Маргарет Митчелл Унесенные ветром

    – Сыграйте «Мой дом, мой Кентукки», – спокойно подсказал он, и Скарлетт обрадовано заиграла и запела.

Сочный бас Ретта вторил ей, и когда они начали второй куплет, напряжение на веранде стало ослабевать, хотя,

видит бог, и эту песню никак нельзя было назвать веселой. Еще день, еще два свою ношу нести И не ждать

ниоткуда подмоги. Еще день, еще два по дорогам брести, Здравствуй, дом мой, о мой Кентукки…

    Пока что все предсказания доктора Мида сбывались. Генерал Джонстон и в самом деле стоял как

неприступный, несокрушимый бастион в горах под Далтоном в ста милях от Атланты. Так незыблемо он стоял

и так ожесточенно противился стремлению Шермана проникнуть в долину и двинуться к Атланте, что янки

отошли назад и созвали совещание. Поскольку им не удавалось прорвать серые линии ударом в лоб, они под

покровом ночи пошли горными тропами в обход, рассчитывая напасть на Джонстона с тыла и перерезать

железнодорожные пути у Резаки, в пятнадцати милях от Далтона.

    Как только эти две драгоценные полоски стали оказались под угрозой, конфедераты покинули с такой

отчаянной решимостью защищаемые ими стрелковые гнезда и форсированным маршем при блеске звезд

двинулись к Резаке наиболее коротким, прямым путем, и янки, спустившись с предгорий, вышли прямо на них,

но войска южан были уже готовы к встрече: брустверы возведены, батареи расставлены, солдаты лежали в

окопах, ощетинившись штыками, – все было как под Далтоном.

    Когда от раненых, прибывавших из Далтона, начади поступать отрывочные сведения об отступлении старины

Джо к Резаке, Атланта была удивлена и слегка встревожена. Маленькое темное облачко появилось на

северо-западе – первый вестник надвигающейся летней грозы. О чем думает генерал, позволяя янки

продвинуться на восемнадцать миль в глубь Джорджии? Горы – это природная, естественная крепость, вот и

доктор Мид так говорил. Почему же старина Джо не задержал противника там?

    Войска Джонстона оказали отчаянное сопротивление у Резаки и снова отразили атаку янки, но Шерман

повторил свой фланкирующий маневр, обошел противника, взяв его в полукольцо, переправился через реку

Оостанаула и создал угрозу железнодорожной линии в тылу у конфедератов. И снова серые мундиры спешно

покинули свои красные глиняные окопы, чтобы отстоять железнодорожное полотно, и, усталые, измотанные

боями, переходами, недосыпанием и как всегда голодные, совершили еще один быстрый бросок в глубь долины.

Опередив янки, они вышли к маленькому селению Калхоун, в шести милях от Резаки, окопались и к приходу

янки готовы были к обороне. Атака повторилась, завязалась жестокая схватка, и нападение было отбито.

Измученные конфедераты повалились на землю, побросав винтовки, моля бога о передышке, об отдыхе. Но

отдыха для них не было. Шерман неумолимо, шаг за шагом приближался, обходя их с флангов, вынуждая снова

и снова отступать, дабы удерживать железнодорожные пути у себя за спиной.

    Конфедераты спали на ходу, слишком измученные, чтобы о чем-нибудь думать. Но когда их сознание в

какой-то миг прояснялось, они верили в старину Джо. Они понимали, что отступают, но знали также, что ни

разу не были побиты. Просто их было слишком мало, чтобы одновременно и удерживать позиции, и

препятствовать обходным маневрам Шермана. Они могли побить янки и били их всякий раз, когда те

останавливались и вступали в схватку. Каков будет конец этого отступления, они не знали. Но старина Джо

знал, что делает, и этого им было довольно. Он искусно проводил отступление, ибо убитых с их стороны было

немного, а янки они поубивали и забрали в плен великое множество. Сами они не потеряли ни одного фургона и

только четыре орудия. Не потеряли они и железнодорожных путей у себя в тылу. Шерману не удалось их

захватить – не помогли ни фронтальные атаки, ни кавалерийские налеты, ни обходные маневры.

    Железная дорога. Она по-прежнему была в их руках – эти узкие полоски металла, убегавшие, виясь, по

залитым солнцем полям вдаль, к Атланте. Люди устраивались на ночлег так, чтобы видеть поблескивавшие при

свете звезд рельсы. Люди падали, сраженные пулей, и последнее, что видел их угасающий взор, были

сверкающие под беспощадным солнцем рельсы и струящееся над ними знойное марево.

    Войска отходили в глубь страны по долине, а впереди них оказывалась армия беженцев. Плантаторы и

безземельные, богатые и бедные, белые и черные, женщины и дети, старики и калеки, раненые и умирающие и

даже женщины на сносях запрудили дороги к Атланте: они шли пешком, они ехали на поездах, верхом, в

экипажах, на повозках, доверху загруженных сундуками и всякой домашней утварью… На пять миль впереди

отступающей армии катилась волна беженцев, застревая в Резаке, в Калхоуне, Кингстоне – каждый раз в

надежде услышать, что янки отброшены назад и путь домой свободен. Но не было для них пути обратно по этой

солнечной долине. Серые ряды солдат проходили мимо покинутых поместий, брошенных ферм, опустевших

хижин с распахнутыми настежь дверями. Кое-где можно было увидеть одинокую фигуру женщины, не

покинувшей родного гнезда, и возле нее кучку перепуганных рабов. Женщины выходили на дорогу, чтобы

приветствовать солдат, напоить жаждущих свежей водой, принесенной в ведерке из колодца, перевязать

раненых или похоронить мертвых на своем семейном кладбище. Но чаще солнечная долина казалась совсем

безлюдной и заброшенной – лишь палимые солнцем посевы одиноко стояли в полях.

    Снова обойденный с флангов под Калхоуном, Джонстон отступил к Адаирсвиллу, где завязалась жаркая

перестрелка, оттуда – к Кассвиллу и затем дальше на юг, к Картерсвиллу. Теперь уже неприятель продвинулся

на пятьдесят пять миль от Далтона. Проделав еще пятнадцать миль по дороге отступлений и боев, серые

цепочки заняли твердый оборонительный рубеж под Нью-Хоуп-Черч и окопались. Синие цепочки неотвратимо

наползали, извиваясь, как невиданные змеи, ожесточенно нападали, жалили, оттягивали свои поредевшие ряды

назад и бросались в атаку снова и снова. Жестокие бои под Нью-Хоуп-Черч длились безостановочно

одиннадцать суток, и все атаки противника были отбиты в кровавом бою. После чего Джонстон, снова

обойденный с флангов, отступил со своей обескровленной армией еще на несколько миль.

    Потери армии конфедератов при Нью-Хоуп-Черч убитыми и ранеными были огромны. Поезда с ранеными

прибывали в Атланту один за другим, и город пришел в смятение. Такого количества пострадавших здесь не

видели ни разу, даже после битвы при Чикамауге. Госпитали были переполнены, раненые лежали прямо на полу

в опустевших складах и на кипах хлопка – в хранилищах. Все гостиницы, все пансионы и все частные владения

были забиты жертвами войны. Не избег этой участи и дом тетушки Питтипэт, хотя она и пробовала

протестовать, заявляя, что это верх неприличия – держать в доме незнакомых мужчин, особенно когда Мелани в

интересном положении и может выкинуть от страшного зрелища крови и ран. Но Мелани подтянула повыше

верхний обруч своего кринолина, дабы скрыть выступающий живот, и раненые наводнили кирпичный дом.

Один за другим потекли дни беспрерывной стряпни, стирки, скатывания бинтов, щипания корпии,

перекладываний, приподниманий, обмахиваний веерами, вперемежку с жаркими бессонными ночами под

аккомпанемент бессвязных выкриков раненых, мечущихся в бреду в соседней комнате. Когда задыхающийся

город больше уже никого не мог вместить, поток раненых был направлен в госпитали Мейкона и Огасты.

    Хлынувшая в Атланту волна раненых принесла с собой ворох разноречивых сообщений; приток беженцев

рос, затопляя и без того забитый людьми город, и охваченная волнением Атланта гудела. Маленькое облачко,

появившееся на небосклоне, стремительно росло, превращаясь в огромную зловещую грозовую тучу, и на город

повеяло леденящим душу ветром.

    Никто еще не утратил веры в непобедимость армии, но никто-никто из гражданского населения, во всяком

случае, – не верил больше в генерала Джонстона. От Нью-Хоуп-Черч было всего тридцать пять миль до

Атланты! За три недели генерал Джонстон позволил янки отбросить его войско на шестьдесят пять миль!

Почему, вместо того чтобы остановить янки, он беспрерывно отступает? Он тупица и даже того хуже!

Седобородые мужи из войск внутреннего охранения и милиции, благополучно пересидевшие все бои в Атланте,

утверждали, что они провели бы эту кампанию куда лучше, и в доказательство чертили на скатертях карты

военных действий. Генерал Джонстон, вынужденный отступать все дальше и дальше, когда его войско совсем

поредело, в отчаянии воззвал к губернатору – Брауну, прося о подкреплении за счет именно этих гарнизонных

служак, но те чувствовали себя в полной безопасности. Ведь губернатор уже однажды не внял такому же

требованию со стороны Джефа Дэвиса. Чего ради станет он удовлетворять просьбу генерала Джонстона?

    Бои и отступления! И снова бои, и снова отступления! Двадцать пять суток почти ежедневных боев и

семьдесят пять миль отступлений выдержала армия конфедератов. Теперь уже и Нью-Хоуп-Черч остался

позади, превратившись в еще одно воспоминание в ряду других таких же безумных воспоминаний, в которых,

как в кровавом тумане, смешалось все: и жара, и пыль, и голод, и усталость… и шлеп, шлеп сапогами по

красным колеям дорог, и шлеп, шлеп по красной слякоти… и в бой, и отходи, и окапывайся, и снова в бой, и

снова отходи, и снова окапывайся, и снова в бой… Нью-Хоуп-Черч был кошмаром уже из какой-то другой

жизни и таким же кошмаром был и Биг-Шэнти, где они внезапно повернули и ударили по янки, налетели на них

как черти. Но, сколько бы они ни били янки, оставляя позади усеянные синими мундирами поля, вокруг снова

были янки, снова свежие и свежие пополнения, снова с северо-востока наползало зловещее синее полукольцо,

прорываясь в тыл конфедератам, к железной дороге, к Атланте!

    От Биг-Шэнти измученные, не спавшие ночи и ночи подряд отряды отступили вдоль дороги до горы

Кеннесоу, неподалеку от маленького городка Мариетты, и заняли там оборонительный рубеж, растянувшись

дугой на десять миль. На крутых склонах горы они вырыли свои одиночные окопчики, а над ними, на вершине,

расположили батареи. Обливаясь потом, чертыхаясь, солдаты на руках втаскивали тяжелые орудия на

благословенные кручи, куда не могли взобраться мулы. Раненые и вестовые, прибывавшие в Атланту,

успокаивали перепуганное население города. Кручи Кеннесоу неприступны. Так же как и гора Пай и гора Лост,

расположенные рядом и тоже укрепленные. Янки не смогут выбить старину Джо с его позиций, и теперь им

едва ли удастся обойти его с флангов, так как укрытые в горах батареи держат под огнем все дороги на много

миль. Атланта вздохнула было свободно, но…

    Но ведь гора Кеннесоу была всего в двадцати двух милях от города!

    В день, когда первые раненые с горы Кеннесоу стали прибывать в город, экипаж миссис Мерриуэзер

остановился перед домом тетушки Питти в совершенно не предусмотренный для визитов час – в семь утра, и

черный слуга, дядюшка Леви, был послан наверх, к Скарлетт: пусть она немедленно оденется – надо ехать в

госпиталь. Фэнни Элсинг и сестры Боннелл, поднятые ни свет ни заря с постелей, отчаянно зевали на заднем

сиденье экипажа, а элсинговская кормилица с крайне недовольным видом сидела на козлах с корзиной

свежевыстиранных бинтов на коленях. Скарлетт встала с постели раздосадованная, так как протанцевала всю

ночь напролет на балу в гарнизоне, и у нее от усталости гудели ноги. Пока Присси застегивала на ней самое

старое и поношенное ситцевое платье, надевавшееся только в госпиталь, она мысленно проклинала деятельную

и неутомимую миссис Мерриуэзер и раненых, а заодно и всю Конфедерацию в целом. Наскоро хлебнув

горького пойла из сушеного батата и поджаренной кукурузы, заменявшего кофе, она вышла из дому и забралась

в коляску.

    Осточертела ей эта работа в госпитале. Сегодня же она скажет миссис Мерриуэзер, что Эллин прислала

письмо: просит ее приехать домой погостить.

    Однако толку от этого вышло мало. Достойная матрона в платье с засученными выше локтя рукавами и в

широченном переднике, облегавшем ее дородную фигуру, искоса метнула на нее острый взгляд и сказала:

    – Чтобы я больше не слышала от вас этого вздора, Скарлетт Гамильтон! Сегодня же напишу вашей матушке и

объясню, как мы нуждаемся в вашей помощи. Не сомневаюсь, что она поймет и разрешит вам остаться. А

теперь надевайте передник и живей – к доктору Миду. Ему нужна помощница делать перевязки.

    «О боже! – угрюмо подумала Скарлетт. – Да в том-то и беда. Мама, конечно же, велит мне остаться здесь, а я

просто погибаю от этой вони, не могу я больше! Вот будь я старухой – тогда сама командовала бы девчонками,

а мной никто бы не командовал… И послала бы я всех этих старых ведьм во главе с миссис Мерриуэзер ко всем

чертям!»

    Да просто с души воротит от этого госпиталя, от этого зловония, вшей, немытых, искалеченных тел. Если

поначалу в работе для нее была новизна, какая-то романтика, то еще год назад ей все приелось. К тому же эти

раненые, испытавшие горечь отступления, были совсем не так привлекательны, как те, из первых эшелонов.

Они не проявляли к ней никакого интереса. От них только одно и можно было услышать: «Как там наши

бьются?» «А что предпринял сейчас старина Джо?» «Страх какой мозговитый командир старина Джо». А

Скарлетт старина Джо совсем не казался таким уж мозговитым. Все, что он сумел сделать, – это позволил янки

проникнуть на восемьдесят восемь миль в глубь Джорджии. Нет, эти раненые были ей совсем не симпатичны. К

тому же очень уж многие из них умирали-умирали быстро, молча, слишком истощенные, чтобы бороться с

гангреной, заражением крови, тифом и пневмонией, начавшимися прежде, чем они смогли добраться до

Атланты и попасть в руки врача.

    Дни стояли жаркие, и в отворенные окна тучами залетали мухи – жирные, ленивые мухи, истощавшие

терпение раненых хуже, чем боли от ран. Волны страданий и смрада обступали Скарлетт со всех сторон,

вздымались все выше и выше. Ее свеженакрахмаленное платье взмокло от пота, пока она, с тазом в руках,

следовала за доктором Мидом, переходя от раненого к раненому.

    Боже, как ей было гадко, какие усилия она прилагала, чтобы ее не стошнило у всех на глазах, когда

блестящий нож доктора Мида вонзался в истерзанное тело! А как ужасно было слышать доносившиеся из

операционной вопли, когда там производилась ампутация! Как мучительно испытывать чувство жалости и

бессилия, глядя на бледные лица искалеченных людей, слышавших эти вопли и напряженно обкидавших, что

доктор сейчас подойдет и скажет: «Что поделаешь, мой мальчик, руку тебе придется отнять. Да, да, я понимаю,

но ты же видишь эти багровые пятна? Придется тебе с ней расстаться».

    Хлороформа не хватало, и к нему приходилось прибегать лишь при самых тяжелых ампутациях; опиум тоже

был на вес золота, и его давали только умирающим, чтобы облегчить им переход на тот свет, а оставшимся на

этом свете облегчить страдания было нечем. И ни хинина, ни йода не было совсем. Да, Скарлетт все это

осточертело, и в то утро она позавидовала Мелани, которую беременность спасала от работы в госпитале. Это

была почти единственная причина, считавшаяся уважительной в глазах общества и избавлявшая от ухода за

ранеными.

    В полдень Скарлетт сняла передник и потихоньку улизнула из госпиталя, пока миссис Мид писала письмо

под диктовку какого-то долговязого неграмотного горца. Скарлетт чувствовала, что силы ее иссякли.

Достаточно уж ею помыкали. К тому же она знала, что сейчас прибудет еще состав с ранеными, и тогда ей

придется работать до ночи и даже поесть, возможно, будет некогда.

    Она быстро миновала два коротких квартала до Персиковой улицы, жадно и глубоко, насколько позволял

туго затянутый корсет, вдыхая чистый, не отравленный смрадом воздух. На углу она остановилась, раздумывая,

куда бы направиться; ей стыдно было возвратиться к тете Питти, но она твердо решила, что в госпиталь назад не

пойдет, и тут вдруг увидела проезжавшего в кабриолете Ретта Батлера.

    – Вы похожи сейчас на дочку старьевщика, – заметил он, одним взглядом охватив заштопанное лиловатое

ситцевое платье в пятнах от пота и расплескавшейся из таза воды. Скарлетт не знала, куда деваться от

смущения, и страшно обозлилась. Почему он всегда обращает внимание на дамские туалеты, да еще позволяет

себе делать грубые замечания по поводу ее неряшливого вида!

    – Ваше мнение меня не интересует, спуститесь-ка, помогите мне сесть и отвезите куда-нибудь, где бы меня

никто не мог увидеть. Я не вернусь в госпиталь – пусть меня повесят! Не я выдумала эту войну и не вижу

причины, почему я должна работать до потери сознания…

    – Но это же отступничество от Нашего Священного Дела!

    – Вам ли это говорить! Помогите мне сесть в кабриолет. Куда бы вы ни направлялись, вы сначала повезете

меня прокатиться.

    Он спрыгнул на землю, и Скарлетт внезапно подумала: как приятно видеть нормального мужчину – не

безрукого, не безногого, не окривевшего, не желтого от малярии, не белого как мел от боли – крепкого,

здорового мужчину. И хорошо одетого к тому же. И брюки и сюртук Ретта были из одного и того же материала

и сидели на нем отлично, а не болтались как на вешалке и не были узки так, что не пошевелиться. При этом они

были новые, а не какое-нибудь старье, где из прорех выглядывает грязное, волосатое голое тело. Словом, вид у

Ретта был такой, точно ему неведомы никакие заботы на свете, и это само по себе казалось просто невероятным,

ибо теперь все мужчины были какие-то озабоченные, встревоженные, мрачные. А смуглое лицо Ретта хранило

безмятежное выражение, и когда он подсаживал Скарлетт в кабриолет, яркий, чувственный рот его с почти

женственно-красивым изгибом губ тронула беззаботная улыбка.

    Следом за ней он вскочил в экипаж и опустился на сиденье рядом, и она заметила, как играют мускулы под

его щегольским костюмом, и снова, как всегда, ее внезапно взволновало исходившее от него ощущение

недюжинной силы. Со смутным, тревожным чувством, неходким на страх, она, словно зачарованная, не могла

отвести глаз от его сильных рук и плеч. Крепкое, мускулистое тело Ретта, казалось, таило в себе такую же

беспощадность, как его резкий, холодный ум. И вместе с тем его отличала мягкая грация пантеры – ленивая

грация хищника, нежащегося на солнце, но в любую минуту готового к смертоносному прыжку.

    – Ах, вы, маленькая мошенница, – сказал Ретт и прищелкнул языком, погоняя лошадь. – Вы же, конечно, всю

ночь до утра протанцевали с солдатами, дарили им розы и ленты и уверяли всех, что готовы умереть за наше

Дело, а когда понадобилось перевязать двух-трех раненых и поймать двух-трех вшей, поспешили удрать.

    – Вы не можете поговорить о чем-нибудь другом и подстегнуть лошадь? Не хватает еще попасться на глаза

дедуле Мерриуэзеру, когда он выйдет из своей лавки. Старик не преминет, конечно, все разболтать старухе… Я

хочу сказать, миссис Мерриуэзер.

    Ретт легонько стегнул лошадь кнутом, и она припустилась бодрой рысью через площадь Пяти Углов к

железнодорожному переезду, рассекавшему город надвое. Состав с ранеными только что подошел к платформе,

и санитары с носилками бегали под палящим солнцем, перетаскивая раненых в санитарные фуры и крытые

интендантские фургоны. Наблюдая за этим, Скарлетт не испытывала угрызений совести – только чувство

огромного облегчения оттого, что ей удалось сбежать.

    – Я устала, и меня просто тошнит от этого старого госпиталя, – сказала она, оправляя свои пышные юбки и

туже завязывая под подбородком ленты шляпки. – Каждый день прибывают новые и новые раненые. И во всем

виноват этот генерал Джонстон. Если бы он стоял себе и стоял под Далтоном, янки бы уже…

    – Но он и стоял, глупое вы дитя. А если бы он еще продолжал стоять там, Шерман обошел бы его с флангов,

поймал в мешок и уничтожил. И мы потеряли бы железную дорогу, а Джонстон за железную дорогу-то и бьется.

    – Ну и что, – сказала Скарлетт, ибо военная стратегия была выше ее понимания. – Все равно это его вина. Он

должен был что-нибудь сделать, и по-моему, его надо сместить. Почему он не стоит на месте и не сражается, а

все отступает и отступает?

    – Вы рассуждаете совсем как те, кто теперь кричит: «Голову ему с плеч долой!», потому что он не в силах

совершить невозможное. Он был нашим Христом Спасителем, когда сражался под Далтоном, а к горе Кеннесоу

уже стал Иудой Предателем – и это все за каких-нибудь шесть недель. А стоит ему отогнать янки назад миль на

двадцать, и он опять станет Иисусом Христом. Дитя мое, у Шермана вдвое больше солдат, чем у Джонстона, и

он может себе позволить потерять двух своих молодцов за каждого нашего доблестного воина. Джонстону же

нельзя терять ни одного солдата. Ему позарез нужно подкрепление. А что ему дадут? «Любимчиков Джо

Брауна»? Много от них будет толку!

    – Да неужели милицию и вправду пошлют на фронт? И войска внутреннего охранения тоже? Я про это не

слыхала. А откуда вы знаете?

    – Ходят такие слухи. Они распространились после того, как сегодня утром прибыл поезд из Милледжвилла.

Поговаривают, что милиция и войска внутреннего охранения будут отправлены к генералу Джонстону для

подкрепления. Да, любимчикам губернатора Брауна придется наконец понюхать пороху, и сдается мне – для

многих из них это будет большой неожиданностью. Они, конечно, никак не думали, что им придется

участвовать в боях. Губернатор, можно сказать, пообещал им, что этого не произойдет. Да, их хорошо

обставили. Они чувствовали себя как за каменной стеной, поскольку губернатор стоял за них горой, даже

против Джефа Дэвиса, и отказался послать их в Виргинию. Заявил, что они нужны для обороны штата. Ведь

никто же не думал, что война докатится и до их двора и им в самом деле придется оборонять свой штат!

    – О, как вы можете насмехаться, вы, бессердечное чудовище! Подумайте-ка, кто там, в этих войсках, – одни

старые старики и совсем зеленые подростки. Что же, и этот мальчишка Фил Мид должен идти, и дедушка

Мерриуэзер, и дядя Генри Гамильтон?

    – Я имею в виду не подростков и не ветеранов Мексиканской войны. Я говорю о храбрецах вроде Уилли

Гинена, которые так любят щеголять в военной форме и размахивать саблей…

    – А вы-то сами?

    – Мимо цели, моя дорогая. Я не ношу военной формы и не размахиваю саблей, и судьба Конфедерации

жүктеу/скачать 1,87 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: