Маргарет Митчелл Унесенные ветром

и теперь наказывает».

    – Ах, Мелли, не надо так говорить. Ты же знаешь, что выздоровеешь…

    – Нет. Обещай.

    Скарлетт глотнула воздуха.

    – Ты же знаешь, что я буду относиться к нему как к родному сыну.

    – Колледж? – спросил слабый, еле слышный голос Мелани.

    – О да! И Гарвард и Европа, и все, чего он захочет… и… и… пони… и уроки музыки… Ах, Мелли, ну

пожалуйста, попытайся! Сделай над собой усилие!

    Снова наступила тишина, и по лицу Мелани видно было, что она старается собраться с силами, чтобы еще

что-то сказать.

    – Эшли, – сказала она. – Ты и Эшли… – Голос ее задрожал и умолк.

    При упоминании имени Эшли сердце у Скарлетт остановилось и захолодело, стало как камень. Значит, все

это время Мелани знала. Скарлетт уткнулась головой в одеяло, и в горле ее застряло невырвавшееся рыдание.

Мелани знает. Сейчас Скарлетт уже не было стыдно, она ничего не чувствовала, кроме диких угрызений совести

за то, что столько лет причиняла боль этой мягкой, ласковой женщине. Мелани все знала – и, однако же,

оставалась ее верным другом Ах, если бы можно было прожить заново эти годы! Она никогда бы не позволила

себе даже встретиться взглядом с Эшли.

    «Господи, господи, – молилась она про себя, – пожалуйста, сохрани ей жизнь! Я воздам ей сторицей. Я к ней

буду хорошо относиться. Пока буду жива, я никогда больше словом не перемолвлюсь с Эшли, если только ты

дашь ей поправиться!»

    – Эшли, – слабым голосом произнесла Мелани и дотронулась пальцами до склоненной головы Скарлетт. Ее

большой и указательный пальцы потянули волосы Скарлетт не сильнее, чем это сделал бы грудной младенец.

Скарлетт сразу поняла, что это значило, – поняла, что Мелани хочет, чтобы она взглянула на нее. Но она не

могла, не могла встретиться взглядом с Мелани и прочесть в ее глазах что та все знает.

    – Эшли – снова прошептала Мелани, и Скарлетт постаралась взять себя в руки Ведь когда она в день

Страшного суда посмотрит в лицо господа бога и прочтет в его глазах свой приговор, ей будет не страшнее, чем

сейчас. И хотя все внутри у нее сжалось, она подняла голову.

    Она увидела все те же темные любящие глаза, сейчас запавшие и уже затуманенные смертью, все тот же

нежный рот, устало боровшийся за каждый вздох. В лице Мелани не было ни упрека, ни обвинения, ни страха –

лишь тревога, что она не сумеет найти в себе силы, чтобы произнести нужные слова.

    Скарлетт была настолько потрясена увиденным, что даже не почувствовала облегчения. Потом, взяв в ладони

руку Мелани, она ощутила, как теплая волна благодарности затопляет ее, и впервые со времени детства

смиренно, не думая о себе, произнесла молитву:

    «Благодарю тебя, господи. Я знаю, что недостойна, но все же благодарю тебя за то, что ты позволил ей не

знать».

    – Так что же насчет Эшли, Мелли?

    – Ты… присмотришь за ним?

    – Ода.

    – Он простужается… так легко.

    Пауза.

    – Присмотри… за его делами… Понимаешь?

    – О да, понимаю. Я присмотрю.

    Сделав над собой огромное усилие, Мелани добавила:

    – Эшли – он такой… непрактичный.

    Только смерть могла подвигнуть Мелани на такую нелояльность.

    – Присмотри за ним, Скарлетт… но только чтобы он не знал.

    – Я присмотрю за ним и за его делами, и так, что он никогда об этом не узнает. Просто буду иногда давать

ему советы.

    На лице Мелани появилась слабая, но удовлетворенная улыбка, когда она встретилась глазами со Скарлетт.

Этот обмен взглядами как бы скреплял сделку между ними, и забота о том, чтобы оградить Эшли Уилкса от

слишком жестокого мира, причем оградить так, чтобы его мужская гордость при этом не пострадала, перешла

от одной женщины к другой.

    Теперь усталое лицо уже не было таким напряженным, точно обещание, которое дала Скарлетт, принесло

покой Мелани.

    – Ты такая ловкая… такая мужественная, ты всегда была так добра ко мне…

    При этих словах рыдания подступили к горлу Скарлетт, и она зажала рукой рот. Она сейчас заревет как

ребенок, закричит: «Я была сущим дьяволом! Я столько причинила тебе зла! Ничего я для тебя никогда не

делала! Я все делала только для Эшли».

    Она резко поднялась, прикусив палец, чтобы сдержаться. И на память ей снова пришли слова Ретта: «Она

любит вас. Так что придется вам нести и этот крест». И этот крест стал сейчас еще тяжелее. Худо было уже то,

что она с помощью всевозможных хитростей пыталась отобрать Эшли у Мелани. А теперь все становилось еще

хуже – оттого что Мелани, слепо доверявшая ей всю жизнь, уносила с собой в могилу ту же любовь и то же

доверие. Нет, сейчас она не в состоянии ничего больше сказать. Она не может даже повторить: «Попытайся

сделать над собой усилие». Она должна дать Мелани спокойно уйти, без борьбы, без слез, без горя.

    Дверь слегка приотворилась, и на пороге появился доктор Мид, повелительным жестом требуя, чтобы

Скарлетт ушла. Она склонилась над постелью, давясь слезами, и, взяв руку Мелани, приложила ее к своей щеке.

    – Спи спокойно, – сказала она голосом более твердым, чем даже сама ожидала.

    – Обещай мне… – послышался шепот, теперь уже совсем, совсем тихий.

    – Все, что угодно, дорогая.

    – Капитан Батлер – будь добра к нему. Он… он так тебя любит.

    «Ретт?» – недоумевая, подумала Скарлетт; слова Мелани показались ей пустым звуком.

    – Да, конечно, – машинально сказала она и, легонько поцеловав руку Мелани, опустила ее на кровать.

    – Скажите дамам, чтобы они шли сейчас же, – шепнул доктор, когда она проходила мимо него.

    Затуманенными от слез глазами Скарлетт увидела, как Индия и Питти проследовали за доктором в комнату,

придерживая юбки, чтобы не шуршать. Дверь за ними закрылась, и в доме наступила тишина. Эшли нигде не

было видно. Скарлетт приткнулась головой к стене, словно капризный ребенок, которого поставили в угол, и

потерла сдавленное рыданиями горло.

    За дверью уходила из жизни Мелани. И вместе с ней уходила сила, на которую, сама того не понимая, столько

лет опиралась Скарлетт. Почему, ну, почему она до сих пор не сознавала, как она любит Мелани и как та ей

нужна? Ну, кому могло бы прийти в голову, что в этой маленькой некрасивой Мелани заключена такая сила? В

Мелани, которая до слез стеснялась чужих людей, боялась вслух выразить свое мнение, страшилась

неодобрения пожилых дам, в Мелани, у которой не хватило бы храбрости прогнать гуся! И однако же…

    Мысленно Скарлетт вернулась на многие годы назад, к тому жаркому дню в Таре, когда серый дым стлался

над распростертым телом в синем мундире, а на верху лестницы с саблей Чарлза в руке стояла Мелани.

Скарлетт вспомнила, как подумала тогда: «Какая глупость! Ведь Мелани этой саблей даже взмахнуть не могла

бы!» Но сейчас она знала, что, случись такая необходимость, Мелани ринулась бы вниз по лестнице и убила бы

того янки – или была бы убита сама.

    Да, Мелани в тот день стояла, сжимая клинок в маленькой руке, готовая сразиться за нее, Скарлетт. И сейчас,

с грустью оглядываясь назад, Скарлетт поняла, что Мелани всегда стояла рядом с клинком в руке, – стояла

неназойливо, словно тень, любя ее, сражаясь за нее со слепой страстной преданностью, сражаясь с янки, с

пожаром, с голодом, с нищетой, с общественным мнением и даже со своими любимыми родственниками.

    Скарлетт почувствовала, как мужество и уверенность в своих силах покидают ее, ибо она поняла, что этот

клинок, сверкавший между нею и миром, сейчас навеки вкладывается в ножны.

    «Мелани – единственная подруга, которая у меня была, – с грустью думала она, – единственная женщина,

кроме мамы, которая по-настоящему меня любила. Да она для меня и была как мама, и все, кто знал ее, всегда

цеплялись за ее юбки».

    Внезапно у нее возникло такое чувство, будто это Эллин лежит за закрытой дверью и вторично покидает мир.

И Скарлетт вдруг снова очутилась в Таре, а вокруг нее шумел враждебный мир, и она была в отчаянии от

сознания, что не сможет смотреть жизни в лицо, не чувствуя за своим плечом необычайную силу этой слабой,

мягкой, нежной женщины.

    Скарлетт стояла в холле, испуганная, не зная, на что решиться; яркий огонь в камине гостиной отбрасывал на

стены высокие призрачные тени. В доме царила полнейшая тишина. И эта тишина проникала в нее, словно

мелкий, все пропитывающий дождь. Эшли! Где же Эшли?

    Она зашла в гостиную в поисках его – так продрогшая собака ищет огня, – но Эшли там не было. Надо его

найти. Она открыла силу Мелани и свою зависимость от этой силы в ту минуту, когда теряла Мелани навсегда,

но ведь остался же Эшли. Остался Эшли – сильный, мудрый, способный оказать поддержку. В Эшли и его

любви она будет черпать силу – чтобы побороть свою слабость, черпать мужество – чтобы прогнать свои

страхи, черпать успокоение – чтобы облегчить горе.

    «Должно быть, он у себя в комнате», – подумала она и, пройдя на цыпочках через холл, тихонько постучала к

нему в дверь. Ответа не последовало, и она открыла дверь. Эшли стоял у комода, глядя на заштопанные

перчатки Мелани. Сначала он взял одну перчатку и посмотрел на нее, точно никогда не видел, потом осторожно

положил, словно она была стеклянная, и взял другую.

    Скарлетт дрожащим голосом произнесла: «Эшли!» Он медленно повернулся и посмотрел на нее. Его серые

глаза уже не были затуманенными, отчужденными, а – широко раскрытые – смотрели на нее. И она увидела в

них страх, схожий с ее страхом, беспомощность еще большую, чем та, которую испытывала она, растерянность

более глубокую, чем она когда-либо знала. Чувство страха, обуявшее ее в холле, стало еще острее, когда она

увидела лицо Эшли. Она подошла к нему.

    – Я боюсь, – сказала она. – Ах, Эшли, обними меня. Я так боюсь!

    Он не шевельнулся, а лишь смотрел на нее, обеими руками сжимая перчатку. Скарлетт дотронулась до его

плеча и прошептала:

    – Что с тобой?

    Его глаза пристально смотрели на нее, ища, отчаянно ища что-то и не находя. Наконец он заговорил, и голос

его был какой-то чужой.

    – Мне недоставало тебя, – сказал он. – Я хотел побежать, чтобы найти тебя – как ребенок, который ищет

утешения, – а нашел я сейчас такого же ребенка, только еще более испуганного, который прибежал ко мне.

    – Но ты же… ты же не боишься! – воскликнула она. – Ты никогда ничего не боялся… А вот я… Ты всегда

был такой сильный…

    – Если я был когда-либо сильный, то лишь потому, что она стояла за моей спиной, – сказал он, голос его

сломался, он посмотрел на перчатку и разгладил на ней пальцы. – И… и… вся сила, какая у меня была, уходит

вместе с ней.

    В его тихом голосе было такое безысходное отчаяние, что Скарлетт убрала руку с его плеча и отступила. В

тяжелом молчании, воцарившемся между ними, она почувствовала, что сейчас действительно впервые в жизни

поняла его.

    – Как же так… – медленно произнесла она, – как же так, Эшли? Ты, значит, любил ее?

    – Она была моей единственной сбывшейся мечтой, – с трудом произнес он, – она жила и дышала и не

развеивалась от соприкосновения с реальностью.

    «Мечта! – подумала Скарлетт, чувствуя, как в ней зашевелилось былое раздражение. – Вечно у него эти

мечты! И никакого здравого смысла!»

    И с тяжелым сердцем она не без горечи сказала:

    – Какой же ты был глупый, Эшли. Неужели ты не видел, что она стоила миллиона таких, как я?

    – Прошу тебя, Скарлетт! Если бы ты только знала, сколько я выстрадал с тех пор, как…

    – Сколько ты выстрадал! Ты думаешь, что я… Ах, Эшли, тебе следовало бы знать уже много лет назад, что ты

любил ее, а не меня! Почему же ты этого не понял? Все могло бы быть иначе, а теперь… ах, тебе бы следовало

понять и не держать меня на привязи, рассуждая о чести и жертвах! Если бы ты сказал мне это много лет назад,

я бы… Это нанесло бы мне смертельный удар, но я бы как-нибудь выстояла. А ты выяснил это только сегодня,

когда Мелли умирает, и сейчас уже слишком поздно что-либо изменить. Ах, Эшли, мужчинам положено знать

такое – не женщинам! Тебе бы следовало понять, что все это время ты любил ее, а меня лишь хотел, как… как

Ретт хочет эту Красотку Уотлинг!

    Он съежился от этих слов, но продолжал смотреть на нее, взглядом моля замолчать, утешить. Каждая

черточка в его лице подтверждала правоту ее слов. И даже то, как он стоял, опустив плечи, говорило, что он

казнит себя куда сильнее, чем могла бы казнить она. Он стоял перед ней, молча сжимая перчатку, словно это

была рука все понимающего друга, и в наступившей тишине Скарлетт почувствовала, как ее возмущение тает,

сменяясь жалостью, смешанной с презрением… Совесть заговорила в ней. Она же пинает ногами поверженного,

беззащитного человека, а она обещала Мелани заботиться о нем.

    «Не успела я дать ей обещание, как наговорила ему кучу обидных, колючих слов, хотя не было никакой

необходимости говорить их ему – ни мне, ни кому-либо другому. Он знает правду, и она убивает его, – в

отчаянии думала Скарлетт. – Он ведь так и не стал взрослым. Как и я, он – ребенок и в ужасе от того, что теряет

Мелани. И Мелани знала, что так будет, – Мелани знала его куда лучше, чем я. Вот почему она просила – в

одних и тех же выражениях, – чтобы я присмотрела за ним и за Бо. Сумеет ли Эшли все это вынести? Я сумею.

Я что угодно вынесу. Мне пришлось уже столько вынести. А он не сможет – ничего не сможет вынести без

нее».

    – Извини меня, дорогой, – мягко сказала она, раскрывая ему объятия. – Я знаю, каково тебе. И помни: она

ничего не знает… она никогда даже не подозревала… бог был милостив к нам.

    Он стремительно шагнул к ней и, зажмурясь, обнял. Она приподнялась на цыпочки, прижалась к нему своей

теплой щекой и, стремясь успокоить его, погладила по затылку.

    – Не плачь, хороший. Ей хочется, чтобы ты был мужествен. Она, конечно, захочет тебя увидеть, и ты должен

держаться мужественно. Она не должна заметить, что ты плакал. Это расстроит ее.

    Он сжал ее так сильно, что ей стало больно дышать, и прерывающимся голосом зашептал на ухо:

    – Что я буду делать? Я не смогу… не смогу жить без нее!

    «Я тоже», – подумала она и внутренне содрогнулась, представив себе долгие годы жизни без Мелани. Но она

тут же крепко взяла себя в руки. Эшли полагается на нее, Мелани полагается на нее. И она подумала – как

когда-то думала в Таре, лежа, пьяная, измученная, в лунном свете: «Ноша создана для плеч, достаточно

сильных, чтобы ее нести». Что ж, у нее сильные плечи, а у Эшли – нет. Она распрямила свои плечи, готовясь

принять на них эту ношу, и спокойно, – хотя на душе у нее было далеко не спокойно, – поцеловала его мокрую

щеку, без страсти, без томления, без лихорадки, легко и нежно.

    – Ничего… как-нибудь справимся, – сказала она.

    Дверь, ведущая в холл, со стуком распахнулась, и доктор Мид резко, повелительно крикнул:

    – Эшли, скорей!

    «Боже мой! Ее не стало! – подумала Скарлетт. – И Эшли даже не успел с ней попрощаться! Но, может быть,

еще…»

    – Скорей! – воскликнула она, подталкивая его к двери, ибо он стоял словно громом пораженный. – Скорей!

    Она открыла дверь и вытолкнула его в холл. Подгоняемый ее словами, он побежал, продолжая сжимать в руке

перчатку. Скарлетт услышала его быстрые шаги, когда он пересекал холл, и звук захлопываемой двери.

    Она сказала: «Боже мой!» – и, добредя до кровати, села, уронив голову на руки. Она вдруг почувствовала

такую усталость, какой еще не испытывала в жизни. Когда раздался звук захлопнувшейся двери, у Скарлетт

словно что-то надорвалось, словно лопнула державшая ее пружина. Она почувствовала, что измучена,

опустошена. Горе, угрызения совести, страх, удивление – все исчезло. Она устала, и мозг ее работал тупо,

механически – как часы на камине.

    Из этого унылого тумана, обволакивавшего ее, выплыла одна мысль. Эшли не любит ее и никогда

по-настоящему не любил, но и это не причинило ей боли. А ведь должно было бы. Она должна была бы впасть в

отчаяние, горевать, проклинать судьбу. Она ведь так долго жила его любовью. Эта любовь поддерживала ее во

многие мрачные минуты жизни и тем не менее – такова была истина. Он не любит ее, а ей все равно. Ей все

равно, потому что и она не любит его. Она не любит его, и потому, что бы он ни сделал, что бы ни сказал, это не

способно больше причинить ей боль.

    Она легла на кровать и устало опустила голову на подушку. Ни к чему пытаться прогнать эту мысль, ни к

чему говорить себе: «Но я-то люблю его. Я любила его многие годы. А любовь не может в одну минуту

превратиться в безразличие».

    Но оказывается, может превратиться и превратилась.

    «А ведь на самом деле он таким никогда и не был – только в моем воображении, – отрешенно думала она. – Я

любила образ, который сама себе создала, и этот образ умер, как умерла Мелли. Я смастерила красивый костюм

и влюбилась в него. А когда появился Эшли, такой красивый, такой ни на кого не похожий, я надела на него

этот костюм и заставила носить, не заботясь о том, годится он ему или нет. Я не желала видеть, что он такое на

самом деле. Я продолжала любить красивый костюм, а вовсе не его самого».

    Теперь, оглядываясь на много лет назад, она увидела себя в платье из канифаса зелеными цветочками, – она

стояла на солнце в Таре и смотрела как зачарованная на молодого всадника, чьи светлые волосы блестели на

солнце, как серебряный шлем. Сейчас она отчетливо понимала, что все это была лишь детская причуда, столь

же ничего не значащая, как и ее капризное желание иметь аквамариновые сережки, которые она и выклянчила у

Джералда. Как только она получила эти сережки, они утратили для нее всякую ценность, как утрачивало

ценность все, что она получала, – кроме денег. Вот так же и Эшли – он тоже не был бы ей дорог, если бы в те

далекие дни первого знакомства она могла удовлетворить свое тщеславие и отказаться выйти за него замуж.

Окажись он в ее власти, стань он пылким, страстным, ревнивым, надутым, молящим, как другие юноши, эта

безумная влюбленность, которая владела ею, давным-давно прошла бы, рассеялась, как легкий туман под

лучами солнца, лишь только она встретила бы другого мужчину.

    «Какая же я была идиотка, – с горечью думала она. – А теперь вот за все это расплачиваюсь. То, чего я так

часто желала, – случилось. Я желала, чтобы Мелли умерла и чтобы Эшли стал моим. И вот теперь она умерла и

он мой – и он мне не нужен. Его проклятое понятие о чести заставит его спросить меня, не соглашусь ли я

развестись с Реттом и выйти за него замуж. Выйти за него замуж? Да он не нужен мне, даже преподнесите мне

его на серебряном блюде! Все равно он будет висеть на моей шее до конца моих дней. И пока я буду жива, мне

придется заботиться о нем, следить, чтобы он не умер с голоду и чтобы никто не задел его чувств. Просто у

меня появится еще одно дитя, которое будет цепляться за мои юбки. Я потеряла возлюбленного и приобрела

еще одного младенца. И не пообещай я Мелли, я… мне было бы все равно, даже если бы я никогда больше его

не увидела».

   

   

    

     Глава LXII

    

    Она услышала перешептыванья и, подойдя к двери, увидела негров, испуганно толпившихся в холле у двери

на задний двор: Дилси стояла, с трудом держа на руках отяжелевшего спящего Бо, дядюшка Питер плакал, а

кухарка вытирала передником широкое мокрое лицо. Все трое посмотрели на Скарлетт, как бы молча

спрашивая, что же делать теперь. Она посмотрела в направлении гостиной и увидела Индию и тетю Питти – они

стояли молча, держась за руки, и вид у Индии впервые не был высокомерным. Как и негры, они умоляюще

взглянули на Скарлетт, словно ожидая от нее указаний. Скарлетт про шла в гостиную, и обе женщины тотчас

приблизились к ней.

    – Ах, Скарлетт, что же… – начала было тетя Питти, ее по-детски пухлые губы тряслись.

    – Не говорите со мной, или я закричу, – сказала Скарлетт. От чрезмерного напряжения голос ее прозвучал

резко, она крепко прижала к бокам стиснутые кулаки. При мысли о том, что сейчас надо будет говорить о

Мелани, давать необходимые распоряжения, сопутствующие смерти, она почувствовала, как в горле у нее снова

встал ком. – Я не желаю слышать от вас ни слова.

    Этот властный тон заставил их отступить, на лицах у обеих появилось беспомощное, обиженное выражение.

«Я не должна плакать при них, – подумала Скарлетт. – Мне надо держаться, или они тоже расплачутся, а за

ними начнут реветь черные, и тогда мы все с ума сойдем. Надо взять себя в руки. Мне предстоит столько всего

сделать. Повидать гробовщика, и устроить похороны, и проследить за тем, чтобы в доме было чисто, и

разговаривать с людьми, которые будут рыдать у меня на груди. Эшли всем этим заняться не может, Питти и

Индия тоже не могут. Значит, придется мне. Ох, как же это тяжело! Это всегда было тяжело, но всегда этим

занимался кто-то другой!»

    Она посмотрела на удивленные, обиженные лица Индии и Питти, и искреннее раскаяние овладело ею.

Мелани не понравилось бы, что она так резка с теми, кого та любила.

    – Извините, что я нагрубила вам, – с трудом выговорила она. – Это просто оттого… словом, извините, тетя,

что я вам нагрубила. Я на минуту выйду на крыльцо. Мне надо побыть одной. А потом вернусь, и тогда мы…

    Она потрепала тетю Питти по плечу и быстро прошла мимо нее к двери на крыльцо, чувствуя, что если еще

хоть минуту пробудет в этой комнате, то уже не сумеет совладать с собой. Ей надо побыть одной. Надо

выплакаться, иначе сердце у нее лопнет.

    Она вышла на темное крыльцо и закрыла за собой дверь; влажный ночной воздух повеял прохладой ей в лицо.

Дождь перестал, и вокруг стояла тишина – только время от времени капало с карниза крыши. Мир был окутан

густым туманом, холодным туманом, который нес с собой запах умирающего года. Все дома на другой стороне

улицы стояли темные, за исключением одного, и свет от лампы в окне этого дома, падая на улицу, боролся с

туманом, окрашивая золотом клубившиеся в его лучах клочья. Казалось, будто весь мир накрыло одеялом

серого дыма. И весь мир застыл.

    Она прижалась головой к одному из столбов на крыльце и хотела заплакать, но слез не было. Слишком

большая случилась беда – тут слезами не поможешь. Ее всю трясло. В мозгу снова и снова возникал образ двух

неприступных крепостей, которые вдруг с грохотом рухнули у нее на глазах. Она стояла, пытаясь обрести опору

в старом заклятии: «Я подумаю об этом потом, завтра, когда станет легче». Но заклятие потеряло свою силу.

жүктеу/скачать 1,87 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: