Античная философия
жүктеу/скачать 425,7 Kb.
|
| § 2 Философия Сократа
Всякая попытка изложить философию Сократа требует большой осторожности, так как мнения о ней крайне различны, а достоверные данные скудны. Историку остается полагаться лишь на свое собственное критическое чутье, а на такой почве он не может, сохраняя благоразумие, быть слишком смелым. Общий взгляд на философию Сократа определяется главным образом двумя обстоятельствами: во-первых, общераспространенным и давно укоренившимся мнением, что Сократ произвел переворот в области мысли, вследствие чего он считается всеми представителем новой эпохи, а некоторыми - основателем истинной греческой философии; во-вторых, конкретным свидетельством Аристотеля, что Сократ первый стал прибегать к "определениям" и пользоваться индукцией. Эти два обстоятельства тесно связаны друг с другом. Если Сократ произвел переворот в философии, то он мог сделать это лишь с помощью нового метода. Замечание Аристотеля и относится к данному методу, изложенному, к сожалению, у него очень кратко и требующему поэтому разъяснений. Нельзя не согласиться с той точкой зрения, что в настоящее время требуется значительное умственное усилие, чтобы понять, как важно было показать необходимость определения и установить столь обычные понятия, как понятия о роде, об отдельных предметах, относящихся к одному роду, о том, что такое отдельный предмет сам по себе, к какому роду он относится и так далее. Тем не менее за 400 лет до Р. X. эти термины означали такие умственные операции которые, вероятно, никто, кроме Сократа, не использовал сознательно в процессе осмысления действительности. Идеи людей, говорящих и слушающих, были в то время ассоциированы так, что они скорее благоприятсвовали эмоциональным процессам, поэтическим, риторически - повествовательным и описательным эффектам, чем методическому обобщению, научному мышлению и индуктивной или дедуктивной аргументации. Тот рефлективный акт внимания, который дает возможность людям отдавать себе отчет в своих собственных умственных процессах, сравнивать и проверять их, тогда еще был только в зародыше. Учителя риторики были подлинными новаторами, когда они стали анализировать составные части ораторской речи и указывать на некоторые правила, необходимые для того, чтобы научиться сносно говорить. Сомнительно, употреблял ли кто-либо до Сократа термины "род" и "вид" (первоначально заменявшиеся словами "семейство" и "форма") в том философском смысле, в каком они употребляются в нынешнее время. Тогда еще неизвестны были те многочисленные термины (называемые логиками терминами вторичными), которые могли возникнуть только вследствие сосредоточения внимания на различных фазах логического процесса и вследствие критического рассмотрения этого процесса во всех его частностях. Все эти термины были выработаны философскими школами Платона, Аристотеля и последующих мыслителей; первые же намеки на них можно отыскать у Сократа. Конечно, подобное новаторство в области речи многим было не по душе. Людям вообще не нравится, когда их принуждают к строгому мышлению и заставляют быть разборчивыми в выражениях. Достаточно потребовать от окружающих придавать словам определенное значение, чтобы прослыть за сухаря и педанта. Люди предпочитают беспорядочную, расплывающуюся речь, переполняющуюся, по мере ее развития, массой несовместимых по смыслу выражений, но стоит только указать им на это, как они сразу приходят в раздражение. Аристотель говорил, что в его время взыскательное отношение к выражениям считалось признаком дурного вкуса. Понятия о роде, о подчиненных ему видах и обнимаемых ими объектах, в то время еще только уяснились для человеческого сознания. Обилие логических подразделений в некоторых диалогах Платона, по-видимому, объясняется его желанием ознакомить читателей с тем, что было тогда новостью и что он находил нужным развить и пояснить разнообразными практическими примерами. Ведь метод Сократа следовало рассматривать в связи с теми предметами, к анализу которых он применялся. Так на вопросы - что такое справедливость, благочестие, демократия, право, - каждый считал себя в состоянии дать определенный ответ, и если кто-либо затруднялся высказаться на этот счет, то это казалось странным. Когда Сократ, объявивший предварительно о своем невежестве, задавал подобный вопрос, то ответ на него находился легко и без малейшего размышления со стороны отвечавшего. Сократ задавал такой вопрос, чтобы ответ на него заключал в себе объяснение или определение какого-либо термина, всем известного и имеющего достаточно широкое значение. Получив ответ, данный человеком, прежде никогда серьезно не задумывавшимся над этим термином, Сократ задавал новые вопросы, рассчитанные на знание конкретных особенностей этого термина, и неизбежно получался ответ, несогласный с первым ответом, что и указывало на то, что первое определение этого термина было или слишком узко, или же заключало в себе какую-либо существенную погрешность. Тогда отвечающий вносил поправки в свой ответ, но это вело к другим вопросам, отвечая на которые нельзя было не впасть в противоречие с поправками и, таким образом, отвечающий, после многих попыток выпутаться из затруднительного положения, вынужден был признать свою несостоятельность и свою неспособность дать удовлетворительный ответ на исходный вопрос, казавшийся ему первоначально столь легким и вульгарным. Итак, первым делом Сократ задавал такие вопросы, которые клонились к выяснению какого-либо родового термина, имевшего широкое значение, а последующие вопросы были таковы, что первый ответ оказывался несоответствующим различным частностям, на которые он не должен был распространяться, или другим частностям, которые отвечающий должен бы принять в расчет, но упустил из виду. Нелепости, которые выводились из ответов даваемых собеседником, показывали ему, что он не имеет ясного и полного понятия об общем термине, включающем в себя различные частные значения какого-либо широко распространенного слова. Таким путем Сократ заставлял осознать необходимость внесения поправки в составившееся у собеседника общее понятие, обозначаемое данным родовым термином, и на деле ощутить, по утверждению Платона, как раскрывается Единое во Многом и Многое в Едином. Так как Сократ прибегал в своих беседах к индукции, то часто говорят, что он предвосхитил открытие Бэконом индуктивного метода. Конечно, у Сократа и Бэкона можно встретить весьма сходные выражения; между этими двумя реформаторами имеется некоторое сходство, но различие между ними более глубоко. Цель и намерение Сократа, очевидно, состояли в том, чтобы отвлечь ум от наблюдений над явлениями природы и направить его к познанию самого себя; он учил искать истину в самом человеке, а не вне его. Бэкон же преследовал совершенно противоположную цель: он убеждал людей наблюдать и изучать природу и энергично протестовал против всяких попыток исследовать умственную деятельность. Если Сократ слишком далеко заходил в своем пренебрежении к физическим исследованиям, то Бэкон совершенно отвергал психологию, - крайности эти были следствием тех нелепостей, до которых доходили современники этих мыслителей. Вполне очевиден контраст и между их взглядами на индукцию. У Сократа индукция - это несколько более, чем "суждение по аналогии", или простое собирание частных фактов, - прием, обнаружение несостоятельности которого было особой заслугой Бэкона. Можно сказать, что "Новый Органон" и направлен главным образом против этого ошибочного метода. Тривиальность его хорошо просматривается в основанных на нем диалектических изворотах, встречающихся у Платона, а равно и в аргументации Аристиппа, с помощью которой он оправдывает свое сожительство с куртизанкой Лаисой: "Находишь ли ты странным, Диоген, жить в доме, где до тебя жили другие?" - "Нет". -"Или ехать на корабле, на котором ранее тебя ездили другие?" - "Нет". - "По тем же причинам, нет ничего странного в том, чтобы жить с женщиной, с которой прежде жили и другие люди". Эта аргументация дает полное понятие об индукции Сократа и, к тому же, принадлежит ученику Сократа. Это всего лишь пародия на приписываемое Сократу странное положение, доказывающее, что причинить зло неприятнее, чем претерпеть его. Считать такую индукцию тождественной бэконовской (направленной на изучение природы), означает обнаруживать совершенное непонимание смысла "Нового Органона". Предполагать, что идея бэконовской индукции могла появиться в столь раннюю эпоху, значит иметь весьма ошибочное представление о ходе развития человеческой мысли. Желая показать, насколько сходны по духу и цели методы Сократа и Бэкона, обычно приводят из сочинения последнего несколько подходящих по духу цитат. Действительно, трудно не согласиться с тем, что Сократ "подвергал такой же проверке основные принципы и построения, касающиеся человека и общества, какой Бэкон подвергал взгляды на физические явления. Сократ предугадывал существование бессознательного процесса саморазвития ума, и он желал воспроизвести этот процесс, обращаясь к частностям и исходя из частностей наиболее ясных и знакомых, но таких, на которые менее всего обращается внимание вследствие их обыденности. То, что Сократ называет на своем языке "мнить о своем знании, не обладая им на самом деле", совершенно то же, что Бэкон называет "неразвитыми понятиями", "детскими наблюдениями", "заблуждениями ума, предоставленного самому себе». Но, несмотря на такое сходство, различие между этими мыслителями все-таки глубоко, и оно особенно резко бросается в глаза, если обратить внимание на те результаты, к которым привела и та, и другая философия. Метод Сократа был развит Платоном и Аристотелем, метод же Бэкона - Ньютоном и Фарадеем. Если, как уже было замечено, принятие метода последовательной проверки не было следствием предварительного ограничения целей философии, если, напротив, сам этот метод необходимо вел к такому ограничению, то отсюда следует, что доктрины столь метафизического характера, как доктрины, выросшие из учения Сократа, должны быть продуктом метода, совершенно отличного от того метода, который привел к современной науке. Сократ всегда строго порицал уверенность в знании без действительного обладания им, как один из самых отвратительных умственных недостатков, и вся цель его беспощадных допытываний, его перекрестных вопросов, заключалась в том, чтобы обратить на этот недостаток внимание людей и доказать им, что их знание - обман. Он требовал ясных и отчетливых идей, вместо тех шатких и бессвязных понятий, которыми люди, принимавшие их за знания, обманывали себя и других. Но можно ли научить людей отчетливо мыслить, не прибегая к определениям? Для того, чтобы узнать в чем заключается сущность какого-нибудь предмета, необходимо рассмотреть его в отдельности, определить его. При определении предмета производится отграничение его от того, что он не есть и, таким образом, предмет предстает только в своей сущности. Сократ был глубоко убежден в том, что нельзя, исходя из одной какой-либо справедливой мысли, впасть в противоречие с какой- либо другой справедливой мыслью; знание, имеющее один исходный пункт и добытое правильным рассуждением, не может противоречить знанию, выведенному из другого исходного положения. По его мнению, разум человека чреват готовыми истинами и лишь нуждается в содействии "акушера". Таким "акушером" он и считал самого себя; главными же инструментами его являлись определения. С помощью определений он заставлял собеседника отделить ту частную идею, которую он желал выразить, от бесчисленного множества других, затемнявших ее, идей. Своими определением Сократ давал возможность человеку узнать сущность предмета, так как он не вносил в определение ничего несущественного. Коренная ошибка, допускаемая при этом Сократом, заключалась в смешении определений слов с определениями предметов. Определение слова указывает на то значение, которое придается ему по соглашению, тогда как в определении предмета должно заключаться, помимо этого условного значения, еще и указание на соответствующий факт. Впрочем в истории философий хорошо известна естественная склонность ранних мыслителей смешивать слова с предметами. В рассматриваемый же период истории философии эта тенденция входит в систему. Слова получают силу предметов; правильное определение само по себе считается верным описанием предмета, объяснение терминов признается равносильным объяснению сущности предметов; содержащееся в определении указание на природу какого-либо предмета принимается за действительное исследование этого предмета в какой-нибудъ лаборатории. Все это основные ошибки философских школ Платона и Аристотеля, встречающиеся и до сих пор во многих метафизических системах. Если выставить этот метод в надлежащем свете, то его нелепость становится очевидной, но его можно, однако, представить и так, что он может показаться с виду чем-то глубоко философским. Так, нередко у приверженцев этого метода можно встретить такие выражения, что известные свойства предметов "входят в идею" (понятие) этих предметов, как-будто все, что входит в идею, то есть что заключается в определении, необходимо должно иметь объективное существование и как будто человеческие понятия суть верные копии внешних предметов. Понятия людей, как известно, сильно различаются между собой, следовательно, различные понятия предполагали бы и различные свойства, но все понятия не могут быть верны, и возникает вопрос, какое понятие истинно? Решать это путем определения - значит двигаться в безвыходном кругу; для этого необходим иной критерий истинности, который еще до сих пор не отыскан. Заметим только одно, что определения - одна из крупных характерных черт метода Сократа и именно в ней следует искать объяснения его взглядов на философию. Иногда историки философии относятся к Сократу с некоторым пренебрежением из-за того, что у него не было своей собственной философской системы. Его место в истории философии оспаривается, а самого Сократа считают не более чем моралистом. В подтверждение подобного мнения обычно приводят замечание Аристотеля, что "рассуждения Сократа относятся только к этике, но вовсе не касаются природы вообще". Но Аристотель не ограничился этим замечанием, но указал еще, что: "В этих рассуждениях он (Сократ) стремился к абстрактному и первый стал прибегать к определениям". Очевидно, что в этих последних словах заключен намек на то, что Сократ все-таки был более нежели просто моралистом, а именно, что он был метафизиком. В другой части трактата Аристотеля намек этот выражен еще яснее; там имеется определенное указание на Сократа, как на метафизика: "Сократ занимался этическими исследованиями о добродетелях, и он первый пытался дать им абстрактное определение. До него Демокрит занимался лишь небольшим отделом физики; он старался определить, что такое холод и тепло. Сократ же занялся исследованием сущности вещей, то есть того, что существует". Кроме того, Аристотель также упрекал Аристиппа за то, что тот отложил в сторону науку и ограничился лишь изучением морали. В этом, конечно, можно видеть косвенное доказательство того, что Сократ не заслуживал подобного упрека; иначе Аристотель в .этом смысле упомянул бы также и о нем. Так как предметом всех помыслов Сократа были человек и общество, а не физический мир, понимание которого, по его мнению, было недоступно человеческому уму, то отсюда ясно происхождение ошибочного мнения, будто Сократ был только моралистом. Однако, если бы Сократ действительно был не более чем моралистом, то он не занимал бы в истории философии того места, какое ему принадлежит; ни Платон, ни Аристотель не называли бы его своим учителем. Он начал новую эпоху познания. Предшествовавшие философы обращали свое внимание на внешнюю природу, пытаясь объяснять ее явления; он же отказался от всяких исследований в этом направлении и ограничился лишь изучением сущности знания. Прежние мыслители философствовали, так сказать, наобум. Они искали истину, но все у них было гипотетично и шатко, так как они не пытались предварительно установить границы и условия исследования. Они стремились к приобретению знаний, не определив предварительно условий знания. Что же касается Сократа, то его особенной заслугой было именно то, что он обратил внимание на сущность и условия знания, как на философский вопрос величайшей важности. Теперь понятно, почему определения играют такую важную роль в методе Сократа и почему у него не было никакой самостоятельной философской системы, но был только свой метод. Он сравнивал себя с повивальной бабкой, которая может производить детей и сама, но главное назначение которой помогать рожать их другим женщинам. Он был убежден, что во всяком человеке есть зерно мудрости. Никакой науке, по его мнению, нельзя обучить, она может быть лишь извлечена из нашего собственного ума. Заимствовать чужие идеи не значит учиться; руководствоваться суждением другого - это слепота. Философы, утверждавшие, что они могут обучить всему, чему угодно, не в состоянии, в сущности, научить ничему; невежество их явствует уже из притязаний подобного рода. Каждый человек должен добыть себе истину суровой борьбой с самим собой, и он, Сократ, желал только облегчить тяжесть этой борьбы; на большее он и не рассчитывал. Неудивительно, что с такими взглядами Сократ обратился прежде всего к этике, а не к умозрениям о физическом мире. Его философия была осуществлением надписи на дельфийском храме: познай самого себя. В себе самом он нашел тот критерий истинности понятий, который предохранял его от скептицизма, и именно поэтому-то он и ставил этику выше всех наук. Есть серьезные основания полагать, что глубокое отвращение Сократа к физическим умозрениям, приписываемое ему Ксенофонтом, было естественным, хотя и преувеличенным, следствием его размышлений о тех разнообразных нелепостях и скептицизме, к которым приводили подобные умозрения. Все было в этих умозрениях шатко и сомнительно. Недаром в одном из диалогов Платон вложил в уста Сократа такие слова: "Я не могу тратить время на подобные занятия, и я скажу вам почему: до сих пор я еще не в состоянии познать самого себя, как гласит надпись на дельфийском храме; а по-моему, чрезвычайно смешно, не изучив себя, браться за то, что прямо не касается меня" Но что одно время он занимался физикой, это вполне ясно из некоторых косвенных свидетельств. В комедии Аристофана "Облака" имеется сцена, где Сократ представлен "рассуждающим о воздухе и размышляющим о солнце, между тем как его ученики ищут что-то под землей". Это дало повод многим предположить, что Аристофан не имел надлежащего понятия о Сократе, но избрал его лишь как карикатурный тип софиста, - предположение, против которого можно привести много возражений. Во-первых, странно, что сатирик избирает в качестве мишени лицо, о котором он ничего не знает. Во-вторых, Сократ пользовался среди афинян широкой известностью и с ним весьма легко было познакомиться. В-третьих, он не мог быть типичным представителем софистов, если только речь идет о физических умозрениях, ибо хорошо известно, что софисты презрительно относились к физике. В-четвертых, он действительно занимался физикой в начале своей деятельности и, вероятно, в то самое время, когда Аристофан избрал его предметом своей сатиры; только впоследствии Сократ ста/ смотреть на физические умозрения, как на пошлость. Вполне возможно, что Аристофан не понимал всей тонкости различий между диалектикой Сократа и софистов, и потому он мог считать Сократа человеком, обучающим "искусству обращать черное в белое".Но едва ли была бы возможна со стороны Аристофана настолько грубая ошибка (упрек Сократа в занятиях физикой), если в то время любой афинянин мог бы возразить, что Сократ никогда и нисколько не интересовался этой наукой. В наше время Прудон и Луи Блан часто воспринимаются как представители одних и тех же социалистических доктрин, точно также как Штраус и Фейербах определяются в качестве приверженцев одних и тех же теологических идей, но вряд ли кто станет высмеивать Луи Блана за его астрономические занятия или Штрауса за его пристрастие к микроскопу. Поэтому-то есть некоторые основания полагать, что свидетельство Аристофана чего-нибудь да стоит, так что можно смело предположить, что приблизительно в то время, когда появилась комедия "Облака", Сократу не чужда была увлеченность физическими умозрениями. И если он впоследствии отказался от них, то лишь по той причине, что они не вели к чему-либо достоверному. То, что главной целью всех помыслов Сократа все же была философия, а не мораль, ясно из подчинения им всякой морали науке. Он отождествлял добродетель со знанием. Только мудрый человек, полагал Сократ, может быть мужественным, справедливым, воздержным. Невежество - вот источник всех пороков, которые при том же невольны именно потому, что происходят от незнания. Человек труслив потому, что он неверно определяет значение жизни и смерти. Он считает смерть злом и спасается от нее. Если бы он был мудр, он знал бы, что смерть - это его благо или, по крайней мере, есть нечто безразличное, и потому он не стал бы спасаться от нее. Если человек невоздержан, то это происходит от того, что он неспособен определить относительную цену настоящего удовольствия и будущего страдания. Незнание вводит его в заблуждение. Человеку свойственно по природе стремится к благу и избегать зла, и он никогда не домогался бы зла сознательно; но если он стремится к нему, то потому, что ошибочно принимает его за благо, и если он невоздержан, то лишь вследствие незнания. Для Сократа метод составлял все, и нетрудно установить причину этого, если только принять во внимание состояние его ума. Пифийский оракул объявил его мудрейшим из людей и привел этим его в крайнее смущение, так как, углубившись в самого себя, он пришел к заключению, что он ничего не знает. Он полагал, что все его знание было тем кажущимся знанием, которым другие люди хвастались не обладая им на самом деле; он же отличался от них только тем, что осознавал глубину своего невежества, тогда как они считали себя знающими, и вот только потому, думал Сократ, что он понимал это, оракул назвал его мудрецом. Таково было его собственное объяснение. И исходя из того, что данное ему звание мудреца он приписывал своему глубокому пониманию несостоятельности всего, что выдавалось до той поры за знание (как это он доказывал с помощью своего перекрестного допроса), нетрудно понять, как пришел он к мысли, что его метод сам по себе составляет великую цель философии, и как вместо того, чтобы искать приверженцев для какой-либо системы или распространять какие-либо частные теории этического или физического характера, он всегда и п«всюду старался пробуждать в своих слушателях дух исследования, желая, чтобы и они пробуждали его в других, так как только в этом духе и заключалась, по его мнению, истинная мудрость. Прежние системы показали бесплодность философии; достоверного знания не существовало; всякие теории давали только кажущееся знание, и только один его метод, как полагал Сократ, способен был сделать человека, мудрее и лучше. Сократ, очевидно, сильно увлекся новизной этого метода, и потому он не в состоянии был заметить, что в этом случае он смешивает цель и средство. Нетрудно понять, как такое смешение могло постоянно продолжаться; ведь это вполне сходно с тем, как сотни лиц, занимаясь чистой математикой, нисколько не задумываются о практическом применении ее. Великая и сложная математическая наука служит основанием всех физических знаний, оказываясь тем необходимым орудием, с помощью которого знание и обращается в науку (ибо наука есть только знание количественных отношений); но орудие это настолько сложно, что весьма многие умы посвящают себя исключительно изучению и усовершенствованию его, не отвлекаясь никакими попытками практического его применения. Точно также и Сократ, а затем в значительной мере и Платон, были заняты разработкой метода, заботясь более об усовершенствовании способов исследования, чем о самом исследовании. Сократ не был первым проповедником учения о бессмертии души, но он впервые придал ему философское обоснование. Нельзя не удивляться также и тому, что он предвосхитил писателей по естественному богословию, указывая на доказательства благости Провидения. Вот как рассказано об этом у Ксенофонта: "Я расскажу теперь, как однажды Сократ беседовал о божестве с Аристодемом, по прозванию Малый. Сократ, заметив, что он никогда не молится и не приносит жертв богам, но напротив издевается над теми, кто это делает, спросил его: "Скажи мне, Аристодем, есть ли такой человек, который возбуждает в тебе удивление своими заслугами?" Аристодем ответил, что таких людей много. "Прошу тебя, назови мне некоторых из них". На это Аристодем сказал: "Гомер возбуждает во мне изумление своей эпической поэзией, Меланиппид - своими дифирамбами, Софокл - трагедией, Поликтет - скульптурой, Зевксис- живописью". "Но кого ты считаешь, Аристодем, более достойным удивления - художника ли, творящего образы, неспособные двигаться и лишенные ума, или того, кто может создавать животных, одаренных не только способностью действовать, но и разумом?" - "Конечно, последнего",- сказал Аристодем,- "если только такой акт создания есть дело не случая, а мудрости и разумного замысла". - "Существует, однако, множество предметов, назначение которых для нас вполне ясно, но есть и такие, о которых мы не можем сказать к чему они служат; поэтому какие из этих предметов ты считаешь, Аристодем, произведением мудрости?" -"Мне кажется самым разумным считать таковыми предметы, польза и назначение которых вполне очевидны". "Но вполне очевидно, что тот, кто создал в начале человека, одарил его чувствами потому, что они пригодны для него, дал ему глаза затем, чтобы рассматривать все видимое, и уши, чтобы слышать все, что можно слышать. К чему, Аристодем, существовали бы запахи, если бы у нас не было чувства обоняния, к чему существовала бы разница между веществами горькими и сладкими, вкусными и не вкусными, если бы у нас не было неба, помещенного в надлежащем месте и способного судить об этих веществах и находить в них разницу? Не представляется ли тебе, Аристодем, явным делом провидения охранение такого нежного органа, как глаз, веками, которые, подобно дверям, раскрываются когда это нужно, и снова закрываются, когда наступает сон? Не снабжены ли эти веки по краям, как бы оградой для того, чтобы задерживать ветер и охранять глаз? Даже брови не лишены своего назначения; подобно навесу, они имеют целью задерживать пот, который падая со лба, мог бы проникать в глаз и вредить этой столь же нежной, как и удивительной части тела. Не достойно ли внимания, что уши наши воспринимают звуки всякого рода и, однако, никогда чрезмерно не переполняются ими; что передние зубы животного устроены очевидно так, чтобы они удобнее могли разрывать пищу, тогда как зубы, расположенные по бокам, приспособлены для ее растирания; что рот, через который проходит эта пища, помещен вблизи носа и глаз, так что все негодное для питания не может пройти незамеченным, между тем как природа, наоборот, скрыла от чувств и поместила на большом расстоянии от них все, что могло бы им не понравиться или неприятно подействовать на них? Можно ли после этого, Аристодем, сомневаться относительно того - считать ли расположение подобных частей тела случайностью, или же оно должно быть признано делом мудрости и разумного предначертания?" - "У меня нет более сомнений на этот счет",- заметил Аристодем, - "и чем более я думаю об этом, тем яснее для меня, что человек есть мастерское произведение какого-то великого художника, соединяющее в себе бесконечные знаки любви и милости того, кто создал его таким образом". "Затем, что думаешь ты, Аристодем, о том вожделении, присущем каждому индивидууму, которое ведет к поддержанию вида, о той нежности и любви самки к детям, которые столь необходимы для сохранения их жизни, о той, никогда не ослабевающей любви к жизни и о страхе смерти, которые так сильно владеют нами с самого нашего рождения?" - "Я смотрю на это",- отвечал Аристодем,- "как и на многие другие правильные действия того же самого великого и мудрого художника, сознательно постановившего сохранять в целости все созданное им". - "Далее, Аристодем, коль ты не желаешь задавать мне вопросов, скажи мне, не предполагаешь ли ты, что разум и ум присущи только тебе и что присутствие их нигде не может быть открыто? Ты знаешь, что твое тело есть только частица той широко раскинувшейся земли, которую ты видишь повсюду; ты знаешь также, что содержащаяся в ней влага есть ничтожная часть обширной массы вод, по отношению к которой сами моря являются лишь частями; наконец, и остальные стихии уделили для твоего образования кое-что от своего изобилия. Можно ли думать, что только одна душа, эта интеллектуальная часть человека, явилась к тебе неизвестно откуда, по какому-то счастливому случаю? Если это так, то действительно ума нет нигде, как только в тебе, и мы должны признать в таком случае, что эта изумительная Вселенная со всеми содержащимися в ней разнообразными телами, - равно удивительными как по своей величине и числу, так и по своему назначению и порядку распределения, - что все это произведено не умом, а случаем". - "Мне трудно было бы представить себе это иначе",- возразил Аристодем,-"потому, что для меня невидимы те боги, которые, как ты говоришь, все создают и всем управляют, между тем как я вижу художников, проявляющих свою деятельность здесь, среди нас". - "Но ты не видишь также, Аристодем, и своей души, которая, однако, несомненно управляет твоим телом, хотя легко может показаться, если рассуждать, подобно тебе, что ты находишь ее во власти случая, а не разума". "Я не пренебрегаю богами",- сказал Аристодем,-"напротив, я столь высокого мнения о их превосходстве, что не думаю, чтобы они нуждались во мне и в моих услугах". - "Ты ошибаешься, Аристодем, чем больше заботятся они о тебе, тем большие почести ты обязан им воздавать и тем усерднее ты должен служить им". - "Будь уверен",- сказал Аристодем, - "что если бы я убедился, что боги заботятся о человеке, то никому не нужно было бы напоминать мне о моем долге". - "Но можешь ли ты, Аристодем, сомневаться в том, что боги пекутся о человеке? Не дарована ли ему одному способность ходить прямо, благодаря которой он может лучше обозревать все окружающее его, созерцать великолепие всего того, что находится над ним, равно как и избегать тех многочисленных неудобств и неприятностей, которым он иначе подвергался бы? Правда, у животных есть ноги, которые тоже дают им возможность переходить с одного места на другое, но у человека есть также и руки, при помощи которых он может производить множество полезных предметов и сделать себя счастливее всех других созданий. Язык дан каждому животному, но какое животное, кроме человека, может для объяснения своих мыслей составлять посредством языка слова и делать их понятными для других? Боги выказали, однако, свою доброту к человеку не в отношении одного только устройства его тела. Душа, которую они вложили в него, есть лучший дар их, далеко превосходящий все, что только может быть где-либо найдено. Кто, как не человек, обладающий этой душой, мог открыть существование тех богов, которые создали и поддерживают в таком правильном порядке эту прекрасную и изумительную Вселенную? Какое другое животное способно служить им и чтить их? Какое животное может, подобно человеку, защищаться от зноя и холода, от жажды и голода; изготовлять лекарства на случай болезни, а также и развивать данную нам природой силу целесообразными упражнениями; обогащать себя познаниями или так хорошо удерживать в памяти все замеченное, услышанное или выученное? Если это так, то кому не ясно, что человек есть как бы бог среди окружающих его созданий и бесконечно превосходит их качествами своей души и тела. Если бы быку дан был человеческий ум, то его проницательность мало принесла бы пользы быку, вследствие невозможности выполнения хорошо задуманного плана. Равным образом человеческое тело непригодно для животного, пока оно лишено разума. Но в тебе, Аристодем, чудесный дух соединен с не менее чудесным телом; можешь ли ты после этого утверждать, что боги не заботятся о тебе? Какие же еще нужны тебе доказательства их попечений?" "Я желал бы",- сказал Аристодем,- "чтобы боги научили и наставили меня, что я должен и чего не должен делать, подобно тому, как, по твоим словам, они и тебя нередко наставляли на этот счет". - "Но что же из этого вышло бы, Аристодем? Не думаешь ли ты, что когда боги извещают о чем-либо всех афинян, то они не имеют тебя в виду? Ужели боги, объявляя своими предзнаменованиями всей Греции и всем людям о том, что случится с ними, оставляют тебя одного без внимания? Ужели на тебя одного не распространяются их заботы? Думаешь ли ты, что они вселили бы в человека убеждение в своей способности сделать его счастливым или несчастным, если бы на самом деле они не имели ее? Или что сам человек не раскрыл бы давно такого грубого обмана? Вспомни, Аристодем, что именно те государства известны нам своей мудростью и своим давним существованием, которые отличались наибольшим благочестием, и что даже сам человек никогда не бывает так способен служить божеству, как в ту пору жизни, когда упрочивается власть ума и когда суждения его приобретают зрелость и твердость? Сообрази, Аристодем, что душа, находящаяся в твоем теле, может управлять им по произволу; почему же и душа Вселенной, проникающая и оживляющая каждую часть ее, не может управлять ей подобным же образом? Если твой глаз может обозревать множество предметов, даже удаленных от него на значительное расстояние, то не удивляйся, если и божество может своим взором обнять все. И если ты не считаешь себя неспособным думать в одно и то же время о делах Афин, Египта, Сицилии, то почему ты полагаешь, Аристодем, что Провидение не могло бы распространить свои заботы на всю Вселенную? Своей добротой мы вызываем в ближнем чувство благодарности и привязанности, а равно и побуждаем его выказывать перед нами свой ум, совещаясь с ним. Так и ты поступай по отношению к богам; если ты желаешь получить от них доказательство их любви и мудрости, сделай себя достойным тех божественных тайн, которые недоступны человеку и открываются только тому, кто ищет у божества совета, кто изучает его и повинуется ему. Тогда, Аристодем, ты поймешь, что есть существо, которое проникает своим взором всю природу и слух которого открыт для всякого звука. Вездесущее, оно обнимает собой все века, и нет иных пределов его благости и попечениям, кроме установленных его собственным творчеством". Путем таких бесед Сократ учил своих друзей воздерживаться от всяких нечестивых, несправедливых и непристойных поступков не только в присутствии человека, но и тогда, когда они остаются наедине, так как "боги постоянно обращают на нас свои взоры, и ни один шаг наш не может быть сокрыт от них". Дополним этот отрывок еще одним, столь же достойным внимания: "Между всеми божествами, которые так щедро наделяют нас различными благами, нет ни одного видимого для нас. От наших взоров сокрыт тот, кто создал эту Вселенную и поддерживает ее мощное здание. Кто совершенствует ее красоту и целесообразность, не допуская, чтобы какая-либо из частей ее могла пострадать от времени, и постоянно и неутомимо возобновляя их для того, чтобы они могли выполнять его предначертания с легкостью и точностью, превосходящими всякое человеческое воображение. Это верховное Существо, совершающее все эти чудеса, невидимо, и мы можем выражать свое удивление только к делам его. Солнце, которое, по-видимому, выставлено на показ всем людям, не позволяет, однако, никому пристально разглядывать его, карая слепотой всякого, кто осмелился бы сделать это. Равным образом невидимы и те слуги богов, которых они употребляют для исполнения своих велений. Молния падает с высоты и разрушает все, что встретит на пути, но никто не видит, когда она падает, когда она наносит удар и когда исчезает; точно также незрим и ветер, хотя мы ясно видим произведенные им опустошения и без труда замечаем, когда он начинается. Если, любезный Эвти-дем, в человеке есть что-либо божественное, то это именно душа, которая управляет и руководит им, но и ее никто не считает доступной зрению. Научись отсюда не пренебрегать тем, чего ты не можешь видеть, суди о могуществе силы по ее действиям и почитай божество". В заключение нужно еще коснуться вопроса о "демоне" Сократа. Согласно общераспространенному мнению, Сократ был убежден, что его всегда сопровождает демон, который нашептывает ему различные советы и предостерегает его в критические минуты. Это считалось, между прочим, доказательством его суеверия, а один писатель - несомненно француз - доказывал, будто Сократ был сумасшедшим. Олимпиодор полагал, что под словом "демон" следует понимать совесть, - объяснение, которое уничтожает характерные черты понятия о демоне и в то же время совершенно неприложимо к тем случаям, когда демонический голос извещал Сократа о делах его друзей, что можно прочесть в диалоге Платона "Тиэтет". По \ мнению других, демон этот имел чисто аллегорическое значение. Прежде всего необходимо принять во внимание, что Сократ не верил в какого-либо особенного духа или демона. И у Платона, и у Ксенофонта Сократ говорил не о гении1 или демоне2, но всегда лишь о чем-то демоническом, о каком-то знамении или голосе, также о божественном знамении и божественном голосе. Затем следует также иметь в виду, что этот божественный голос был слышен только при случае и всегда лишь удерживал Сократа от какого-либо шага. Если в затруднительные минуты жизни этот голос предостерегал его от чего-либо, он беспрекословно повиновался; если же он не слышал голоса, то полагал, что действие, которое он намеревался совершить, одобрено богами. Так, когда его судили, он не желал готовиться к защите, ибо в то время, когда он стал обдумывать ее, голос остановил его, и он решил подчиниться суду, с тем убеждением, что если богам угодна его смерть, то борьба с его стороны неразумна, если же, согласно их воле, он должен быть освобожден, то никакая защита не нужна. 1 Гений - в соответствии с мифологическими представлениями, дух-покровитель, приобретавшийся человеком при рождении и сопровождавший его всю жизнь до самой смерти 2 Демон - сверхъестественное существо или сила, влияющая на жизнь человека, а также низшее божество. Таковы были его соображения, и, конечно, выглядят они достаточно убедительно для христиан, верующих во всякого рода наития свыше. Несомненно, Сократ был глубоко религиозным человеком. Кроме того, по словам Аристотеля, он обладал тем желчным, меланхолическим темпераментом, который всегда проявляется у людей, отличающихся необычайным религиозным рвением и предрасположенных приходить временами в экзальтированное состояние, ошибочно при- нимаемое за откровение свыше. Когда, приходя в такое состояние, Сократ слышал странные, предостерегавшие его голоса, то он полагал, что с ним непосредственно говорят боги. Поэтому если не принять во внимание, что Сократ был глубоко религиозным человеком, то невозможно понять ни его жизнь, ни дух его учения. Это был во многих отношениях фанатик, но фанатик в благородном смысле этого слова; подобно Карлейлю, он был склонен к нетерпимости, отличался страстностью и всецело подчинялся своим идеям, но неистощимый юмор и нежное сердце предохраняли его, как и Карлейля, от наиболее дурных последствий этой нетерпимости и этого увлечения своими идеями. Его мрачная меланхолия порой сменялась веселостью, которая смягчала и облагораживала его нрав, иначе он представлял бы, по своей суровости, некое подобие Святого Доминика или Кальвина. Благодаря такому сочетанию силы и мягкости, Сократ - одна из самых крупных личностей в Пантеоне мира, возвышающаяся над человечеством своим мужеством, своей правдивостью, простотой и мудростью. жүктеу/скачать 425,7 Kb. Достарыңызбен бөлісу:
|