Античная философия
жүктеу/скачать 425,7 Kb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- § 2 Философия Ксенофана
- § 3 Парменид
| ГЛАВА 3: ЭЛЕЙЦЫ
§ 7 Ксенофан Противоречивые данные долго не позволяли решить вопроса о времени рождения Ксенофана, но теперь вопрос этот можно считать в достаточной мере выясненным благодаря убедительному, хотя и не лишенному отдельных неточностей этюду Виктора Кузена. Теперь есть некоторое основание утверждать, что Ксенофан родился в 40-ю олимпиаду (620—616 г. до э. X.) и прожил почти 100 лет. Местом его рождения был Колофон, ионийский город в Малой Азии, долго славившийся процветавшей в нем элегической1 и гномической2 поэзией. Ксенофан с юных лет занимался и тем, и другим родом поэзии; она была его отрадой в молодости, утешением в зрелом возрасте и поддержкой в старости. Изгнанный из своего родного города, он странствовал по Сицилии в качестве рапсода3 и, как кажется, до самой смерти не расставался с этой профессией, доставлявшей ему, если верить Плутарху, ничтожное денежное вознаграждение. Он жил бедняком; но он мог обойтись и без богатств, так как в нем самом были заключены неистощимые сокровища. Земное величие не особенно прельщало такого человека, - человека, душа которого была погружена в созерцание 1 Элегическая поэзия - жанр поэзии, описание печального, задумчивого или мечтательного настроения, возникло в ионийской Малой Азии из оплакивания умерших. Первоначально элегии •-!" в сопровождении игры на флейте или декламировали, по-"нее - произносили. 2 Гномическая поэзия - поэтический жанр в Древней Греции, характеризующийся нравственными сентенциями и назидательми наставлениями. 3Рапсод - странствующий певец в Древней Греции, исполнявший отрывки эпических поэм на празднествах, пирах и поэтических состязаниях. великих идей и который видел свое призвание в поэтическом выражении этих идей. Он был, по- видимому, одним из замечательнейших людей древности, но вместе с тем и одним из самых страстны фанатиков. Беспощадно относился он к праздным суевериям своего времени; он не находил в себе снисхождения даже к великолепной эпопее Гомера, обезображенной, по его мнению, заблуждениями политеизма1. Он, поэт, был неукротим в борьбе, которую постоянно вел с величайшим из поэтов (Гомером), вел не из мелкой зависти, не по невежеству, но по глубокой, сердечной искренности, от полноты одушевлявшего его благоговейного энтузиазма. Веря в единого Бога, недосягаемого в своем могуществе, благости разуме, он не мог без боли видеть, как профанируется Божество господствующей религией. Поэтические красоты гомеровских вымыслов производили на неге впечатление, но он живо чувствовал их религиозную фальшь. Платон, которого никто не сочтет лишенный поэтического вкуса, делает такой же упрек Гомеру Последняя часть второй и начало третьей книги "Государства" Платона представляют развитие той же мысли, выраженной в стихах Ксенофана: "Гомер и Гесиод приписывают богам такие действия и поступки, которые покрыли бы стыдом и неизгладимым позором всякого человека: нарушение обетов, кражу, взаимные обманы...". 1 Политеизм - религиозное учение, основанное на вере во многих, богов. Он глубоко веровал в "Единого Бога, величайшего из всех божественных и человеческих существ, похожего на смертных ни телом, ни духом (не случай но у многих вызывает удивление тот факт, что Ксено фан мог так свободно относиться к государственно: религии Великой Греции, тогда как в Афинах философские взгляды Анаксагора, имевшие гораздо более отдаленную связь с религией, привели к столь роковым для него последствиям, но возможно, это противопоставление только кажущееся, если вспомнить, что Ксенофан был поэтом, а поэты во все времена были в некотором роде привилегированными особами, и грубый антропоморфизм1 его современников вызывал в нем "скорее грустное, чем гневное" чувство. 1. Антропоморфизм - представление богов в человеческом облике отличающихся от простых людей бессмертием и могуществом, не похожих на них образом мысли и чувством. "Но люди глупо думают",- замечал он,-"что боги рождаются так же, как и все смертные, что они носят одежду, подобно нам, имеют такой же вид, обладают таким же голосом, как и мы. Если бы лошади, быки, львы и другие животные имели руки и пальцы, как и мы, то они изобразили бы своих богов так, что они походили бы на них, были бы облечены в ту же плоть, и имели бы такой же вид, как и сами эти животные". В подтверждение этой сатиры он указывал на эфиопов, которые изображают своих богов с приплюснутыми носами и чернолицыми, тогда как у фракийских богов глаза голубые и цвет лица красный. Выработав ясную идею о едином и совершенном божестве, он поставил целью своей жизни распространять повсюду свое убеждение; его задачей было - совлечь тот грубый покров суеверия, под которым был скрыт величественный лик истины. Размышление привело его к заключению, что людей можно разделить на две категории: одни доискиваются сущности вещей, стараясь возвыситься до понимания божества, другие же легко, без всякого размышления, принимают за сущую правду все те суеверия, из которых слагается их религия. Первая категория состоит из людей мыслящих, но они держат свои идеи про себя и для незначительного числа учеников. Если они и ищут истину, то не для того чтобы сообщить ее всем; они работают не для человечества, но для немногих. Даже Пифагор, этот серьезневший мыслитель, не мог даже допустить того, что человеческая масса способна понимать истину. И поэтому о употреблял два рода поучений: одно предназначалось для тех немногих учеников, которых он выбирал с крайней осторожностью; другое - для всех остальных, желавших его слушать. Истина заключалась, как полагал Пифагор, в поучениях первого рода, поучения же второго рода содержали в себе то, что, по его мнению, способна была воспринять человеческая толпа. Ксенофан не допускал подобных различий. Истина, в его глазах, должна была! стать всеобщим достоянием, и он вознамерился показать ее всем людям. В течение трех четвертей века он, великий певец истины, соперничал со своим соотечественником Гомером, великим певцом красоты, путешествуя по многим странам и распространяя плоды работавшей в нем мысли. Какая противоположность меж, этими двумя певцами Ионии, какая противоположное в целях, в средствах, в судьбе! Песни философа, которые некогда слушались так жадно и бережно хранились преданием, теперь можно встретить лишь в виде коротких отрывков в старых книгах, настолько старых и но интересных, что в них заглядывают лишь редкие, самых дотошные ученые и немногочисленные дилетанты. Песни же поэта - слепца (Гомера) запечатлены в уме сердце многих тысяч людей и постоянно привлекают себе неиссякаемым источником своей поэзии, ярки отражением жизни античного мира. Гомеру мир представлялся в картинах, Ксенофану в виде ряда проблем. Один, обращаясь к природе, наслаждался ею и изображал ее, другой также созерцал природу, но он вопрошал ее и старался осилить ее. У Гомера все светло и ярко, у Ксенофана - постоянные колебания и смущение. У Гомера все дышит радостью, отовсюду бьет ключей жизнь, везде деятельность и наслаждение. У Ксенофана - раздражение, какая-то судорожная работа, вечное сомнение и вечная грусть. Один из них -поэт, радующийся в своих песнях, подобно миру пернатых, всякому избытку жизни; другой - мыслитель и фанатик. Он не пел, он говорил, но его речь "увы! не лилась тем широким потоком, как у древних богов!". Весьма естественно, что такой преданный своим идеям философ враждебно относился к беспечальному поэту, вызывавшему в нем даже раздражение своими рассказами о безнравственных поступках богов и руководивших ими при этом низменных мотивах. Но нужно отличать это враждебное отношение от сатирического. Ксенофан был раздражен, но он не был настроен сатирически. Мнение, основанное на утверждении Диогена, будто Ксенофан писал сатиры против Гомера и Гесиода, ошибочно. Ксенофан, пропагандируя в качестве рапсода философию и пользуясь для этой цели всеми результатами, добытыми трудами других философов, переходил с места на место и, наконец, прибыл в Элею, в которой и поселился. Гегель подвергает это последнее обстоятельство сомнению; так как он будто бы не нашел ни у кого из античных авторов определенного указания на этот факт. Страбон, описывая в 6-й книге своего сочинения Элею, заметил, что в ней жили Парменид и Зенон, но о Ксено-фане он умалчал, что и показалось Гегелю подозрительным. Что же касается замечания Диогена Лаэртского, то оно довольно смутно. Согласно ему "Ксенофан написал две тысячи стихов об основании Колофона и о колонии в Элее". Отсюда еще вовсе не следует, что Ксенофан жил в этой колонии. Тем не менее следует согласиться с теми из современных писателей, которые, по отрывкам из его стихотворений, предполагают, что он имел обширные связи с элейцами, и потому утверждают, что он должен был жить в Элее. Но как бы то ни было, Ксенофан завершил свою долгую и деятельную жизнь так и не выполнив своей великой задачи. Обладая проницательным, но нерешительным умом, он посеял семена того скептицизма, который впоследствии сыграл столь важную роль в философии. Все его знание дало ему лишь возможность понять, как мало он знал. Состояние его ума прекрасно изображено Тимоном силлографом, который вложил в уста Ксенофана следующие слова: "О, если бы я обладал глубиной мысли, благоразумием, умом, от которого ничто не укрывается! Долго, увы, плутал я по пути заблуждений, увлекаемый обманом, и теперь, дожив до седины, я все еще не свободен от сомнений и различных тревог, приводящих меня в замешательство, ибо куда бы я ни обратился, я всюду чувствую себя потерянным в "Едином" и во "Всем».
то не было бы возможности двигаться вперед по надежному, хотя бы и медленному пути индуктивного знания. Необходимо прежде всего доказать, что невозможное невозможно для того, чтобы люди ограничились достижением возможного. У Ксенофана отсутствие достоверного знания вызвало крик отчаяния, крик, который впервые обратил внимание людей на ничтожество существовавшего в то время знания. Таким образом, Ксенофаном открывается целый ряд мыслителей - скептиков, наиболее ярким представителем которых стал Пиррон. Итак, Ксенофан был первым монотеистом и первым скептиком, и этого вполне достаточно, чтобы несколько подробнее рассмотреть его учение. 'Дух сумрачный, томящийся желаньем Познанья, и стремящийся за ним, Как за звездой, упавшей с небосклона, За тот предел, который ограничил мысль человека. Теннисон
Земля, казалось, постоянно устремлялась в виде водяных паров, к этому небу, души людей возносились к нему со смутными желаниями. Оно - центр всякого бытия, оно - само бытие. Это - Единое, неподвижное, среди которго движется Многое. Не здесь ли следует искать объяснения приписываемого ему всеми, но комментируемого на разные лады, изречения: "Бог есть сфера". Не это ли небо, со всех сторон окружавшее его и все сущее, было той сферой, которую он назвал Богом? Правда, это объяснение не совсем совпадает с его взглядами на физический мир, в особенности с его представлением о Земле, как о плоской поверхности, нижняя часть которой бесконечна, чем и объясняется по Ксенофану неподвижность Земли. Для устранения этого противоречия предпринимались попытки придания вышеприведенному изречению метафорический смысл: "Эпитет сферический есть просто известный оборот речи, употреблявшийся греками и означавший в данном случае совершенное однообразие и абсолютное единство Божества; сфера служила выражением этих свойств. Это такое же метафорическое выражение, как", например, слово квадратный, употребляемое также в смысле "совершенный",- выражение, которое получило теперь свое обычное значение, но которое, при возникновении математических наук, означало нечто благородное и возвышенное и употреблялось в самых высоких поэтических произведениях. Симонид говорит о "человеке, у которого ноги, руки и ум квадратны", то есть о "человеке совершенном; такая же метафора встречается и у Аристотеля. Не удивительно, поэтому, что Ксенофан, поэт и философ, писавший стихами, не найдя подходящего к своим взглядам метафизического термина, обратился к образной речи и заимствовал выражение, наиболее соответствовавшее его идее". Можно было бы охотно принять это объяснение, если бы была уверенность в том, что физические воззрения Ксенофана именно таковы, как их представляют, или что они были таковыми в то время, когда он утверждал, что Бог есть сфера. Но приобрести такую уверенность неимоверно трудно, и на это-то обстоятельство никто из исследователей не обратил внимания. У человека, прожившего сто лет, мнения его по таким вопросам безусловно должны были изменяться, а если мнения, эти так слабо обоснованы, как у философов того времени, то естественно предположить, что перемены во взглядах могли быть часты и резки. Достоверно известно о существовании весьма важных и непримиримых противоречий между некоторыми воззрениями Ксенофана, подлинность которых несомненна и которые свидетельствуют, что в одном случае он высказывался как сторонник ионийской философской школы (физик), а в другом - как сторонник пифагорейской философской школы (математик). Относительно вышеуказанного понятия Ксенофана о Земле следует заметить, что слова Аристотеля о том, что Ксенофан, "устремив взоры к небу, провозгласил, что Единое есть Бог", очевидно, не согласуются с представлением о беспредельности нижних слоев Земли. Единому надлежало быть Беспредельным, однако вовсе не сферой. Что касается его монотеизма1 или, вернее, пантеизма2, то в этом заключается самая важная особенность его учения. Он не только отверг идею о множестве богов, но провозгласил самосущность и разумность Единого. 1 Монотеизм - религиозное учение, признающее единого бога. 2 Пантеизм - религиозно-философское учение, отождествляющее бога с природой и рассматривающее природу как воплощение божества. Бог, как Бытие, должен быть самосущим, потому что нельзя представить себе происхождение Бытия из чего-либо. Из ничего может произойти только ничто. От. куда же могло возникнуть Бытие? Из самого себя? Это невозможно, потому что для того, чтобы произвести себя, оно (Бытие) должно было бы существовать ранее, иначе оно произошло бы из ничего. Отсюда вытекает основной закон: Бытие самосуще, а если же оно самосуще, то оно вечно. Так как из этого следует, что Бог всемогущ, премудр и все содержит в себе, то во многобожии нет смысла. Рассматриваемое как Все, Божество недвижимо: "Недвижимое и недвижущееся, оно всегда остается на одном месте, не переменяя его и тогда, когда по временам меняются его проявления". Все должно быть недвижимо; не существует ничего такого, что могло бы приводить его в движение Само оно не может двигать себя, ибо для этого оно должно было бы находиться вне самого себя. Не следует, однако, предполагать, что Ксенофан, отрицая подвижность Бесконечного, отрицал и подвижность Конечного. Он только утверждал, что Все не' подвижно. Конечные же предметы приводились е движение Богом, который "все направлял, без труда, силой разума и всеведения". Монотеизм Ксенофана не имеет ничего общего с антропоморфизмом, что можно вполне уяснить из вышеприведенных стихов. Здесь стоит указать еще одно место у Диогена Лаэртского, где говорится, что Ксенофан утверждал, что "Бог не походит на человека потому что он все слышит и все видит, не дыша" Это очевидно, намек на учение Анаксимена, согласно которому духом был воздух. Ксенофан же имел в виду то что разум Бога, совершенно отличный от разума человека, не зависит от дыхания. Ни в коем случае не стоит думать, что Ксенофан понимал Единого Бога как Личного Бога, существующего независимо от Вселенной. В противоположность своим современникам, политеистам, он был монотеистом, но его монотеизм был пантеистичен. На этот счет, несмотря на неясность некоторых выражений в сочинениях Ксенофана, никогда бы не возникло сомнений, если бы всегда учитывалось то обстоятельство, что для древних греков боги были олицетворением сил природы. Таким образом, протестуя против политеизма1 своих современников, Ксенофан боролся против олицетворения различных сторон Единого Божества, как особых божеских существ. Его возмущала профанация Божества уподоблением его человеческой природе, обращением отдельных сил природы в конкретные лица, в независимые существа, что совершенно противоречило идее единого Бога. Он был монотеистом, но вместе с тем и пантеистом; он не мог представить себе Бога отдельно от мира, который мог быть только проявлением Бога; он не мог, признав Бога Единосущим, допустить в то же время существование такого мира, который не был бы Богом. Мыслима была только Единая сущность, Единое Бытие во многих видах, и это Единое Бытие и должно было быть Богом. В учении Ксенофана есть еще другая сторона не менее важная сторона. В его системе можно разглядеть первоначальные проблески той скептической философии, которая с данного времени, в чем нам предстоит еще неоднократно убедиться, будет оказывать свое влияние во все моменты развития философии и всегда вызывать в ней кризис. До Ксенофана философия была доверчиво - догматической, а затем она уже никогда не могла снова приобрести этот простой характер. Ксенофан первый стал сомневаться и признавать, что разум бессилен разрешить сомнения философии и осуществить ее высокие замыслы. Однако, скептицизм Ксенофана был скорее нравственного, чем интеллектуального свойства. Это не был систематический скептицизм; Ксенофан ревностно искал истину, и всякий раз, когда ему удавалось взглянуть мельком на ее небесный облик, или же когда ему казалось, что ему удалось это, он провозглашал об этом во всеуслышание, как бы это ни противоречило тому, что он говорил ранее. Продолжительные путешествия, многосторонний опыт, размышления о различных философских системах, новые и противоречивые точки зрения на ту проблему, которую он желал разрешить, - все это в совокупности развило в нем скептицизм благородного, отчасти трогательного свойства, совершенно непохожий на скептицизм последующих философов. Это скорее была борьба противоположных идей, чем пренебрежительное отношение к знанию. Вера его была несокрушима, колебания претерпевали только его взгляды. Ксенофан был глубоко убежден в существовании вечного, премудрого, бесконечного Существа, но он был не в состоянии найти для этой веры надлежащее выражение. Глубокой грустью проникнуты следующие его стихи: "Конечно, никогда не было и не будет такого смертного, который в состоянии был бы познать Богов и все, что мы исследуем, и если бы ему удалось как-нибудь обрести истинное и совершенное, то лишь бессознательно, ибо все, что существует, вводит нас в заблуждение". Напрасны попытки доказать, что в этих стихах не присутствует скептицизм. И во многих других случаях у Ксенофана можно заметить подобное скептическое направление. У человека, жизнь которого была настолько продолжительна, что он мог видеть, как самые заветные его убеждения обращались в заблуждения, у такого человека, конечно, легко вырабатывается скептическое отношение к своим взглядам. Но Ксенофан не был тверд в этом скептицизме, который впрочем не препятствовал ему проповедовать то, что он считал истиной, и не отклонял его от ее поисков. Человек, хотя и не в состоянии овладеть всей истиной, может, однако, уловить ее отдельные черты. У нас никогда не может быть уверенности в том, что наше знание абсолютно; поэтому нам остается только считать свои мнения вероятными и делать то, что позволяют нам наши силы. Это не научный скептицизм; он не вытекает из исследований о природе разума и об источниках знания и не является следствием той путаницы, в которую была вовлечена философия. Логика современной Ксенофану эпохи, привела его к выводу, что Бесконечное божество не могло быть бесконечным и не могло быть конечным. Бесконечным оно не могло быть потому, что только одно небытие лишено границ (бесконечно), как не имеющее ни начала, ни середины, ни конца. Конечным оно не могло быть потому, что то, что конечно, должно быть ограничено чем-либо другим, между тем как Бог один. Точно также эта логика навязывала ему умозаключение, что Бог не мог быть ни движимым, ни недвижимым; движимым - потому, что все движимое должно быть приводимо в движение чем-либо другим, тогда как Бог только один; недвижимым - потому, что только одно небытие недвижимо, поскольку ни оно само ни к чему не приближается, ни к нему не приближается ничто способное быть двигателем. Такой игрой слов этот великий мыслитель затемнял свое представление о Божестве. Для него, однако, это была не простая игра слов, но вывод из тех предположений, которыми он руководствовался в своем мышлении. Усомниться в их состоятельности значило бы для него усомниться в возможности самой философии. К этому он еще не вполне был подготовлен, и Аристотель называет его поэтому "несколько неотесанным", желая этим сказать, что идеи его были грубы не разработаны и не приведены в систему. Хотя в колебаниях Ксенофана и присутствует зародыш позднейшего скептицизма, но при этом невозможно не согласиться с тем, что в них нельзя усмотреть скептицизма абсолютного, то есть признания того принципа, что нет ничего доступного нашему пониманию. Из вышеизложенного вполне можно было заметить) что хотя Ксенофан вследствие противоречий, заключавшихся в его логике, и мог относиться недоверчиво к своим собственным выводам и к выводам других, но он, однако, принимал все слишком близко к сердцу, чтобы думать, что нет ничего доступного нашему пониманию. Конечно, его принципы, если развивать их последовательно, могут привести к абсолютному скептицизму, но сам Ксенофан не доводил до этого их развитие, и нет никакого основания навязывать ему те умозаключения, которые он сам не сделал. Историки философии весьма часто впадают в чрезвычайно грубую ошибку, навязывая творцу или последователю какого-либо учения те выводы, которые он не имел в виду и которые он не принял бы, если бы они не ускользнули от его внимания. Подобные выводы, конечно, могли заключаться в его принципах, но отсюда еще1 не следует, что он знал о них. Смешно было бы приписывать человеку, открывшему какой-либо закон природы, все те изобретения, к которым могло бы привести применение этого закона; все эти изобретения потенциально могут заключаться в законе, но так как автор его ничего не знал о них, то ему и не принадлежит слава этих изобретений. Равным образом так же нельзя упрекать человека за те выводы, которые хотя и заключались в его принципах, но не были приняты им во внимание. Вообще о Ксенофане можно сказать что, хотя он и не отличался ясностью и точность мысли, но влияние его на успехи философии было весьма значительно; в этом нам еще предстоит убедиться при ознакомлении с идеями его преемников. § 3 Парменид Почитатели Платона, конечно, знают его замечательный диалог, в котором он восхваляет диалектическое искусство Парменида. Однако, с самого начала следует предупредить их, чтобы они не воображали будто Пармениду действительно принадлежат все те идеи, которые приписаны ему Платоном. Если Платон, не стесняясь, перекраивал взгляды своего глубокоуважаемого учителя Сократа, приписывая ему то, чего он никогда не говорил, то он тем более мог вложить в уста давно умершего человека речи, бывшие произведением его собственного драматического гения. Поэтому к диалогу Платона "Парменид" следует относиться с крайней осторожностью; целесообразнее предпочесть в этом случае авторитет Аристотеля и дошедшие до нас стихи самого Парменида. Парменид родился в Элее, около 61-ой олимпиады (536 г. до Р. X.). Это не противоречит записанному Аристотелем преданию, по которому Парменид был учеником Ксенофана, у которого он мог учиться в то время, когда этот великий рапсод был уже в весьма преклонном возрасте. В данном случае, однако, лучше положиться на свидетельство Социона, утверждавшего, что учителями Парменида были Амейний и пифагореец Диохет. Впрочем, возможно, что и то, и другое справедливо. Рожденный для блеска и богатства, пользовавшийся почетом и возбуждавший у многих зависть, как всякий человек с блестящим положением и талантом, Парменид, как говорят, вел сначала разгульную жизнь сластолюбца. Диохет сумел, однако, убедить его в ничтожестве богатства (быть может как раз в то время, когда пресыщенный наслаждениями Парменид уже сам перестал придавать ему значение) и заставил его променять скучное однообразие шумного разгула на бесконечно более разнообразную и более богатую возбуждениями жизнь в мире философской мысли. В итоге Парменид предпочел лихорадочной погоне за наслаждениями созерцание "светлого облика истины в тихой и спокойной атмосфере приятных занятий". Но эти занятия не сопровождались эгоистическим уединением. Они не мешали ему принимать деятельное участие в политических делах его родного города; плодом этой деятельности был составленный им свод законов, которые признавались столь мудрыми и благодетельными, что граждане ежегодно возобновляли клятву постоянно их соблюдать. "И он возвысился в своем достоинстве, ибо мужественная добродетель приносит безграничную выгоду". Первая характерная черта его философии заключается в четком разграничении между Истиной и Мнением, или другими словами, между идеями, добытыми с помощью разума, и идеями, выработанными здравым смыслом. У Ксенофана был всего лишь слабый намек на такую доктрину, Парменид же придал ей ясность. У Ксенофана эта доктрина породила неуверенность в мыслях, которая привела бы более последовательного философа к абсолютному скептицизму. Но Ксенофана спасла от скептицизма вера, как Парменида, впрочем, спасла его философия. Парменид вполне понимал,*как непрочно и ненадежно человеческое мнение, но вместе с тем он осознавал, что ему присущи некоторые непоколебимые убеждения, в истинность которых он, подобно Ксенофану, верил безоговорочно, но которые он желал объяснить с помощью разума. Таким образом, Парменид в некоторых чертах предвосхитил знаменитое учение о врожденных идеях. Эти идеи относились к истинам необходимым и составляли абсолютное знание; все другие идеи считались шаткими и относительными. Элейцы полагали, что они установили и были в состоянии доказать то положение, что в основе всего, что существует, лежит одна неизменная истина (сущность). Но так как мысль человеческая неизбежно обращена на видимую сторону предметов и ей приходится улавливать изменчивое и многое, то они должны были признать, что человек неспособен вполне уяснить себе божественную истину, хотя некоторые общие принципы и доступны его пониманию. Тем не менее, утверждали они, предполагать, что и на самом деле существует изменчивое и многое, как это кажется человеческой мысли, значит поддаваться обману чувств. Нужно признать, считали элейцы, что во всем, что представляется нам многообразным и изменяющимся, включая и все частные идеи, вырабатываемые нашим умом, есть элемент божественного, не замечаемый вследствие человеческой слепотой и как бы скрытый под некоторой завесой. Взгляд этот будет более понятен, если принять во внимание математическое направление всей этой школы. Свои физические знания они считали случайными и обманчивыми; знания же математические, по их мнению, вечны и очевидны сами по себе. Ксенофан с одной стороны и Диохет с другой привили Пармениду убеждение, что человеческая мысль двойственна. Разум, то есть логика пифагорейцев, привел Парменида к выводу, что существует только Единое (которое он, однако, назвал не Богом, как Ксенофан, а Бытием), тогда как чувство убеждало его в существовании Многого, ибо он испытывал разнообразные впечатления. Отсюда Парменид пришел к необходимости признать две причины, два основных начала, из которых одно внушено разумом, а другое соответствует требованиям чувства. Сообразно такому взгляду он разделил свое сочинение о "Природе" на две части: в первой рассматривается абсолютная Истина, как она представляется разуму; во второй -человеческое Мнение, находящееся постоянно в зависимости от "поспешно брошенного взгляда, слуха, смущаемого звуками, и языка", то есть от всего кажущегося. Однако, и это кажущееся имеет свою причину, свой принцип, и, следовательно, возможна и особая, соответствующая этому кажущемуся доктрина. Не следует думать, что Парменид имел лишь смутное и общее понятие о недостоверности человеческих . знаний. Утверждая, что мысль обманчива, он объяснял это тем, что мысль зависит от организации. Известная теория этой зависимости была для него также ясна, как и для последующих философов; об этом убедительно свидетельствует отрывок из его сочинения, приведенный у Аристотеля в 5-ой главе 4-ой книги его "Метафизики". В этой главе Аристотель, рассуждая о материализме Демокрита, учившего, что мысль есть ощущение, указал, что и другие философы также разделяли это мнение, а затем заметил: "В самом деле, и Эмпедокл полагает, что перемена в нашем состоянии вызывает перемену в наших мыслях: "Разум растет у людей в соответствии с мира познаньем, а в другом месте он говорит: "И поскольку другими они становились, Всегда уж также и мысли другие им приходили...". И Парменид говорит тоже самое: "Как у каждого соединились весьма гибкие члены, так и ум будет у человека: Одно ведь и то же мыслит в людях - во всех и в каждом - То членов природа, ибо мысль - это то, чего имеется больше". Так как мысль, таким образом, зависит от организации, и каждая организация отличается от другой степенью развития, то и мнения людей должны быть различны. Коль скоро мысль есть ощущение, а ощущения от одного и того же предмета различаются у разных людей сообразно их органам чувств и даже неодинаковы у одного и того же человека в разное время, то легко понять, что одно мнение не более справедливо, чем другое, и что все мнения одинаково ложны. Но разум, согласно Пармениду, у всех людей один и тот же, поэтому он служит единственным источником достоверного знания, и всякая мысль, порожденная ощущением, дает понятие лишь о кажущемся, тогда как мысль, как продукт разума, есть безусловная истина. Парменид всегда противопоставляет "веру" тому, что "кажется". Этот пункт является центральным в его системе. Он позволяет понять, почему Парменид не пришел к абсолютному скептицизму и в то же время считал обыкновенное знание недостоверным. Так Парменид придерживался двух особых учений, соответствовавших двум принятым им умственным способностям. Одно учение - об абсолютном знании (метафизика), соответствовавшее способности чистого разума, - называлось на языке того времени "наукой о сущем, или наукой о бытии". Другое - об относительном знании или о мнениях (физика) - опиралось на способности ума, на способности мышления, обусловленного чувствами; учение это могло бы быть названо наукой о кажущемся. В науке о бытии Парменид не слишком далеко расходился со своими предшественниками, Ксенофаном и Пифагором. Он учил, что было только одно Бытие и что не - Бытие невозможно. Последняя мысль равносильна утверждению, что несуществование не может существовать, что должно показаться крайне заурядным читателю, незнакомому с метафизическими умозрениями, но, однако, не следует относится к подобному высказыванию пренебрежительно, так как оно характерно для истории развития человеческой мысли. Это один из многочисленных примеров стремления приписывать положительные качества словам, как будто они - сущности, а не простые знаки этих сущностей. Подобное стремление превосходно охарактеризовано Джоном Миллем в его "Системе логики": "Много томов можно было бы наполнить легкомысленными умозрениями относительно природы сущего. Источник этих умозрений в том, что не был принят во внимание двоякий смысл слова "быть" и что неправильно предполагалось, будто ему должна соответствовать одна и та же по существу идея как в том случае, когда оно значит "существовать", так и в том, когда оно употребляется в смысле "быть чем или кем-либо", например, быть человеком, быть Сократом, быть водимым, быть призраком, даже "быть ничем". В умозрениях о природе сущего выражается ошибочная попытка отыскать одно такое значение для слова "быть", которое обнимало бы все перечисленные значения его". Такое стремление сильно сбивало с толку древних мыслителей. Утверждая, например, что "ничто не существует", они полагали, что они все-таки придают этому "ничто" бытие, то есть бытие не-бытия. С их точки зрения, в двух предложениях "нечто существует" и "нечто не существует" речь идет лишь о двух различных состояниях бытия - ошибка, которая также встречается в той или иной форме и у других мыслителей, живших позднее. Хотя Парменид и утверждал, что существует только одно Бытие и что не-Бытие невозможно, однако, он не понимал на чем основан оспариваемый им софизм. Он, полагал, что не-Бытие не может быть чем-либо, потому что из ничего получается лишь ничто (как учил его Ксенофан), и если существует Бытие, то оно должно обнять все (всякое) Бытие, все сущее. Отсюда он заключил, что Единое есть все сущее (всякое Бытие). Это единое однородно и нет ничего тождественного ему; оно не рождается и не умирает, не движется и не изменяется. После того как Ксенофан заявил, что Единое непременно должно быть бесконечным, было довольно смелым шагом признать конечность Единого. Но существует множество доказательств того, что Парменид считал Единое конечным. Аристотель указывает на это, как на отличие Парменида от Мелисса: "Единое у Парменида было рациональное (установленное созерцательным или интуитивным разумом); Единое же Мелисса обнимало собой все видимое, материальное, как оно непосредственно представлялось наблюдению. Поэтому, первый утверждал, что Единое конечно, а второй считал его бесконечным". Из этого видно, что античные мыслители представляли себе рациональное единство ограниченным самим собой, но весьма трудно понять на чем основан такой взгляд. Быть может, они мыслили Единое, как сферу; тогда понятно, что это Единое, все части которого равны и которое не имеет ни начала, ни середины, ни конца, должно было все-таки представляться самоограниченным. Убеждение в тождестве мысли и Бытия (сущего) высказано Парменидом в нескольких замечательных строках, смысл которых объясняется весьма различно и которые поэтому приведем в подстрочном переводе: "Мысль есть то же, что и причина мысли: ибо без того (предмета, сущего), в чем она представляется нам, мы не можем найти мысли, так как нет и не может быть ничего, кроме сущего". Так как Бытие (сущее) есть Единое, то отсюда следует, что Единое и мысль тождественны - заключение, которое нисколько не противоречит вышеприведенному положению о тождестве человеческой мысли и ощущения, ибо в этом положении мысль и ощущение рассматриваются лишь как преходящие формы бытия. Относительно второго учения Парменида, учения о явлениях физического мира, заметим вкратце, что, разрабатывая науку о видимых (кажущихся) явлениях, он исходил из господствовавших в его время принципов. Так он отрицал движение, рассматриваемое отвлеченно (с точки зрения разума), но допускал, что, согласно видимости (с точки зрения ощущения), движение действительно происходит. В учении Парменида можно видеть логическую и более сильную сторону доктрины Ксенофана, из которой Парменид почти совершенно удалил физический элемент, как относящийся к области ненадежного ощущения и, соответственно, недостоверного знания. В сущности лишь отвлеченное служило предметом умозрений Парменида. Как уже было замечено, он предохранил себя от скептицизма, но направление его учения тем не менее благоприятствовало скептицизму. Объявив, что знание недостоверно, он оставил для Ч
жүктеу/скачать 425,7 Kb. Достарыңызбен бөлісу:
|