Античная философия
жүктеу/скачать 425,7 Kb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- НОВАЯ ЭРА, НАЧИНАЮЩАЯСЯПОЯВЛЕНИЕМ НОВОГО МЕТОДА § 1 Жизнь Сократа
| § 2 Протагор
Совершенно неосновательней отделять софистов от прежних философов, как будто их учение не было прямым следствием развития предшествующей философской мысли. Сам факт появления софистов свидетельствовал о наступлении кризиса в философии. Софисты - это отрицательный выход из той дилемы, к которой в то время пришла философия (положительный выход был указан несколько позднее Сократом). Протагор, который, как свидетельствуют, открыто признавал себя софистом, родился в Абдере около 480 г. до Р. X.. Согласно легенде Демокрит заметил его, как носильщика, выказавшего особенную изобретательность в связывании узла. Именно благодаря этому обстоятельству, Демокрит будто бы стал обучать его философии. Рассказ этот малодостоверен, но он указывает на связь, существовавшую между воззрениями этих двух мыслителей. Если предположить, что учение Демокрита было воспринято Протагором, то в таком случае он должен был отвергнуть Единое элейской школы и признать существование Многого. У Демокрита же Протагор мог заимствовать представление о том, что мысль есть ощущение и что, следовательно, нашему знанию доступны только видимые явления. Но в учении Демокрита были два пункта, с которыми он не мог бы примириться, а именно: атомистическая теория и теория мышления. Эти две теории взаимно дополняют друг друга. Ведь без помощи интуитивного мышления не могло быть установлено понятие об атомах, а понятие об атомах, недоступных чувству, само по себе ведет к признанию интуитивного мышления. Протагор отвергал атомы, а потому должен был отвергнуть и интуитивное мышление. Он утверждал, что мысль есть ощущение и что, следовательно, всякое знание индивидуально. Если бы место рождения Протагора, равно как и предание, не заставляло предполагать некоторую связь между ним и Демокритом, то из некоторых выражений Платона можно было бы заключить, что Протагор заимствовал свое учение у Гераклита. Действительно, если судить по тем выводам, к которым пришел Протагор, то он довольно близок к Гераклиту. Как бы то ни было, но бесспорно, что по его учению мысль тождественна с ощущением и им ограничивается. Отсюда следует, что все истинно относительно, всякое ощущение как таковое истинно, и так как нет ничего кроме ощущения, то знания, получаемые с помощью ощущений, по необходимости изменчивы и несовершенны. В человеке, склонном к меланхолии, каким и был Гераклит, такое учение лишь усиливало грустное настроение духа и даже порождало отчаяние. Но людей более гибкого ума, людей более самонадеянных подобная доктрина приводила к энергичному скептицизму, который и выразился у Протагора формулой: "Человек - есть мера вещей: существующих - что они существуют, несуществующих - что они не существуют". Психологическая доктрина Протагора весьма обстоятельно изложена Секстом Эмпириком. По его свидетельству, Протагор полагал, что материя постоянно изменяется, и между тем как она приращивается и убывает, чувства также претерпевают изменения соответственно возрасту и состоянию тела. Протагор также утверждал, что причины всех явлений заключаются в материи и имеют своей основой материю, а материя, сама по себе, может быть и тем, чем она кажется всякому. Но у людей восприятие меняется в разное время соответственно тем изменениям, которым подвергается воспринимаемый предмет. Человек здоровый воспринимает предметы так, как они представляются всем другим здоровым людям, и наоборот. Затем восприятие находится в зависимости от возраста, а также от бодрствования и сна. Поэтому, человек есть критерий всего существующего: то, что он воспринимает, существует, но что никем не воспринимается, того нет и в действительности. Если таково было учение, которое выработали софисты, исходя из казавшихся им неопровержимыми положений, то тогда вполне понятен их скептицизм. Различие между софистами и истинными скептиками заключается в том, что хотя и те, и другие были убеждены были в несостоятельности знания, однако скептики удовлетворялись этим убеждением, а софисты, уверенные в бесплодности любых попыток овладеть тайнами Вселенной, обратили внимание на свои отношения к другим людям - они посвятили себя изучению политики и риторики. Если нет возможности найти истину, полагали софисты, то остается воздействовать на людей силой убеждения. И хотя, на их взгляд, одно мнение столь же истинно, как и другое (то есть ни то, ни другое не может быть названо истинным), тем не менее для блага общества было бы желательно, чтобы определенные мнения преобладали, и если логика для этого бессильна, то риторика оказывается вполне действенным средством. Отсюда понятно, почему Платон приписал Протагору изречение, что мудрый человек есть врач души, и что хотя он не в состоянии дать окружающим более верные понятия, так как все понятия равно истинны, но вырабатываемые им идеи могут быть для них более подходящими и более полезными. Таким образом, мудрый человек оказывается в состоянии исцелять общество, ибо силой красноречия он может внести в него добрые чувства и вытеснить ими низменные и пагубные. Учение это может быть и ложно; но не является ли оно естественным порождением философии того времени? Учение это, возможно, также и безнравственно, но обязательно ли вытекает из него та явная и наглая безнравственность, которая приписывается софистам? Представляется, что это учение было всего лишь результатом признания полной несостоятельности знания. Протагор посвятил свою юность изучению философии и, придя к выводу, что это изучение бесплодно, он оставил его и направил свое внимание в иную сторону. Будучи практиком, Протагор искал и соответствующей деятельности. Потерпев неудачу на одном пути, он выбрал для себя другой, стремясь добиться здесь чего-либо более определенного, с чем можно было бы выступить на жизненном поприще. Платон не представлял себе более благородной цели в жизни, чем созерцание бытия и тех идеалов добра, правды и красоты, отражением которых является все доброе, справедливое и прекрасное на Земле. При таких взглядах на жизнь его, естественно, должен был возмущать скептицизм софистов. Кстати, представление об этом скептицизме можно получить по следующему отрывку из речи Каликла, приведенному Платоном в его диалоге "Горгий": "Да, разумеется, есть своя прелесть и у философии, если заниматься ею умеренно и в молодом возрасте; но стоит задержаться на ней дольше, чем следует, и она погибель для человека! Если даже ты очень даровит, но посвящаешь философии более зрелые свои годы, ты неизбежно останешься без того опыта, какой нужен, чтобы стать человеком достойным и уважаемым. Ты останешься несведущ в законах своего города, в том, как вести с людьми деловые беседы - частные ли или государственного значения, безразлично, - в радостях и желаниях, одним словом, совершенно несведущ в человеческих нравах. И к чему бы ты тогда ни приступил, чем бы не занялся - своим ли делом, или государственным, ты будешь смешон, так же, вероятно, как будет смешон государственный муж, если вмешается в ваши философские рассуждения и беседы. Каждый человек, как говорит Еврипид, занимается тем, к чему он чувствует себя наиболее способным, а в чем он слаб, того он избегает и Оцтом дурно отзывается, восхваляя лишь те занятия, которые доставили ему успех, и воображая, что этим самым он выставляет на вид свое превосходство. Самое правильное, по-моему, не чуждаться ни того, ни другого. Знакомство с философией прекрасно в той мере, в какой с ней знакомятся ради образования, и нет ничего постыдного, если философией занимается юноша. Но если он продолжает свои занятия и возмужав, это уже смешно, и глядя на таких философов, я испытываю тоже чувство, что при виде взрослых людей, которые по детски лепечут или резвятся. При виде старика, продолжающего философствовать, мне приходит на ум, что его следует высечь. Как бы ни был велик его природный талант, он принужден избегать общественных собраний, где как говорит поэт, люди делаются знаменитыми, он должен прятаться и проводить свою жизнь в тиши, что-нибудь нашептывая в своем углу двум или трем юношам, но никогда не высказывая громогласно ничего великого, смелого и благородного". Некоторые историки философии, относящиеся враждебно к софистам, были вынуждены все же признать, что Протагор, равно как и Продик, хотя и не имели высших абстрактных понятий о добре, но во всяком случае распространяли безукоризненно нравственные принципы. Этика софистов, возможно, и не имела возвышенного характера, но даже их противником пришлось признать, что она соответствовала требованиям практической жизни. Софисты сомневались в возможности философии; они верили только в ораторское искусство. Посещая различные города, они не могли не заметить разнообразия в законах и установлениях, существующих в различных государствах. Под впечатлением такого разнообразия, они пришли к мысли, что понятие о справедливости и неправде не абсолютно, а относительно. Это и было основным принципом их учения, вытекавшим из их взгляда на истину. По их мнению, абстрактной справедливости не существует, потому что нет вечной истины - нет закона всеобщего, но есть лишь закон, принятый в том или другом городе. "То, что считается в таком то городе справедливым и честным, сохраняет свою силу только для этого города, пока преобладают соответствующие взгляды". Такое отрицание отвлеченной истины и абстрактной справедливости, легко может быть доведено до абсурда и попрания всякой нравственности, но не имеется каких-либо доказательств, чтобы софисты заходили так далеко в своих выводах. Платон, однако, зачастую судил о них по тем выводам, к которым могло привести их учение; но независимо от того, что в этом случае словам его нельзя доверять, нельзя не заметить нередко встречающиеся у него преувеличения и неверности при изложении общих положений софистов. Так, он по самым разным поводам замечал, что софисты учили, будто сила есть право, и все историки философии не задумываясь повторяли эти утверждения Платона. Тем не менее ясно, что софисты могли придерживаться приписываемого им взгляда лишь в крайне условной форме. В первой книге "Государства" Платона софист Оразимах, объясняя этот взгляд, утверждает, что справедливость есть закон, изданный той партией, которая наиболее сильна в государстве. Так в демократическом государстве законы - это повеление народа; законы эти существуют для его пользы и потому они справедливы. Из того, как Платон ограничил смысл абстрактной формулы "сила есть право", можно подумать, что софисты никогда не выдвигали подобной формулы и что она приведена Платоном лишь для пояснения их учения. Софисты утверждали, что всякий закон есть лишь результат согласованного постановления, имеющего значение только для того государства, в котором оно принято, и так как подобного рода постановление проводится сильнейшей партии в своих целях, то отсюда и следует, что справедливость есть выгода сильнейшего. Все это ясно показывает, что идеи, приписываемые софистам Платоном, нередко передаются им в искаженном, карикатурном виде и что они во всяком случае допускают весьма различное толкование. Наверняка Горгий, прочитав диалог Платона, названный его именем, вряд ли узнал в нем самого себя. Идеи, исповедуемые софистами, были продуктом современной им эпохи. В них выразился первый энергичный протест против метафизики. Но, разумеется, этот протест нельзя смешивать с протестом Бэкона -в нем еще нет даже зачатков научной философии. Это был просто протест сбитых с толку умов: ведь философия того времени вела к скептицизму, а скептицизм никогда не удовлетворял энергичных людей. Тогдашняя философия подвергалась нападкам не вследствие того, что был найден другой более надежный и верный путь исследования, а потому, что было установлено, что философия ни к чему привести не способна. На этом был основан скептицизм софистов, но скептицизмом подобного рода не удовлетворяет великие философские умы; с появлением Сократа философия снова приобретает власть. НОВАЯ ЭРА, НАЧИНАЮЩАЯСЯПОЯВЛЕНИЕМ НОВОГО МЕТОДА § 1 Жизнь Сократа В то время как блестящие софисты приобретали деньги и пожинали славу, протестуя против философии и обучая под именем красноречия и ораторского искусства диалектическим фокусам, у них внезапно появился загадочный противник. Он представлял собой совершенную их противоположность. Тогда как софисты пренебрегали истиной или отрицали ее он избрал ее властительницей своей души. Терпеливо, с неутомимой энергией домогался этот человек возвышенного и обширного ума обретения той истиной, которую софисты покинули ради денег и славы, но которой он остался верен и в нищете. Они учили всему, чему угодно, Сократ же знал только то, что его знания ничтожны, он не допускал саму возможность обучения человека чему бы то ни было. Но он рассчитывал, однако, быть полезным своим ближним не обучением их, а облегчением для них возможности учиться самим. Свою задача Сократ видел в уяснении другим их собственных мыслей, и он выразил это с присущим ему юмором, сравнив свою миссию с профессией своей матери, которая была повивальной бабкой. То, что делала она для рожениц, он стремился делать для способных мыслить людей. Помогая рождению идей, извлекая их на божий свет, Сократ исследовал их, чтобы знать, насколько они способны к жизни, и если они были истинны, он встречал их с радостью; если же они были ложны, уничтожал их. Он не требовал за это никакого денежного вознаграждения и всегда отказывался от него самым решительным образом. Сократ неотступно преследовал своими вопросами людей, славившихся своей мудростью и сколько-нибудь выделявшихся в умственном отношении, и иногда этот невиданный еще ими противник ставил их в тупик. -Кто это такой? - спрашивали о нем. - Сократ, сын Софрониска. - Чем он занимается? - Беседует с желающими. -С какой целью? - Чтобы обличать заблуждения. Софисты, щеголявшие в своих пышных одеждах, всегда сопровождаемые толпой усердных слушателей, смотрели с невыразимым презрением на бедного, скромно одетого Сократа. Движения его были неловки и неуклюжи, и по своим манерам он не походил ни на кого из пользовавшихся почетом сограждан. Босой, странствовал он по улицам Афин, занятый своими мыслями; иногда он неподвижно стоял на одном и том же месте в течение нескольких часов, погруженный в глубокое размышление. Каждый день отправлялся он на базарную площадь и вступал в спор со всеми желающими. По наружности своей он походил на Силена. Его приплюснутый нос, широкие, раздутые ноздри, глаза навыкат, толстые, чувственные губы, его полнота при небольшом росте и безобразный живот - все это могло служить мишенью для насмешек. Но когда этот Силен начинал говорить, он очаровывал какой-то магической силой, прису- щей ему речи, всех тех, кому его наружность внушала отвращение. Алкивиад утверждал, что он принужден был затыкать уши и убегать, чтобы не засидеться подле Сократа и не состариться, слушая его речи. Вот как передал слова Алкивиада в своем диалоге "Пир" Платон: "Я начну свою похвалу Сократу сравнением его со статуей. Быть может, он вообразит, что эта статуя приплетена здесь ради насмешки; но я уверяю его, что она необходима для того, чтобы ярче выставить истину. Итак, я говорю, что Сократ совершенно похож на тех Силенов, которых мы видим в мастерской скульптора; они изображаются с флейтами в руке, но если вскрыть их, то окажется, что они содержат внутри изображения богов. Я утверждаю, что Сократ похож на сатира Марсия'. Я полагаю, что даже он не станет отрицать, что он напоминает сатиров своим видом и своей наружностью. Но пусть послушает он, как похож он на них во всех других отношениях. Во-первых, он дерзок и склонен выражать свое презрение. Если он станет отрицать это, я сошлюсь на свидетелей. А затем он - настоящий музыкант, и притом более удивительный, чем Марсий, ибо Марсий, как и всякий другой музыкант, искусен он или нет, только при помощи музыки получает возможность очаровывать людей. От Марсия Сократ отличается тем, что он достигает тех же результатов, без помощи инструмента, одними только словами. Когда мы слышим Перикла, или какого-либо другого искусного оратора, произносящего речь, мы останемся спокойны. Но если заговорит Сократ, если даже мы услышим его слова, передаваемые кем-либо другим, хотя бы человеком неумелым и неискусным, будь это женщина, мужчина или ребенок, мы приходим в возбуждение и чувствуем себя как бы во власти его речи, всецело овладевающей нами. ' Марсий - мудрый сатир, отличный флейтист. Скрытая за безобразной внешностью сатира мудрость Сократа завораживала слушателей подобно флейте. В Древней Греции так же было принято использовать выполненные из дорогого материала составные фигуры (из 2-х половинок) сатиров для хранения ароматических веществ, драгоценностей и изображений богов. Если бы я не боялся, что я слишком опьянен, я подтвердил бы клятвой, что его слова производили на меня странное действие, которое я и до сих пор еще испытываю на себе. Когда он говорит, мое сердце бьется гораздо сильнее, чем у тех, кто празднует коринфские мистерии. Его речи вызывают слезы из глаз моих: и я видел, что он оказывал такое же влияние и на многих других. Я слышал Перикла и других превосходных ораторов, и мне нравились их речи, но они никогда не производили на меня подобного действия, они не нарушали покоя моей души, не возбуждали меня к самообличению и не заставляли мой дух пребывать как бы в рабском, униженном положении человека, распростертого ниц. Но этот Марсий часто заставлял меня испытывать все то, о чем я говорю, и он довел меня, наконец, до убеждения, что едва ли стоит жить той жизнью, которую я вел до сих пор. Не отрицай этого, Сократ, ибо я уверен, что, если бы я вздумал опять послушать твоих речей, я не в силах был бы противиться им, снова испытал бы я прежние чувства и был бы вынужден, друзья мои, признаться, что хотя мне самому многого недостает, но я пренебрегаю своими собственными (духовными) нуждами и беру на себя заботу о нуждах афинян. Поэтому-то, в присутствии Сократа, я закрываю уши, как бы в присутствии* сирен, и убегаю, как можно скорее, чтобы не засидеться подле него и не состариться, слушая его речи. Этот человек заставил меня испытать чувство стыда, а я думаю, никто не был вполне уверен, что оно присуще мне. Он один только пробуждает во мне раскаяние и боязнь, в его присутствии я чувствую себя неспособным опровергнуть его слова или отказаться исполнить то, что он приказывает. Но когда я расстаюсь с ним, перспектива славы, которой наделяет нас толпа, начинает искушать меня. Вот почему я избегаю его и скрываюсь от него, а когда увижу его, мне делается стыдно, что я не выполнил того, что должно быть выполнено, как я сам согласился с ним, и часто, очень часто я желал, чтобы его не было более среди живых людей. Однако, если бы это случилось, я вполне уверен, что я страдал бы еще сильнее, так что я не знаю, наконец, куда мне уйти и что мне сделать с этим человеком. Вот какое впечатление производит на меня и на многих других музыка этого сатира. И заметьте, - как сильно в нем указанное мною сходство, какой чудесной силой он обладает! Я уверен, что никто из вас не знает истинной природы Сократа, но так как я начал говорить о нем, то постараюсь ясно изобразить его перед вами. Обратите внимание на то, как страстно Сократ ищет дружбы тех, кто отличается красотой, и каким невеждой он выставляет себя, - свойства сильно напоминающие силенов. Однако, друзья мои, это только внешняя форма, в которую он облечен подобно одной из статуй силена; если же вы заглянете в глубь его души, вы найдете там удивительную умеренность и мудрость. Одна красота не имеет в его глазах значения; он ставит ниже, чем кто-либо мог подумать, всякие внешние качества, будет ли это красота, богатство, слава, или что-либо иное, с чем толпа поздравляет обладателя. Он ни во что не ставит все эти отличия, да и нас, для которых они имеют цену; живя среди людей, он обращает свою иронию на все, чем восхищаются они. Но я не знаю, видел ли кто-либо из вас тот божественный образ, который скрыт в нем и который обнаруживается, когда он бывает откровенен и серьезен. Я видел этот образ, и он так высоко прекрасен, в нем столько божественного и чудесного, что всякое приказание Сократа, конечно, должно быть исполняемо, как веление божества. Сократа можно восхвалять за множество других, в высшей степени удивительных свойств, хотя все они порознь встречаются и у других людей. Но что необыкновенно в Собрате, так это то, что он ни на кого не похож, что он выше всякого сравнения с остальными людьми, жившими в прежние времена или живущими теперь. Можно думать, что Брасид и другие лица походят на Ахиллеса. Перикл заслуживает сравнения с Нестором и Антенороом; найдутся, вероятно, и другие жившие в то или другое? время достойные лица, которых можно сравнивать друг с другом. Но этот человек, сам по себе, и его речи столь необыкновенны, что никто не найдет ему равного ни в нынешнем, ни в прошлом поколении людей; он может быть только предметом того сравнения, на которое я указал, потому что, действительно, он и его речи напоминают силенов и сатиров. Я забыл обратить ваше внимание в самом начале на то, до какой степени он напоминает своими речами сатиров. В самом деле, когда слушаешь Сократа, то сперва его речь кажется чрезвычайно смешной, отдельные его фразы и выражения - грубыми. Он всегда говорит о медниках, о ремесленниках, выкраивающих или выделывающих кожу; это обычная его манера«, так что весьма возможно, что человек недалекий или недостаточно проницательный станет смеяться над его речами. Но если углубиться в эти речи и постигнуть их смысл, то мы найдем, что они имеют несравненно более глубокое и серьезное значение, чем какая бы то ни была человеческая речь, что они божественны, что они предоставляют уму бесчисленное множество совершеннейшую: образов, указывают ему высокие цели или, лучше сказать, направляют его к тому, что всякий, кто ищет высокопрекрасного и доброго, должен считать необходимым для того, чтобы его поиски увенчались успехом. Вот за что, друзья мои, я прославляю Сократа". Этот "силен" был одним из самых страшных противников софистов, с которым когда-либо приходилось им сталкиваться. Но это - слабая похвала тому, чье имя впоследствии стало наиболее славным в Пантеоне человечества, -тому, кто придал новый толчок человеческой мысли и оставил в наследие людям, великий пример героической жизни, посвященной истине и запечатленной мученичеством. Все в Сократе замечательно - наружность, нравственная физиономия, его положение, цели, метод исследования, жизнь и смерть. К счастью, в сочинениях Платона и Ксенофонта характер и Стремления Сократа очерчены с такой ясностью, хотя, вероятно, и не без некоторых прикрас, что можно вполне ощутить всю притягательную силу этой личности. Сократ родился в 469 году до Р.Х., от Софрониска, скульптора, и Фенареты, повивальной бабки. Родители его, хотя и были бедны, но смогли дать Сократу кой-какое образование. Он также обучался и искусству своего отца, но, судя потому, как скоро он оставил эти занятия, видимо не очень успешно. Предание приписывало резцу Сократа группу граций, которая в течение многих столетий находилась среди сокровищ Акрополя, но сейчас уже невозможно установить, действительно ли она была изваяна Сократом. Диоген Лаэртский полагал, что образование Сократу дал богатый афинянин Критон, который был настолько очарован Сократом, что для обучения уговорил его покинуть мастерскую отца. Впоследствии этот Критон стал почтительнейшим учеником этого гениального человека. Не имеет большого значения у кого учился Сократ: у Архелая или у Анаксагора. Имеется только свидетельство самого Сократа, что он рано стал изучать физику, к которой поначалу испытывал удивительную страсть, но затем, однако, совершенно разочаровался в этой науке и даже объявил само занятие ею "безумным". Также неясно, учился ли Сократ красноречию у кого-либо из софистов (например, у Продика), - все имеющиеся на этот счет сведения противоречат тому месту у Ксенофонта, где Сократ заявлял: "Вы презираете меня, потому что я принужден черпать свою философию из своего собственного ума, тогда как вы платите деньги за свое обучение Протагору, Горгию, Продику и многим другим". Конечно, если кто-либо и имел право на оригинальность, то это Сократ; он ни у кого не заимствовал своей философии. Он пошел по новому пути. Вместо того, чтобы объяснять бытие Вселенной, он всегда жаждал света, который бы осветил ему в этой Вселенной лишь его собственную стезю. Сократ не начинал учить до той поры, пока сам не достиг зрелых лет. Сохранилось мало сведений о событиях его жизни с того времени как он оставил мастерскую отца и до выступления его впервые в качестве учителя. Одно из немногочисленных свидетельств касается его брака с Ксантиппой и последовавших затем семейных ссор. Жена родила Сократу троих детей. Ее взбалмошенный нрав и равнодушие, с которым Сократ выносил его, вошли в пословицу. Так, благодаря своему мужу, Ксантиппа стала личностью исторической, а ее имя - синонимом сварливой женщины. Объясняя в шутку свои выбор, Сократ говорил, что "все желающие сделаться искусными наездниками выбирают самых горячих лошадей, и если они могут обуздать их, то в них является уверенность, что они справятся и с другими лошадьми. Таким образом и я, желая жить среди людей и вести с ними беседы, выбрал себе в жены эту женщину, в твердом убеждении, что если я сумею ужиться с ней, то буду в состоянии переносить столкновения и со всеми другими людьми". Прежде чем посвятить себя делу учения, Сократу пришлось участвовать в трех битвах, и в каждой из них он отличился. После первой битвы ему за храбрость была присуждена награда, но он отказался от нее в пользу Алкивиада, полагая, что последнего она может поощерить к дальнейшим подвигам. О том как он жил во время этих походов ходит несколько забавных анекдотов. Согласно им, всю суровую зиму, когда лед и снег толстым слоем покрывали землю, Сократ ходил босиком, в легкой одежде, а однажды он простоял в течение двух часов перед лагерем на одном и том же месте, погруженный в размышление. У Платона в диалоге "Пир" есть прекрасный рассказ Алкивиада о том, как проводил Сократ время в походе, вот он: "Одно время мы были с ним соратниками и жили вместе в лагере перед Потидеей. Здесь Сократ превзошел своей выносливостью не только меня, но и всех других; когда у нас, как случается в походе, оказывалось мало съестных припасов, никто не мог в такой степени терпеть голод, как Сократ, но когда провизии было много, то, по-видимому, он один только с наслаждением ел походную пищу. Он никогда не пил много по собственной воле, но когда его принуждали к тому, то и здесь он оставался победителем, хотя он менее всех привык пить. Но, что всего более удивительно, никто ни разу не видал Сократа пьяным ни тогда, ни когда-либо в другое время. Среди зимы, (а зимы там чрезвычайно суровы) он спокойно переносил невероятные невзгоды; так, между прочим, во время нестерпимо жестоких морозов, когда никто не оставлял своей палатки, а если и оставлял, то не иначе, как тщательно закутавшись, подложив под подошвы шерсть и обернув ноги шкурами, в это время Сократ ходил в том же плаще, который он обыкновенно носил, и по льду шел босиком с меньшим трудом, чем те, которые так деликатно обращались со своими ногами. Солдаты в этом случае видели с его стороны желание посмеяться над недостатком в них выдержки. Стоит рассказать обо всем, что делал и что выносил этот мужественный человек во время похода. Однажды видели, как он стоял рано утром на одном и том же месте, погруженный в размышление, и так как, казалось, он не в состоянии был разъяснить себе предмета своих дум, то он продолжал стоять, как бы вопрошая себя и беседуя с собой. Когда настал полдень, солдаты, увидев его, заметили про себя: "Сократ стоит здесь и думает с самого утра". Наконец, сюда же пришли ионийцы в числе нескольких человек; они поужинали, и так как было лето, то, принесли одеяла, легли спать на открытом воздухе, а между тем Сократ, как они заметили, всю ночь продолжал стоять на своем месте до утра, но когда взошло солнце, он приветствовал его молитвой и ушел. Я не могу умолчать о том, каков был Сократ в битвах. Во время той битвы, после которой полководцы решили дать мне награду за храбрость, Сократ был единственным спасителем моей жизни; когда я, будучи ранен, упал, он стоял подле меня и охранял от неприятеля и меня самого, и мое оружие. Я просил полководцев назначить награду ему, как наиболее достойному. И ты, о Сократ, не можешь отрицать того, что когда полководцы, думая почтить лицо моего звания, решили дать мне награду, то ты гораздо сильнее, чем полководцы, желал, чтобы эта слава досталась не тебе, а мне. Но надо было видеть, какое зрелище являл собой Сократ, когда при Делиуме наша армия потерпела поражение и обращена была в бегство. Я был в это время в кавалерии, а он был пеший, в тяжелом вооружении. После полного поражения наших войск, он и Лахес отступали вместе; я случайно встретился с ними и ободрял их, обещая не оставлять их. Так как я был на коне и, следовательно, не особенно беспокоился о своем собственном положении, то я мог лучше наблюдать, чем при Потидее, прекрасное зрелище, которое представлял в этом случае Сократ. Как заметно превосходил он Лахеса присутствием духа и отвагой! Твое изображение Сократа, о Аристофан, давало не совсем неверное понятие о нем в тот момент, когда он шел, бросая по сторонам взгляды, сохраняя величественный и невозмутимый вид и смотря спокойно на друзей и на врагов, так что для всякого видно было даже издали, что тот, кто попробовал бы напасть на него, встретил бы с его стороны отчаянное сопротивление. Он и его спутник отступили таким образом в безопасности, между тем как тех, которые обратились в бегство, преследовали и убивали; ясно, что на людей, которые держат себя так, как Сократ, никто не решается напасть, даже если бы они и потерпели поражение". Теперь остановимся на общественной деятельности Сократа. Учение его носит преимущественно этический характер, но при этом очень понять насколько оно практично. Превыше всего в жизни Сократ ценил добродетель, и от людей он требовал, чтобы они мужественно и без колебаний соблюдали справедливость, так как только она может доставить им истинное счастье. Он утверждал, что одни лишь несправедливые люди несчастливы. Был ли он сам добродетелен, был ли он счастлив? Вопрос этот уместен, и на него следует дать ответ. Будучи избран пританом1, Сократ выказал еще большее мужество, чем в качестве простого солдата. Он обладал той нравственной отвагой, которая не страшится ни смерти, ни общественного мнения. Он являет собой почти единственный в истории пример человека, который одинаково презирал и тиранию личности, и тиранию буйной и властной толпы. Так во время правления Тридцати тиранов2 Сократу и еще четверым гражданам Афин было приказано привезти с Саламина, укрывшегося на родине саламинца Леога, для того, чтобы казнить его. 1 Притаи - выборная должность в Древней Греции, в функцию притонов входило созыв и ведение народного собрания, подготовка заключений, ведение переговоров, прием послов, подсчет суточных.. 2 Тридцать тиранов - режим неограниченной власти и террора, установленный в Афинах после поражения их в Паломнической войне, 30-ю олигархами с 404 по 402 г до н.э. Сократ решительно отказался исполнять подобное поручение. В "Апологии Сократа" Платон приводит слова, сказанные Сократом по этому поводу: "Как ни сильно было это правительство, а меня оно не испугало настолько, чтобы заставить совершить несправедливость. Когда вышли мы из Тола1, четверо из нас отправились на Саламин и привезли Леонта, а я отправился к себе домой. Возможно меня бы за это казнили, если бы это правительство не пало в скором времени". 1 Тол (Толос) - архитектурное Сооружение круглой формы с колонным залом внутри или без него, использовалось в культовых и общественных целях. В Афинах в Толосе заседали и кормились за общественный счет притоны. Но тогда, когда Сократ единственный раз занял государственную должность притана, ему пришлось не только еще раз проявить гражданское мужество, но и противостоять и шумной толпе. Народное собрание Афин состояло из 500 членов, которые избирались десятью трибами. В течение 35 или 36 дней члены каждой трибы по очереди председательствовали и назывались пританами. Из 50 пританов 10 председательствовало каждые семь дней, а один из этих десяти пользовался высшей властью и назывался эпистатом. Он вносил дела на обсуждение народного собрания, ставил вопросы на голосование, следил за подачей голосов, и вообще руководил деятельностью собрания. Но он пользовался своей властью только один день; и на этот день ему вверялись ключи от цитадели и от сокровищницы республики. Сократ оказался назначен эпистатом в тот день, когда предстояло вынести несправедливый приговор 10 стратегам, обвиняемым в том, что они после битвы при Аргинусских островах не похоронили тела убитых. Погребение убитых считалось у афинян священной обязанностью - в противном случае тени непогребенных, согласно верованию, блуждали в течение ста лет по берегам Стикса. Однако, на этот раз сильная буря, начавшаяся сразу после битвы, помешала исполнить необходимый обряд. Тогда было принято решение оставить на месте битвы нескольких младших офицеров (таксиархов) с приказом исполнить эту священную обязанность, но продолжавшаяся сильная буря сделала выполнение приказа невозможным. Вот поэтому командующие афинской эскадрой и были преданы суду. В свое оправдание они представили свидетельство кормчих, показавших, что буря действительно не давала возможности похоронить убитых. Кроме того, стратеги сослались и на то, что оставили, вместо себя, таксиархов, так что на них и должна была пасть вина, если только в данном случае можно было кого-либо винить. Все это оказало воздействие на народ, и он уже был готов проголосовать за оправдательный приговор. Но обвинители потребовали отложить заседание, под предлогом наступления сумерек, которые якобы делали затруднительным подсчет поданных голосов. Между тем, было сделано все возможное для того, чтобы возбудить против стратегов народ. В суд были приглашены родственники погибших, сетования и печальный вид которых производили сильное впечатление на собрание. И тогда послышались предложения решить судьбу всех подсудимых общим голосованием одного вопроса: правильно или нет поступили стратеги, не подобрав тела убитых? Если бы большинство высказалось за отрицательный ответ на этот вопрос, то всех подсудимых ожидала смертная казнь с конфискацией имущества. Однако, по закону нельзя было осудить всех одним общим голосованием. И пританы, во главе с Сократом, отказались вынести на голосование вопрос в такой незаконной постановке. Народ пришел в ярость и потребовал, чтобы те, кто противится его воле, также были преданы суду. Пританы стали колебаться и, наконец, уступили, но Сократ остался тверд и не побоялся угроз толпы. Он осознавал, что находится в этом собрании для того, чтобы служить делу справедливости, и не желал быть орудием неправды. Вот так выражены его мысли Платоном в "Апологии Сократа": "Когда ораторы готовы были обвинить меня и отдать под стражу, да и вы сами, афиняне, этого требовали и кричали, я думал о том, что мне скорее следует, несмотря на опасность, стоять на стороне закона и справедливости, чем из страха перед тюрьмой или смертью быть заодно с вами, так как ваше решение несправедливо". Вследствие отказа Сократа, вопрос так и не был вынесен на голосование, а заседание народного собрания было отложено. На следующий день эпистат и пританы сменились, и стратеги, не сумевшие скрыться, были осуждены и преданы казни. Не стоит, однако, думать, что общественная деятельность Сократа ограничилась лишь исполнением возложенных на него государственных обязанностей, скорее наоборот, главная часть этой деятельности проходила там, где кипела городская жизнь - на улицах, базарных площадях, в местах общественных прогулок. И лишь только Сократ появлялся на площади, он сразу же обращал на себя внимание. Его неуклюжая фигура, его нравственные качества, его чарующая речь возбуждали всеобщее любопытство. Он стал известен каждому гражданину Афин. Кто не слышал его? Кому не доставляла удовольствие его неподражаемая ирония? Кто не видел, как сбивал он спесь с какого-нибудь возомнившего о себе невесть что умника? Сократ был страшным противником для всех тех, кто считал себя мудрецом на том лишь основании, что умеет говорить без запинки, а таких предостаточно во все времена. Сам же он постоянно повторял, что ничего не знает. Если же кто-либо мнил себя знатоком в том или ином отношении, в особенности, если это подтверждала поклонявшаяся ему толпа, Сократ непременно подходил к нему и, сознаваясь в своем собственном невежестве, просил научить его. Восхищенный таким покорным слушателем, учитель начинал беседу. Но вот ему предлагался вопрос; и он, ничего не подозревая, соглашался сначала с каким-либо вполне очевидным положением, а за тем и с выводом из него, почти столь же очевидным; но с этого момента он погиб. С помощью сильной логики, тон кого остроумия и иногда смелых софизмов создавалась сеть, из которой "знатоку" уже не суждено было выпутаться. Он приходилось признавать, что его собственные положения приводят к чудовищным выводам, и, в результате, отказываться от своих взглядов, хотя он при этом и не понимал в чем заключалась его ошибка. Смех собравшихся слушателей свидетельствовал о полном поражении "знатока". Перед ним же стоял невозмутимо спокойный его противник, который как будто нисколько и не желал поставить его в смешное положение. Смущенный, но все еще не признавая себя побежденным, "знаток" удалялся с поля "брани", негодуя на самого себя, но еще более на своего коварного противника. Отсюда отчасти понятно, почему Сократа ошибочно принимали за софиста. От софистов он, однако ,отличался постоянным стремлением к одной и той же цели. Тогда как софисты не допускали возможности существования всеобщей и объективной истины ,Сократ, побивая своих противников иронией, шуткой, а иногда и софизмами, хотел только одного – открыть эту истину. Истина всегда была его целью, - даже в самые легкомысленные моменты его жизни. Вышеописанные препирательства ежедневно происходили в Афинах, и, несомненно, благодаря им Сократ и приобрел широкую известность, побудившую Аристофана изобразить его в качестве софиста в комедии "Облака". Понятно, что для своих противников Сократ был ненавистнейшим оппонентом. Никто не защищен был от его нападок. Если кто-либо воображал, что он что-нибудь знает, то ему уже невозможно было ускользнуть от Сократа. Вот как рассказывал об этом сам Сократ, в "Апологии Сократа" Платона. Сначала Сократ описал те чувства, которые он испытал, когда услышал, что Аполлон признал его мудрейшим из людей. Он не в состоянии был понять этого. Убежденный, что он ничего не знает, но не осмеливаясь считать ложью слова бога, Сократ пришел в смущение. "Долго недоумевал я, что же бог хотел сказать, потом весьма неохотно прибегнул к такому способу решения: пошел я к одному из тех людей, которые слывут мудрыми, думая что уж где - где, а тут я скорее всего опровергну прорицание, объявив оракулу: "Вот этот мудрее меня, а ты меня назвал самым мудрым". Но когда я присмотрелся к этому человеку, - называть его по имени нет никакой надобности, скажу только, что тот, наблюдая которого, я составил такое впечатление, был одни из государственных людей, афиняне, - так вот я, когда побеседовал с ним, решил, что этот человек только кажется мудрым и многим другим людям, особенно самому себе, но на самом деле не мудр. Потом я попробовал показать ему, что он только мнит себя мудрым, а на самом деле этого нет. Из-за того-то и сам он, и многие из присутствовавших возненавидели меня. Уходя оттуда, я рассуждал сам с собою, что этого-то человека я мудрее, потому что мы с ним, пожалуй, оба ничего хорошего и дельного не знаем, но он, не зная, воображает, будто-то что-то знает, а я если уж не знаю, то и не воображаю. На такую-то малость, думается мне, я буду мудрее, чем он, раз я коли ничего не знаю, то и не воображаю, будто знаю. Оттуда я пошел к другому, из тех, которые казались мудрее первого, и увидел то же самое: и здесь возненавидели меня и сам он, и многие другие. После стал я уже ходить подряд. Замечал я, что делаюсь ненавистным, огорчался и боялся этого, но в то же время мне казалось, что слова оракула необходимо ставить выше всего. Чтобы понять смысл прорицания, надо было обойти всех, кто слывет знающим что-либо. И, клянусь собакой, афиняне, должен вам сказать правду, я вынес вот какое впечатление: те, что пользуются самой большой славой, показались мне, когда я исследовал дело по указанию бога, чуть ли не лишенными всякого разума, а другие, те, что считаются похуже, напротив, более им одаренными.... После государственных людей ходил я к поэтам - и к трагическим, и к дифирамбическим, и ко всем прочим, - чтобы хоть тут уличить себя в том, что я невежественнее их. Брал я те из их творений, которые, как мне казалось, всего тщательнее ими обработаны, и спрашивал у них, что именно они хотели сказать, чтобы, кстати, научиться от них кое-чему. Стыдно мне, афиняне, сказать вам правду, а сказать все-таки следует. Одним словом, чуть ли не все там присутствовавшие лучше могли бы объяснить творчество этих поэтов, чем они сами. Таким образом, и о поэтах я узнал в короткое время, что не благодаря мудрости могут они творить то, что творят, благодаря некой природной способности, как бы в исступлении, подобно гадателям и прорицателям; ведь и эти тоже говорят много хорошего, но совсем не знают того, о чем говорят.... Наконец, пошел я к тем, кто занимается ручным трудом. Я сознавал, что сам, попросту говоря, ничего не умею, зато был уверен, что уже среди них найду таких, кто знает много хорошего. Тут я не ошибся; в самом деле, они умели делать то, чего я не умел, и в этом были мудрее меня. Но, афиняне, мне показалось, что их промах был в том же, в чем и у поэтов; от того, что они были хорошими мастерами, каждый из них считал себя самым мудрым также и во всем прочем, даже в самых важных вопросах, и это заблуждение заслоняло собою ту мудрость, какая у них была; так что, желая оправдать слова оракула, я спрашивал себя, чтобы я для себя предпочел: оставаться ли таким, как есть, и не быть ни мудрым их мудростью, ни невежественным их невежеством, или же, как они, быть и мудрым, и невежественным. И я отвечал самому себе и оракулу, что лучше уж мне оставаться как есть. Из-за этой самой проверки, афиняне, с одной стороны, многие меня возненавидели так, что сильнее и глубже и нельзя ненавидеть, от чего и возникло множество наветов, а с другой стороны, начали мне давать прозвание мудреца, потому что присутствовавшие каждый раз думали, будто если я доказываю, что кто-то в чем-то не мудр, то сам я в этом весьма мудр". Несмотря на нравственность и добродушие, Сократ , однако, не любил сельскую жизнь. Правда эта его нелюбовь не отвращение, вызываемое "идиотизмом сельской жизни", а скорее просто безразличие. Так в диалоге Платона "Федр", отвечая на замечание Федра, что Сократ не знаком даже с окрестностями Афин, он объяснил это таким образом: "Извини меня, добрый мой друг, я ведь любознателен, а местности и деревья ничему не хотят меня научить, не то что люди в городе". Его можно было встретить там, где собирались горожане. Он был готов рассуждать со всяким, но ни с кого не спрашивал за это денег. Он не читал лекций, но просто беседовал. Он не писал никаких книг, а только рассуждал. Собственно говоря, он не создал философской школы; он даже не дал систематического изложения своего учения. К так называемой школе Сократа принадлежали многие его восторженные почитатели, которые обыкновенно толпились вокруг Сократа повсюду, где бы он ни появлялся, старались как можно чаще беседовать с ним и разделяли с ним его основные принципы. Трудно сказать, когда Сократ оставил профессию скульптора, но известно, что его зрелые годы, а также и последняя пора его жизни были посвящены исключительно возложенной им на себя задаче учения других, заставившей его отказаться от всяких занятий, общественных и частных, от всяких попыток составить себе состояние. Нельзя оставить без внимания его деятельность в качестве учителя, хотя он сам не любил, чтобы его называли этим именем. Он имел обыкновение вести разговоры, беседовать. Рано по утру посещал он места общественных прогулок, гимназии, где происходили физические упражнения, а также и школы для обучения юношества. Его видели на базарной площади в те часы, когда она была переполнена народом, среди шалашей и столов, на которых выставлены были на продажу товары; так проводил он обыкновенно весь день. Он беседовал со всяким, кто только обращался к нему, с юношей и старцем, с богачей и бедняком, причем заботился, чтобы его могли слышать все стоявшие вокруг него; он никогда не спрашивал и не принимал денежного вознаграждения, не делал никакого различия между лицами, желавшими беседовать с ним, никогда не отказывался вступить в разговор с кем бы то ни было, и рассуждал со всеми об одних и тех же общих вопросах. Так как слушать его было приятно, любопытно и назидательно, то некоторые лица приняли за обыкновение сопровождать его в качестве слушателей или просто спутников. Эти-то лица, составлявшие случайную толпу, и назывались обыкновенно его учениками, хотя ни он,* ни его личные друзья никогда не употребляли для обозначения своих взаимных отношений слов учитель и ученик. По-видимому, ни в Афинах, ни в другом каком-либо городе Греции, никто не выполнял с таким постоянством и так запросто роли общественного оратора - наставника. Благодаря такому особенному образу жизни, Сократ влиял своими беседами на огромную массу людей и приобрел личную известность. Наряду с немногими друзьями и почитателями, а также с теми, в ком он возбуждал некоторый умственный интерес, у него было в то же время и много личных врагов. Вероятно, последнее обстоятельство и было причиной того, что он, как представитель философии и диалектик, служил предметом нападок для Аристофана и других сатирических писателей. Сократ был странствующим рыцарем философии; не разбирая, кто был его противник, он всегда был готов сразиться за освобождение какой-либо истины из под власти предрассудка. Тем не менее главными врагами его были софисты. Никогда не упускал он случая вступить с ними в спор. Он побивал их собственным их оружием и становился на их же почву. Тактика софистов была ему хорошо известна; он знал их сильные и слабые стороны. Подобно им, он ознакомился с физикой, изучая древних мыслителей, и подобно им он нашел, что доктрины этих мыслителей не дают достоверного знания. Но, в отличие от софистов, он не остановился на скептицизме, он не утверждал, что так как истина не дается нам, то она - призрак. Нет; после неудачных попыток овладеть тайнами внешнего мира, он обратил внимание на мир внутренний. Место физики заняла у него мораль. Неудача, которую он потерпел, изучая явления природы, не поколебала в нем уверенности в существовании неоспоримых нравственных истин, к которым совесть приковывала его внимание с неодолимой силой. Мир чувства может быть изменчивым и обманчивым, но голос совести, полагал Сократ, не может обманывать. Углубившись в самого себя, он нашел, что существуют известные истины, не подлежащие никакому оспариванию, и их он противопоставил скептицизму софистов. Нравственные принципы составляли для него ту скалу, на которую он был выброшен после бури. Здесь он чувствовал себя в безопасности. С высоты этой скалы он мог обозревать мир и изучать свои отношения к нему. Так протекала его жизнь. Достигнув преклонного возраста, он должен был защищаться от обвинений в нечестии и безнравственности. Он предстал перед судом и был осужден. Суд и осуждение Сократа невольно возбуждают негодование против афинян, достаточно вспомнить о характере этого великого человека, добродетели которого производят такое сильное впечатление на воображение. Однако, во имя объективности, постараемся быть осторожными, прежде чем вынести окончательный приговор. Афиняне были ветренны, легковерны и жестоки; человеческая толпа всегда такова. Но невозможно допустить, что они или какой-нибудь иной народ осудили бы Сократа, если бы смотрели на него так, как смотрим на него мы. Но дело в том, что Сократ вовсе не казался афинянам тем, кем он представляется нам. Они видели в нем всего лишь вредного человека, а потому и осудили его. Великий человек непонятен своим современникам. Он может быть оценен только равными ему, а этих равных так мало. Его слава растет лишь в потомстве, потому что увеличивается число таких же великих людей, способных оценить его. Помимо этого, великий человек неизбежно является реформатором в том или другом направлении. Но всякий реформатор должен бороться с существующими предрассудками и глубоко таящимися пристрастиями. Для того, чтобы проложить себе путь, реформатор должен предварительно очистить его от загромождающего мусора. Поэтому он все время оказывается в оппозиции к своим современникам, он задевает их интересы. Ослепленные предрассудками и страстями, люди не замечают превосходства того, кому они оказывают сопротивление; оттого-то, как прекрасно сказал Гейне, "где великий человек открывает свои мысли, там и Голгофа". Ход история подтверждает, что все реформаторы -мученики. Поэтому, хотя осуждение Сократа и кажется великой неправдой, делом ужасным, но в глазах афинян оно имело такое же значение, как изгнание Эмпедокла или осуждение Протагора. Намерения Сократа могли быть совершенно безупречны, но его действия и суждения носили для афинян вызывающий характер. Он навлек на себя ненависть партии и пал жертвой этой ненависти. В наше время нельзя не признать чистоту его намерений, но он и не стоит в оппозиции к нам. Теперь легко прощать Сократу все, что может показаться всего лишь ошибкой с его стороны, так как ошибка эта не затрагивает наших интересов. Но в совершенно ином положении были афиняне. Сократ раздражал их. Он ненавидел всякого рода неправду и никогда не упускал случая изобличать ее. Человек, критикующий свой век, всегда должен быть готовым поплатиться за это. Сократ же не скрывал свое мнение и всегда порицал открыто и смело. Но, видимо, более всего он раздражал афинян тем нескрываемым негодованием, с которым он всегда говорил о том, как легко люди признают себя способными к делу управления. Только мудрые, утверждал Сократ, способны управлять, но их немного. Управление есть наука и наука трудная. Управлять государством несравненно труднее, чем рулем корабля, но, тем не менее, люди, которые не вверили бы своей жизни кораблю, не имеющему опытного кормчего, не только вверяются государству, лишенному опытного правителя, но даже сами стараются сделаться правителями. Этого было достаточно для обвинения Сократа; недоставало только надлежащего предлога, и он скоро был найден в безбожии. Защитники его, и древние, и современные, утверждали, что он не виновен в безбожии; Ксенофонт даже "удивлялся", что такое обвинение могло быть принято на веру хотя бы даже на минуту. Но, однако, думается оно было столь же заслуженно, как и те обвинения, которые взводились на разных других философов. Ведь Сократ дал господствующим догматам новое истолкование, несогласное с общепринятыми мифологическими верованиями, и это-то и было причиной обвинения его в безбожии. Какой-то анонимный писатель заметил, что Сократ, признавая религиозные обряды своей страны, отвергал господствовавшие суеверия. Так, обряд жертвоприношения, настолько простой и естественный, что он легко согласуется с любыми религиозными истинами, должен быть, однако, огражден от явных злоупотреблений, к которым его можно свести, - к этому-то и призывал своих соотечественников Сократ. Так, по словам Ксенофонта, "когда он приносил жертву, он не боялся, что она не будет принята потому, что она была скудна по его бедности; жертвуя, по мере своих сил, он не сомневался, что перед лицом богов, он равен тем, которые загромождают весь алтарь своими дорогими приношениями. Сократ всегда признавал несомненной истиной, что божеству наиболее угодна та жертва, которую приносит чистая и благочестивая душа.... Когда он молился, он просил только об одном - чтобы боги ниспослали ему то, что есть благо. Он полагал, что только они одни знают, что служит к благу человека. Но тот, кто просит у них или золота, или серебра, или увеличения власти, поступает, по его мнению, не умнее того, кто вздумал бы просить послать ему удачу на войне, в игре, или чего-либо подобного. Последствия такой просьбы были бы крайне сомнительны, и даже могут, насколько ему известно, обратиться к невыгоде просящего". Однако, та часть народной религии, которая касалась веры в прорицания и предсказания оракулов, ставила Сократа в более щекотливое положение. Для него одинаково трудно было и признать без возражений господствующее верование, и выразить его неприятие, не подвергая при этом себя опасности. Сократ, желая сколько-нибудь ослабить то великое зло, которое допускала в этом случае религия; сделал, по-видимому, все, что мог и то, что в конце концов оказалось наилучшим. "Он утверждал, что прибегать к прорицаниям необходимо всем, кто желает с успехом править городом или управлять в своей семье, ибо хотя каждый, как он полагал, мог бы сам избрать себе путь в жизни и собственными усилиями добиться успеха (занимаясь, например, архитектурой, механикой, военным делом, земледелием, надзирая за рабочими, управляя финансами), но боги, тем не менее, благоразумно решили удержать за собой знание того, что представляет, во всех делах, наибольшую важность, и оттого-то, возделав самым старательным образом свою ниву, человек не может знать наверное, кто соберет с нее жатву. Сократ считал, поэтому, безумными всех, кто приписывал успех своих начинаний не Богу, а лишь человеческому благоразумию. Однако, он был не лучшего мнения и о тех, кто прибегал к прорицаниям во всех случаях, без разбора, как будто нужно советоваться с оракулом о том, вверить ли колесницу в руки умеющего или неумеющего править лошадьми, поручить ли управление кораблем искусному или неопытному кормчему. Он считал также в некотором роде нечестивым делом надоедать богам вопросами о том, что может быть узнано нами, если мы обратим внимание на счет, вес и меру предметов. Человек, казалось ему, обязан ознакомиться с тем, что, по определению богов, доступно его уму, и лишь в делах, выходящих за пределы его понимания, он должен обращаться к оракулу: боги всегда готовы сообщить знание тем, которые сделали все, чтобы снискать их благоволение" Суд над Сократом относится скорее к истории Греции, чем к истории философии. Это был исключительно политический процесс. В течение всего суда Сократ держал себя с достоинством, спокойно, серьезно и трогательно, пожалуй, слегка высокомерно, хотя это было высокомерие мужественной души, боровшейся за истину. Это еще более возвысило его в глазах поклонников и озлобило противников. Платон, в то время еще юноша, присутствовал на этом суде и прекрасно описал его в своей "Апологии Сократа". Заключительная речь Сократа, произнесенная им после того, как ему уже был объявлен смертный приговор, передана Платоном, как полагают, совершенно точно. Приведем отрывки из этой речи: "Из-за малого срока, который мне осталось жить, афиняне, теперь пойдет о вас дурная слава, и люди, склонные поносить наш город, будут винить вас в том, что вы лишили жизни Сократа, человека мудрого, -Ведь те, кто склонны вас упрекать, будут утверждать, что я мудрец, хотя это и не так. вот если бы вы немного подождали, тогда бы это случилось для вас самб* собою: вы видите мой возраст, я уже глубокий старик, и смерть моя близка. Это я говорю не всем вам, а тем, которые осудили меня на смерть. А еще вот что хочу я сказать этим самым людям: быть может, выдумаете, афиняне, что я осужден потому, что у меня не хватило таких доводов, которыми я мог бы склонить вас на свою сторону, если бы считал нужным делать и говорить все, чтобы избежать приговора. Совсем нет. Не хватить-то у меня, правда, что не хватило, только не доводов, а дерзости и бесстыдства и желания говорить вам то, что вам всего приятнее было бы слышать: чтобы я оплакивал себя, горевал - словом, делал и говорил многое, что вы привыкли слышать от других, но что не достойно меня, как я утверждаю. Однако и тогда, когда мне угрожала опасность, не находил я нужным прибегать к тому, что подобает лишь рабу, и теперь не раскаиваюсь в том, что защищался таким образом. Я скорее предпочитаю умереть после такой защиты, чем оставаться в живых, защищавшись иначе. Потому что ни на суде, ни на войне ни мне, ни кому-либо другому не следует избегать смерть любыми способами без разбора. И в сражениях часто бывает очевидно, что от смерти можно уйти, бросив оружие или обратившись с мольбой к преследователям; много есть и других уловок, чтобы избегнуть смерти в опасных случаях, - надо только, чтобы человек решился делать и говорить все что угодно. Избегнуть смерти не трудно, афиняне, вот что гораздо труднее - это избегнуть испорченности: она настигает стремительнее смерти. И вот меня, человека медлительного и старого, догнала та, что настигает не так стремительно, а моих обвинителей, людей сильных и проворных, - та, что бежит быстрее, - испорченность. Я ухожу отсюда, приговоренный вами к смерти, а мои обвинители уходят, уличенные правдою в злодействе и несправедливости. И я остаюсь при своем наказании, а они при своем. Так оно, пожалуй, и должно быть, мне думается, что это правильно. А теперь, афиняне, мне хочется предсказать будущее вам, осудившим меня. Ведь для меня уже настало то время, когда люди бывают особенно способны к прорицаниям, - тогда, когда им предстоит умереть. И вот я утверждаю, афиняне, меня умертвившие, что тотчас за моей смертью постигнет вас кара тяжелее, клянусь Зевсом, той смерти, которой вы меня покарали. Сейчас, совершив это, вы думали избавиться от необходимости давать отчет в своей жизни, а случится с вами, говорю я, обратное: больше появится у вас обличителей - я до сих пор их сдерживал. Они будут тем тягостнее, чем они моложе, и вы будете еще больше негодовать. В самом деле, если вы думаете, что умерщвляя людей, вы заставите их не порицать вас за то, что вы живете неправильно, то вы заблуждаетесь. Такой способ самозащиты и не вполне надежен, и не хорош, а вот вам способ и самый хороший, и самый легкий: не затыкать рта другим, а самим стараться быть как можно лучше... .....Все же я кое о чем вас попрошу: если, афиняне, вам будет казаться, что мои сыновья, повзрослев, станут заботиться о деньгах или еще о чем-нибудь больше, чем о добродетели, воздайте им за это, донимая их тем же самым, чем я вас донимал; и если они не представляя собой ничего, будут много о себе думать, укоряйте их также, как я вас укорял, за то, что они не заботятся о должном и много воображают о себе, тогда как сами ничего не стоят. Если вы станете делать это, то воздадите по заслугам и мне, и моим сыновьям. ' Но уже пора идти отсюда, мне - чтобы умереть, вам - чтобы жить, а что из этого лучше, никому не ведомо, кроме бога". Все это грандиозно, трогательно и ярко обрисовывает характер этого человека. Он утешал своих плачущих друзей и кротко упрекал их за сетования на несправедливость приговора. Ни один человек не встречал смерти с таким спокойствием, потому что ни один человек не питал такой сильной веры в то, что смерть есть новое рождение, переход к высшему бытию. Казнь должна была совершиться на следующий день, но случилось так, что с этого дня начиналось ежегодное празднование рождения Аполлона, сопровождавшееся отправкой на Делос священного корабля с посольством. И до тех пор, пока моления не завершались, а священный корабль не возвращался обратно, закон запрещал осквернять город смертной казнь. Сократу пришлось ожидать тридцать дней. Будучи в цепях и ожидая смерти, он провел эти дни в оживленных беседах с друзьями и в сочинении стихов. По словам Ксенофонта, "в течение этого времени он жил на глазах всех своих друзей, совершенно так же, как и прежде; но теперь, видя его спокойствие и живость его ума, мы прониклись еще большим уважением к нему". В последний день своей жизни он беседовал с друзьями о бессмертии души. Это беседа легла в основу диалога Платона "Федон", но приведенные в нем рассуждения, по всей вероятности, принадлежат самому Платону. Существует предположение, что предсмертная речь Кира, в "Киропедии" Ксенофонта, вернее передает воззрения Сократа. Однако, вернемся к диалогу Платона. В нем Федон так описал впечатление, произведенное на него Сократом в последние дни его жизни: "Я был свидетелем кончины близкого друга, а между тем жалости к нему не ощущал - он казался мне счастливцем, я видел поступки и слышал речи счастливого человека! До того бесстрашно и благородно он умирал, что у меня даже явилась мысль, будто и в Аид он отходит не без божественного предопределения и там, в Аиде, будет блаженнее, чем кто-либо иной. Вот почему особой жалости я не ощущал -вопреки всем ожиданиям, - но вместе с тем философская беседа (а именно такого свойства у нас шли разговоры) не доставила мне привычного удовольствия. Это было какое-то совершенно небывалое чувство, какое-то странное смешение удовольствия и скорби -при мысли, что он вот-вот должен умереть". Затем, Федон, передав подробно беседу о бессмертии души, описал конец этой славной жизни языком вполне достойным ее: "С этими словами он поднялся и ушел в другую комнату мыться. Критон пошел следом за ним, а нам велел ждать. И мы ждали, переговариваясь и раздумывая о том, что услышали, но все снова и снова возвращались к мысли, какая постигла нас беда: мы словно лишались отца и на всю жизнь оставались сиротами. Когда Сократ помылся, к нему привели сыновей у него было двое маленьких и один побольше; пришли и родственницы, и Сократ сказал женщинам несколько слов в присутствии Критона и о чем-то распорядился, а потом велел женщинам с детьми возвращаться домой, а сам снова вышел к нам. Было уже близко к закату: Сократ провел во внутренней комнате много времени. Вернувшись после мытья, он сел и уже больше почти не разговаривал с нами. Появился прислужник Одиннадцати1 и, ставши против Сократа, сказал: "Сократ, мне, видно, не придется жаловаться на тебя, как обычно на других, которые бушуют и проклинают меня когда я, по приказу властей, объявляю им, что пора пить яд. Я уже и раньше за это время убедился, что ты самый благородный, самый смирный и самый лучший из людей, какие когда-нибудь сюда попадали. Теперь я уверен, что ты не* гневаешься на меня. Ведь ты знаешь виновников и на них, конечно, и гневаешься. Ясное дело, тебе уже понятно, с какой вестью я пришел. Итак, прощай и постарайся как можно легче перенести неизбежное. Тут он заплакал и повернулся к выходу.... 1 Одиннадцать - ежегодно избиравшиеся надзиратели над тюрьмами в количестве одиннадцати человек. ....Тогда Критон кивнул рабу, стоявшему неподалеку. Раб удалился, и его не было довольно долго; потом он вернулся, а вместе с ним вошел человек, который держал в руке чашу со стертым ядом, чтобы поднести Сократу. Увидев этого человека, Сократ сказал: "Вот и прекрасно, любезный. Ты со все этим знаком - что же мне надо делать?" - "Да ничего", - отвечал тот, - "просто выпей и ходи до тех пор, пока не появится тяжесть в ногах, а тогда ляг. Оно подействует само". С эти словами он протянул Сократу чашу. И Сократ взял ее с полным спокойствием - не задрожал, не побледнел, не изменился в лице, но по всегдашней своей привычке, взглянул на того чуть исподлобья и спросил: "Как, по-твоему, этим напитком можно сделать возлияние кому-нибудь из богов или нет?" Можно ли употребить его для жертвенного возлияния или нет?" - "Мы стираем ровно столько, Сократ, сколько надо выпить". - "Понимаю", - сказал Сократ, - "но молиться богам и можно и нужно - о том, чтобы переселение из этого мира в иной было удачным. Об этом я и молю, и да будет так". Договорив эти слова, он поднес чашу к губам и выпил до дна - спокойно и легко. До сих пор большинство из нас еще как-то удерживалось от слез, но, увидев, как он пьет и как он выпил яд, мы уже не могли сдержать себя. У меня самого, как я не крепился, слезы лились ручьем. Я закрылся плащом и оплакивал самого себя - да! не его я оплакивал, но собственное горе - потерю такого друга! Критон, еще раньше моего разразился следами и поднялся с места. А Аполлодор, который и до того плакал, не переставая, тут зарыдал и заголосил с таким отчаянием, что всем надорвал душу, всем, кроме Сократа. А Сократ промолвил: "Ну что вы, что вы, чудаки! Я для того главным образом и отослал отсюда женщин, чтобы они не устроили подобного бесчинства, - ведь меня учили, что умирать должно в благоговейном молчании. Тише, сдержите себя!" И мы застыли и перестали плакать. Сократ сперва ходил, потом сказал, что ноги тяжелеют, и лег на спину: так велел тот человек. Когда Сократ лег, он ощупал ему ступни и голени и спустя немного еще раз. Потом сильно стиснул ему ступню и спросил, чувствует ли он. Сократ отвечал, что нет. После этого он снова ощупал ему голени и, понемногу ведя руку вверх, показывал нам, как тело стынет и коченеет. Наконец прикоснулся в последний раз и сказал, что, когда холод подступит к сердцу, он отойдет. Холод добрался уже до живота, и тут Сократ раскрылся - он лежал закутавшись, - и сказал (это были его последние слова): "Критом, мы должны Асклепию1 петуха. Так отдайте же, не забудьте". - "Непременно", - отозвался Критон, - "не хочешь ли еще что-нибудь сказать"? На этот вопрос ответа уже не было. Немного спустя он вздрогнул, и служитель открыл ему лицо: взгляд Сократа остановился. Увидев это, Критон закрыл ему рот и глаза. Таков был конец нашего друга, человека -мы вправе это сказать - самого лучшего из всех, кого нам довелось узнать на нашем веку, да и вообще самого разумного и самого справедливого". ' Асклепий - бог врачевания в Древней Греции, выздоравливающий приносил обычно ему в жертву петуха. Сократ, в данном случае, полагал, что смерть для его души - выздоровление и освобождение от. земных невзгод. Так погиб этот великий и превосходный человек, этот мученик философии. Трудно что-либо добавить к уже изложенному. Завершая рассказ о жизни Сократа, приведем еще заключительное слово о нем Ксенофонта, который питал к своему учителю нежную любовь и выразил ее в прекрасной форме: "Что касается меня, то воистину я знал его таким, каким изобразил его. Он был настолько благочестив, что ничего не предпринимал без соизволения богов; настолько справедлив в отношении людей, что никому ни причинил ни малейшего зла, но, напротив, делал очень много добра всем, кто только имел с ним дело. Воздержанный и целомудренный, он никогда не нарушал правил приличия и скромности ради удовлетворения своих страстей. Он был так мудр, что никогда не ошибался в оценке добра и зла и для того, чтобы правильно отличить одно от другого, не нуждался в посторонней помощи. Он рассуждал со строгой правильностью не только об этом, но и о всяком другом предмете и при этом умел как бы заглянуть в душу человека и выбрать самый подходящий момент для порицания порока или для возбуждения любви к добродетели. Убедившись во всех этих совершенствах Сократа, я никогда не перестану считать его самым добродетельным и самым счастливым из всех людей. Если же найдется человек, склонный думать иначе, пусть он сравнит Сократа с кем-либо другим и затем решит". Последующие века сохранили память о его добродетелях и его судьбе, но извлекли мало пользы из его примера и не научились терпимости из истории его жизни. жүктеу/скачать 425,7 Kb. Достарыңызбен бөлісу:
|