Виноваты звезды

Огастус  превзошел  сам  себя,  но  на  пикнике  все  было  немного  чересчур,
начиная  с  сандвичей,  которые  метафорически  резонировали,  но  оказались
несъедобными,  и  заканчивая  вызубренным  внутренним  монологом,
предварившим разговор. Все это только внешне казалось романтичным.
Правда  в  том,  что  я  не  хотела,  чтобы  он  меня  целовал,  —  так,  как
полагается  хотеть  подобные  вещи.  Он,  конечно,  красавец.  И  меня  к  нему
тянет.  Я  думала  об  Огастусе  в 
этом
  смысле,  если  говорить  жаргоном
средней  школы,  но  реальное,  состоявшееся  прикосновение…  оказалось
чем-то не тем.
Я  поймала  себя  на  неприятном  волнении  —  неужели  придется  с  ним
целоваться,  чтобы  попасть  в  Амстердам?  Думать  об  этом  не  хотелось,
потому  что  а)  по  идее  об  объятиях  Огастуса  полагалось  мечтать  безо
всяких  вопросов  и  б)  целовать  кого-то  за  бесплатную  поездку  слегка
напоминает проституцию, а я должна признаться: не считая себя особенно
хорошим  человеком,  все  же  не  предполагала,  что  первые  шаги  на
романтиче ской почве станут у меня продажными.
С  другой  стороны,  он  же  не  попытался  меня  поцеловать,  только
дотронулся до моей щеки, и это даже не было сексуально. Его движение не
было  призвано  вызвать  возбуждение,  но  оно  все-таки  было  обдуманным,
потому  что  Огастус  Уотерс  не  признает  импровизаций.  Так  что  же  он
пытался передать? И почему я не захотела это принять?
В  какой-то  момент  я  поняла,  что  рассматриваю  ситуацию  с  позиции
Кейтлин, поэтому я решила послать ей сообщение и попросить совета. Она
тут же позвонила.
— У меня проблема с парнем, — сказала я.
— Потрясающе! — отозвалась Кейтлин.
Я рассказала ей все, включая неловкое прикосновение к щеке, умолчав
лишь об Амстердаме и имени Огастуса.
— Ты уверена, что он красавчик? — спросила она, когда я закончила.
— Абсолютно, — ответила я.
— Спортивный?
— Да, он прежде играл в баскетбол за школу Нортсентрал.
— Вау! А где вы познакомились?
— В этой жуткой группе поддержки.
—  Хм,  —  задумалась  Кейтлин.  —  Слушай,  чистое  любопытство:
сколько ног у этого парня?
—  Одна  целая  четыре  десятых,  —  сообщила  я  с  улыбкой.
Баскетболисты  в  Индиане  люди  знаменитые,  и  хотя  Кейтлин  не  ходила  в
Норт-сентрал, круг ее общения был поистине безграничен.

— Огастус Уотерс, — заключила она.
— Может быть.
— Боже мой, я видела его на вечеринках! Я бы ему все сделала… ну,
не теперь, когда я знаю, что ты им интересуешься. Но, сладчайший Боже, я
бы прокатилась на этом одноногом пони по всему коралю!
— Кейтлин! — предупредила я.
— Прости. Считаешь, он должен быть сверху?
— Кейтлин! — воскликнула я.
—  О  чем  мы  говорили?  А,  да,  ты  и  Огастус  Уотерс.  Слушай,  а  ты  не
того, не той ориентации?
— Откуда мне знать?.. Он мне определенно нравится.
—  Может,  у  него  некрасивые  руки?  Иногда  у  красивых  людей
безобразные руки.
— Нет, руки у него удивительной красоты.
Через секунду Кейтлин спросила:
— Помнишь Дерека? Он со мной расстался на той неделе, решив, что
между 
нами 
глубоко 
внутри 
есть 
какая-то 
фундаментальная
несовместимость  и  мы  лишь  сделаем  себе  больнее,  если  не  остановимся.
Он  назвал  это  предупредительным  кидком.  Может,  у  тебя  тоже
предчувствие,  что  у  вас  фундаментальная  несовместимость  и  ты
предупреждаешь предупредительный кидок?
— Хм, — сказала я.
— Я просто думаю вслух.
— Сочувствую насчет Дерека.
—  О,  я  об  этом  уже  забыла.  Мой  рецепт  —  коробка  мятного  печенья
девочек-скаутов и сорок минут.
Я засмеялась:
— Ну что ж, спасибо, Кейтлин.
—  Если  решишь  с  ним  закрутить,  я  буду  ждать  сладострастных
подробностей.
—  Обязательно,  —  сказала  я.  В  трубке  послышался  звук  поцелуя.  —
Пока, — попрощалась я, и Кейтлин нажала отбой.
Слушая  Кейтлин,  я  поняла  —  у  меня  не  было  предчувствия,  что  я
задену чувства Гаса. У меня возникло послечувствие.
Я  открыла  ноутбук  и  задала  в  поиск  Каролин  Мэтерс.  Внешнее
сходство было поразительным: такое же круглое от стероидов лицо, тот же
нос,  примерно  та  же  фигура.  Но  глаза  у  нее  были  темно-карие  (у  меня
зеленые), и она была смугла, как итальянка.

Тысячи,  буквально  тысячи  людей  оставили  соболезнования  на  ее
странице. Я просматривала бесконечный перечень тех, кто тосковал по ней.
Их  было  так  много,  что  у  меня  ушел  час,  чтобы  найти,  где  начинались
сообщения «Мне очень жаль, что ты умерла» и заканчивались «Молюсь за
тебя». Она скончалась год назад от рака мозга. Я посмотрела фотографии.
Огастус  был  на  многих  ранних  снимках:  показывал,  выставив  большие
пальцы, на неровный шрам поперек ее бритой головы, держал ее за руку на
игровой  площадке  больницы  «Мемориал»  —  оба  стояли  спиной  в  кадр,
целовал,  пока  Каролин  держала  камеру  на  отлете,  поэтому  на  снимке
получились только их носы и закрытые глаза.
Дальше  шли  снимки  Каролин  до  болезни  —  эти  фотографии
постмортем  разместили  ее  друзья:  красивая  широкобедрая  девушка  с
прекрасными  формами  и  длинными  прямыми  траурно-черными  волосами,
падавшими на лицо. До болезни я мало походила на здоровую Каролин, но
наши раковые ипостаси могли сойти за сестер. Неудивительно, что Огастус
уставился на меня с первой минуты.
Я  продолжала  возвращаться  к  сообщению,  отправленному  на  стенку
Каролин два месяца назад — через девять месяцев после того, как девушки
не  стало:  «Тоскуем  по  тебе.  Боль  не  ослабевает.  Мы  все  словно  получили
незаживающие  раны  в  твоей  схватке,  Каролин.  Я  скучаю  по  тебе.  Я  тебя
люблю».
Через  некоторое  время  мама  с  папой  объявили,  что  пора  ужинать.  Я
закрыла  ноут  и  встала,  но  не  могла  забыть  сообщение  на  стенке  Каролин
Мэтерс: отчего-то оно лишило меня аппетита и вселило нервозность.
Я думала о плече, которое все еще болело, и о некстати разболевшейся
голове — не исключено, что из-за неотвязных мыслей о девушке, умершей
от  рака  мозга.  Я  повторяла  себе  научиться  разделять  воображаемое  и
действительное,  быть  здесь  и  сейчас,  за  круглым  столом  (пожалуй,
слишком  внушительного  диаметра  даже  для  троих  и,  несомненно,
чрезмерно  большого  для  двоих),  с  клеклой  брокколи  и  бургером  с  черной
фасолью, которую весь кетчуп в мире не сможет увлажнить. Я сказала себе,
что  воображаемые  метастазы  в  мозге  или  плече  не  повлияют  на  реальное
положение дел в организме и что подобные мысли лишь крадут мгновения
жизни,  состоящей  из  ограниченного  и  конечного  числа  секунд.  Я  даже
уговаривала себя жить сегодня, как в свой лучший день.
Очень  долго  я  не  могла  понять,  почему  неизвестно  кем  написанное  в
Интернете  покойной  незнакомке  так  меня  взволновало  и  заставило
заподозрить новообразование в собственном мозге. Голова реально болела,
хотя  я  по  опыту  знала,  что  боль  —  тупой  и  неспецифический

диагностический инструмент.
Так  как  в  тот  день  в  Папуа  —  Новой  Гвинее  землетрясения  не
случилось, родители не сводили с меня глаз, а я не могла скрыть внезапный
бурный паводок тревоги.
— Все в порядке? — спросила мама, пока я ела.
—  Угу,  —  ответила  я.  Откусила  от  бургера.  Проглотила.  Попыталась
сказать что-нибудь, что сказал бы здоровый человек, чей мозг не затопила
паника. — В бургерах тоже брокколи?
—  Немного,  —  сказал  папа.  —  Как  здорово,  что  вы  поедете  в
Амстердам!
—  Да,  —  отозвалась  я,  стараясь  не  думать  о  фразе  «мы  все  получили
незаживающие раны в твоей схватке» и постоянно о ней думая.
— Хейзел, — спросила мама. — Ты где?
— Просто задумалась, — ответила я.
— Любовная рассеянность, — улыбнулся папа.
—  Я  вам  не  зайчиха,  и  я  не  влюблена  в  Гаса  Уотерса  и  ни  в  кого
другого  тоже,  —  ответила  я,  вдруг  загорячившись.  Незаживающие  раны.
Будто Каролин Мэтерс была бомбой, и, когда она взорвалась, окружающих
зацепило шрапнелью.
Папа спросил, готова ли я на завтра к колледжу.
—  У  меня  довольно  сложная  домашка  по  алгебре,  —  ответила  я.  —
Настолько сложная, что профану не понять.
— А как твой приятель Айзек?
— Ослеп, — отрезала я.
— Ты сегодня ведешь себя очень по-детски, — заметила мама. Ее это,
кажется, раздражало.
—  Разве  ты  не  этого  хотела,  мам?  Чтобы  я  была  нормальным
подростком?
—  Ну  не  обязательно  в  такой  форме,  но,  конечно,  мы  с  твоим  отцом
рады  видеть,  что  ты  становишься  молодой  женщиной,  заводишь  друзей,
ходишь на свидания…
—  Я  не  хожу  на  свидания,  —  сказала  я.  —  Я  не  хочу  ходить  на
свидания. Это плохая идея, потеря времени и…
— Детка, — перебила меня мать. — Что случилось?
— Я как… как… я, как граната, мама! Я граната, в какой-то момент я
взорвусь,  поэтому  хочу  заранее  минимизировать  случайные  жертвы,
понятно?
Папа втянул голову в плечи, словно наказанный щенок.
—  Граната,  —  повторила  я.  —  Я  хочу  держаться  подальше  от  людей,

читать книги, думать, быть с вами двоими, потому что не задеть вас у меня
никак  не  получится;  вы  слишком  много  в  меня  вложили,  так  что,
пожалуйста, позвольте мне поступать, как я хочу, ладно? Я не в депрессии.
Мне  уже  не  надо  из  нее  выкарабкиваться.  Я  не  могу  быть  нормальным
подростком, потому что я граната.
—  Хейзел,  —  начал  папа,  но  у  него  перехватило  горло.  Он  много
плакал, мой папа.
—  Я  пойду  к  себе  в  комнату  и  немного  почитаю,  о'кей?  Со  мной  все
хорошо, правда, хорошо. Я просто хочу почитать.
Я  начала  читать  заданный  роман,  но  мы  живем  в  прискорбно
тонкостенном доме, поэтому я слышала почти весь разговор, который велся
шепотом.  Папа  сказал:  «Меня  это  просто  убивает»,  мама:  «Вот  этого  ей
точно слышать не надо», папа: «Мне очень жаль, но…», мама: «Ты что, не
благодарен?»,  и  папа:  «Господи,  конечно,  благодарен!»  Я  напряженно
вчитывалась в строки, но шепот назойливо лез мне в уши.
Поэтому  я  включила  музыку  на  ноутбуке  и  под  любимую  группу
Огастуса, «Лихорадочный блеск», в качестве саундтрека открыла памятные
страницы  Каролин  Мэтерс  почитать,  как  героически  она  боролась,  как  о
ней все тоскуют, и что теперь она в лучшем мире и будет жить вечно в их
памяти, и как все, кто ее знал, — все! — подавлены ее уходом.
Наверное, мне полагалось ненавидеть Каролин Мэтерс, потому что она
была с Огастусом, но я ничего такого не ощущала. Я смутно представляла
ее из посмертных постов, но ненавидеть там было просто нечего: Каролин
тоже  была  профессионально  больным  человеком.  Меня  волновало  одно:
когда  умру  я,  обо  мне  нечего  будет  сказать,  кроме  героической  борьбы,
будто все, что я сделала в жизни, — это заболела раком.
В конце концов я начала читать короткие сообщения Каролин Мэтерс,
написанные скорее всего родителями, потому что ее рак мозга относился к
той разновидности, которая лишает вас личности раньше, чем жизни.
Все оказались примерно такими: «У Каролин по-прежнему отклонения
в  поведении:  она  с  трудом  справляется  с  раздражением  и  отчаянием  из-за
невозможности  говорить  (мы,  конечно,  тоже  очень  расстроены,  но  у  нас
есть более социально приемлемые способы выражать свой гнев). Гас зовет
Каролин  „Халк  крушить“,  что  нашло  живой  отклик  у  врачей.  Ничего
легкого  в  ситуации  нет  ни  для  кого  из  нас,  но  что  видим,  о  том  и  шутим.
Надеемся забрать ее домой в четверг. Мы вам напишем».
Вряд ли стоит говорить, что в четверг она домой не попала.
Понятно,  почему  я  напряглась,  когда  он  меня  коснулся.  Быть  с  ним

означает причинять ему боль — это неизбежно. Я это почувствовала, когда
он  потянулся  ко  мне.  Мне  казалось,  будто  я  совершаю  по  отношению  к
нему акт насилия, потому что так оно и было.
Из желания избежать разговора я решила написать ему сообщение:
«Привет.  Ладно,  я  не  знаю,  понимаешь  ты  или  нет,  но  я  не  могу  тебя
целовать. Не то чтобы у тебя это желание на лице написано, но я просто не
могу. Когда я пытаюсь представить тебя в этом смысле, мне сразу кажется,
что это надо прекращать. Может, тебе это покажется лишенным смысла. В
любом случае извини».
Через несколько минут от него пришло сообщение:
«Ладно».
Я написала:
«Ладно».
Он ответил:
«О Боже, перестань со мной флиртовать!»
Я набрала:
«Ладно».
Телефон зажужжал через несколько секунд:
«Я  позволил  себе  повалять  дурака,  Хейзел  Грейс.  Я  все  понимаю.
(Однако  мы  оба  знаем,  что  „ладно“  очень  игривое  слово.  „Ладно“
пропитано чувственностью!)»
Мне  очень  хотелось  еще  раз  ответить  ему  «ладно»,  но  я  представила
Огастуса  на  моих  похоронах,  и  это  помогло  мне  написать  правильный
ответ:
«Извини».
Я  попыталась  лечь  спать  в  наушниках,  но  вскоре  вошли  мама  и  папа.
Мама  схватила  с  полки  Блуи  и  прижала  к  животу,  а  папа  присел  на  мой
ученический стул и спокойно произнес:
—  Ты  не  граната.  Только  не  для  нас.  Мысль  о  том,  что  ты  можешь
умереть,  повергает  нас  в  глубокую  печаль,  Хейзел,  но  ты  не  граната.  Ты
чудесна.  Ты  этого  не  знаешь,  детка,  потому  что  у  тебя  не  было  ребенка,
ставшего  блестящей  юной  читательницей  с  побочным  интересом  к
дурацким телешоу, но радость, которую ты нам приносишь, гораздо больше
нашей скорби о твоей болезни.
— Ладно, — согласилась я.
—  Это  правда,  —  сказал  папа.  —  Я  не  стал  бы  лгать  о  таких  вещах.
Будь от тебя больше проблем, чем пользы, мы бы просто выкинули тебя на
улицу.

—  Мы  не  сентиментальны,  —  подхватила  мама  с  невозмутимым
видом. — Оставили бы тебя у приюта с запиской, пришпиленной к пижаме.
Я рассмеялась.
—  Тебе  не  обязательно  ходить  в  группу  поддержки,  —  добавила
мама.  —  Тебе  не  обязательно  чем-то  заниматься…  кроме  учебы.  —  Она
вручила мне медведя.
—  По-моему,  Блуи  сегодня  может  поспать  на  полке,  —  попыталась
отказаться  я.  —  Позволь  тебе  напомнить,  что  мне  больше  тридцати  трех
половинок лет.
— Ну приюти его на ночь, — попросила мать.
— Мам! — воскликнула я.
— Ему одиноко, — надавила на жалость она.
—  Боже  мой,  ну  мам!  —  возмутилась  я,  но  взяла  дурацкого  Блуи  и
заснула с ним в обнимку.
Я  по-прежнему  обнимала  Блуи  одной  рукой,  когда  проснулась  в
четыре  утра  с  апокалипсической  болью,  пробивавшейся  изнутри  сквозь
череп.

жүктеу/скачать 1,17 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: