Эттен Апрель-Декабрь 1881

Иногда  я  ужасно  жалею,  что  так  мало  знаю  в  области  истории,
особенно  современной.  Но  не  стоит  предаваться  сожалениям  и  опускать
руки – так далеко не уйдешь; важно одно – пробиваться, идти вперед.
Натура всегда начинает с того, что сопротивляется художнику, но тот,
кто берется за дело всерьез, не даст этому сопротивлению сбить его с пути;
напротив,  оно  лишь  побуждает  его  бороться  за  победу;  в  сущности,
природа  и  Настоящий  художник  едины.  Природа,  конечно,  intangible,
однако нужно уметь взяться за нее, и взяться твердой рукой. А когда с ней
вот так поспоришь и поборешься, она обязательно становится послушней и
покладистей.  Не  скажу,  что  я  уже  добился  этого,  –  нет  человека  более
далекого  от  такой  мысли,  чем  я,  –  но  дело  все  же  начинает  идти  лучше.
Борьба  с  натурой  иногда  напоминает  мне  то,  что  Шекспир  называет
«Taming
of
the
Shrew»
(то
есть
преодолевать
сопротивление
настойчивостью,  bongre  et  malgre).  Во  многих  вопросах,  в  рисовании  –
особенно, я считаю, что «serrer de pres vaut mieux que lacher».
Чем  дальше,  тем  больше  я  чувствую,  что  рисовать  фигуры  –  дело
хорошее,  что  косвенно  оно  благотворно  влияет  и  на  работу  над  пейзажем.
Если рисуешь иву так, словно она – живое существо, – а в конце концов так
оно  и  есть,  –  все  окружение  получается  само  собой;  нужно  только
сосредоточить  все  внимание  на  этом  дереве  и  не  отступать,  пока  оно  не
начнет жить.
Эттен, 3 сентября 1881
У меня на душе есть кое-что, о чем я должен тебе рассказать, хотя ты,
возможно, уже все знаешь и для тебя это не новость. Хочу сообщить тебе,
что этим летом я очень сильно полюбил К. Когда я ей сказал об этом, она
ответила,  что  для  нее  прошлое  и  будущее  едины  и  что  она  никогда  не
сможет ответить на мое чувство.
Я  был  в  нерешительности  и  не  знал,  что  делать,  –  примириться  с  ее
«нет,  нет,  никогда»  или,  не  считая  вопрос  ни  исчерпанным,  ни  решенным,
собраться  с  духом  и  не  отступать?  Я  выбрал  последнее  и  до  сих  пор  не
раскаиваюсь в своем решении, хотя все еще наталкиваюсь на это «нет, нет,
никогда».  Конечно,  с  тех  пор  я  претерпел  много  «petites  miseres  de  la  vie
humaine», которые, если их описать в книге, вероятно, позабавили бы кое-
кого,  но  которые  едва  ли  могут  быть  названы  приятными  переживаниями,
когда их приходится испытывать самому.
Как бы то ни было, я и сейчас рад, что верность принципу «how not to
do it» я оставил тем, кому он нравится, а сам сохранил некоторое мужество.
Одна  из  причин,  по  каким  я  не  писал  тебе  об  этом  раньше,  состоит  в
том,  что  положение  мое  было  слишком  неопределенным  и  неустойчивым,

чтобы разговаривать о таких вещах…
Покамест  я  много  работаю:  с  тех  пор  как  я  встретил  К.,  моя  работа
идет куда лучше…
Возможно,  до  тебя  дойдут  слухи,  будто  я  добиваюсь  своего  силой  и
т. п. Но ведь каждому ясно, что прибегать в любви к силе – идиотизм. Нет, я
очень,  очень  далек  от  таких  намерений.  Но  согласись,  добиваться,  чтобы
мы  с  К.  могли  видеться,  разговаривать,  обмениваться  письмами,
познакомиться  поближе  и,  таким  образом,  лучше  понять,  подходим  ли  мы
друг к другу, – желание вполне разумное и законное.
Год  непринужденного  общения  друг  с  другом  был  бы  благотворен  и
для  нее,  и  для  меня,  но  старики  на  этот  счет  в  полном  смысле  слова
уперлись…
Если ты когда-нибудь полюбишь, а тебе ответят «нет, нет, никогда», ни
за  что  не  смиряйся!  Но  ты  такой  счастливчик,  что  с  тобой  этого,  надеюсь,
никогда не случится.
Эттен, 7 сентября 1881
Я  не  удивлюсь,  Тео,  если  мое  последнее  письмо  произвело  на  тебя
несколько  странное  впечатление.  Но  надеюсь,  оно  помогло  тебе  до
некоторой  степени  уяснить  создавшееся  положение.  Я  пытался  наметить
соотношения  и  планы  длинными,  крупными  штрихами:  сперва  намечают
основные  линии,  а  потом  смахивают  уголь  носовым  платком  или
крылышком и начинают искать уже частные контуры.
Таким  образом,  сегодняшнее  письмо  будет  написано  в  более
интимном, менее резком и угловатом тоне, чем предыдущее.
Во-первых,  хочу  спросить,  не  кажется  ли  тебе  в  какой-то  мере
удивительным,  что  существует  любовь  достаточно  серьезная  и  страстная,
чтобы не остыть даже от многих «нет, нет, никогда»? Я твердо уверен, что
такая любовь не возбуждает в тебе удивления, а, напротив, представляется
тебе вполне естественной и разумной.
Ведь  любовь  –  это  нечто  такое  положительное,  такое  сильное,  такое
настоящее, что для того, кто любит, отказаться от этого чувства – все равно
что наложить на себя руки. Если ты возразишь: «Но есть же люди, которые
накладывают  на  себя  руки»,  я  отвечу  только:  «Право,  не  думаю,  что  я  –
человек с подобными наклонностями». Жизнь стала мне очень дорога, и я
счастлив, что люблю. Моя жизнь и моя любовь – одно целое. «Но ведь ты
стоишь  перед  „нет,  нет,  никогда"»,  –  напомнишь  мне  ты.  На  это  я  отвечу:
«old  boy»,  сейчас  я  смотрю  на  это  «нет,  нет,  никогда»  как  на  кусок  льда,
который прижимаю к своей груди, чтобы его растопить…
Очень  печально,  конечно,  что  столь  многие  возражают  против  моей

любви, но я-то сам не собираюсь печалиться по этому поводу и терять из-за
этого душевную бодрость. Как раз наоборот. Пусть печалится кто угодно, с
меня  довольно!  Я  хочу  одного  –  радоваться,  как  жаворонок  весной,  хочу
петь одну песню: «Aimer encore!»…
Верно, она уже любила другого, живет воспоминаниями о прошлом и,
видимо,  испытывает  угрызения  совести  при  одной  мысли  о  новой  любви.
Но ведь ты же знаешь поговорку: «И faut avoir aime, puis desaime, puis aimer
encore»…
Я  видел,  что  она  всегда  погружена  в  прошлое  и  самоотверженно
хоронит себя в нем. И я подумал: «Я уважаю ее чувство, но все же считаю,
что  в  нем  есть  нечто  болезненное.  Поэтому  оно  не  должно  расслаблять
меня; я обязан быть решителен и тверд, как стальной клинок. Я попытаюсь
пробудить  в  ней  „нечто  новое",  что  не  займет  место  старого,  но  завоюет
право  на  свое  собственное  место»…  Ты  скажешь:  «На  что  же  ты  будешь
жить, если добьешься ее?» – или, еще вероятнее: «Ты ее не добьешься…»
Впрочем,  нет,  ты  так  не  скажешь.  Отвечу:  тот,  кто  любит,  –  живет;  кто
живет – работает; кто работает – имеет хлеб.
Словом,  я  спокоен,  уверен,  и  это  оказывает  влияние  на  мою  работу,
которая чем дальше, тем больше увлекает меня именно потому, что я знаю
–  я  добьюсь  успеха.  Конечно,  ничего  необыкновенного  из  меня  не
получится,  но  «обыкновенного»  я  добьюсь,  а  под  «обыкновенным»  я
подразумеваю, что моя работа будет здоровой и разумной, что я буду иметь
право на существование и приносить какую-то пользу. Я нахожу, что ничто
не дает нам такого ощущения реальности, как подлинная любовь. А разве
тот,  кто  полностью  сознает  реальность  жизни,  стоит  на  дурном  пути?
Думаю, что нет.
Но с чем могу я сравнить это удивительное чувство, это удивительное
открытие  –  любовь?  Ведь  полюбить  всерьез  –  это  все  равно  что  открыть
новую часть света.
Пятница, вечер
Пишу  тебе  сидя  в  маленькой  комнате,  которая  служит  мне  теперь
мастерской, так как в другой комнате чересчур сыро. Оглядываясь вокруг, я
вижу  стены,  сплошь  увешанные  этюдами  исключительно  на  одну  тему  –
типы брабантцев.
Итак,  я  начал  работу,  и,  если  меня  внезапно  вырвут  из  этого
окружения,  мне  придется  приниматься  за  какую-нибудь  другую,  а  эта
останется наполовину незаконченной. Нет, так не должно быть! Я работаю
здесь  с  мая,  начинаю  вникать  в  мои  модели  и  постигать  их,  и  дело
движется, хотя это стоило мне огромных усилий.

Неужели теперь, когда я так далеко зашел, отец возьмет и скажет: «Ты
пишешь письма К., в силу этого между нами возникают неприятности (это
и есть главная причина, все же остальные обвинения, будто я не считаюсь с
условностями и еще невесть что, – просто болтовня), а раз они возникают, я
выставляю тебя за дверь»?
Это  уж  слишком.  Ну  не  смешно  ли  останавливать  из-за  этого  работу,
которая  начата  и  уже  получается?  Нет,  нет,  так  нельзя!  Кроме  того,
разногласия у меня с родителями не такие уж страшные – во всяком случае,
они не могут помешать нам жить вместе…
Одно  твое  решительное  слово  –  и  все  уладится.  Ты  поймешь  меня,
если  я  скажу,  что  тому,  кто  хочет  работать  и  стать  художником,  нужна
любовь;  во  всяком  случае,  тот,  кто  стремится  воплотить  в  своей  работе
чувство,  должен  раньше  испытать  его  сам,  должен  жить  по  велению
сердца.
Однако  в  вопросе  о  «средствах  к  существованию»,  как  они
выражаются, мать с отцом – тверже камня.
Если бы речь шла о немедленной женитьбе, я, конечно, согласился бы
с ними, но сейчас все дело в том, чтобы растопить это «нет, нет, никогда», а
тут  уж  средства  к  существованию  ничем  не  помогут.  Это  совсем  другая
область  –  область  сердца;  поэтому  мы  с  К.  должны  видеться,  писать  друг
другу  и  разговаривать.  Это  ясно  как  день,  просто  и  разумно.  И  повторяю
тебе, ничто на свете не заставит меня отказаться от моей любви (хотя меня
считают человеком слабовольным и податливым, как воск).
Эттен, декабрь 1881
Боюсь,  что  тебе  случается  отбрасывать  в  сторону  книгу  лишь  из-за
того, что она чересчур реалистична; так вот, запасись снисходительностью
и  терпением  и  прочти  мое  письмо  до  конца,  как  бы  оно  ни  было  тебе
неприятно.
Как я и писал из Гааги, у нас с тобою есть о чем поговорить, особенно
теперь, когда я вернулся. О моей поездке в Гаагу я все еще вспоминаю не
без  волнения.  Когда  я  шел  к  Мауве,  сердце  у  меня  слегка  екало  и  я
спрашивал себя: «Не попытается ли он также отделаться от меня пустыми
обещаниями? Отнесется ли он ко мне иначе, чем другие?» А оказалось, что
Мауве  всячески  подбодрил  меня  и  помог  мне  как  практически,  так  и
добрым советом.
Разумеется,  он  одобрял  далеко  не  все,  что  я  делал  и  говорил,  скорее
напротив.  Но  если  он  указывал  мне:  «То-то  и  то-то  неверно»,  он  тут  же
добавлял:  «Попробуйте  сделать  так-то  и  так-то»,  а  это  уже  нечто  совсем
другое,  чем  замечания  просто  ради  замечаний.  Когда  тебе  говорят:  «Ты

болен», это еще не помощь. Но если тебе при этом советуют: «Сделай то-то
и то-то, и ты поправишься», и если к тому же совет разумен – это помогает.
Итак, я привез от Мауве несколько готовых этюдов и акварелей. Они,
конечно, не шедевры, но я все-таки верю, что в них есть нечто здоровое и
правдивое; во всяком случае, этого в них больше, чем во всем, что я делал
до сих пор. Поэтому я думаю, что начну теперь делать серьезные вещи. А
так как в моем распоряжении имеются теперь новые технические средства,
а именно кисть и краски, то и дела мои пойдут, так сказать, по-новому.
Остановка  за  одним  –  как  осуществить  мои  планы  на  практике.
Первым  делом  я  должен  найти  себе  комнату,  и  притом  достаточно
большую,  чтобы  во  время  работы  иметь  возможность  отходить  на
необходимое расстояние. Когда Мауве увидел мои этюды, он сразу сказал:
«Вы  сидите  слишком  близко  к  модели».  Во  многих  случаях  из-за  этого
почти  невозможно  сделать  необходимые  измерения  и  выдержать
пропорции, что, конечно, для меня чрезвычайно важно. Поэтому мне надо
попытаться  снять  где-нибудь  большое  помещение  –  комнату  или  сарай.
Стоить  это  будет  не  Бог  весть  сколько:  домик  для  рабочего  обходится  в
здешних краях не дороже тридцати гульденов в год; следовательно, комната
раза  в  два  больше,  чем  такой  домик,  будет  стоить  шестьдесят  гульденов,
что не превышает моих возможностей. Я было присмотрел один сарай, но с
сараем  связано  слишком  много  неудобств,  особенно  в  зимнее  время.
Правда,  работать  в  нем  все-таки  можно,  во  всяком  случае,  когда  на  улице
тепло. Кроме того, я думаю, что, если бы здесь возникли затруднения, я мог
бы  найти  модели  не  только  в  Эттене,  но  и  в  других  местах  нашего
Брабанта.
У  меня  еще  осталось  немного  бумаги  Энгр,  но,  когда  ты  будешь
возвращать  мне  этот  набросок,  приложи,  пожалуйста,  к  нему  немного
бумаги того же сорта; ты меня этим очень обяжешь. Но не чисто белой, а,
скорее, цвета небеленого холста не холодных тонов.
Что за великая вещь тон и цвет, Тео! Как обездолен в жизни тот, кто не
чувствует их! Мауве научил меня видеть многое, чего я раньше не замечал;
когда-нибудь  я  попытаюсь  передать  тебе  то,  что  он  рассказал  мне:  ведь  и
ты,  возможно,  кое-что  видишь  неправильно.  Надеюсь,  мы  с  тобой  еще
потолкуем  о  вопросах  искусства.  Ты  не  можешь  себе  представить  чувство
облегчения,  с  каким  я  вспоминаю  о  том,  что  сказал  мне  Мауве  по  поводу
заработков.
Подумай только, сколько лет я боролся, безысходно оставаясь в каком-
то  ложном  положении.  И  вдруг  открывается  настоящий  просвет!  Я  хотел
бы показать тебе две акварели, которые я привез с собой: ты бы понял, что

они – нечто совсем иное, чем прежде. В них, наверно, много недостатков –
я  первый  готов  признать,  что  они  никуда  не  годятся;  и  все-таки  они  не
похожи на прежние, они ярче и свежее, чем раньше. Это не исключает того,
что  следующие  мои  акварели  должны  быть  еще  ярче  и  свежее,  но  ведь  не
все же сразу. Это придет со временем.
Пока  что  я  оставлю  эти  два  рисунка  у  себя,  чтобы  было  с  чем
сравнивать  те,  которые  я  буду  делать  здесь  и  которые  я  должен  дотянуть
хотя бы до уровня, достигнутого мною у Мауве. Мауве уверяет, что если я
так  же  напряженно  проработаю  еще  несколько  месяцев,  а  затем,  скажем  в
марте,  опять  навещу  его,  то  смогу  уже  делать  рисунки,  годные  для
продажи; тем не менее я переживаю сейчас очень трудное время. Расходы
на  модели,  мастерскую,  материалы  для  рисования  и  живописи
увеличиваются, а я до сих пор ничего не зарабатываю.
Правда, отец говорит, чтобы я не тревожился но поводу, необходимых
расходов: он очень доволен тем, что ему сказал Мауве, а также этюдами и
рисунками,  которые  я  привез.  Но  мне,  право,  крайне  огорчительно,  что  за
все  приходится  расплачиваться  отцу.  Конечно,  мы  надеемся,  что  все
обернется хорошо, но все же эта мысль камнем лежит у меня на душе. Ведь
с тех пор, что я здесь, отец не видел от меня ни гроша, хотя неоднократно
покупал мне разные вещи, например куртку и штаны, которых я предпочел
бы не иметь, как они мне ни нужны: я не хочу, чтобы отец тратил на меня
деньги;  тем  более  что  эта  куртка  и  штаны  мне  малы  и  проку  от  них
никакого. Вот еще одна из «мелких невзгод жизни человеческой».
Кроме того, я уже писал тебе раньше, что терпеть не могу чувствовать
себя  связанным;  отец  же,  хоть  и  не  требует  от  меня  отчета  буквально  в
каждом  центе,  всегда  точно  знает,  сколько  я  трачу  и  на  что.  У  меня  нет
секретов,  но,  если  даже  мои  поступки  не  секрет  для  тех,  кому  я
симпатизирую,  я  все  равно  не  люблю,  когда  мне  заглядывают  в  карман.  К
тому  же  отец  не  тот  человек,  к  которому  я  мог  бы  испытывать  те  же
чувства,  что  к  тебе  или  к  Мауве.  Конечно,  я  люблю  его,  но  совсем  иначе,
нежели тебя или Мауве. Отец не может ни понять меня, ни посочувствовать
мне,  а  я  не  могу  примириться  с  его  отношением  к  жизни  –  оно  так
ограниченно,  что  я  задыхаюсь.  Я  тоже  иногда  читаю  Библию,  как  читаю
Мишле, Бальзака или Элиота, но в ней я вижу нечто совершенно иное, чем
отец,  и  вовсе  не  нахожу  того,  что  он  извлекает  из  нее,  следуя  своим
академическим рецептам.
По-моему,  просто  невозможно  всегда  точно  знать,  что  хорошо  и  что
дурно,  что  нравственно  и  что  безнравственно.  Но  раз  уж  мы  заговорили  о
нравственности и безнравственности, мысли мои невольно возвращаются к

К.
Эх! Как я уже писал тебе, вся эта история постепенно теряет прелесть
и  свежесть  первой  весенней  клубники!  Прости,  если  повторяюсь,  но  я  не
помню, сообщил ли я тебе о том, что пережил в Амстердаме.
Я  ехал  туда  с  мыслью:  «Сейчас  так  тепло.  Быть  может,  ее  „нет,  нет,
никогда" все-таки оттает!»
И  вот  в  один  прекрасный  вечер  я  прошелся  по  Кейзерсграхт,  поискал
дом и нашел его. Я позвонил и услышал в ответ, что господа еще обедают,
но я тем не менее могу войти. В сборе были все, за исключением К. Перед
каждым  стояла  тарелка,  но  ни  одной  лишней  не  было  –  эта  подробность
сразу  бросилась  мне  в  глаза.  Меня  хотели  убедить,  что  К.  нет  дома,  –  для
того ее тарелку и убрали; но я знал, |что она там, и все это показалось мне
комедией,  глупым  фарсом.  После  обычных  приветствий  и  пустых  фраз  я
спросил наконец: «А где же все-таки К.?» Тогда дядя С, обращаясь к жене,
повторил мой вопрос: «Мать, где К.?» Та ответила: «К. вышла».
Я  временно  воздержался  от  дальнейших  расспросов  и  заговорил  о
выставке  в  «Арти»  и  т.  д.  После  обеда  все  исчезли,  а  дядя  С,  его  жена  и
нижеподписавшийся  остались  одни  и  приняли  соответствующие  позы.
Дядя С, как священник и отец семейства, взял слово и объявил, что он как
раз  собирался  послать  письмо  нижеподписавшемуся  и  что  теперь  он
прочтет это письмо вслух. Но тут я снова спросил: «Где К.?» Я ведь знал,
что она в городе. Дядя С. ответил: «К. ушла из дому, как только услышала,
что ты здесь». Я, конечно, ее немножко знаю, но, уверяю тебя, ни тогда, ни
даже сейчас я толком не понимал и не понимаю, чем считать ее холодность
и  суровость  –  хорошим  или  дурным  предзнаменованием.  Такой,  внешне
или на самом деле, холодной, резкой и суровой она бывала только со мной.
Поэтому я не стал спорить и сохранил полное спокойствие.
«Прочтут  мне  письмо  или  нет  –  безразлично,  –  сказал  я,  –  меня  оно
мало  трогает».  И  вот  я  выслушал  послание,  составленное  в  очень
достойных и ученых выражениях. Содержание его, в сущности, сводилось
к  одному  –  меня  просили  прекратить  переписку,  советуя  мне  сделать  над
собой самое решительное усилие и выбросить всю эту историю из головы.
Наконец  чтение  кончилось.  Я  чувствовал  себя  совершенно  как  в  церкви,
когда  пастор,  несколько  раз  соответственно  повысив  и  понизив  голос,
произносит заключительное «аминь»: вся эта сцена оставила меня столь же
равнодушным, как заурядная проповедь.
А затем начал я и, насколько мог спокойно и вежливо, сказал: «Я уже
слышал подобные разговоры и раньше; что же дальше – et apres сa?»
Тогда дядя С. поднял глаза, всем своим видом выражая изумление, как

это  я  до  сих  пор  не  убедился,  что  здесь  достигнут  крайний  предел
человеческого разумения и долготерпения. На его взгляд, никаких «et apres
да» тут быть не может. В этом духе мы и продолжали разговор, в который
время  от  времени  вставляла  слово  тетя  М.;  я  разгорячился  и  перестал
выбирать  выражения.  Дядя  С.  тоже  вышел  из  себя  –  настолько,  насколько
это может позволить себе священник. Он не сказал прямо: «Будь проклят»,
но любой другой человек, кроме священника, будь он в том же настроении,
что дядя С, произнес бы эти слова.
Ты  знаешь,  что  я  по-своему  люблю  отца  и  дядю  С,  поэтому  я
несколько отступил и начал лавировать, и к концу вечера они сказали, что
я,  если  хочу,  могу  остаться  переночевать.  Тут  я  отрезал:  «Я  вам  очень
признателен, но, раз К. при моем появлении уходит из дому, я считаю, что
мне сейчас не время оставаться здесь на ночь, я ухожу в гостиницу». Они
спросили:  «Где  же  ты  остановился?»  Я  ответил:  «Еще  не  знаю»,  и  тогда
дядя с тетей решили, что они лично покажут мне гостиницу подешевле. И
Бог ты мой! Эти двое стариков отправились вместе со мною по холодным,
туманным, грязным улицам и действительно отвели меня в очень хорошую
и  дешевую  гостиницу.  Я  требовал,  чтобы  они  не  ходили,  но  они  настояли
на своем и показали мне дорогу.
Знаешь,  в  этом  было  что-то  человечное,  и  это  успокоило  меня.  Я
пробыл в Амстердаме два дня и имел еще один разговор с дядей С, но ни
разу  не  видел  К.  Когда  бы  я  ни  приходил,  она  пряталась  от  меня.  Тем  не
менее я объявил, что, хоть они и считают вопрос решенным и конченным,
я, со своей стороны, на это не согласен, пусть так и знают.
На  это  они  снова  твердо  возразили,  что  со  временем  я  научусь
смотреть на вещи более здраво.
В течение этих дней в Амстердаме я чувствовал себя совсем одиноким,
заброшенным  и  не  знал,  куда  деться:  полудоброта  дяди  и  тетки  и
бесконечные  разглагольствования  угнетали  меня.  Наконец  мне  стало
совсем невмоготу, и я спросил себя: «Ты что же, опять собираешься впасть
в меланхолию?» Затем я сказал себе: «Не давай сбить себя с ног» – и утром,
в воскресенье, в  последний раз пошел  к дяде С.  и объявил: «Послушайте,
дорогой дядя, будь К. ангелом, она была бы слишком хороша для меня – не
думаю, что я мог бы долго любить ангела. Будь она дьяволом, я не хотел бы
иметь  с  ней  ничего  общего.  В  данном  же  случае  я  вижу  в  ней  только
женщину с женскими страстями и настроениями и безмерно люблю ее; это
чистая  правда,  и  я  рад  этому.  До  тех  пор,  пока  она  не  ангел  и  не  дьявол,
вопрос остается открытым».
Дяде С. оставалось лишь что-то – я уж не помню что – пробормотать о

женских  страстях;  затем  он  ушел  в  церковь.  Неудивительно,  что  человек
там  ожесточается  и  становится  как  камень;  я  знаю  это  по  собственному
опыту.
Итак, твой «нижеподписавшийся» брат не дал сбить себя с ног; тем не
менее  он  был  подавлен,  словно  слишком  долго  простоял  у  холодной,
твердой,  выбеленной  известью  церковной  стены.  Рассказывать  ли  тебе  об
остальном,  мой  мальчик?  Тео,  ты  ведь  сам  реалист,  так  вытерпи  же  и  мой
реализм.
Я  уже  писал  тебе,  что,  когда  надо,  мои  секреты  перестают  быть
секретами,  и  не  беру  обратно  своих  слов;  думай  обо  мне  что  хочешь:  для
меня не так уж важно, одобряешь ты мои действия или нет.
Продолжаю.  Из  Амстердама  я  отправился  в  Гарлем,  где  провел
несколько  приятных  часов  с  нашей  маленькой  сестренкой  Виллеминой  и
погулял  с  ней.  Вечером  я  отправился  в  Гаагу  и  около  семи  часов  был  у
Мауве.
Я  сказал  ему:  «Послушайте,  Мауве,  вы  собирались  приехать  в  Эттен,
чтобы  по  возможности  посвятить  меня  в  тайны  палитры;  но  мне  кажется,
нескольких  дней  для  этого  мало;  поэтому  я  приехал  к  вам  и,  если  не
возражаете, останусь здесь на месяц-полтора или на любой срок, какой вы
укажете;  вот  тогда  будет  видно,  что  мы  можем  сделать.  С  моей  стороны
дерзость  требовать  от  вас  так  много,  но  j'ai  Гёрее  dans  les  reins».  Мауве
спросил: «Вы что-нибудь привезли?» – «Да, вот несколько этюдов». После
этого  он  расхвалил  их,  расхвалил  чересчур  сильно;  правда,  он  и
покритиковал  их,  но  слишком  мало.  Итак,  на  следующий  день  мы
поставили  натюрморт,  и  он  начал  мне  объяснять:  «Палитру  надо  держать
вот  так».  После  этого  я  написал  несколько  этюдов,  а  позднее  сделал  две
акварели.
Таковы  результаты.  Но  работать  руками  и  головой  –  это  еще  не  вся
жизнь. Я и сейчас чувствую, как меня до глубины души пронизывает холод
от  вышеупомянутой  реальной  или  воображаемой  церковной  стены.  «Не
хочу  поддаваться  этому  роковому  чувству,  –  сказал  я  себе  и  подумал:  –  Я
хочу быть с женщиной, я не могу жить без любви, без женщины. Жизнь не
стоила  бы  ни  гроша,  не  будь  в  ней  чего-то  очень  большого,  глубокого,
реального. Однако, – продолжал я, – ты говоришь: „Она и никакая другая“,
а  сам  собираешься  пойти  к  другой  женщине;  это  неразумно,  это
противоречит  всякой  логике».  И  я  ответил  себе:  «Кто  же  хозяин  –  я  или
логика?  Логика  для  меня  или  я  для  логики  и  действительно  ли  так  уж  я
неразумен  при  всей  моей  неразумности  и  недостатке  здравого  смысла?
Правильно я поступаю или нет – не важно, я не могу иначе – эта проклятая

стена слишком холодна для меня; мне нужна женщина, я не могу, не желаю
и  не  буду  жить  без  любви.  Я  человек,  и  человек  со  страстями,  я  должен
пойти  к  женщине,  иначе  я  замерзну  или  превращусь  в  камень,  короче  –
буду  сбит  с  ног».  При  сложившихся  обстоятельствах  мне  пришлось
выдержать  большую  борьбу  с  самим  собой,  и  в  этой  борьбе  победило  то,
что  относится  к  физиологии  и  гигиене  и  о  чем  я  более  или  менее  знал  по
горькому опыту. Нельзя безнаказанно жить слишком долго без женщины. Я
верю: то, что одни называют Богом, другие – высшим существом, третьи –
природой,  не  может  быть  неразумно  и  безжалостно;  короче  говоря,  я
пришел к заключению, что мне надо поискать себе женщину.
И  видит  Бог,  искать  пришлось  недолго.  Я  нашел  женщину  –
немолодую, некрасивую, даже ничем не примечательную. Впрочем, может
быть, тебе это все-таки интересно. Она была довольно высокой и плотной,
руки  у  нее  были  не  как  у  дамы,  у  К.  например,  а  как  у  человека,  который
много работает; но она не была ни груба, ни вульгарна, и в ней было что-то
очень  женственное.  Она  напомнила  мне  некоторые  любопытные  фигуры
Шардена, Фрера или, быть может, Яна Стена – в общем, то, что французы
называют  «une  ouvriere».  Она  пережила  немало  невзгод  –  это  было  видно,
жизнь не баловала ее. Нет, нет, в ней вовсе не было ничего выдающегося,
ничего  особенного,  ничего  необычного.  «Любая  женщина  в  любом
возрасте,  если  она  любит  и  если  в  ней  есть  доброта,  может  дать  мужчине
если уж не бесконечность мгновения, то мгновение бесконечности».
Тео,  для  меня  в  этой  некоторой  бесцветности,  присущей  тому,  кто  не
избалован жизнью, заключено удивительное очарование! О, это очарование
было и в ней, я даже видел в ней что-то от Фейен-Перрена или Перуджино.
Видишь  ли,  я  ведь  не  совсем  невинный  птенчик  или  младенец  в  люльке.
Уже  не  первый  раз  я  вынужден  уступать  этому  влечению.  Да,  влечению  и
любви  к  тем  женщинам,  которых  так  проклинают,  осуждают  и  обливают
презрением  священники  с  церковной  кафедры.  Я  же  не  проклинаю,  не
осуждаю  и  не  презираю  их.  Мне  уже  около  тридцати,  так  неужели  ты
думаешь, я никогда не испытывал потребности в любви?
К.  еще  старше  меня,  у  нее  тоже  был  любовный  опыт;  но  именно  по
этой  причине  я  еще  больше  люблю  ее.  Ей  ведомо  многое,  но  и  мне  тоже.
Если  она  хочет  жить  только  былой  любовью  и  отказывается  от  новой,  это
ее  дело;  если  она  держится  за  нее  и  продолжает  избегать  меня,  я  не  могу
из-за этого подавлять в себе энергию и жизненную силу.
Нет, не могу и не хочу. Я люблю К., но не застыну и не расслабну из-за
нее.  Ведь  стимул,  искра  огня,  которая  нам  нужна,  –  это  любовь,  и  не
обязательно любовь духовная.

Эта  женщина  не  обманула  меня.  Ах,  как  не  прав  тот,  кто  смотрит  на
всех  таких  женщин  как  на  обманщиц!  Как  поверхностны  подобные
суждения! Эта женщина была добра ко мне, очень добра и очень нежна, а
как – я не скажу брату моему Тео, ибо подозреваю, что брат мой Тео и сам
имеет на этот счет кое-какой опыт. Tant mieux pour lui. Много ли мы вместе
потратили?  Нет,  у  меня  ведь  было  мало  денег,  и  я  сказал  ей:  «Послушай,
нам  с  тобой  не  надо  напиваться,  чтобы  почувствовать  что-нибудь  друг  к
другу;  положи-ка  лучше  в  карман  то,  что  я  могу  тебе  уделить».  Как  мне
хотелось иметь возможность уделить ей побольше – она стоила того!
Мы  с  ней  наговорились  обо  всем  –  о  ее  жизни,  горестях,  нищете,
здоровье,  и  беседа  у  меня  с  ней  получилась  интереснее,  чем,  например,  с
моим высокоученым кузеном-профессором.
Я  рассказываю  тебе  все  это  в  надежде,  что  ты  поймешь,  что  я  не
намерен быть сентиментальным до глупости, хотя сентиментальность мне
и не чужда, что я хочу сохранить некоторую энергию, душевную ясность и
телесное  здоровье,  чтобы  не  потерять  способность  работать,  что  и  ради
любви  к  К.  я  не  впаду  в  меланхолию,  не  брошу  работу  и  не  опушусь.
Священники  называют  нас  грешниками,  зачатыми  и  рожденными  в  грехе.
Что  за  несусветная  чушь!  Разве  любить  и  нуждаться  в  любви  грех?  Разве
грех не уметь жить без любви? А вот жизнь без любви я считаю греховным
и безнравственным состоянием.
Я  сожалею  лишь  об  одном  –  о  времени,  когда  мистические  и
теологические  бредни  вынуждали  меня  вести  слишком  замкнутую  жизнь.
Постепенно моя точка зрения изменилась. Когда ты просыпаешься утром и
знаешь,  что  ты  не  один,  и  видишь  в  утреннем  полумраке  рядом  с  собой
другое  существо,  мир  кажется  тебе  куда  более  приветливым  –  гораздо
более  приветливым,  чем  назидательные  книги  и  выбеленные  известью
церковные стены, которые так милы священникам. Живет она в скромной,
простой  комнатке:  простые  обои  на  стенах  придают  помещению
спокойный,  серый,  но  в  то  же  время  теплый,  как  в  картине  Шардена,  тон;
дощатый  пол  застелен  дорожкой  и  куском  старого  красного  ковра;  в
комнате  обыкновенная  кухонная  плита,  комод  и  широкая  простая  кровать;
короче  говоря,  это  настоящее  жилище  работницы.  На  следующий  день  ей
предстояла  стирка.  Она  хорошая,  добрая  и  понравилась  бы  мне  в  черной
юбке  и  темно-синем  корсаже  не  меньше,  чем  понравилась  сейчас  в  своем
не  то  коричневом,  не  то  красновато-сером  платье.  Она  уже  немолода:
возможно,  она  ровесница  К.;  у  нее  был  ребенок;  словом,  у  нее  есть
жизненный  опыт  и  молодость  ее  ушла.  Ушла  ли?  «II  n'y  a  point  de  vieille
femme»

Она сильна, здорова и вместе с тем не груба и не вульгарна. Всегда ли
те,  кто  так  сильно  боится  банальности,  способны  заметить  то,  что  по-
настоящему  небанально?  Боже  мой,  люди  так  часто  ищут  высокое  под
облаками или на дне морском, а оно, оказывается, рядом с нами; даже я сам
иногда поступал так.
Я  рад  тому,  что  сделал,  ибо  считаю,  что  ничто  на  свете  не  должно
мешать  мне  работать  и  лишать  меня  бодрости.  Когда  я  думаю  о  К.,  я  все
еще  повторяю:  «Она  и  никакая  другая»;  но  к  женщинам,  осужденным  и
проклятым  попами,  душа  у  меня  лежит  не  со  вчерашнего  дня  –  моя
симпатия к ним даже старше, чем моя любовь к К. Часто, когда я бродил по
улицам,  одинокий,  заброшенный,  полубольной,  без  гроша  в  кармане,  я
смотрел  им  вслед,  завидуя  мужчинам,  которые  могут  пойти  с  ними,  и
испытывая такое чувство, словно эти несчастные девушки – мои сестры по
положению и жизненному опыту. Как видишь, чувство это у меня – старое
и  глубоко  укоренившееся.  Еще  мальчиком  я  нередко  с  бесконечной
симпатией  и  уважением  вглядывался  в  каждое  полупоблекшее  женское
лицо,  на  котором  было,  так  сказать,  написано:  «Жизнь  действительно  не
баловала меня».
Моя любовь к К. – нечто совершенно новое и совершенно иное. Сама
того  не  сознавая,  она  сейчас  вроде  как  в  тюрьме.  Она  тоже  бедна  и  не
может  делать  того,  что  хочет,  и,  понимаешь  ли,  пребывает  в  состоянии
своеобразной покорности судьбе; мне думается, что иезуитство пасторов и
ханжествующих  дам  действует  на  нее  гораздо  сильнее,  чем  на  меня,
которого оно больше не обманет, потому что я увидел его изнанку; она же
верит  во  все  это  и  не  вынесет,  если  все  ее  мировоззрение,  основанное  на
идее греха, Боге и самоотречении, окажется лишенным смысла.
И боюсь, она никогда не поймет, что Бог, быть может, по-настоящему
начинается  тогда,  когда  мы  произносим  слова,  которыми  заканчивает  у
Мультатули  свою  молитву  неверующий:  «О  Господи,  Бога  нет!»  Этот
пасторский  Бог  для  меня  мертв.  Но  делает  ли  это  меня  атеистом?
Священники  считают  меня  таковым  –  пусть.  Но  я  люблю,  а  как  бы  я  мог
испытывать любовь, если бы не жил я и не жили другие; а раз мы живем,
это уже само по себе чудо. Называй это Богом, или человеческой природой,
или  чем  хочешь,  но  существует  нечто,  что  я  не  могу  ни  определить,  ни
уложить в систему, хотя это нечто – чрезвычайно жизненно и реально; оно
и есть мой Бог или все равно что Бог.
Боже  мой,  я  люблю  К.,  люблю  по  тысяче  причин,  но  именно  потому,
что  я  верю  в  любовь  и  реальность,  я  не  становлюсь  столь  отвлеченным,
каким был раньше, когда держался тех же понятий о Боге и религии, каких,

по-видимому,  держится  сейчас  К.  Я  не  отказываюсь  от  нее,  но  тот
душевный  кризис,  который  она,  вероятно,  переживает  теперь,  минует
только со временем; что ж, наберусь терпения и не озлоблюсь, что бы она
ни  делала  и  ни  говорила.  Пока  она  упорствует  и  держится  за  старое,  я
должен  работать  и  сохранять  ясность  ума  для  живописи,  рисования,  дела.
Поэтому  я  пошел  на  то,  о  чем  писал  выше,  –  пошел  как  из  потребности  в
жизненном тепле, так и по гигиеническим причинам. Рассказываю тебе обо
всем этом, чтобы ты не вообразил опять, будто я пребываю в меланхолии.
Напротив, я почти исключительно поглощен мыслями о красках, акварели,
мастерской  и  пр.  и  пр.  Ах,  мальчик  мой,  если  бы  мне  только  найти
подходящую мастерскую!
Письмо  получилось  очень  длинным.  Иногда  мне  хочется,  чтобы
поскорее  прошли  три  месяца,  отделяющие  меня  от  нового  свидания  с
Мауве.  Впрочем,  они  тоже  принесут  свою  пользу.  Пиши  мне  время  от
времени;  не  будет  ли  у  тебя  возможности  приехать  сюда  зимой?  И  будь
уверен,  я  не  сниму  мастерскую,  прежде  чем  не  посоветуюсь  с  Мауве:  я
обещал  прислать  ему  план  комнаты,  и,  возможно,  он  сам  приедет  и
посмотрит  ее.  Но  отцу  в  это  вмешиваться  не  надо:  он  не  тот  человек,
который  способен  решать  вопросы,  связанные  с  искусством.  Чем  меньше
отец будет знать о моих делах, тем лучше будут наши отношения: я должен
быть свободен и независим во многих вопросах, и это вполне естественное
желание.
Итак,  в  марте  я  снова  поеду  в  Гаагу  и  Амстердам.  Когда  я  последний
раз  уезжал  из  Амстердама,  я  сказал  себе:  «Ни  в  коем  случае  не  позволяй
себе грустить и не давай сбить себя с ног, чтобы твоя работа не пострадала
именно  теперь,  когда  она  двинулась.  Да,  иногда  весной  можно  позволить
себе  отведать  клубники,  но  весна  длится  так  недолго,  а  сейчас  к  тому  же
далеко не весна».
Я  вижу,  что  по  какой-то  причине  ты,  кажется,  мне  завидуешь.  Нет,
мальчик мой, не надо: то, чего ищу я, может быть найдено каждым – тобою
даже скорее, чем мной. К тому же есть так много вещей, в которых я очень
отстал  и  ограничен.  Ах,  если  бы  я  только  знал,  в  чем  заключается  моя
ошибка и как исправить ее! Но, увы, мы слишком часто не видим бревна в
собственном глазу.
Напиши  мне  поскорее.  Читая  мои  письма,  ты  должен  уметь  отделять
зерно  от  мякины.  Если  в  них  есть  что-то  хорошее,  какая-то  доля  правды,
тем  лучше;  но  в  них,  разумеется,  много  такого,  что  неверно,  что,  хоть  и
бессознательно,  более  или  менее  преувеличено  мною.  В  самом  деле,  я
человек  неученый,  невежественный,  как  многие  другие,  и  даже  больше,

чем другие, но сам я этого не замечаю за собой, еще меньше – за другими и
поэтому  часто  бываю  не  прав.  Но,  ошибаясь,  мы  иногда  находим
правильный  путь  и  il  у  a  du  bon  en  tout  mouvement  (a  propos,  я  случайно
подслушал это замечание Жюля Бретона и запомнил его).
Между  прочим,  слышал  ли  ты  когда-нибудь,  как  Мауве  читает
проповеди? Однажды я видел, как он передразнивал кое-кого из пасторов –
он  читал  проповедь  о  рыбачьей  лодке  Петра.  Проповедь  строилась  вокруг
трех  пунктов:  первый  –  приобрел  Петр  эту  лодку  или  унаследовал  ее;
второй – купил он ее в рассрочку или на паях; третий – о ужасная мысль! –
не  украл  ли  он  ее?  Затем  Мауве  прочел  проповедь  о  благих  намерениях
Всевышнего  и  о  «Тигре  и  Евфрате»,  а  затем  принялся  подражать  отцу
Бернару:  «Бог  –  всемогущ:  Он  сотворил  море,  землю,  и  небо,  и  звезды,  и
луну;  Он  может  совершить  все,  все,  все.  И  все-таки  Он  не  всемогущ,  ибо
есть одна вещь, которой Он не может сделать. Что же не может совершить
Всемогущий? Всемогущий не может оттолкнуть грешника…» До свиданья,
Тео. Пиши скорее. Мысленно жму твою руку.

жүктеу/скачать 1,4 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: