Виноваты звезды

книга, но мне просто очень хочется знать.
И  если  когда-нибудь  Вы  все  же  решите  написать  что-то
еще,  даже  без  намерения  опубликовать,  я  бы  очень  хотела  это
прочесть. Клянусь, я готова читать даже Ваши списки покупок.
С безмерным восхищением
Хейзел Грейс Ланкастер (16 лет).
Отослав письмо, я снова позвонила Огастусу, и мы до ночи говорили о
«Царском недуге». Я прочла ему стих Эмили Дикинсон, строку из которого
ван  Хутен  взял  в  качестве  названия  для  романа,
[4]
  и  Огастус  сказал,  что  у
меня  хороший  голос  для  декламации  и  я  недолго  останавливаюсь  в  конце
строк,  а  потом  добавил,  что  шестая  книга  из  серии  «Цена  рассвета»  —
«Утверждено кровью» — тоже начинается со стиха. Минуту он искал книгу
и наконец прочел:
—  Признайся,  жизнь  не  удалась:  /  Ведь  ты  не  можешь  вспомнить,  /
Когда в последний раз / Поцеловал кого-нить.
— Неплохо, — сказала я. — Но слегка претенциозно. Надеюсь, Макс
Мейхем назовет стишок «дерьмом для неженок».
—  Ага,  сквозь  стиснутые  зубы.  Слушай,  Мейхем  то  и  дело  скрипит
зубами! Он заработает себе синдром Костена,
[5]
 если выйдет живым из этой
передряги. — И через секунду Гас спросил: — А ты когда в последний раз
целовалась?
Я  задумалась.  Мои  поцелуи  —  все  случились  до  диагноза  —  были
слюнявыми и неловкими, с ощущением, что мы, дети, играем во взрослых.
Но времени, конечно, прошло много.
— И не вспомнить, — ответила я наконец. — А ты?
—  Я  сорвал  несколько  хороших  поцелуев  с  моей  бывшей  подружкой
Каролин Мэтерс.
— Сто лет назад?
— Последний — менее чем год назад.
— А что произошло?
— Во время поцелуя?
— Нет, у тебя с Каролин.
—  О,  —  сказал  Гас.  И  через  секунду  ответил:  —  Каролин  уже  не
страдает от пребывания в бренном теле.
— О-о, — вырвалось у меня.
— Да.
— Прости, — быстро произнесла я.

Я  знаю  много  умерших,  но  никогда  ни  с  одним  не  встречалась.  Даже
представить себе такого не могу.
—  Это  не  твоя  вина,  Хейзел  Грейс.  Все  мы  лишь  побочные  эффекты,
верно?
—  «Колония  морских  рачков  на  грузовом  судне  сознания»,  —
процитировала я «Царский недуг».
— Ну ладно, — сказал он. — Пойду, пожалуй, спать. Уже час ночи.
— Ладно, — согласилась я.
— Ладно, — откликнулся он.
Я засмеялась и еще раз сказала:
— Ладно.
И в трубке стало тихо, хотя он и не нажал отбой. Мне даже показалось,
что он здесь, в моей комнате. Даже еще лучше: будто я не в моей комнате, а
он  не  в  своей,  и  мы  где-то  в  другом  месте,  призрачном  и  эфемерном,
которое можно посетить только по телефону.
—  Ладно,  —  сказал  он  спустя  целую  вечность.  —  Может,  «ладно»
станет нашим «всегда».
— Ладно, — отозвалась я.
И тогда Огастус наконец повесил трубку.
Когда  Огастус  написал  Питеру  ван  Хутену,  то  получил  ответ  от  него
уже через четыре часа. Мне же не пришло ничего и через два дня. Огастус
убеждал  меня,  что  просто  мое  письмо  лучше  и  поэтому  требует  более
продуманного  ответа,  что  ван  Хутен,  очевидно,  старательно  составляет
пояснения  к  моим  вопросам,  и  на  создание  столь  блестящей  прозы  нужно
время. Но я все равно переживала.
В  среду  на  лекции  по  американской  поэзии  для  чайников  я  получила
сообщение от Огастуса:
«Айзека  прооперировали.  Операция  прошла  хорошо.  Теперь  он
официально БПР».
БПР  означает  «без  признаков  рака».  Второе  сообщение  пришло  через
несколько секунд:
«Я имел в виду, теперь он слепой. Так что все плохо».
Днем  мама  согласилась  одолжить  мне  машину,  и  я  поехала  в
«Мемориал» навестить Айзека.
Я  нашла  его  палату  на  пятом  этаже,  постучала  в  открытую  дверь,  и
услышала женский голос:
— Войдите.
Это  была  медсестра,  которая  что-то  делала  с  повязками  на  глазах

Айзека.
— Привет, Айзек, — сказала я.
— Моника? — спросил он.
—  Нет,  прости,  это,  э-э,  Хейзел  из  группы  поддержки.  Помнишь
Хейзел и Ночь разбитых призов?
—  А-а,  —  протянул  он.  —  Да,  мне  все  повторяют,  что  в  качестве
компенсации  у  меня  обострятся  остальные  чувства,  но  пока  все  по-
прежнему. Привет, Хейзел из группы поддержки! Подойди, чтобы я ощупал
твое лицо руками и заглянул тебе в душу глубже, чем могут зрячие.
— Он шутит, — уточнила медсестра.
— Я поняла, — откликнулась я.
Подкатив стул к кровати, я села и взяла Айзека за руку.
— Привет, — сказала я.
— Привет, — ответил он и долго молчал.
— Как ты себя чувствуешь? — спросила я.
— Нормально, — произнес он. — Я не понимаю.
— Чего не понимаешь? — Я не хотела видеть повязки у него на глазах,
поэтому  смотрела  не  на  лицо,  а  на  руку.  Айзек  грыз  ногти,  и  кое-где  в
уголках кутикул проступила кровь.
—  Она  даже  не  приходила,  —  пояснил  он.  —  Мы  были  вместе
четырнадцать месяцев. Четырнадцать — это много. Блин, больно! — Айзек
отпустил  мою  руку  и  нащупал  кнопку  обезболивания,  которую  надо
нажимать, чтобы ввести себе инъекцию наркотика.
Медсестра, закончив менять повязку, отступила на шаг.
—  Прошел  всего  один  день,  Айзек,  —  сказала  она  чуть
снисходительно. — Дай себе время выздороветь. Четырнадцать месяцев —
малая часть жизни. Все только начинается, приятель, сам увидишь.
Медсестра вышла.
— Она ушла?
Я кивнула, но спохватилась, что Айзек меня не видит.
— Да, — ответила я.
— Я сам увижу? Она правда так сказала?
— Качества хорошей медсестры… Начинай, — предложила я.
— Первое: не сочиняет каламбуров о твоем увечье, — сказал Айзек.
— Второе: берет кровь с первой попытки, — продолжила я.
— Да, это большое дело. Это же моя рука, а не мишень для дротиков,
скажи? Третье: не позволяет себе снисходительный тон.
— Как твои дела, миленький? — приторно заворковала я. — Я сейчас
воткну в тебя иголочку, будет чуть-чуть ой-ой…

—  Бо-бо  моему  манинькому  сюсечке?  —  подхватил  он.  И  через
секунду добавил: — Большинство из них нормальные. Я просто очень хочу
свалить отсюда на фиг.
— Отсюда — это из больницы?
—  И  это  тоже,  —  ответил  он.  Айзек  напрягся.  Я  видела,  как  ему
больно.  —  Честно  говоря,  я  гораздо  больше  думаю  о  Монике,  чем  о  моем
глазе. Это идиотизм? Идиотизм.
— Идиотизм, — согласилась я.
—  Но  я  верю  в  настоящую  любовь,  понимаешь?  Люди  теряют  глаза,
заболевают  черт-те  чем,  но  у  каждого  должна  быть  настоящая  любовь,
которая длится минимум до конца жизни!
— Да, — подтвердила я.
—  Иногда  мне  хочется,  чтобы  этого  со  мной  никогда  не  случалось.
Рака, я имею в виду. — Его речь немного плыла. Лекарство действовало.
— Мне очень жаль, — сказала я.
— Гас уже приходил. Он был здесь, когда я проснулся. Отпросился из
школы. Он… — Голова Айзека свесилась набок. — Легче.
— Боль отпускает? — уточнила я. Он едва заметно кивнул.
— Хорошо, — одобрила я и, как настоящая стерва, тут же спросила: —
Ты что-то говорил о Гасе…
Но Айзек уже спал.
Я  спустилась  вниз,  в  крохотный  сувенирный  магазинчик  без  окон  и
спросила  дряхлую  волонтершу,  сидевшую  на  табурете  за  кассой,  какие
цветы пахнут сильнее всех.
—  Все  пахнут  одинаково.  Их  опрыскивают  «Суперзапахом»,  —
пояснила она.
— Правда?
— Да, пшикают на них из флакона, и все.
Я открыла холодильник слева от нее, перенюхала десяток роз, а потом
нагнулась  над  гвоздиками.  Тот  же  запах,  и  очень  густой.  Гвоздики  были
дешевле, и я взяла дюжину желтых. Это стоило четырнадцать долларов. Я
вернулась  в  палату  Айзека.  Там  уже  сидела  его  мать,  держа  сына  за  руку.
Она была молода и очень красива.
— Ты его подруга? — спросила она, озадачив меня одним из широких
по смыслу вопросов без ответа.
— М-м, да, — ответила я. — Я из группы поддержки. Это ему.
Она взяла гвоздики и положила себе на колени.
— Ты знаешь Монику? — спросила она.
Я покачала головой.

— Он спит, — произнесла она.
— Да. Я с ним говорила во время перевязки.
—  Я  не  хочу  оставлять  его  одного,  но  нужно  было  забрать  Грэма  из
школы, — объяснила она.
— Он держится молодцом, — сказала я. Женщина кивнула. — Пускай
спит, я пойду.
Она снова кивнула, и я ушла.

жүктеу/скачать 1,17 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: