Дренте Сентябрь-Ноябрь 1883

зависит мой успех и возможность дальнейшей работы.
Кроме того, тревога о судьбе этой женщины, моего бедного малыша и
второго ее ребенка камнем лежит у меня на сердце. Я но-прежнему хочу им
помочь и не могу.
Настал  такой  момент,  когда  мне  необходимо  уважение,  доверие,
немножко тепла, но, как видишь, доверием я не пользуюсь ни у кого.
Ты,  разумеется,  исключение,  но  именно  потому,  что  все  взвалено  на
твои  плечи,  я  особенно  остро  чувствую,  как  все  кругом  безнадежно  и
мрачно…
У  нас  стоят  пасмурные,  дождливые  дни,  и,  когда  я  возвращаюсь  на
чердак, где обосновался, все кажется мне удивительно грустным; даже свет,
падающий через единственное окно на пустой этюдник и кучу стертых, уже
негодных  кистей,  –  и  тот  удивительно  грустен.  К  счастью,  во  всем  этом
есть  своя  достаточно  комическая  сторона,  которая  позволяет  не
разрыдаться, а, напротив, от всего сердца посмеяться над собой. Однако все
это в такой огромной степени не соответствует моим планам и серьезности
моей работы, что смех сразу же обрывается…
Кроме  того,  в  последние  дни  меня  одолели  мрачные  мысли
относительно  будущего,  а  также  по  поводу  жалкого  состояния  моих
живописных  принадлежностей,  которое  лишает  меня  возможности  делать
необходимейшие,  полезнейшие  вещи  так,  как  их,  по  существу,  следует
делать. Ведь я с самого начала нашел здесь столько красивого, что, если бы
мог себе это позволить, послал бы за своими вещами в Гаагу, приспособил
бы  чердак  под  мастерскую  (расширив  окно)  или  подыскал  бы  себе  новое
помещение, а также пополнил бы и обновил свой живописный инвентарь.
Я  хотел  бы  иметь  возможность  проделать  все  это  с  величайшей
тщательностью,  и,  если  бы  мне  кто-нибудь  помог,  самые  мои  большие
огорчения отпали бы сами собой. Но раз я покамест не нахожу никого, кто
поверил бы мне, любые мои новые расходы неизбежно лягут на твои плечи.
Вот  круг,  в  котором  вращаются  мои  мысли  и  из  которого  я  не  вижу
никакого выхода…
Что  мне  еще  сказать?  Иногда  мысли  мои  принимают  такое
направление: я работал, экономил и все же не избежал долгов; я был верен
женщине и все же вынужден был покинуть ее; я ненавидел интриги и все
же  не  завоевал  доверия  окружающих  и  ничего  не  имею  за  душой.  Не
думай, что я мало ценю твою неизменную помощь, – напротив; но я часто
задаю себе вопрос, не должен ли я сказать тебе: «Предоставь меня судьбе –
тут  уж  ничего  не  поделаешь;  тяжесть,  лежащая  на  тебе,  слишком  велика
для  одного  человека,  а  получить  помощь  с  моей  стороны  нет  никаких

шансов.  Разве  это  не  достаточное  доказательство  того,  что  нам  следует
сдаться?»…
Что делать? Станет мне со временем лучше или хуже? Я этого не знаю,
но не могу отделаться от чувства безмерной грусти.
У всех бывают черные дни,
Дни сумрачной непогоды.
Все это так и не может быть иначе; весь вопрос в том, не слишком ли
велико  бывает  подчас  количество  черных  и  сумрачных  дней!  И  все-таки  я
снова  писал  с  модели  в  сарае  с  очень  скверным  светом.  Что  ж,  я  не
отказываюсь  делать  все,  что  в  моих  силах,  но  могу  ли  я  при  данных
условиях сделать то, что необходимо!
Мысленно  я  всегда  с  тобой:  поэтому  неудивительно,  что  я  довольно
часто  пишу  тебе.  Я,  прежде  всего,  нахожу  маловероятным,  что  ты
останешься в хороших отношениях с Гупилем. Конечно, это такая огромная
фирма,  что  пройдет  немало  времени,  прежде  чем  разложение  скажется  во
всем  и  мириться  с  положением  дел  станет  окончательно  невозможно.  Но
по-моему,  период  разложения  тянется  уже  довольно  давно;  поэтому  я
отнюдь не удивлюсь, если узнаю, что дело зашло достаточно далеко.
Не  могу  отделаться  лишь  от  одной  мысли  –  будущее  неизменно
рисуется  мне  не  как  мое  одинокое,  а  как  наше  с  тобой  совместное
пребывание  в  этом  болотном  краю,  где  мы  будем  работать  как  два
сотоварища-художника.
Такая
перспектива
представляется
мне
необыкновенно заманчивой…
Не думаю, что ты почувствуешь себя здесь как кошка в чужом амбаре;
напротив, тебе покажется, что ты вернулся на родину. Став художником, ты
сразу  же  ощутишь  прилив  жизнерадостности  и  станешь  спокойнее,  чем
был бы в любом ином положении, спокойнее, чем даже у Гуниля и K°…
Ты  человек  волевой,  с  хорошей,  умной,  светлой  головою  и  добрым
сердцем.  Считаю,  что  ты  легко  можешь  стать  художником,  если  только
продержишься некоторое время.
Не хочу сказать, что у тебя не будет забот, – гладко ничто не проходит,
но  ты  должен  руководствоваться  одним  соображением:  «Я  делаю  то,  что
мне  кажется  наиболее  простым;  я  хочу  жить  не  в  городе,  а  в  деревне,  не
сидеть  в  конторе,  а  писать».  Да,  только  так  и  не  иначе!  Все  это  следует
рассматривать как чисто деловое предприятие, хотя вопрос и стоит глубже,
да,  бесконечно  глубже.  Но  все  твои  мысли  должны  решительно

сосредоточиться в таком направлении.
В  будущем  тебе  следует  рассматривать  и  меня  и  себя  только  как
художников; как бы плохо и трудно нам ни было, ты должен видеть одно –
свою собственную работу. Глядя на уголок природы, неизменно думай: «Я
это напишу». Задайся одной мыслью – стать художником…
Торговля  картинами  вселяет  в  человека  известные  предубеждения,  от
которых  ты,  возможно,  еще  не  отделался.  Самое  распространенное  из  них
таково:  живопись  требует  дарования.  Да,  дарование,  конечно,  необходимо,
но не совсем в том смысле, в каком его обычно себе представляют. Нужно
уметь протянуть руку и взять это дарование (что, разумеется, нелегко), а не
ждать, пока оно проявится само по себе. В слове «дарование» что-то есть,
но совсем не то, что предполагают люди. Чтобы научиться работать, нужно
работать;  чтобы  стать  художником,  нужно  рисовать.  Если  человек  хочет
сделаться  художником,  если  он  наслаждается  процессом  писания,  если  он
испытывает при этом то, что испытываешь ты, он может стать художником,
но это сопровождается тревогами, заботами, разочарованиями, приступами
хандры,  минутами  полного  бессилия  и  всякими  прочими  неприятностями.
Таково мое мнение.
Я  знаю  двух  людей,  в  которых  идет  душевная  борьба  между  «Я  –
художник»  и  «Я  –  не  художник».  Это  Раппард  и  я  сам.  Эта  борьба,  порою
отчаянная,  проводит  резкую  грань  между  нами  и  некоторыми  другими
людьми,  воспринимающими  такие  вещи  менее  серьезно.  Что  же  касается
нас,  то  нам  иногда  приходится  тяжко,  но  каждый  приступ  меланхолии
приносит  с  собой  немножко  света,  немножко  движения  вперед.  Другие  не
так  сурово  борются  с  собой  и,  вероятно,  работают  легче,  но  зато
индивидуальность их развивается меньше.
Когда  что-то  в  тебе  говорит:  «Ты  не  художник»,  тотчас  же  начинай
писать, мой мальчик, – только таким путем ты принудишь к молчанию этот
внутренний голос. Тот же, кто, услышав его, бежит к друзьям и жалуется на
свое  несчастье,  теряет  часть  своего  мужества,  часть  того  лучшего,  что  в
нем есть. Друзьями твоими должны быть лишь те, кто сами ведут такую же
борьбу и своим примером пробуждают в тебе жажду деятельности.
Надо  начинать  такую  борьбу  с  уверенностью  в  успехе  и
убежденностью  в  том,  что  ты  делаешь  нечто  разумное,  как  крестьянин,
который направляет свой плуг, или как наш друг, который на прилагаемом
наброске боронует и даже сам тащит борону. Нет у тебя лошади, значит, ты
сам себе лошадь – так здесь поступают многие…
Мне всегда страшно нравились слова Доре: «У меня терпенье вола». Я
вижу  в  них  что-то  хорошее,  определенную  убежденность  и  честность;

короче  говоря,  в  этих  словах  заложен  глубокий  смысл,  они  –  изречение
подлинного  художника.  Когда  думаешь  о  людях,  из  чьего  сердца
выливаются  подобные  слова,  вся  болтовня  о  «природной  одаренности»,
которую так часто слышишь от торговцев картинами, кажется мне мерзким
карканьем.  «У  меня  терпенье»  –  как  сдержанно  и  достойно  это  звучит!
Такого  торговцы  картинами  никогда  не  скажут,  даже  если  не  все,  что  они
говорят,  походит  на  воронье  карканье.  «Я  не  художник»,  –  как  можно  так
жестоко  отзываться  о  самом  себе?  Разве  нельзя  стать  терпеливым,  разве
нельзя  научиться  терпению  у  природы,  видя,  как  медленно  созревает
пшеница,  видя,  как  все  растет?  Разве  можно  считать  себя  настолько
мертвым,  чтобы  допустить,  что  ты  уже  никогда  не  будешь  больше  расти?
Разве  можно  умышленно  препятствовать  собственному  развитию?  Говорю
все это для того, чтобы объяснить, почему разговоры о том, одарен ты или
нет, кажутся мне такими глупыми.
Но для того чтобы расти, нужно уйти корнями в землю. Я говорю тебе:
не  иссыхай  на  тротуаре,  а  пересади  себя  в  почву  Дренте  –  там  ты
прорастешь.  Ты  скажешь:  «Но  ведь  существуют  же  городские  растения»;
согласен, но ты-то сам зерно и место твое – в полях.
Моя  цель  –  делать  как  можно  больше  как  можно  лучших  картин  и
рисунков,  а  прожив  жизнь,  с  любовью  и  сожалением  оглянуться  назад  и
подумать:  «Ах,  какие  картины  я  мог  бы  создать!»  Но  это  отнюдь  не
исключает необходимости делать все, что в твоих силах. Возражаешь ли ты
против этого применительно ко мне и к себе?
Мне хочется, чтобы живопись стала твоей навязчивой идеей и вопрос:
«Художник  я  или  не  художник?»  –  отошел  в  область  абстракции,  а  на
первый  план  выступили  бы  более  интересные  практические  задачи,
скажем, как скомпоновать фигуру или пейзаж.
Тео,  открыто  заявляю  тебе:  я  предпочитаю  думать  о  том,  как  руки,
ноги и голова соединяются с торсом, чем о том, являюсь ли я художником
вообще, и если да, то в большей или меньшей степени.
Вспомни  о  Барбизоне  –  это  величественная  история.  Те,  кто  первыми
приехали  туда  работать,  внешне  были  далеко  не  такими,  как  по  существу.
Они выросли на землей знали только одно: «В городе нет ничего хорошего,
я хочу в деревню». Я представляю себе, что они рассуждали примерно так:
«Я  должен  научиться  работать,  должен  стать  совершенно  иным,  прямой
противоположностью  тому,  каков  я  сейчас».  Они  говорили:  «Сейчас  я
никуда не гожусь, но я обновлюсь на лоне природы». Что касается меня, то
я  рассуждаю  так  же  и,  хотя  поеду  в  Париж,  если  буду  к  тому  вынужден  и
если  найду  там  чем  заняться,  все-таки  считаю,  что  пребывание  здесь

бесконечно, бесконечно более полезно с точки зрения моего будущего…
Если бы ты был со мной, я обрел бы товарища и моя работа тем самым
пошла  бы  успешнее…  Если  бы  ты  был  здесь,  я  скорее  начал  бы  работать
более  производительно.  Повторяю  еще  раз:  для  меня  одного  –  задача
чересчур велика, у меня не хватает духу приняться за нее в одиночку. Мне
необходим человек, с которым можно все обсудить, который понимает, что
такое картина…
Ей-богу,  мой  мальчик,  приезжай  писать  вместе  со  мной  сюда,  на
равнину, в картофельные поля; приезжай посидеть со мной у огня, и пусть
степной ветер хорошенько продует тебя!
Вырвись! Я не знаю, что за будущее ожидает нас, не знаю, изменится
наша  жизнь  или  нет,  если  все  у  нас  пойдет  гладко,  но  могу  сказать  лишь
одно: «Будущее не в Париже и не в Америке – там всегда будет одно и то
же, вечно одно и то же. Если хочешь стать иным, приезжай сюда, в степь!»
1 декабря
Ты  знаешь,  брат,  что  единственная  моя  связь  с  внешним  миром  –  ты;
поэтому  я  чуть  с  ума  не  сошел,  не  получив  от  тебя  письма  в  тот  момент,
когда  отнюдь  не  «процветал»,  а,  напротив,  был  в  очень  стесненных
обстоятельствах, хотя и не упоминал о них, так как нахожу, что стою выше
забот, выклевывающих мне печень; эту пытку я, пожалуй, могу объяснить,
но считаю незаслуженной…
Еще  раз  повторяю,  что  за  время  пребывания  здесь  я  должен  был
привести  в  порядок  свои  живописные  принадлежности,  сделать  запас
красок,  совершить  несколько  поездок,  уплатить  за  жилье  и  еду,  послать
немного  Христине  и  частично  расплатиться  с  долгами.  Из-за  всего  этого
мне, мягко выражаясь, пришлось довольно туго. Прибавь к сказанному еще
одну  пытку  –  одиночество,  и  ты  больше  не  подумаешь,  будто  я
«процветаю» или «процветал» в прошлом.
Я говорю не «уединение», а «одиночество» – одиночество художника,
которого  в  такой  отдаленной  местности  всякий  и  каждый  считает
безумцем, убийцей, бродягой и т. д. и т. д.
Это,  может  быть,  petite  misere,  но  уж  misere  –  во  всяком  случае.  На
чужбине  всегда  чуждо  и  неуютно,  даже  если  эта  чужбина  так  волнующе
прекрасна.

жүктеу/скачать 1,4 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: