт и Бонни скакали по тихим дорогам вокруг города, спугивая кур, собак и детей, – Бонни хлестала Мистера

Батлера кнутом, спутанные локоны ее развевались по ветру, а Ретт твердой рукой придерживал своего коня,

чтобы девочка считала, что Мистер Батлер выигрывает состязание.

    Удостоверившись в хорошей посадке, крепкой руке и полном бесстрашии Бонни, Ретт решил, что настало

время обучить ее брать на лошади препятствия – совсем невысокие, в пределах возможностей коротконогого

Мистера Батлера. Для этого Ретт построил на заднем дворе низкий барьер и платил Уошу, одному из

малолетних племянников дядюшки Питера, двадцать пять центров в день, чтобы тот учил Мистера Батлера

прыгать. Начали они с прыжков через перекладину, закрепленную на высоте двух дюймов от земли, и

постепенно добрались до одного фута.

    Эта затея была встречена всеми тремя заинтересованными сторонами в штыки, – а именно: Уошем, Мистером

Батлером и Бонни. Уош боялся лошадей, и только поистине королевское вознаграждение могло побудить его

заставлять упрямого пони по двадцать раз в день скакать через барьер; Мистер Батлер, хладнокровно

сносивший выходки маленькой хозяйки, когда она дергала его за хвост, или позволявший без конца осматривать

себе копыта, считал, что творец создал его вовсе не затем, чтобы переносить свою толстую тушу через

перекладину; Бонни, не терпевшая, чтобы кто-то еще ездил на ее пони, приплясывала от нетерпения, пока

Мистера Батлера учили умуразуму.

    Когда Ретт наконец решил, что пони достаточно хорошо обучен новому делу и ему можно доверить дочку,

волнению малышки не было конца. Она победоносно совершила первый прыжок, и теперь уже езда рядом с

отцом потеряла для нее все свое очарование. Скарлетт лишь посмеивалась над восторгами и бахвальством отца

и дочки. Она, однако, считала, что, как только новизна этой затеи притупится, Бонни увлечется чем-то другим и

все обретут мир и покой. Но этот вид спорта Бонни не приедался. От беседки в дальнем конце заднего двора до

барьера тянулась утоптанная дорожка, и все утро во дворе раздавались возбужденные вопли. Дедушка

Мерриуэзер, объехавший в 1849 году всю страну, говорил, что именно так кричат апачи, удачно сняв с

кого-нибудь скальп.

    Прошла неделя, и Бонни попросила, чтобы ей подняли перекладину на полтора фута над землей.

    – Когда тебе исполнится шесть лет, – сказал отец, – тогда ты сможешь прыгать выше и я куплю тебе лошадку

побольше. У Мистера Батлера коротковаты ноги.

    – Ничего подобного! Я перепрыгивала через розовые кусты тети Мелли, а они во-о какие большие!

    – Нет, надо подождать, – сказал отец, впервые настаивая на своем. Но твердость его постепенно таяла под

воздействием бесконечных настойчивых требований и истерик дочери.

    – Ну, ладно, – рассмеявшись, сказал он как-то утром и передвинул повыше узкую белую планку. – Если

упадешь, не плачь и не вини меня.

    – Мама! – закричала Бонни, запрокинув голову кверху, к окну спальни Скарлетт. – Мама! Смотри! Папа

жүктеу/скачать 1,87 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: