Маргарет Митчелл Унесенные ветром

Скарлетт понимала, что думать об этом ей будет так же больно завтра, как и послезавтра, и все дни потом.

    «Не могу я сейчас вернуться туда и говорить с ними, – думала она. – Не могу я сегодня вечером видеть Эшли

и утешать его. Не сегодня! Завтра утром я приду пораньше, и все сделаю, что надо, и скажу все утешительные

слова, какие должна сказать. Но не сегодня. Я не могу, Я пойду домой».

    Дом был всего в пяти кварталах. Она не станет ждать, пока рыдающий Питер заложит кабриолет, не станет

ждать, пока доктор Мид отвезет ее домой. Не в состоянии она вынести слезы одного и молчаливое осуждение

другого. Она быстро – без шляпки и накидки – спустилась по темным ступеням крыльца и зашагала в туманной

ночи. Завернув за угол, она пошла вверх, к Персиковой улице, ступая в этом застывшем мокром мире беззвучно,

точно во сне.

    Пока она шла вверх по холму, неся в себе груз непролитых слез, у нее возникло призрачное чувство, будто

она уже раньше была в этом сумрачном холодном месте и при таких же обстоятельствах, причем была не раз и

не два, а много раз. «Глупости какие, – подумала она, но ей стало не по себе, и она ускорила шаг. – Нервы

разыгрались». Но возникшее ощущение не проходило, исподволь завладевая ее сознанием. Она боязливо

озиралась вокруг, а ощущение все росло, нереальное, но такое знакомое, и она вдруг вскинула голову, точно

животное, почуявшее опасность. «Я просто устала, – пыталась она успокоить себя. – И ночь такая странная,

такой туман. Я никогда прежде не видела такого густого тумана, разве что… разве что!..»

    И тут она поняла, и от страха у нее сжалось сердце. Теперь она знала. Сотни раз она видела этот кошмар,

когда бежала сквозь такой же туман по призрачным местам, где не было ни указательных столбов, ни стрелок,

пробираясь сквозь холодную липкую мглу, населенную цепкими тенями и привидениями. Во сне это с ней или

просто сон стал явью?

    На какое-то время ощущение реальности покинуло ее, и она окончательно растерялась. Чувство, испытанное

во время кошмара, овладело ею с особой силой, сердце учащенно забилось. Она снова стояла среди смерти и

гробовой тишины, как стояла когда-то в Таре. Все существенное, важное исчезло из жизни, жизнь лежала в

обломках, и паника, словно холодный ветер, завывала в ее сердце. Ужас, который возникал из тумана и который

был самим туманом, наложил на нее свою лапу, и она побежала. Она бежала сейчас, как бежала сотни раз во

сне, – бежала вслепую, неизвестно куда, подгоняемая безымянными страхами, ища в сером тумане безопасное

прибежище, которое должно же где-то быть!

    Она мчалась по сумеречной улице, пригнув голову, с бешено колотящимся сердцем, ночной, сырой воздух

прилипал к ее губам, деревья над головой угрожали ей чем-то. Но где-то, где-то в этом диком краю сырой

тишины должен же быть приют! Она спешила задыхаясь вверх по холму, мокрые юбки холодом били по

лодыжкам, легкие, казалось, вот-вот разорвутся, тугой корсет впивался в ребра, давил на сердце.

    Внезапно перед глазами ее возник огонек, целый ряд огоньков, неясных, мерцающих, но настоящих огоньков.

В ее кошмарах никогда не было огоньков – только серый туман. Сознание Скарлетт зацепилось за эти огоньки.

Огоньки – это безопасность, это люди, это реальность, и она резко остановилась, сжимая руки, стараясь

побороть панику, напряженно вглядываясь в ряд газовых фонарей, подсказывавших ее смятенному уму, что она

– в Атланте, на Персиковой улице, а не в сером мире призраков и сна.

    Тяжело дыша, она опустилась на каменную тумбу, к которой подъезжают кареты, стараясь совладать с

нервами, словно это были веревки, выскальзывавшие из рук.

    «Я бежала… Бежала как сумасшедшая! – думала она, и хотя ее все еще трясло, но страх уже проходил, сердце

же все еще колотилось до тошноты. – Но куда я бежала?»

    Ей стало легче дышать – она сидела, прижав руки к груди, и смотрела вдоль Персиковой улицы. Там, на

самой вершине холма, стоит ее дом. Отсюда казалось, что во всех окнах – свет, свет, бросавший вызов туману.

Дом! Вот это – реальность! Она смотрела на еще далекий, смутно очерченный силуэт дома с благодарностью, с

жадностью, и что-то похожее на умиротворение снизошло на нее.

    Домой! Вот куда ей хотелось. Вот куда она бежала. Домой – к Ретту!

    Стоило Скарлетт осознать это, как с нее словно свалились путы, а вместе с ними – страх, преследовавший ее с

той ночи, как она добралась до Тары и обнаружила, что ее мир рухнул. Тогда, вернувшись в Тару, она

обнаружила, что никакой уверенности в завтрашнем дне нет и в помине и не осталось ни силы, ни мудрости, ни

любви и нежности, ни понимания – ничего, что привносила в жизнь Эллин и что служило ей, Скарлетт, опорой

в юности. И хотя с той ночи Скарлетт сумела материально обезопасить себя, в своих снах она по-прежнему

была испуганным ребенком, тщетно искавшим утраченную уверенность в завтрашнем дне, свой утраченный

мир.

    Сейчас она поняла, какое прибежище искала во сне, кто был источником тепла и безопасности, которых она

никак не могла обрести среди тумана. Это был не Эшли – о, вовсе не Эшли! В нем нет тепла, как нет его в

блуждающих огнях, с ним ты не чувствуешь себя в безопасности, как не чувствуешь себя в безопасности среди

зыбучих песков. Это был Ретт – Ретт, который своими сильными руками может обнять ее, на чью широкую

грудь она может положить свою усталую голову, чьи подтрунивания и смех помогают видеть вещи в их

истинном свете. Ретт, который полностью понимает ее, потому что он, подобно ей, видит правду как она есть, а

не затуманенную всякими так называемыми высокими представлениями о чести, самопожертвовании или вере в

человеческую натуру. И он любит ее! Почему она до сих пор никак не могла понять, что он любит ее, несмотря

на свои колкости, свидетельствовавшие вроде бы об обратном! Мелани вот поняла и уже на краю могилы

сказала: «Будь подобрее к нему».

    «О, – подумала она, – Эшли не единственный до глупости слепой человек. Мне бы следовало давно это

понять».

    На протяжении многих лет она спиною чувствовала каменную стену любви Ретта и считала ее чем-то само

собою разумеющимся – как и любовь Мелани, – теша себя мыслью, будто черпает силу только в себе. И так же,

как она поняла сегодня, что Мелани всегда была рядом с нею в ее жестоких сражениях с жизнью, – поняла она

сейчас и то, что в глубине, за нею всегда молча стоял Ретт, любивший ее, понимавший, готовый помочь. Ретт,

который на благотворительном базаре, увидев нетерпение в ее глазах, пригласил ее на танец; Ретт, который

помог ей сбросить с себя путы траура; Ретт, увезший ее сквозь пожары и взрывы в ту ночь, когда пала Атланта;

Ретт, утешавший ее, когда она с криком просыпалась, испуганная кошмарами, – да ни один мужчина не станет

такого делать, если он не любит женщину до самозабвения!

    С деревьев на нее капало, но она этого даже не замечала. Вокруг клубился туман, но она не обращала на это

внимания. Думая о Ретте, вспоминая его смуглое лицо, сверкающие белые зубы, черные живые глаза, она

почувствовала, как дрожь пробежала у нее по телу.

    «А ведь я люблю его, – подумала она и, как всегда, восприняла эту истину без удивления, словно ребенок,

принимающий подарок. – Я не знаю, как давно я его люблю, но это правда. И если бы не Эшли, я бы уже давно

это поняла. Мне никогда не удавалось увидеть мир в подлинном свете, потому что между мною и миром всегда

стоял Эшли».

    Она любила его – негодяя, мерзавца, человека без чести и совести, во всяком случае в том смысле, в каком

Эшли понимал честь. «Да ну его к черту, этого Эшли с его честью! – подумала она. – Из-за своего понятия о

чести Эшли всегда предавал меня. Да, с самого начала, когда он ходил к нам, хотя знал, что его семья хочет,

чтобы он женился на Мелани. А вот Ретт никогда меня не предавал – даже в ту страшную ночь, когда у Мелани

был прием и он должен был бы свернуть мне шею. Даже в ту ночь, когда пала Атланта и он оставил меня на

дороге, он знал, что я – в безопасности, он знал, что я как-нибудь выкручусь. Даже тогда, в тюрьме янки, когда

он повел себя так, будто мне придется расплатиться с ним за те деньги, которые он мне даст. Он никогда бы

насильно не овладел мною. Он просто испытывал меня. Он меня все время любил. А я как низко себя с ним

вела! Сколько раз я его обижала, а он был слишком горд, чтобы дать мне это понять. А когда умерла Бонни…

Ах, как я могла?!»

    Она поднялась во весь рост и посмотрела на дом на холме. Всего полчаса тому назад она считала, что

потеряла все, кроме денег, – все, что делало жизнь желанной: Эллин, Джералда, Бонни, Мамушку, Мелани и

Эшли. Оказывается, ей надо было потерять их всех, чтобы понять, как она любит Ретта, – любит, потому что он

сильный и беспринципный, страстный и земной, как она.

    «Я все ему скажу, – думала она. – И он поймет. Он всегда понимал. Я скажу ему, какая я была дура, и как я

люблю его, и как постараюсь все загладить».

    Она вдруг почувствовала себя сильной и такой счастливой. Она уже не боялась больше темноты и тумана, и

сердце у нее запело от сознания, что никогда уже она не будет их бояться. Какие бы туманы ни клубились

вокруг нее в будущем, она теперь знает, где найти от них спасение. Она быстро пошла по улице к своему дому,

и каждый квартал казался ей бесконечно длинным. Слишком, слишком длинным. Она подобрала юбки и

побежала. Но она бежала не от страха. Она бежала, потому что в конце улицы ее ждали объятия Ретта.

   

   

    

     Глава LXIII

    

    Парадная дверь был приоткрыта, и Скарлетт, задыхаясь, вбежала в холл и на мгновение остановилась в

радужном сиянии люстры. Хотя дом был ярко освещен, в нем царила глубокая тишина – не мирная тишина сна,

а тишина настороженная, усталая и слегка зловещая. Скарлетт сразу увидела, что Ретта нет ни в зале, ни в

библиотеке, и сердце у нее упало. А что, если он не здесь, а где-нибудь с Красоткой или там, где он проводит

вечера, когда не появляется к ужину? Этого она как-то не учла.

    Она стала было подниматься по лестнице, надеясь все-таки обнаружить его, когда увидела, что дверь в

столовую закрыта. Сердце у нее чуть сжалось от стыда при виде этой закрытой двери – она вспомнила многие

вечера прошедшего лета, когда Ретт сидел там один и пил до одурения, а потом Порк являлся и укладывал его в

постель. Она виновата в том, что так было, но она все это изменит. Теперь все будет иначе… Только бы,

великий боже, он не был сегодня слишком пьян. «Ведь если он сегодня будет слишком пьян, он мне не поверит

и начнет смеяться, и это разобьет мне сердце».

    Она тихонько раздвинула створки двери и заглянула в столовую. Он сидел за столом согнувшись, перед ним

стоял графин, полный вина, но неоткупоренный, и в рюмке ничего не было. Слава богу, он трезв. Она потянула

в сторону створки, стараясь удержаться, чтобы не броситься к нему. Но когда он посмотрел на нее, что-то в его

взгляде остановило ее и слова замерли у нее на губах.

    Он смотрел на нее в упор своими черными глазами из-под набрякших от усталости век, и в глазах его не

загорелись огоньки. Хотя волосы у нее в беспорядке рассыпались по плечам, грудь тяжело вздымалась, а юбки

были до колен забрызганы грязью, на лице его не отразилось удивления или вопроса, а губы не скривились в

легкой усмешке. Он грузно развалился в кресле – сюртук, обтягивавший пополневшее, некогда такое стройное и

красивое тело, был смят, волевое лицо огрубело. Пьянство и разврат сотворили свое дело: его некогда четко

очерченный профиль уже не напоминал профиля молодого языческого вождя на новой золотой монете, – это

был профиль усталого, опустившегося Цезаря, выбитый на медяшке, стертой от долгого хождения. Он смотрел

на Скарлетт, а она стояла у порога, прижав руку к сердцу, – смотрел долго, спокойно, чуть ли не ласково, и это

испугало ее.

    – Проходите, садитесь, – сказал он. – Она умерла?

    Скарлетт кивнула и нерешительно пошла к нему, не зная, как действовать и что говорить при виде этого

нового выражения на его лице. Он не встал – лишь ногой пододвинул ей кресло, и она опустилась в него. Жаль,

что он заговорил сразу о Мелани. Ей не хотелось говорить сейчас о Мелани, не хотелось снова переживать боль

минувшего часа. Еще будет время поговорить о Мелани. Ей так хотелось крикнуть: «Я люблю тебя!», и ей

казалось, что именно теперь, в эту ночь, настал час, когда она должна сказать Ретту о том, что у нее на душе. Но

что-то в его лице удержало ее, и внезапно ей стало стыдно говорить о любви в такую минуту – ведь Мелани еще

не успела остыть.

    – Упокой, господи, ее душу, – с трудом произнес он. – Она была единственным по-настоящему добрым

человеком, какого я знал.

    – Ох, Ретт! – жалобно воскликнула она, ибо его слова оживили в ее памяти все то доброе, что сделала для нее

Мелани. – Почему вы не пошли со мной? Это было так ужасно… и вы были мне так нужны!

    – Я бы не мог этого вынести, – просто сказал он и на мгновение умолк. Потом с усилием, очень мягко

произнес: – Это была настоящая леди.

    Взгляд его темных глаз был устремлен куда-то мимо нее, и она увидела в них то же выражение, как тогда, при

свете пожаров, полыхавших в Атланте, когда он сказал ей, что пойдет вместе с отступающей армией, –

удивление человека, который, прекрасно зная себя, вдруг обнаруживает в своей душе верность чему-то

неожиданному и неожиданные чувства и немного стесняется собственного открытия.

    Он смотрел своим тяжелым взглядом поверх ее плеча, точно видел Мелани, тихо шедшую через комнату к

двери. Он как бы прощался с ней, но в лице его не было ни горя, ни страдания, лишь удивление на самого себя,

лишь болезненное пробуждение чувств, не заявлявших о себе с юности, и он повторил:

    – Это была настоящая леди.

    По телу Скарлетт прошла дрожь, и затеплившийся в ней было свет радости исчез, – исчезло тепло – и

упоение, которые побуждали ее мчаться как на крыльях домой. Она начала понимать, что происходило в душе

Ретта, когда он говорил «прости» единственному человеку на свете, которого он уважал. И Скарлетт снова

почувствовала отчаяние от невозместимости утраты, которую понесла не только она. Она, конечно, еще до

конца не осознала и не могла разобраться в том, что чувствовал Ретт, но на секунду ей показалось, будто и ее

коснулись шуршащие юбки мягкой лаской последнего «прости». Она смотрела глазами Ретта на то, как уходила

из жизни не женщина, а легенда, – кроткая, незаметная, но несгибаемая женщина, которой Юг завещал хранить

свой очаг во время войны и в чьи гордые, но любящие объятия он вернулся после поражения.

    Взгляд Ретта снова обратился к Скарлетт.

    – Значит, она умерла. – Он произнес это уже другим, небрежным и холодным тоном. – Видите, как хорошо

все для вас устраивается.

    – Ах, как вы можете говорить такое! – воскликнула она, глубоко уязвленная, чувствуя прихлынувшие к

глазам слезы. – Вы же знаете, как я ее любила!

    – Нет, не могу сказать, чтобы знал. Это для меня полнейшая неожиданность, и то, что при вашей любви к

белому сброду вы сумели наконец оценить Мелани, делает вам честь.

    – Да как вы можете так говорить? Конечно, я всегда ее ценила! А вы – нет. Вы не знали ее так, как я! Вы

просто не способны понять ее… не способны понять, какая она была хорошая!

    – Вот как? Возможно.

    – Она ведь обо всех заботилась, обо всех, кроме себя… кстати, последние слова ее были о вас.

    Он повернулся к ней – в глазах его вспыхнул живой интерес.

    – Что же она сказала?

    – Ах, только не сейчас, Ретт.

    – Скажите мне.

    Он произнес это спокойно, но так сжал ей руку, что причинил боль. Ей не хотелось говорить – не так она

собиралась сказать ему о своей любви, но его пожатие требовало ответа.

    – Она сказала… она сказала… «Будь подобрее к капитану Батлеру. Он так тебя любит».

    Он смотрел на нее не мигая, потом выпустил ее руку и прикрыл глаза – лицо его приняло мрачное, замкнутое

выражение. Внезапно он встал, подошел к окну и, отдернув портьеры, долго смотрел на улицу, точно видел там

что-то еще, кроме все заволакивавшего тумана.

    – А еще что она сказала? – спросил он, не поворачивая головы.

    – Она просила меня позаботиться о маленьком Бо, и я сказала, что буду заботиться о нем, как о родном сыне.

    – А еще что?

    – Она сказала… про Эшли… просила меня позаботиться и об Эшли.

    Он с минуту помолчал, потом тихо рассмеялся.

    – Это так удобно, когда есть разрешение первой жены, верно?

    – Что вы хотите этим сказать?

    Он повернулся, и хотя Скарлетт была в смятении и соображала не очень четко, тем не менее она удивилась,

увидев, что он смотрит на нее без насмешки. И безучастно – как человек, который досматривает последний акт

не слишком забавной комедии.

    – Мне кажется, я выразился достаточно ясно. Мисс Мелли умерла. Вы же располагаете всеми необходимыми

данными, чтобы развестись со мной, а репутация у вас такая, что развод едва ли может вам повредить. От вашей

религиозности тоже ведь ничего не осталось, так что мнение церкви для вас не имеет значения. А тогда – Эшли

и осуществление мечты с благословения мисс Мелли.

    – Развод? – воскликнула она. – Нет! Нет! – Она хотела было что-то сказать, запуталась, вскочила на ноги и,

подбежав к Ретту, вцепилась ему в локоть: – Ох, до чего же вы не правы! Ужасно не правы! Я не хочу развода…

я… – И она умолкла, не находя слов.

    Он взял ее за подбородок и, осторожно приподняв лицо к свету, внимательно посмотрел ей в глаза. А она

смотрела на него, вкладывая в свой взгляд всю душу, и губы у нее задрожали, когда она попыталась что-то

произнести. Но слова не шли с языка – она все пыталась найти в его лице ответные чувства, вспыхнувшую

надежду, радость. Ведь теперь-то он, уже конечно, все понял! Но она видела перед собой лишь смуглое

замкнутое лицо, которое так часто озадачивало ее. Он отпустил ее подбородок, повернулся, подошел к столу и

сел, вытянув ноги, устало свесив голову на грудь, – глаза его задумчиво, безразлично смотрели на нее из-под

черных бровей.

    Она подошла к нему и, ломая пальцы, остановилась.

    – Вы не правы, – начала было она, обретя наконец дар речи. – Ретт, сегодня, когда я поняла, я всю дорогу

бежала – до самого дома, чтобы вам сказать. Любимый мой, я…

    – Вы устали, – сказал он, продолжая наблюдать за ней. – Вам следовало бы лечь.

    – Но я должна сказать вам!

    – Скарлетт, – медленно произнес он, – я не желаю ничего слушать – ничего.

    – Но вы же не знаете, что я собираюсь сказать!

    – Кошечка моя, это все написано на вашем лице. Что-то или кто-то наконец заставил вас понять, что

злополучный мистер Уилкс – дохлая устрица, которую даже вам не разжевать. И это что-то неожиданно

высветило для вас мои чары, которые предстали перед вами в новом, соблазнительном свете. – Он слегка пожил

плечами. – Не стоит об этом говорить.

    Она чуть не задохнулась от удивления. Конечно, он всегда читал в ней, как в раскрытой книге. До сих пор ее

возмущала эта его способность, но сейчас, когда первое удивление оттого, что глубины ее души так легко

просматриваются, прошло, она почувствовала огромную радость и облегчение. Он знает, он понимает – теперь

ее задача казалась такой легкой. Ему ни о чем не надо говорить! Конечно, ему горько оттого, что она так долго

им пренебрегала, конечно, он еще не верит этой внезапной перемене. Ей предстоит завоевать его, проявив

доброту, убедить его, осыпая знаками любви, и как приятно будет ей все это!

    – Любимый, я вам все расскажу, – сказала она, упираясь руками в подлокотники его кресла и пригибаясь к

нему. – Я была так не права, я была такая идиотка…

    – Скарлетт, прекратите. Не унижайтесь передо мной. Мне это невыносимо. Проявите немного достоинства,

немного сдержанности, чтобы хоть это осталось, когда мы будем вспоминать о нашем браке. Избавьте нас от

этого последнего объяснения.

    Она резко выпрямилась. «Избавьте нас от этого последнего объяснения»? Что он имел в виду, говоря: «этого

последнего»? Последнего? Да ведь это же их первое объяснение, это только начало.

    – Но я все равно вам скажу, – быстро заговорила она, словно боясь, что он зажмет ей рот рукой. – Ах, Ретт, я

так люблю вас, мой дорогой! И должно быть, я люблю вас уже многие годы и, такая идиотка, не понимала

этого. Ретт, вы должны мне поверить!

    Он с минуту смотрел на нее – это был долгий взгляд, проникший в самую глубину ее сознания. Она видела по

его глазам, что он верит. Но его это мало интересовало. Ах, неужели он станет сводить с ней счеты – именно

сейчас? Будет мучить ее, платя ей той же монетой?!

    – О, я вам верю, – сказал он наконец. – А как же будет с Эшли Уилксом?

    – Эшли! – произнесла она и нетерпеливо повела плечом. – Я… по-моему, он уже многие годы мне

безразличен. Просто… ну, словом, это было что-то вроде привычки, за которую я цеплялась, потому что

приобрела ее еще девочкой. Ретт, никогда в жизни я бы не считала, что он мне дорог, если бы понимала, что он

представляет собой. А ведь он такое беспомощное, жалкое существо, несмотря на всю свою болтовню о правде,

и о чести, и о…

    – Нет, – сказал Ретт. – Если вы хотите видеть его таким, каков он есть, то он не такой. Он всего лишь

благородный джентльмен, оказавшийся в мире, где он – чужой, и пытающийся худо-бедно жить в нем по

законам мира, который отошел в прошлое.

    – Ах, Ретт, не будем о нем говорить! Ну, какое нам сейчас до него дело? Неужели вы не рады, узнав… я хочу

сказать: теперь, когда я…

    Встретившись с ним взглядом, – а глаза у него были такие усталые, – она смущенно умолкла, застеснявшись,

словно девица, впервые оставшаяся наедине со своим ухажером. Хоть бы он немного ей помог! Хоть бы

протянул ей руки, и она с благодарностью кинулась бы ему в объятия, свернулась бы калачиком у него на

коленях и положила голову ему на грудь! Ее губы, прильнувшие к его губам, могли бы сказать ему все куда

лучше, чем эти спотыкающиеся слова. Но глядя на него, она поняла, что он удерживает ее на расстоянии не из

мстительности. Вид у него был опустошенный, такой, будто все, о чем она ему поведала, не имело никакого

значения.

    – Рад? – сказал он. – Было время, когда я отблагодарил бы бога постом, если бы услышал от вас то, что вы

сейчас сказали. А сейчас это не имеет значения.

жүктеу/скачать 1,87 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: