Богач, бедняк
жүктеу/скачать 4,7 Mb. Pdf көрінісі
|
Богач, бедняк.
| Глава вторая
1950 год Июньский солнечный день. Рудольф сидел на лужайке перед колледжем вместе с другими выпускниками во взятых напрокат черных шапочках с квадратным верхом и черных мантиях — все, как полагается. — Сейчас, в тысяча девятьсот пятидесятом году, когда мы все живем на рубеже, точно разделяющем пополам наше столетие, — громко вещал спикер, — мы, американцы, должны задать себе несколько вопросов: что мы имеем? чего мы хотим? каковы наши сильные и слабые стороны? куда мы идем? — Спикером на торжественной церемонии был член кабинета правительства, он специально прилетел из Вашингтона, делая этим визитом своего рода одолжение президенту колледжа, с которым он дружил в ту пору, когда они учились в Корнуэльском университете, куда более престижном высшем учебном заведении, чем это. «Теперь, на рубеже, точно разделяющем пополам наше столетие, — мысленно повторил за спикером Рудольф, ерзая на своем стуле на зеленой лужайке студенческого городка, — нужно дать ответы на несколько вопросов: что я имею? чего хочу? какие мои сильные и слабые стороны? куда я иду? Я имею степень бакалавра, долг в четыре тысячи долларов и умирающую мать-старуху. Я хочу быть богатым, любимым и свободным. Моя сильная сторона: могу пробежать двести метров за двадцать три и восемь десятых секунды. Моя слабость? Честность. — Он улыбнулся про себя, невинно поглядывая на Большого человека из Вашингтона. — Куда я иду? Не скажешь ли ты мне сам, брат мой?» Человек из Вашингтона оказался миротворцем. — Идет наращивание военного могущества повсюду, — торжественно провозглашал он. — Единственная надежда, способная гарантировать мир во всем мире, — военная мощь Соединенных Штатов. Чтобы предотвратить войну, Соединенным Штатам требуются такие крупные, такие боеспособные вооруженные силы, которые могут ответить ударом на любой удар, играть роль мощного сдерживающего фактора. Рудольф обвел взглядом ряды сидевших товарищей, таких же, как он, выпускников. Половина из них — ветераны Второй мировой войны, они учились в колледже согласно «Солдатскому биллю о правах» [46] . Многие из них женаты. Их жены сидели рядом с ними в новых платьях, с красиво уложенными прическами, у многих на руках дети, потому что им не с кем было оставить малышей в своих трейлерах или тесных снимаемых комнатушках, долгое время служивших им жилищем, когда их храбрые мужья сражались уже не в боях, а с науками, чтобы добиться ученой степени. Интересно, мелькнула у Рудольфа мысль, что они думают по поводу наращивания военного могущества? Рядом с Рудольфом сидел Брэдфорд Найт, круглолицый, цветущий молодой человек из Тулсы. Он служил сержантом в пехоте в Европе. Лучший друг Рудольфа в колледже. Энергичный, открытый парень, прозорливый и слегка циничный, со своим распевным ленивым оклахомским акцентом. Он приехал в Уитби, потому что его командир в армии был выпускником этого колледжа и рекомендовал его в колледж. Сколько они с Рудольфом выпили пива, трудно сосчитать. Очень часто вдвоем ездили на рыбалку. Брэд уговаривал его после окончания колледжа ехать с ним в Тулсу и заняться вместе с ним и его отцом нефтяным бизнесом. — Ты, сынок, станешь там миллионером еще до того, как тебе стукнет двадцать пять, — соблазнял он его. — Там, скажу тебе, процветающая страна. Ты там будешь толкать свой «кадиллак», как только в его пепельницах набьется куча окурков, чтобы не мучиться и не вытряхивать их оттуда. Отец Брэда на самом деле стал миллионером, когда ему еще не исполнилось двадцати пяти, но сейчас он был на мели. («Просто полоса невезения, больше ничего», — объяснял ему Брэд). Он даже не смог позволить себе купить билет на Восточное побережье, чтобы присутствовать на церемонии по поводу окончания колледжа своим сыном. Тедди Бойлана тоже не было на церемонии, хотя Рудольф послал ему приглашение. Это все, что он мог сделать за его четыре тысячи долларов. Но Бойлан приглашение отклонил: «Зачем мне ехать в такой прекрасный июньский день за пятьдесят пять миль? Только ради того, чтобы послушать пламенную речь демократа на лужайке никому не известного сельскохозяйственного колледжа?» Уитби, конечно, не сельскохозяйственный колледж, хотя в нем был большой сельскохозяйственный факультет, но Бойлан до сих пор был зол на Рудольфа за его отказ поступать в один из старейших университетов Новой Англии, когда в 1946 году он предложил Рудольфу финансировать его обучение. «Однако, — писал он своим неровным, с сильным нажимом почерком, — этот торжественный для тебя день не пройдет неотмеченным. Приезжай ко мне, как только закончатся все эти занудные, гнусавые речи, и разопьем с тобой бутылку шампанского, поговорим о твоих планах на будущее». Несколько причин склонили Рудольфа подать заявление в Уитби. Не рисковать напрасно, пытаясь поступить в Йельский или Гарвардский университет. Во-первых, он был бы должен Бойлану значительно больше, чем четыре тысячи долларов, во-вторых, с его низким происхождением и постоянным безденежьем, он в течение четырех лет учебы был бы, по существу, чужаком среди молодых столпов американского общества, чьи отцы и даже деды когда-то в свое время орали что было мочи, болея за свои команды, на традиционных спортивных встречах между этими двумя знаменитыми университетами. Большинство из них, не проработав ни одного дня в своей жизни, беззаботно, равнодушно фланировали взад-вперед по бальному залу, когда девушки-дебютантки вступали в свет. В колледже Уитби к бедности относились как к нормальному явлению. Если в колледже появлялся студент, которому не нужно было вкалывать во время летних каникул, чтобы осенью купить учебники и приличную одежду, то это считалось чем-то из ряда вон выходящим. Единственными «чужаками» здесь, за исключением такого случайного отщепенца, как Брэд, были «книжные черви», которые всегда избегали компании своих сокурсников, да несколько политически настроенных молодых людей, которые распространяли различные петиции, призывающие к поддержке позиции Соединенных Штатов или протестующие против обязательной воинской повинности. Была, кстати, и еще одна веская причина, заставившая Рудольфа выбрать Уитби, — близость университета к дому, к Порт-Филипу. Это давало ему возможность приезжать каждое воскресенье домой, к матери, которая теперь уже почти не выходила из своей комнаты. Не мог же он бросить на произвол судьбы эту подозрительную, полусумасшедшую, хотя и дружелюбно настроенную по отношению к нему женщину. Летом, на первом курсе, он нашел себе работу в универсальном магазине Калдервуда, куда обычно приходил после занятий, а также по субботам. Ему удалось снять в Уитби небольшую двухкомнатную дешевую квартирку с крохотной кухонькой, и он перевез к себе мать. Теперь они жили вместе. Сейчас мать его там ждала. Она хотела, очень хотела прийти на торжественную церемонию, но здоровье не позволяло. К тому же, она могла его опозорить своим затрапезным видом, а ему это ни к чему. Может, слово «опозорить» — слишком сильное, подумал он, оглядывая красиво одетых родителей своих однокурсников, но, несомненно, она никого бы здесь не ослепила ни своей несравненной красотой, ни старомодным стилем одежды. Нужно смотреть фактам в лицо, хотя это порой и трудно. Итак, Мэри Пиз Джордах сейчас сидела в своем кресле-качалке у окна их обшарпанной квартирки, с сигаретным пеплом на теплой шали, с распухшими, почти отказавшими ногами и, конечно, не могла видеть, как награждают ее сына почетным свитком из искусственного пергамента. Кроме нее есть и другие отсутствующие: кровная родственница Гретхен, которую задержала в Нью-Йорке болезнь ребенка; Джулия, которая сейчас сама принимала участие в церемонии выпуска в своем университете Барнарда, назначенной на тот же день, что и у Рудольфа; еще один кровный родственник — Томас, неизвестно где живущий; Аксель Джордах, запятнавший свои руки чужой кровью, мается где-то в Вечности. В этот день Рудольф оказался в одиночестве, но оно на него не подействовало. Настроение бодрое, как всегда. — Мощь нашей военной машины просто ужасающа, — продолжал вещать оратор, и голос его многократно усиливался через динамик, — но в наших руках еще один козырь — воля всех простых людей повсюду во что бы то ни стало добиться прочного мира на земле. Если он, Рудольф, обыкновенный гражданин, то этот спикер явно обращается к нему. Теперь, когда он узнал настоящую правду из рассказов о войне в мужской компании в студенческом городке, он уже не завидовал тому поколению воинов, которые выстояли на Гуадалканале, в песках Туниса, на реке Рапидо. Отлично поставленный, интеллигентный голос образованного человека напевно плыл над лужайкой, над четырехугольными строениями в колониальном стиле из красного кирпича. Добрая половина внимающей ему аудитории имела вполне реальную возможность сложить головы за Америку, но спикер говорил не о прошлом, а о будущем. Он взахлеб говорил о таких грандиозных, открывающихся перед ними перспективах, как научные исследования, общественная или государственная служба, оказание помощи тем странам, которые далеко не столь счастливы и богаты, как мы, американцы. Хороший парень, этот член кабинета, и Рудольф искренне радовался, что такой человек занимает большой пост в Вашингтоне. Однако по его, Рудольфа, мнению, его взгляд на открывающиеся перед ними в 1950 году радужные перспективы был слишком возвышенным, евангелическим, слишком вашингтонским и смахивал, скорее, на словесные упражнения в связи с этим торжественным днем присуждения ученых степеней и совсем не совпадал с более приземленными взглядами этих сыновей бедняков, числом около трехсот, сидевших перед ним в своих черных мантиях, ожидавших момента вручения им дипломов от этого скромного, плохо финансируемого учебного заведения, известного только одним своим сельскохозяйственным факультетом. Все они сейчас размышляли над тем, сумеют ли заработать себе на жизнь уже на следующий день после выпуска. Перед ним на скамьях, предназначенных для преподавателей, Рудольф увидел профессора Дентона, декана факультета истории и экономики, который вертелся на своем кресле как белка в колесе, то и дело поворачиваясь к сидевшему справа от него профессору Ллойду, декану факультета английского языка и литературы, и что-то все время нашептывая ему на ухо. Рудольф улыбнулся. Он понимал, что сейчас профессор Дентон язвительно комментирует ритуальные заклинания этого члена кабинета правительства. Дентон, седеющий, желчный человек, небольшого роста, ужасно разочарованный тем, что сейчас ему не светит более высокое положение в академическом мире, и сам был приверженцем старомодных популистских теорий. Большую часть своих лекций он посвящал сетованиям по поводу того, что он называл «предательством американской политико-экономической системы», которое он относил ко временам Гражданской войны, Больших денег и Большого бизнеса. «Американская экономика, — проповедовал он в аудитории, — это облезший, весь в трещинах стол для игры в кости, в которые вложена свинцовая сердцевина. Все законы, как и эта игра, так отрегулированы, что только богачам всегда выпадают семерки, а всем остальным — двойки». По крайней, мере раз в семестр он обязательно ссылался на тот факт, что в 1932 году сам Дж. П. Морган [47] признавался перед членами постоянного комитета Конгресса, что не заплатил ни цента налогов. «Так, вот, джентльмены, прошу вас всех обратить на это особое внимание, — призывал он своих студентов с горечью в голосе, — и прошу не выпускать из виду, что в тот же год я из своего скромного жалованья преподавателя платил пятьсот двадцать семь долларов и тридцать центов в качестве налогов федеральному правительству». Однако нужно признать, насколько мог судить Рудольф, профессор своими обличениями добивался как раз противоположного эффекта. Он полагал, что после его яростных речей воспламененные им возмущенные студенты, сгорая от негодования, немедленно проявят свое горячее желание поскорее сплотиться, чтобы вести активную борьбу за реформы, но, увы, пришел к выводу Рудольф, большинство студентов только лишь мечтало о том времени, когда они сами достигнут высот благополучия и власти, станут богачами, чтобы и их, как Дж. П. Моргана, освободили от того, что Дентон называл «легальным рабством для всего электората». Когда Дентон подвергал свирепым нападкам очередную статью в «Уолл-стрит джорнал», в которой рассказывалось об еще одном хитроумном слиянии нескольких компаний или биржевых спекуляциях на нефти, в результате чего федеральная казна недосчитывалась миллионов долларов, Рудольф особенно внимательно его слушал, с восхищением воспринимая такую закулисную технику крупного мошенничества, которую перед ними безжалостно обнажал профессор, старательно все записывал в свою тетрадку, надеясь, что наступит такой день, когда и перед ним откроются соблазнительные возможности ведения своего бизнеса. Рудольф, конечно, добивался исключительно хороших оценок, и не столько ради удовлетворения собственного тщеславия, сколько ради вероятных преимуществ в будущем. И если он внимательно выслушивал высокопарные тирады Дентона, то выступал не в роли его ревностного ученика, а в роли разведчика на территории противника. Все три курса его обучения у Дентона завершились тремя «отлично», и Дентон даже предложил ему стипендию аспиранта на факультете современной истории на следующий год. Хотя в глубине души Рудольф не разделял наивных взглядов Дентона, этот профессор был единственным преподавателем в колледже, который ему нравился, нравился стабильно во время учебы, и, по его твердому мнению, только он один научил его, Рудольфа, чему-то полезному. Он, конечно, держал свое мнение, как и все прочее, в глубокой тайне, и все преподаватели на факультете всегда считали его серьезным студентом, дисциплинированным молодым человеком и с уважением относились к нему. Спикер заканчивал, упомянув в своей заключительной фразе имя Господа. Раздались громкие аплодисменты. Потом выпускников стали вызывать для получения диплома. Президент весь сиял, когда вручал каждому выпускнику перевязанный красивой ленточкой свиток. Он, конечно, получил еще одно очко в свою пользу, так как ему удалось затащить на эту церемонию члена кабинета. Он ведь не читал письма Бойлана по поводу этого его «сельскохозяйственного училища». Все дружно спели студенческий гимн, оркестр заиграл бодрый марш. Выпускники в черных мантиях выстроились между рядами, где сидели родители и родственники. Черные точки их мантий под летней густой листвой дубовых деревьев смешивались с яркой расцветкой женских платьев, и казалось, что стая черных воронов что-то клюет на поле, усеянном цветами. Рудольф ограничился несколькими рукопожатиями. У него сегодня — трудный день, и такая же ночь ожидается впереди. Дентон разыскал его в толпе, поздравил, пожал ему руку, этот маленький, сутулый человек в очках с серебряной оправой. — Джордах, — сказал он, восторженно тряся ему руку, — вы подумаете над моим предложением? — Да, конечно, сэр, — ответил Рудольф. — Вы очень добры ко мне. Нужно всегда уважать старших. Перед ним открывалась спокойная, безмятежная академическая жизнь, правда, с небольшим жалованьем. Через год он станет магистром, через несколько лет получит степень доктора философии, в сорок пять, если повезет, кафедру. — Меня, конечно, соблазняет ваше предложение сэр, — соврал он. Оно его совсем не соблазняло. Они с Брэдом оторвались от толпы, чтобы поскорее сдать свои мантии и уехать отсюда, как об этом и договаривались раньше. «Шеви» Брэда с откидным верхом довоенного выпуска ожидал их на стоянке, и в его багажнике лежали его скромные чемоданы. Брэд уезжал в свою родную Оклахому, этот цветущий край. Они первыми выехали со стоянки. Они не оглядывались. Их альма- матер исчезла за поворотом дороги. Четыре долгих года. Сентиментальность придет позже. Лет через двадцать. — Давай заедем на минутку в магазин, — попросил приятеля Рудольф. — Я обещал Калдервуду заглянуть к нему. — Слушаюсь, сэр, — любезно откликнулся Брэд, держась за руль. — Ну, похож я на образованного человека? — На представителя правящего класса, — поправил его Рудольф. — Ну, выходит, я не зря здесь тратил время, — сказал довольный Брэд. — Как ты думаешь, сколько зарабатывает в год член кабинета? — Пятнадцать-шестнадцать тысяч, — сказал Рудольф наобум. — Крохи, — заключил Брэд. — Плюс почет. — Значит, еще дополнительно баксов тридцать в год, — сказал Брэд. — Освобождение от уплаты налогов. Как ты думаешь, он речь себе сам писал? — Вероятно. — В таком случае ему слишком много платят. — Брэд стал напевать мелодию песенки «Все самое модное — в Канзас-Сити». — На вечеринке у твоей сестры сегодня будут девчонки, как думаешь? Их пригласила к себе на вечеринку Гретхен, чтобы отметить такое важное событие в их жизни. Джулия тоже должна прийти, если уговорит родителей. — Вероятно, — ответил Рудольф, — на вечеринках всегда бывает пара свободных девушек, ты же знаешь. — Я читаю весь этот вздор по поводу современной молодежи в газетах, — заворчал Брэд, — о том, что она опустилась на дно, катится к чертовой матери, о том, как низко упала общественная нравственность за время войны, но мне лично никак не удается попотчеваться, хоть чуть-чуть, этой старой развращенной нравственностью, в этом я уверен. В следующий раз, если я буду поступать в колледж, то только в такой, где совместное обучение. Смотришь на такую чистокровку, умирающую от секса бакалавра гуманитарных наук, и не знаешь, с какого бока к ней подойти, как говорить с ней. — Брэд весело напевал привязавшийся мотивчик. Они ехали по городу. После окончания войны здесь появилось немало новых домов, небольших фабрик, с лужайками перед фасадом, с цветочными клумбами, местами для отдыха, ставшими символами безбедного существования, магазинов с фронтонами, перестроенных так, словно они стояли на сельских улочках английских графств восемнадцатого века. Обшитое белыми досками здание, которое когда- то было городской ратушей, теперь стало летним театром. Жители Нью-Йорка все чаще стали покупать фермы в ближайшем пригороде и приезжали сюда на уик-энды, каникулы, в отпуска. Уитби за те четыре года, которые здесь прожил Рудольф, стал заметно более процветающим городком. На площадке для игры в гольф появилось еще девять дополнительных лунок. Расширялись возможности приобретения земельной собственности, особенно в Гринвуд-Истейт, где можно было без особой волокиты купить хотя бы пару акров земли, чтобы построить на этом участке свой дом. Здесь даже возникла небольшая колония представителей свободных профессий, и когда президент университета пытался переманить к себе квалифицированных преподавателей из других учебных заведений, он хвастался, что Уитби расположен в процветающем, растущем городе, где жизнь, благосостояние и жизненные условия постоянно улучшаются, а он весь пронизан атмосферой высокой культуры. Калдервуд — небольшой универсальный магазинчик, занимавший самый лучший угол на главной торговой улице города. Он стоял на этом месте с 1890 года и на первых порах был обычным неспециализированным магазином с товарами первой необходимости, обслуживающим запросы сонной деревеньки с колледжем, за которой по всей округе были разбросаны крепкие фермерские хозяйства. Город рос, и вместе с ним менялся и магазин. Теперь он значительно расширился. Появился надстроенный второй этаж, и в его витринах внимание покупателей привлекало большое разнообразие товаров. Рудольф начинал в магазине Калдервуда кладовщиком в разгар сезона, но работал так хорошо, что вскоре стал получать предложения от конкурентов, и Дункану Калдервуду, наследнику первого владельца, волей-неволей пришлось повысить его по службе. Магазин до сих пор считался небольшим, и любому служащему в нем приходилось выполнять различные обязанности. Рудольф перепробовал много торговых специальностей: продавца на почасовой оплате, оформителя витрин, составителя рекламных проспектов, советника по вопросам приобретения товаров и консультанта в отдел кадров. Летом, когда он работал весь рабочий день, его жалованье доходило до пятидесяти долларов в неделю. Дункан Калдервуд, прижимистый, лаконичный янки лет пятидесяти, был женат и у него было три дочери. Кроме этого магазина он владел крупной земельной недвижимостью как в самом городе, так и за его пределами. В общем, у него был серьезный бизнес. Неразговорчивый человек, хорошо знающий, что такое деньги. Накануне он попросил Рудольфа заглянуть к нему после церемонии выпуска, так как якобы у него есть для Рудольфа интересное предложение. Брэд остановил машину перед входом в магазин. — Вернусь через минуту, — бросил Рудольф, вылезая из автомобиля. — Не торопись, подожду, — ответил Брэд. — У меня впереди еще вся жизнь. — Он расстегнул воротник, ослабил галстук. Наконец-то он — свободный человек! Верх машины был опущен, и он, удобно откинувшись на спинку сиденья, закрыл от удовольствия глаза и грелся на солнышке. Перед входом в магазин Рудольф бросил оценивающий взгляд на витрину, которую оформил три дня назад. В витрине были выставлены плотницкие инструменты. Рудольф так искусно расположил их, что они образовали поблескивающий металлическими частями абстрактный узор, правда, далеко не беспорядочный. Время от времени Рудольф, когда приезжал в Нью-Йорк, отправлялся на Пятую авеню, где расположены самые большие магазины города, и внимательно изучал аранжировку товаров в витринах, чтобы потом изложить свои идеи Калдервуду. На первом, главном этаже его встретил знакомый приятный гул женских голосов, основных клиенток магазина, и такой типичный смешанный запах выставленной на продажу одежды: кожаных изделий и дамских тонких духов. Торговая атмосфера магазина всегда ему нравилась. Все продавцы, все клерки ему мило улыбались, когда он шел мимо, направляясь в глубину торгового зала, где находился кабинет Калдервуда. Один или даже двое громко крикнули ему: — Поздравляем с окончанием! Он приветливо помахал им рукой. Его здесь все любили, особенно пожилые служащие. Они, правда, не знали, что Рудольф — консультант отдела кадров и что во многом от него зависит как их прием на работу, так и их увольнение. Дверь в кабинет Калдервуда была, как всегда, открыта нараспашку. Ему нравилось наблюдать за тем, что происходит у него в магазине. Он сидел за своим столом и писал авторучкой письмо. У него, конечно, был секретарь, который сидел в своем кабинете рядом, но в его бизнесе были секреты, и он не хотел разглашать их даже своему секретарю. Он обычно сам писал четыре-пять писем от руки, запечатывал их, приклеивал марку и сам отсылал. Дверь в кабинет секретаря была закрыта. Рудольф, стоя на пороге, ждал, когда шеф кончит писать. Калдервуд не любил, когда его отрывали от занятий. Наконец он закончил последнее предложение, перечитал письмо и только после этого поднял голову. Гладкое, болезненно-желтоватое лицо с длинным, острым носом, редкие черные волосы на голове. Он перевернул на столе письмо. С его большими, неуклюжими руками фермера ему было трудно обращаться с мелкими или хрупкими предметами, такими, как листочки бумаги. Рудольф гордился своими тонкими, холеными руками с длинными прямыми пальцами, руками, как он считал, истинного аристократа. — Входи, Руди, — пригласил его Калдервуд. Голос у него сухой, безразличный, без особых интонаций. — Добрый день, мистер Калдервуд. — Рудольф вошел в кабинет, в эту голую комнату, в своем ладном голубом костюме. На стене висел выпущенный Калдервудом отрывной календарь с цветной фотографией магазина. Другим украшением в этом кабинете схимника была стоявшая у него на столе фотография трех дочерей, которая была сделана, когда они были еще совсем маленькими. К его великому удивлению, Калдервуд вышел из-за стола, подошел к нему и пожал Рудольфу руку. — Ну, как все прошло? — Все хорошо, никаких сюрпризов. — Ну, ты рад, что закончил? — Вы имеете в виду ходить в колледж? — Да, само собой. Ладно, садись. — Калдервуд снова сел за стол, на свой деревянный стул с высокой прямой спинкой. Рудольф устроился на другом, таком же деревянном, стоявшем рядом со столом, с края. В отделе мебели было полно, целые дюжины обитых кожей стульев, но они предназначались только для покупателей. — Думаю, что да, — ответил Рудольф, — то есть думаю, что рад. — Большинство людей, сколотивших себе громадные состояния в нашей стране и которые продолжают в том же духе и сегодня, — сказал Калдервуд, — никогда не имели приличного образования. Тебе это известно? — Да, знаю. — Они покупают образование, — продолжал Калдервуд, и в его голосе послышалась угроза. Сам хозяин не окончил даже средней школы. — Постараюсь, чтобы мое образование не стало помехой на пути к большому состоянию, — сказал Рудольф. Калдервуд засмеялся. Смех у него был, как всегда, сухим и коротким. По-видимому, он экономил и на нем. Отодвинув ящик стола, он вытащил оттуда ювелирную коробочку, с именем владельца магазина на ней, написанным аккуратным женским почерком на бархатной крышечке. — Вот, — сказал он, ставя коробочку перед ним на стол, — наш подарок тебе. Рудольф открыл коробочку. Там лежали красивые, в стальной оправе швейцарские ручные часы, с черным замшевым ремешком. — Как вы добры ко мне, сэр! — сказал Рудольф, стараясь скрыть свое удивление. — Ты их заработал. — Он, смутившись, поправил галстук на белой накрахмаленной рубашке. По-видимому, щедрость ему давалась нелегко. — Руди, ты славно потрудился в нашем магазине. У тебя хорошая голова на плечах и, по-моему, у тебя природный дар, врожденное умение продавать товары. — Благодарю вас, мистер Калдервуд. — Да, вот это действительно существенное поздравление по случаю раздачи ученых степеней, подумал про себя Рудольф. Это вам не вашингтонский вздор по поводу растущей кривой повсеместного военного могущества или помощи, оказываемой Соединенными Штатами нашим не столь счастливым собратьям во всем мире. — Я говорил тебе, что у меня есть для тебя одно предложение, не так ли? — Да, сэр, я помню. Калдервуд колебался, не зная, как продолжать. Потом, откашлявшись, встал, вышел из-за стола, подошел к стене с висящим на ней отрывным календарем. Казалось, что он сейчас стоит на высоком трамплине и, перед тем как совершить потрясающий прыжок в воду, сосредоточенно повторяет в уме все его детали. На нем, как всегда, — черный костюм с жилеткой и высокие черные ботинки. «Мои щиколотки должны чувствовать твердую опору», — любил повторять он. — Руди, — наконец снова начал он. — Не хотел бы ты работать в нашем магазине, только полный рабочий день? — Это зависит… — осторожно вымолвил Рудольф. Он, конечно, ожидал такого предложения и даже уже решил про себя, на каких условиях согласится. — Зависит от чего? — В голосе Калдервуда послышались задиристые нотки. — От той работы, которую мне придется выполнять, — закончил Рудольф. — То, что ты делал и прежде. Но, конечно, в большем объеме. Будешь заниматься всем понемногу. Тебе что, нужна должность? — Все зависит от того, какая должность. — «Зависит, зависит», вот заладил, — недовольно проворчал Калдервуд. Потом засмеялся: — Кто это когда-то высказал мысль о нетерпеливости юности? Ну, что скажешь, если я предложу тебе должность помощника менеджера? Такая должность тебя устраивает? — Нет, она для новичков, — решительно отверг его предложение Рудольф. — Может, вышвырнуть тебя из моего кабинета? — со злостью произнес Калдервуд. Его водянистые глаза мгновенно покрылись ледяной коркой. — Я не хочу показаться вам человеком неблагодарным, — твердо сказал Рудольф, — но не желаю оказываться в невыгодном положении. К тому же у меня есть другие предложения… — Значит, ты хочешь удрать отсюда в Нью-Йорк, как и все эти молодые глупцы? — спросил рассерженный Калдервуд. — Завоевать город в первый же месяц, потом болтаться на всех веселых вечеринках? — Не совсем так, — спокойно ответил Рудольф. Он и сам понимал, что пока не созрел для Нью-Йорка. — Хотя мне на самом деле нравится этот город. — Губа не дура, — сказал Калдервуд. Он снова сел за стол, и теперь от него до Рудольфа долетали какие-то странные звуки, похожие на легкие вздохи. — Послушай, Руди, — снова начал он. — Я уже далеко не молодой человек. Доктор говорит, мне нельзя уже столько работать, пора снизить рабочую нагрузку, не волноваться по пустякам. Передать помощнику всю полноту ответственности — так он выразился. Почаще отдыхать, если хочу продлить свою жизнь. Ну, обычный врачебный треп, что от него возьмешь? У меня — высокий процент холестерина. Это у них новая страшилка: пугать тебя высоким содержанием холестерина в организме. В любом случае, в этом есть определенный здравый смысл. У меня нет сыновей… — Он бросил взгляд на трех своих дочерей на фотографии. Трижды они предали его светлые надежды на наследника. — После смерти отца я все здесь сделал сам, своими собственными руками. Кто-то должен мне помочь продолжить дело. И мне не нужны эти высокомерные сопляки с большими связями, выпускники разных там бизнес-школ, которые являются к тебе и начинают требовать доли в твоем деле после двух первых недель работы. — Опустив голову, он поглядывал на Рудольфа из-под мохнатых черных бровей, словно снова и снова оценивал его. — Начнешь со ста долларов в неделю. Через год будет видно. Ну, справедливо это или несправедливо? Как считаешь? — Справедливо, — согласился с ним Рудольф. Он рассчитывал только на семьдесят пять. — У тебя будет свой кабинет. В старой упаковочной на первом этаже. На двери, как и полагается, табличка — «Помощник менеджера». Но мне хотелось бы почаще видеть тебя на торговых площадях во время работы. Ну, по рукам? Рудольф протянул ему руку. Калдервуд пожал ее с такой силой, что никак не скажешь, что перед тобой человек с повышенным содержанием холестерина в организме. — Наверное, ты сейчас захочешь немного отдохнуть, взять отпуск, — сказал Калдервуд. — Не могу тебя за это осуждать. Сколько хочешь: две недели, месяц? — Я буду здесь завтра, в девять утра. — Рудольф поднялся со стула. Калдервуд улыбнулся. Блеснули его протезы. По-видимому, он Рудольфу не верил. — Остается только надеяться, что я не совершил ошибку, — сказал он. — Значит, увидимся завтра утром. Когда Рудольф вышел из кабинета, он снова перевернул письмо и своей большой рукой с квадратной мясистой ладонью поднял со стола авторучку. Рудольф медленно шел по магазину, поглядывая на прилавки, продавцов, покупателей. Теперь он по-другому смотрел на все и на всех — оценивающими глазами владельца. У выхода снял с руки свои старенькие часы, надел новые. Брэд дремал на жарком солнышке за рулем, но открыл глаза, когда Рудольф взялся за дверцу машины, и сразу выпрямился. — Есть новости? — спросил Брэд, заводя мотор. — Старик сделал мне подарок. — Рудольф поднял руку, показывая приятелю часы. — У него доброе сердце, у этого старика, — Брэд съехал с тротуара. — Стоят сто пятнадцать долларов, — похвастался Рудольф. — Сам видел в отделе часов. Если оптом — то пятьдесят. — Он ничего не сказал Брэду о своем обещании мистеру Калдервуду явиться на работу завтра в девять утра. Собственность Калдервуда — это вам не манящая, цветущая страна по названию Оклахома. Мэри Пиз Джордах сидела у окна, то и дело поглядывая на улицу. Она ждала своего сына Рудольфа. Он обещал ей прийти домой сразу после торжественной церемонии вручения дипломов, чтобы показать ей свой. Можно, конечно, устроить по такому поводу вечеринку, но у нее на это не хватало сил. К тому же она не знакома с его друзьями. Это вовсе не означало, что он не пользуется среди них уважением и что они его не любят. То и дело в доме звонил телефон, и молодые мужские голоса осведомлялись: «Говорит Чарли, Руди дома?» или «Это — Брэд. Можно позвать Руди?» Но почему-то он никого не приглашал домой. Может, это и неплохо. Какой у них дом — один срам. Две крохотные темные комнатки над галантерейным магазином, на оголенной, без единого деревца, стороне улицы. Кажется, судьбе угодно, чтобы она прожила всю свою жизнь в квартирах над магазинами или лавками. Прямо напротив них жила негритянская семья. Эти черные рожи все время торчат в окнах, в упор разглядывают ее. Грязные негритосы, насильники. Она все узнала о них, когда росла в сиротском приюте. Мэри закурила сигаретку, неловко стряхнула пепел от предыдущих с шали. Был теплый июньский день, но теплая шаль все же не помешает. Ее Рудольф добился своего, несмотря на все невзгоды. Теперь он выпускник колледжа, ничем не хуже любого другого. Слава богу, что у него есть такой патрон, как Теодор Бойлан. Она, правда, никогда его не видела, но Рудольф не раз рассказывал ей, какой он щедрый, интеллигентный человек. Какие у него изысканные манеры, какой тонкий юмор. Людям нравилось помогать ее сыну. Ну, теперь он вышел на столбовую дорогу. Хотя, когда она спросила его, что он собирается делать в будущем, он ответил ей невнятно, расплывчато. Но у него, конечно, есть свои планы. Она была в этом уверена. Ее Рудольф и без планов на будущее — такое просто невероятно! Только чтобы его не охмурила какая-нибудь ушлая девица, не заставила жениться на себе. Мэри Пиз передернуло от такой мысли. Он — хороший мальчик. Можно только мечтать о таком вдумчивом, предупредительном сыне. Если бы не он, что бы стало с ней после того, как утонул Аксель. Но стоит на горизонте появиться смазливой девушке, как все парни тут же меняются, превращаются в диких животных, даже лучшие из них. Они готовы ради нее принести в жертву все на свете, дом, родителей, карьеру — за красивые, ласковые глазки и тот многообещающий природный дар, что у нее под юбкой. Мэри Пиз Джордах никогда не видела его Джулию, но знала, что она поступила в университет Барнарда, знала о регулярных поездках Рудольфа в Нью-Йорк по воскресеньям. Сколько миль ему приходилось проезжать, бедному, мотаясь туда-сюда. Он приезжал домой поздно: бледный, с черными разводами под глазами, беспокойный, немногословный. Его дружба с Джулией тянется вот уже пять лет, и сейчас, когда он — выпускник колледжа, пора найти себе другую. Нужно будет поговорить с ним, убедить его в том, что пришло время, чтобы не спеша повеселиться, поразвлечься вволю. Сотни девушек сочтут за честь броситься в его объятья. Ей, конечно, следовало бы отметить по-особенному этот незабываемый день. Испечь пирог, купить бутылку хорошего вина. Но для этого нужно спуститься по лестнице, потом подняться по ней, показаться на глаза соседям… Нет, это не в ее силах. Рудольф все, конечно, поймет. Все равно он сегодня вечером уезжает в Нью-Йорк, чтобы отпраздновать окончание колледжа со своими друзьями. А ей, старухе, придется сидеть одной у окна, подумала она с нахлынувшей на нее горечью. Так поступают даже лучшие из сыновей. Мэри Джордах увидела, как из-за угла на их улицу на большой скорости выскочил автомобиль. Шины взвизгнули. В нем сидел ее сын Рудольф, красивый, с развевающимися от ветра черными как смоль волосами, вылитый принц. Она хорошо видела издалека, лучше, чем прежде. Вблизи — совсем не то. Крупный план — не для нее. Она прекратила читать, чтобы не напрягать лишний раз глаза. Зрение резко ухудшалось. Любые подобранные ей очки помогали лишь несколько недель. Ее глаза, эти старые привереды. Ей еще нет и пятидесяти, но, по-видимому, ее глаза умирали скорее, чем она сама. Машина остановилась под окнами их квартиры, и из нее выпрыгнул Рудольф. В прекрасном голубом костюме. У него замечательная фигура. На нем отлично сидит любая одежда: стройный, широкоплечий, длинноногий. Мэри Джордах отпрянула от окна. Рудольф ничего никогда не говорил ей, но она знала, что он не любит, если она целый день торчит у окна, выглядывает на улицу. Она с трудом встала. Вытерла глаза краешком шали, заковыляла к стулу возле стола, за которым они с ним обедали. Услыхав его торопливые, вприпрыжку, шаги по лестнице, она тут же загасила сигарету. Дверь отворилась, и он вошел. — Ну вот, полюбуйся! — Он развязал ленточку и развернул пергаментный свиток на столе. Он осторожно разгладил его руками. — Здесь, правда, написано по-латыни. Мэри Джордах смогла прочитать его имя, написанное готическими странными буквами. От счастья у нее на глазах выступили слезы. — Жаль, что мне неизвестно местонахождение твоего отца. Я бы показала ему этот диплом, пусть посмотрит, чего ты сумел добиться без его помощи. — Ма, — мягко упрекнул ее сын. — Он же умер. — Он хочет, чтобы люди поверили в его смерть, — ответила Мэри. — Но меня не проведешь. Я-то знаю его гораздо лучше, чем кто-нибудь. Он не утонул, он выплыл. — Ма, — начал было снова Рудольф. — Сейчас посмеивается над нами. Ведь его тело не нашли? Разве не так? — Думай что хочешь, — сказал Рудольф. — А мне нужно собираться. Я остаюсь на ночь в городе. — Он пошел в свою комнату, бросил в чемодан бритвенный прибор, пижаму и чистую рубашку. — У тебя все есть, мама? Что у тебя на ужин? — Не беспокойся, — ответила мать. — Открою банку консервов. Ты туда поедешь на машине с этим приятелем? — Да, — сказал Рудольф. — Его зовут Брэд. — Это тот самый, из Оклахомы? С Запада? — Тот самый. — Мне не нравится, как он водит машину. Слишком безрассудно. Вообще я никогда не доверяла этим западникам. Почему ты не едешь на поезде? — Для чего тратить на поезд деньги? — А какой прок в деньгах, если ты, не дай бог, разобьешься или же окажешься под перевернутым автомобилем, как в ловушке? — Ма… — Теперь у тебя будет куча денег. Такой парень, как ты! И вот с этим, — она нежно разглаживала руками твердый листок с латинскими буквами. — Что я буду делать одна, если с тобой что-нибудь случится? Это приходило тебе в голову? — Со мной ничего не случится, не бойся. — Он щелкнул замками чемодана. Поскорее бы оставить ее одну у окна… Он явно торопился, это сразу бросалось в глаза. — Они меня выбросят на помойку, как дохлую собаку, — нудила мать. — Ма, успокойся, ведь сегодня такой торжественный день. Нужно только радоваться. — Я помещу твой диплом в рамочку, — сказала она. — Ладно, повеселись как следует. Ты вполне это заслужил. Где собираешься остановиться в Нью-Йорке? У тебя есть кому позвонить, если вдруг возникнет что-то непредвиденное? — Ничего непредвиденного не возникнет, — пытался снова успокоить он мать. — Но все-таки. — Позвоню Гретхен. — Ах, этой проститутке! — воскликнула Мэри. Они никогда не говорили о Гретхен, но она знала, что они время от времени видятся. — Ах, мама, ради бога! Она, конечно, зашла сейчас слишком далеко, и она это понимала. Но все равно, пусть знает ее отношение к дочери. Наклонившись, Рудольф поцеловал ее, ласково попрощался, стараясь загладить вину за невольно вырвавшееся восклицание «ради бога!». Она прижала его к себе. От нее пахло туалетной водой, которую он купил ей на день рождения. Ей очень не хотелось, чтобы от нее разило запахами заплесневелой старухи. — Ты так ничего мне и не сказал о своих планах, — напомнила она ему. — Теперь твоя жизнь на самом деле только начинается. Думала, что ты уделишь мне несколько минут, мы с тобой посидим, поговорим, и ты расскажешь, что мне в будущем от тебя ждать. Хочешь, налью тебе чашку чая? — Завтра, мама, завтра. Я обо всем расскажу тебе завтра. Не волнуйся. — Он еще раз поцеловал ее, и мать выпустила его из своих объятий. Через секунду Рудольф уже быстро спускался с лестницы, такой легконогий. Она встала, доковыляла до окна, села снова в свое кресло-качалку, и снова та же картина — старуха у окна. Пусть смотрит. Машина отъехала. Рудольф ни разу не обернулся. Да, все они уезжают. Все. Даже самые лучшие из них. «Шеви», натужно гудя мотором, взобрался вверх по холму. Знакомые каменные ворота. Высокие тополя, выстроившиеся по обочинам дороги, ведущей к дому, отбрасывали свои погребальные, черные тени, несмотря на яркий солнечный свет. Особняк за пограничной полосой неухоженных цветов неслышно поддавался тлену. — Падение дома Ашеров, — пробормотал Брэд, сворачивая во двор. Рудольф так часто здесь бывал, что уже не обращал внимания на внешний вид дома, больше не высказывал своего мнения о нем. Для него — это дом Тедди Бойлана, и все тут. — Кто здесь живет? Дракула? — Один друг, — ответил Рудольф. Он еще никогда не рассказывал Брэду о Бойлане. Бойлан заполнял другую нишу в его жизни. — Друг семьи. Он помог мне закончить колледж. — Бабки? — спросил Брэд, останавливая машину и устремив критический взгляд на обветшавшее строение, похожее на бесформенную кучу камней. — Да, немного, — сказал Рудольф. — Но мне хватило. — Неужели он не может пригласить к себе садовника? Не может себе позволить? — Может, но его все это не интересует. Пошли, сейчас познакомишься с ним. Там нас ждет бутылка шампанского. — Рудольф вылез из машины. — Может, застегнуть воротник? — спросил Брэд. — Да, пожалуй, — ответил Рудольф. Ожидая, когда Брэд прекратит возиться со своим воротником, затянул потуже свой галстук. Какая у него, однако, толстая, короткая шея плебея, подумал Рудольф. Он это заметил впервые. Друзья пошли по усыпанному гравием двору к тяжелой массивной дубовой двери. Рудольф позвонил. Он был рад, что на сей раз не один. Ему не хотелось оставаться с глазу на глаз с Тедди Бойланом, ведь он привез для него кое-какие вести. Где-то в глухой дали зазвонил звонок, словно звенящий вопрос, обращенный к могиле: «Ты там живой?» Дверь отворилась. На пороге стоял Перкинс. — Добрый день, сэр, — поздоровался он. До них доносились звуки рояля. Рудольф сразу узнал музыку: Тедди играл сонату Шуберта. Бойлан постоянно водил его на концерты в Карнеги-Холл и часто ставил на проигрывателе для него пластинки с симфонической музыкой. Он все с большим удовольствием сознавал, что Рудольфу нравилось узнавать о музыке как можно больше и что он так быстро научился отличать просто хорошую от поистине великой. Вероятно, у него природный музыкальный дар. — Я уже хотел было вообще бросить играть, но, к счастью, появились вы, — как-то разоткровенничался с ним Бойлан. — Ненавижу слушать ее в одиночестве, ненавижу слушать ее с такими людьми, которые только притворяются, что она их интересует. Перкинс повел молодых людей в гостиную. Он шел впереди, шагов на пять, а они — за ним, друг за другом, и со стороны могло показаться, что это — небольшая скромная процессия. Брэд перестал горбиться, выпрямился и теперь шел не сутулясь, как обычно, по-видимому, мрачный коридор оказывал на него свое магическое воздействие. Перкинс открыл дверь в гостиную. — Мистер Джордах с приятелем, сэр, — громко объявил он. Бойлан, закончив пассаж, остановился. На столе стояла бутылка шампанского в ведерке со льдом и два рифленых стакана. Бойлан встал навстречу им, улыбаясь. — Добро пожаловать! — Он протянул руку Руди. — Как приятно снова увидеть тебя. — Бойлан провел два месяца на юге и сильно там загорел. Волосы его и прямые ресницы выгорели от жаркого солнца. Пожимая руку Бойлану, Рудольф заметил какую-то легкую перемену в его лице, и этот факт его тут же озадачил. — Позвольте представить вам моего друга, мистер Бойлан, — сказал Рудольф. — Брэдфорд Найт. Мой сокурсник. — Как поживаете, мистер Найт? — радушно поинтересовался Бойлан, пожимая ему руку. — Очень рад познакомиться с вами, — сказал Брэд, и его оклахомский акцент стал вдруг еще более заметным, чем обычно. — Насколько я понимаю, сегодня можно вас поздравить тоже. — Думаю, что так. По крайней мере, теоретически так, — широко улыбнулся Брэд. — Нам нужен третий стакан, Перкинс, — Бойлан жестом указал на бутылку шампанского. — Слушаюсь, сэр, — Перкинс во главе воображаемой им всю жизнь процессии вышел из комнаты. — Ну, как показался этот демократ? Был ли он назидательным, как всегда? — спросил Бойлан, повертев в ведерке со льдом бутылку. — Говорил ли он о злоумышленниках, подрывающих великое наше благосостояние? — Нет, он говорил об атомной бомбе, — ответил Рудольф. — Их изобретение, демократов. Сообщил ли он, на кого они собираются ее сбросить в следующий раз? — Судя по всему, он не хочет ее ни на кого бросать, — сказал Рудольф. Почему-то ему сейчас захотелось встать на защиту члена кабинета. — Вообще-то он говорил о многих здравых вещах. — На самом деле? — Бойлан вновь поворачивал бутылку кончиками пальцев. — Может, он в глубине души республиканец по убеждениям? Вдруг Рудольф понял, какая перемена произошла в лице Бойлана: под глазами нет мешков. По-видимому, он хорошо спал во время своего отдыха, — подумал Рудольф. — Какой у вас здесь замечательный старинный уголок, мистер Бойлан, — сказал Брэд, откровенно во время их разговора разглядывая все вокруг. — Да, старина сразу бросается в глаза, — небрежно бросил Бойлан. — Моя семья приложила немало усилий, она была так привязана к этому дому. Если не ошибаюсь, вы родом с юга, мистер Найт? — Из Оклахомы. — Однажды я проезжал там. Производит угнетающее впечатление. Вы собираетесь сейчас туда? — Завтра, — сказал Брэд. — Вот, пытался убедить Руди поехать со мной. — Ах, вон оно что! — Бойлан повернулся к Рудольфу. — Ты едешь? Рудольф покачал головой. — Нет, — продолжал Бойлан, — ты у меня как-то не вяжешься с представлениями об Оклахоме. Перкинс принес третий стакан, поставил его на стол. — Ну что ж! — воскликнул Бойлан. — Приступим! Он, ловко работая пальцами, сорвал проволоку вокруг пробки. Мягкими движениями выкручивал пробку из горлышка бутылки, пока она не выскочила оттуда с сухим шлепком. Разлил пенящееся шампанское по стаканам, с видом большого знатока этого дела. Обычно он доверял Перкинсу открывать бутылки. Рудольф понимал, что сегодня Бойлан очень старается и наполняет все свои действия особым, символическим значением. Он передал один стакан Брэду, второй — Рудольфу, поднял свой. — Выпьем за будущее, — предложил он. — За это такое опасное грамматическое время. — Это, несомненно, лучше кока-колы, — сказал вдруг Брэд. Рудольф слегка нахмурился. Брэд, вероятно, нарочно разыгрывал здесь из себя деревенщину, контрастируя явно не в свою пользу с манерной элегантностью Бойлана. — Да, на самом деле! — подхватил ровным тоном Бойлан. Он повернулся к Рудольфу: — Может, пойдем в сад, там и допьем бутылку? На солнышке? Когда пьешь шампанское на открытом воздухе, на природе, это всегда способствует праздничному настроению. — Нет, — возразил Рудольф, — у нас не так много времени. — Вот как? — Бойлан недовольно поднял брови. — А я-то думал, что мы вместе пообедаем в «Гостинице фермера». Вас я тоже приглашаю, мистер Найт. — Благодарю вас, сэр, — ответил Брэд. — Пусть решает Руди. — В Нью-Йорке нас ждут, — объяснил Рудольф. — Понятно, — протянул Бойлан. — Вечеринка, какие могут быть сомнения. Молодежь… — Да, что-то вроде этого. — Ну что же, вполне естественно. В такой торжественный день, — он долил всем шампанского в стаканы. — Ты там встретишься с сестрой? — Вечеринка в ее доме. — Рудольф никогда не лгал. — Передай ей мои наилучшие пожелания, — попросил Бойлан. — Нужно не забыть, послать какой-нибудь подарочек для ее ребенка. Кто у нее, напомни! — Мальчик. Рудольф сообщил ему об этом, как только родился младенец. — Маленькую серебряную ложечку, чтобы он уплетал ею свою любимую кашку. В моей семье, — обратился Бойлан к Брэду, — был обычай дарить новорожденному пакет акций. Но это было в нашей семье, само собой разумеется. Я, конечно, не могу сделать такой подарок племяннику Рудольфа. Такой шаг с моей стороны могут расценить как какое-то особое отношение к Рудольфу с моей стороны, хотя я и в самом деле с большим уважением отношусь к нему. Из-за этого уважения я привязан и к его сестре, хотя в последние несколько лет наши пути разошлись. Но никто из нас не был против этого. — Когда я родился, отец записал на мое имя нефтяную скважину, — сказал Брэд. — Но она оказалась пустой, — он весело засмеялся. Бойлан вежливо улыбнулся. — Главное — удачная мысль! — Только не в Оклахоме, — возразил Брэд. — Рудольф, я думал, что мы за обедом обсудим кое-какие дела, но раз ты сегодня занят, а мне вполне понятно твое желание побыть сегодня вечером с молодыми людьми твоего возраста, то в таком случае, может, уделишь мне пару минут… — Если хотите, — прервал его Брэд, — я пойду прогуляюсь. — Вы все так тонко чувствуете, мистер Найт, — сказал Бойлан с острой, как нож, издевкой в голосе, — но нам с Рудольфом нечего скрывать. Не так ли, Рудольф? — Не знаю, — без всяких обиняков ответил Рудольф. Он не собирался попадать в ловушку, которую, может, уготовил ему Бойлан. — Вот что я хотел тебе сказать, — продолжал Бойлан, переходя на деловой тон. — Я купил тебе билет в круиз на пароходе «Куин Мэри». Пароход отправляется в плавание через две недели, так что у тебя впереди еще много времени, чтобы побыть с друзьями, оформить заграничный паспорт и все остальные документы. Я составил для тебя небольшой маршрут тех мест, которые просто необходимо посетить. Лондон, Париж, Рим, ну, как обычно. Закруглить, так сказать, твое обучение. Оно, по сути дела, начнется только с окончанием колледжа. Вы со мной согласны, мистер Найт? — Нет, я не поеду, — отрезал Рудольф, поставив свой стакан. — Почему же? — удивился Бойлан. — Ведь ты всегда так восторженно говорил о путешествии в Европу. — Может, позже, когда смогу себе такое позволить. — И это все? — Бойлан добродушно фыркнул, показывая, что он с пониманием относится к его гордыне. — По-моему, ты меня не понял. Это тебе мой подарок. Мне кажется, такое путешествие тебе многое даст. Оно несомненно пойдет тебе на пользу. Немного пообтешешься, устранишь налет провинциализма, если позволишь мне так выразиться. Думаю, в августе я тоже смогу туда приехать, встретимся где-нибудь на юге Франции. — Спасибо, Тедди, но я не смогу. Просто не смогу. — Очень жаль, — равнодушно пожал плечами Бойлан, соглашаясь. — Мудрые люди знают, когда следует принимать подарки, а когда отказываться от них. Даже от пустых нефтяных скважин, — кивок в сторону Брэда. — Ну, конечно, если у тебя есть лучшие предложения… — Да, мне нужно здесь кое-что сделать, — признался Рудольф. Ну вот, начинается, подумал он. — Можно поинтересоваться, что именно? — Бойлан налил шампанского только себе, не обращая внимания на их почти пустые стаканы. — Завтра утром я начинаю работать в магазине Калдервуда. Полный рабочий день. — Несчастный, — притворно пожалел его Бойлан. — Какое ужасное скучное лето ожидает тебя. Должен признаться, у тебя довольно странные пристрастия. Предпочесть торговлю кастрюлями и сковородками, предлагая такого рода товар неряшливо одетым домохозяйкам в маленьком городишке, путешествию на юг Франции! Ну да ладно. Ты сам принял такое решение, и, по-видимому, для этого должны быть убедительные резоны. Ну а что ты будешь делать после того как пройдет лето? Ты будешь поступать на юридический факультет, как я тебе предложил или попытаешься определиться на дипломатическую службу? Будешь сдавать в МИДе соответствующие экзамены? Вот уже целый год Бойлан постоянно настойчиво подталкивал Рудольфа, чтобы он выбрал себе достойную профессию, безразлично какую, но сам Бойлан, конечно, отдавал предпочтение юриспруденции. «Для молодого человека, не обладающего значительными денежными средствами или наследством, не имеющего за душой ничего, кроме своей индивидуальности и здравого ума, — писал ему Бойлан, — юриспруденция — единственный путь, ведущий к власти и исключительности. Наша страна — страна адвокатов. Хороший адвокат становится незаменимым лицом для компании, которая пользуется его услугами. Довольно часто он достигает командных высот. Мы все живем в сложном, запутанном мире, который с каждым днем становится все сложнее, все запутаннее. Адвокат, хороший адвокат, в конечном итоге — надежный проводник через все эти хитросплетения, поэтому и получает солидное вознаграждение. Даже в политике… Обрати внимание на процентный состав членов Сената. Сколько там юристов? Почему бы и тебе не завершить там, в этом высшем органе законодательной власти США, свою карьеру? Страна может использовать ум и прочие качества такого человека, как ты, в своих интересах, и отказаться, наконец, от тех нечестных кривляющихся клоунов, которые что-то там бормочут на Капитолийском холме. Бог — тому порука. Или взять дипломатическую службу. Нравится тебе это или не нравится, но мы, Америка, хозяева мира, во всяком случае, должны ими стать. Поэтому мы просто обязаны поставить своих лучших людей на такие места, где они смогут оказывать свое влияние на наши действия, на действия наших друзей и врагов». Бойлан — большой патриот. Выброшенный в сторону от магистрального течения в жизни из-за собственной лени, праздности или привередливости, он все еще не растратил своих глубоко укоренившихся добродетельных взглядов на управление обществом. Рудольф слышал, как Бойлан восхвалял только одного человека в Вашингтоне — министра военно-морского флота Джеймса Форрестола. «Если бы ты был моим сыном, — продолжал в своем письме Бойлан, — я дал бы тебе другой совет. На дипломатической службе ты не будешь получать больших денег, зато будешь вести жизнь истинного джентльмена среди истинных джентльменов и тем самым станешь всем нам оказывать великую честь. Ничто там не помешает тебе заключить выгодный брак, и ты очень скоро получишь ранг посла. Любую помощь, которая от меня потребуется, я с радостью окажу тебе. Я не требую для себя никакого возмещения затраченных мной с этой целью усилий, кроме одного — одного приглашения на ланч в свое посольство в два-три месяца. И тогда я с гордостью смогу говорить себе: в том, что он добился такой блестящей карьеры, есть доля и моих заслуг». Вспоминая слова Бойлана, лицо Калдервуда, грустно глядевшего на фотографию своих трех дочурок, Рудольф чувствовал себя подавленным и подумал: «Как странно, все хотят иметь сына». Но сына в своем личном, своеобразном представлении. — Ну, Рудольф, я слушаю. Ты мне пока четко не ответил. Что ты выбираешь — юриспруденцию или дипломатическую службу? — Ни то ни другое, — твердо произнес Рудольф. — Я пообещал Калдервуду, что останусь у него в магазине, по крайней мере, на год. — Понятно, — холодно отозвался Бойлан. — Целишь не очень высоко, как я вижу? — Да, ты прав, — сказал Рудольф. — Хочу поступать по-своему, так, как мне нравится. — Ну что же. Придется сдать билет на пароход в Европу. Больше не смею вас задерживать. Поезжайте к своим друзьям, развлекайтесь. Было очень приятно познакомиться с вами, мистер Найт. Если вам удастся когда-нибудь покинуть дорогую для вас Оклахому, милости прошу ко мне, вместе с Рудольфом. Бойлан, допив свой стакан с шампанским, вышел из комнаты. Его твидовый пиджак безукоризненно сидел на его плечах, а намотанный на шею шелковый красный шарф казался маленькой огненной вспышкой. — Ну и ну… — протянул Брэд. — Что все это значит? — Несколько лет назад у него что-то было с моей сестрой, — объяснил ему Рудольф. Он пошел к двери. — Невозмутимый подлец, да? — Совсем наоборот, — возразил Рудольф. — Далеко от этого. Пошли скорее отсюда! Когда они выехали за каменные ворота, молчавший до сих пор Брэд сказал: — Знаешь, есть что-то странное в глазах этого человека. Только никак не могу понять, что это такое, черт бы его побрал! Кожа у него вокруг глаз как… как… — он никак не мог подыскать нужных слов для сравнения, — словно затянута на «молнию» со всех сторон. Послушай, я тебе кое-что скажу… Могу побиться об заклад… По- моему, он сделал себе пластическую операцию на лице. Конечно, подумал Рудольф. Вполне возможно. Ведь не ездил же он на юг, чтобы там просто отоспаться. — Может быть, — согласился он. От Тедди Бойлана можно ожидать чего угодно… Кто все эти люди, кто они такие? — Гретхен задавала себе вопрос, глядя на гостей. — Выпивка на кухне, — весело сказала она, обращаясь к новой паре, только что вошедшей в распахнутую настежь дверь. Придется подождать до прихода Вилли, чтобы узнать, как их всех зовут. Вилли пошел в бар на углу за льдом. В доме всегда полно виски, бурбона, джина, красного вина в кувшинах емкостью в полгаллона, но льда, как правило, всегда не хватает. В гостиной уже набилось около тридцати человек, лишь половину из которых Гретхен знала, но должны были подойти еще. Сколько именно? Кто знает? Иногда у нее складывалось ощущение, что Вилли останавливает на улице прохожих и приглашает их в ее квартиру. Мэри-Джейн приходила в себя после крушения второго брака, и поэтому ее приглашали на все вечеринки, чтобы немного отвлечь. Чувствуя себя объектом всеобщей жалости, Мэри-Джейн старалась всем отплатить за заботу о ней своим трудом. Она готовила выпивку, смешивала коктейли, мыла стаканы, выбрасывала окурки и пепел из пепельниц, увозила к себе домой задержавшихся гостей и укладывала их в постель. На какой же вечеринке можно обойтись без такой девушки? Гретхен болезненно поморщилась, заметив, как какой-то тип спокойно стряхивает пепел сигареты прямо на пол, и лицо ее исказила гримаса, когда он как ни в чем не бывало бросил на ковер «бычок» и раздавил его каблуком. Как же приятно находиться в этой комнате, когда в ней никого нет. Бледно-розовые обои на стенах, аккуратно расставленные книги на полках, хрустящие, накрахмаленные шторы, вычищенный камин, взбитые подушки, натертая до блеска воском мебель. Как она боялась, что Рудольфу ее вечеринка не понравится, хотя он не подавал ни малейшего признака, что переживает. Воспитанный парень, ничего не скажешь. Как всегда, когда он оказывался в одной комнате с Джонни Хитом, они удалялись с ним в уголок и там говорили. В основном говорил Джонни, а Рудольф слушал. Джонни было всего двадцать пять, но он уже был партнером в брокерской фирме на Уолл-стрит и, по слухам, сколотил себе целое состояние на фондовой бирже. Привлекательный молодой человек с мягким голосом, скромным, консервативным лицом и быстрыми, умными глазами. Она знала, что время от времени Рудольф, приезжая в город, приглашает Джонни вместе пообедать или сходить на спортивную игру. Когда ей удавалось иногда подслушать их беседу, то ее тематика не поражала Гретхен разнообразием. Все те же биржевые сделки, слияния компаний, образование новых, способы уклонения от уплаты налогов — в общем, для нее, Гретхен, сплошная дремучая скука, а Рудольф, судя по всему, был всем этим увлечен, просто очарован, хотя, конечно, он не мог сейчас заниматься игрой на бирже, не мог ни с кем сливаться, или, тем более, организовать новую компанию. Однажды, когда она спросила, почему из всех ее гостей он всегда отдает предпочтение Джонни, Рудольф очень серьезно ей ответил: «Потому что он — единственный из твоих друзей, который может меня чему-то научить». Кто может до конца понять своего брата? Сегодня она хотела устроить совершенно другую, не обычную вечеринку по поводу завершения учебы Рудольфа в колледже. Вилли с ней согласился. Но, как это часто бывает, у нее ничего не получилось. Вышло, как всегда. Правда, порой состав участников чуть менялся, а вообще-то были одни и те же люди — актеры, актрисы, молодые режиссеры, журналисты, топ-модели, девушки, которые работали в концерне «Тайм», радиопродюсеры, какой-то случайный обидчивый человек из рекламного агентства; женщины, такие, как Мэри-Джейн, только что разведенные, сообщавшие всем подряд, что их бывшие мужья — педики; преподаватели из Нью-йоркского или Колумбийского университета, пишущие романы, молодые люди с Уолл-стрит, у которых был такой подозрительный вид, словно и здесь они готовы были к обману и мошенничеству; ослепительная, поразительно сексуальная секретарша, начавшая после третьей рюмки флиртовать напропалую с Вилли; бывший пилот, друг Вилли с войны, который, загнав ее в угол, начинал рассказывать о Лондоне; чей-то муж, разочарованный в жене, который приставал к Гретхен уже ближе к ночи, но все же в конце концов незаметно ускользал с Мэри-Джейн. Оставались прежними лишь темы бесед. Те же споры по поводу России, Элджера Хисса [48] и сенатора Джо Маккарти [49] , интеллектуальные девочки, с пеной у рта восхваляющие Троцкого… — Выпивка — на кухне, — весело сообщила Гретхен новой паре, такой загорелой, словно они провели весь этот день на пляже. Кто-то, только что открывший для себя датского теолога и философа Кьеркегора или только что прочитавший французского писателя Жан-Поля Сартра, спешил поделиться со всеми своими впечатлениями; кому-то, кто только что побывал в Израиле или Танжере, не терпелось поскорее рассказать об этом. Если бы все это в ее доме происходило раз в месяц, то она была бы не против, — ради бога. Даже два раза в месяц, лишь бы ее гости не разбрасывали повсюду пепел и окурки. В основном это были красивые, образованные молодые люди, у всех водились деньги, и они могли позволить себе хорошо и модно одеваться, щедро угощали друг друга выпивкой, и большую часть лета проводили на Атлантическом побережье в Хэмптоне. Именно о таких людях мечтала она, надеялась, что именно такими будут все ее друзья, когда была девчонкой в своем Порт-Филипе. Но они постоянно окружали ее вот уже пять лет. Постоянные возлияния на кухне. Бесконечные вечеринки, с ума можно сойти! С озабоченным видом она прошла через толпу гостей к лестнице и поднялась наверх, в комнату на чердаке, где спал Билли. После рождения сына они переехали на последний этаж в старый дом из песчаника на Западной Двенадцатой улице, превратив чердак в довольно просторную комнату с застекленной крышей. Здесь кроме кроватки Билли и его разбросанных повсюду игрушек находился большой стол, за которым Гретхен работала. На нем стояла пишущая машинка и возвышалась гора книг с бумагами. Ей нравилось работать в комнате маленького Билли. Стук пишущей машинки совсем его не беспокоил, напротив, он был для него своеобразной колыбельной, под которую он сразу засыпал. Ребенок автоматизированного века, убаюкиваемый пишущей машинкой «Ремингтон». Включив настольную лампу, Гретхен увидела, что Билли до сих пор не спит. Он лежал в своей маленькой кроватке в пижаме и ручками медленно водил над головой, словно вырисовывая узоры в сигаретном дыму, проникавшем сюда снизу. Рядом с его головой на подушке лежал матерчатый жираф. Гретхен, конечно, чувствовала себя виноватой за этот табачный дым, но разве могла она запретить своим гостям курить только потому, что это могло не понравиться ее четырехлетнему сынишке, спавшему этажом выше? Наклонившись над кроваткой, она поцеловала его в лобик. Почувствовала запах мыла, оставшийся после его купания, и сладкий аромат детской кожи. — Когда я буду большим, — сказал ей Билли, — я не буду приглашать гостей. Нет, ты явно не пошел в своего папочку, подумала Гретхен. Хотя он был точной его копией — такой же белокурый, спокойный, с ямочками на щечках. Ничего от Джордахов. Может, ее брат Томас был на него похож, когда был совсем маленьким. Она вновь наклонилась над ним и поцеловала. — Спи, спи, Билли! Гретхен подошла к своему рабочему столу, села, ужасно довольная, что сюда не доносится громкая болтовня гостей снизу. Никто, конечно, ее там не хватится, просиди она здесь хоть всю ночь. Она взяла в руки лежавшую на столе книгу. «Основы психологии». Лениво открыла ее. Двести страниц, посвященных анализу теста Роршаха [50] . Познай самого себя. Познай врага своего. Она по вечерам ходила в Колумбийский университет на курсы психологии. Если постараться, то можно получить ученую степень уже через два года. Она постоянно испытывала ощущение своей неполноценности, которое заставляло ее робеть в компании образованных друзей Вилли, да иногда и наедине с самим Вилли. Кроме того, ей нравилась атмосфера аудиторий, было приятно сознавать, что она никуда не спешит, что находится среди людей, которых не интересуют ни деньги, ни положение в обществе, ни дешевая слава. После рождения Билли Гретхен ушла из театра. Позже, говорила она себе, когда он подрастет и сможет обходиться без нее, она вернется на сцену. Но теперь она поняла, что никогда больше играть в театре не будет. Подумаешь, невелика потеря. Ей нужна была работа на дому, и, к счастью, она довольно быстро нашла ее, причем не прилагая особых усилий. Она начала помогать Вилли писать критические статьи и рецензии на радиопередачи, а позже и на телепрограммы, когда его одолевала лень, или он был занят чем-то другим, или страдал от похмелья. Вначале он подписывал своим именем все написанные ею статьи, но потом, когда ему предложили работу исполнительного менеджера в одном журнале, с повышением жалованья, она, осмелев, стала подписывать рецензии своим именем. Редактор по секрету сказал ей, что она пишет гораздо лучше Вилли, но она уже сама имела свое собственное мнение о творчестве мужа. Однажды, приводя в порядок вещи в сундуке, она случайно наткнулась на первый акт его пьесы. Какой ужас! Все, что было таким живым, выпуклым, таким ярким в устной речи Вилли, на бумаге становилось безжизненным, вымученным, архаичным. Она, конечно, ничего не сказала ему об этом, не призналась, что прочитала первый акт его пьесы. Но стала настойчиво уговаривать его перейти на руководящую работу. Гретхен внимательно посмотрела на желтоватый лист бумаги в машинке. Карандашом вписала пробное, черновое название статьи: «Песнь коммерсанта». Наобум остановилась на таком абзаце: «Нашей абсолютной недоверчивостью, свойственной всем американцам, практически ныне ловко пользуются коммерсанты, чтобы всеми правдами и неправдами навязать нам свой товар, независимо от того, каков он, этот товар, как мы к нему относимся — благожелательно ли, с опаской ли, да и вообще, нужен ли он нам? Они хотят всучить нам суп, сдобрив его смехом, еду на завтрак, прибегая к угрозам, автомобили, цитируя «Гамлета», слабительное, снабдив этикетку всяким вздором…» Гретхен нахмурилась. Нет, плохо. К тому же бессмысленно. Кто будет это слушать? Американский народ получает то, что он, по его мнению, хочет получить. Большинство ее гостей внизу живет за счет того, что так страстно обличает их хозяйка этажом выше. Те крепкие напитки, которые они сейчас пьют, куплены на деньги человека, распевающего вот эту «песню коммивояжера». Она выхватила листок из машинки и, яростно скомкав его, выбросила шарик в мусорную корзину. Все равно эту статью никогда не удастся напечатать. Вилли первый ей не позволит. Гретхен снова подошла к кроватке сына. Он уже спал, обнимая жирафа. Он спал, это чудо, это совершенство природы. Что ты, малыш, будешь продавать, что будешь покупать, когда тебе будет столько лет, сколько мне сейчас? Какие ошибки, какие заблуждения ожидают тебя впереди? Сколько твоей любви будет потрачено впустую? Вдруг она услыхала чьи-то тяжелые шаги на лестнице и торопливо склонилась над кроваткой, делая вид, что поправляет одеяльце сына. Дверь отворилась, на пороге стоял Вилли, поставщик колотого льда. — А я там спохватился, думаю, где ты? — Я тут в одиночестве пытаюсь опомниться от этого безумия, восстановить утраченное здравомыслие, — ответила Гретхен. — Гретхен, ну что ты, — упрекнул ее Вилли. Он немного раскраснелся от выпитого, на его верхней губе выступили капельки пота. Он начинал лысеть, особенно со лба, который становился все больше похож на бетховенский, хотя он по-прежнему ухитрялся выглядеть очень молодо. — Ведь они не только мои, но и твои друзья. — Они ничьи друзья, — отрезала Гретхен. — Все они большие любители выпить на дармовщину, вот и все. Она чувствовала себя в эту минуту законченной стервой. Перечитав свою статью, она поняла, что испытываемая ею неудовлетворенность уже стала главной причиной, почему она ушла от гостей и поднялась сюда, наверх. И вдруг, совсем неожиданно, ей стало горько от того, что ее ребенок так сильно похож на него, Вилли, и не похож на нее. — Чего ты от меня хочешь? — спросил Вилли. — Чтобы я отправил их всех по домам? — Да. Отошли их всех по домам. — Ты же прекрасно знаешь, что я этого сделать не могу. Ладно, дорогая, пошли. Давай спустимся к гостям. Они уже начинают беспокоиться, не случилось ли с тобой чего. — Передай им, что я вдруг почувствовала сильнейший позыв покормить ребенка грудью, — сказала Гретхен. — В некоторых племенах матери кормят грудью детей до семилетнего возраста. Они там все такие умные, посмотрим, знают ли и об этом наши гости? — Дорогая… — Он подошел, обнял ее за талию. В нос ей ударил резкий запах джина. — Успокойся. Прошу тебя. В последнее время ты стала ужасно нервной. — Ага! Выходит, ты заметил? — Конечно, заметил. — Он поцеловал ее в щечку. Так, простой поцелуй, для проформы, отметила она. Он вот уже две недели не занимался с ней любовью. — Я знаю, в чем дело, — сказал он. — Ты слишком много работаешь. Уход за ребенком, работа, университет… домашние задания… — Вилли все время пытался уговорить ее бросить курсы. — Ну, чего ты хочешь добиться, что доказать? — спрашивал он ее. — Я и так знаю, ты — самая умная женщина в Нью-Йорке. — Я не делаю и половины того, что требуется, — ответила она. — Может, мне спуститься вниз, чтобы подыскать себе достойного кандидата в любовники и уйти с ним? Завести любовную интрижку? Чтобы успокоить нервы. Вилли, от удивления оторвав руку от ее талии, сделал шаг назад. Запах джина уже не так чувствовался. — Смешно. Ха-ха! — холодно произнес он. — Вперед, на арену для петушиных боев, — парировала она, выключив настольную лампу. — Выпивка — на кухне, дорогие гости! В темноте он снова обнял ее за талию. — Что я сделал тебе плохого? — Ничего. Хозяйка дома, само совершенство, и ее партнер сейчас вольются в прекрасную, изысканную атмосферу Западной Двенадцатой улицы. Она, отстранив от себя его руку, пошла вниз по лестнице. Через несколько секунд за ней спустился Вилли. Он чуть задержался, чтобы поцеловать сына в лобик губами, пахнущими джином. Гретхен сразу заметила, что Рудольф отошел от Джонни и теперь стоял в углу комнаты, о чем-то серьезно разговаривая с Джулией. Она, по-видимому, пришла, когда Гретхен была наверху. Друг Рудольфа, парень из Оклахомы, это живое воплощение главного героя Льюиса Синклера — Бэббита [51] , громко хохотал над какой-то шуткой одной из секретарш. Джулия сделала себе высокую, красивую прическу… На ней было черное платье из мягкого бархата. «Знаешь, — однажды призналась ей Джулия, — мне постоянно приходится вести с собой ожесточенную борьбу, пытаясь подавить в себе веселую провинциальную школьницу». Нужно признать, что сегодня вечером это ей вполне удалось. Даже очень. Она выглядела слишком самоуверенной для девушки ее возраста. Гретхен могла дать руку на отсечение, что Джулия с Рудольфом ни разу еще не переспали. И это после пяти лет дружбы. Просто ненормально! С этой девушкой происходит что-то неладное, подумала Гретхен. А, может, во всем виноват Рудольф? Или они оба? Она помахала Рудольфу, но он ее не заметил. Гретхен направилась к нему, но ей вдруг перегородил дорогу один из руководителей рекламного агентства, прекрасно одетый, с модной прической, которая удивительно шла ему. — Хозяюшка моя! — выспренно, по-актерски начал он. Его звали Алек Листер. Когда-то он начинал в Си-би-эс с мальчика на побегушках, но это было давным-давно. — Позвольте от всей души поблагодарить вас за такой прекрасный, такой веселый вечер. — Нельзя ли вас причислить к подходящим кандидатам? — сказала она, глядя на него в упор. — Что вы сказали? — Листер, не понимая ее, неловко перенес стакан из одной руки в другую. Он не привык к каверзным вопросам. Они ставили его в тупик. — Нет, нет, ничего, — ответила Гретхен. — Просто промелькнула мысль. Я очень рада, что вам нравится мой зоопарк. — Да, он в самом деле мне очень нравится. — Листер, конечно, сильно выделялся на фоне всего этого сборища. — Хотите, я скажу, что мне еще нравится? Ваши статьи в журнале. — Скоро все на радио и телевидении будут называть меня Сэмюэл Тейлор Колридж [52] . Листер был одним из тех гостей, кого никак нельзя даже чуть-чуть задевать, но Гретхен сейчас была полна агрессии, выходила на военную тропу, как ирокез за скальпами. — А это еще кто такой? — Его озадачили во второй раз всего за тридцать секунд. Он уже хотел было недовольно нахмуриться. Наконец-то до него дошло. — Ах, да, понял, — сказал он. Но от того, что он понял, ему не стало легче. — Если вы мне позволите критическое замечание, Гретхен, — продолжал он, прекрасно зная, что на всем протяжении этого нью-йоркского района от Уолл-стрит до Шестидесятой улицы он мог говорить все, что ему заблагорассудится, не спрашивая ни у кого на то разрешения, — ваши статьи великолепны, но они, правда, несколько слишком… ну, как бы это поделикатнее выразиться, кусачие, язвительные. Мне так кажется. У них враждебный тон. Это, должен признать, конечно, привлекает, но все же складывается общее впечатление, что вы выступаете против нашего порядка в целом… — Ах, — спокойно произнесла она. — Вы это поняли? Он уставился на нее с холодным официальным видом. За долю секунды от всей его сердечности не осталось и следа. — Да, понял, — сказал он. — И не только я. В той атмосфере, в которой приходится сегодня жить нашей стране, когда повсюду идут судебные разбирательства, рекламодатели должны быть ужасно разборчивыми и знать наверняка, кому отдавать свои деньги, чтобы не заплатить тем людям, чье мнение может оказаться неприемлемым… — Это что, предостережение? — спросила в лоб Гретхен. — Понимайте как знаете, — холодно ответил он. — Все это я говорю вам только из чувства дружбы. — Как мило с вашей стороны, дорогой, — она легонько коснулась его руки, нежно ему улыбаясь. — Боюсь только, что уже поздно. Я стала красной коммунисткой, работающей на Москву, и сейчас занята организацией заговора с целью уничтожения Эн-би-си и Эм-джи-эм и киностудии «Метро-Голдвин-Майер», а заодно и разорить компанию «Ролстон» — американцам не нужны сухие завтраки. — Не обращай внимания, Алек, она сегодня на всех бросается. — Рядом с ней стоял Вилли, держа ее за рукав. — Она перепутала, думает, что сегодня — канун Дня всех святых [53] и всех надо пугать. Пойдемте на кухню, выпьем еще. — Спасибо, Вилли, но мне пора идти. У меня впереди еще две вечеринки, и я твердо пообещал на них заглянуть. — Он порывисто поцеловал Гретхен в щеку. Она почувствовала на ней его легкое дыхание. — Спокойной ночи, радость моя. Надеюсь, вы не забудете, что я вам сказал. — Навечно в памяти, как в камне, — ответила Гретхен. Сузив глаза, с абсолютно ничего не выражающим лицом, он пошел к двери, поставив на ходу свой стакан на пыльную полку с книгами. Там наверняка останется белый след от него. — Что с тобой? — тихо спросил ее Вилли. — Тебе не нравятся деньги? — Мне не нравится он, я его ненавижу! — огрызнулась она. Отойдя от Вилли, она, радушно всем улыбаясь, стала пробираться между гостями в угол, где о чем-то беседовали Рудольф и Джулия. Чувствовалось, что разговор у них напряженный, и эта напряженность выстроила вокруг них невидимую стену, сквозь которую, казалось, не проникали ни обрывки бесед гостей, ни взрывы их хохота. Джулия едва не плакала, а у Рудольфа был сосредоточенный, упрямый вид. — Думаю, что все это ужасно, — твердила Джулия. — Вот мое мнение, если хочешь! — Как ты красива сегодня, Джулия! — перебила их беседу Гретхен. — Ну, вылитая роковая женщина. — Что-то я этого не чувствую, — ответила Джулия дрожащим голосом. — В чем дело? Что-то произошло? — Пусть расскажет Рудольф, — Джулия повернулась к нему. — В другой раз, — процедил сквозь зубы Рудольф. — Ведь у нас вечеринка. — Он собирается постоянно работать в магазине Калдервуда! — не выдержала Джулия. — Начиная с завтрашнего дня. — В нашем мире нет ничего постоянного, — заметил Рудольф. — Проторчать за прилавком всю жизнь, — захлебываясь от возмущения, продолжала Джулия. — В маленьком городишке, где и лошади-то не встретишь. Для чего тогда было заканчивать колледж? Так ты собираешься распорядиться своим дипломом, да? — Сколько раз тебе говорить, что я не собираюсь застревать на всю жизнь в одном месте, — обиделся Рудольф. — Ну а теперь продолжай, расскажи, — потребовала Джулия, — давай, не бойся, выкладывай все остальное сестре. — Что «остальное»? — с тревогой в голосе спросила Гретхен. Она тоже сейчас испытывала глубокое разочарование: на самом деле, выбор Рудольфа никак не назовешь удачным, просто позор. Но, с другой стороны, она почувствовала облегчение. Если Рудольф будет работать у Калдервуда, то он будет продолжать заботиться о матери, освободит ее от этой обузы, от необходимости постоянно обращаться за помощью к Вилли. Конечно, это постыдное облегчение за счет ближнего, но тут уже ничего не поделаешь. — Мне предложили провести нынешнее лето в Европе, — ровным тоном сказал Рудольф, — подарок, так сказать. — И кто же этот благодетель? — спросила Гретхен, хотя отлично знала, о ком идет речь. — Тедди Бойлан. — Ты знаешь, что родители разрешили бы мне тоже поехать в Европу, — сказала Джулия. — Мы могли бы вдвоем провести такое волшебное лето, которого, возможно, в нашей жизни больше никогда не будет. — У меня нет времени на волшебное лето, которого, возможно, в нашей жизни больше никогда не будет, — насмешливо, зло, повторил Рудольф. — Ну поговори с ним сама, Гретхен. — Руди, — начала та, — разве ты не можешь позволить себе немного отдохнуть, повеселиться после такой трудной учебы? — Европа от меня никуда не уйдет, — возразил он. — Я поеду туда, когда сочту нужным. — Тедди Бойлан, наверное, был недоволен твоим отказом? — спросила Гретхен. — Это его дело. — Боже, если бы мне кто-нибудь предложил такое путешествие в Европу, — сказала Гретхен, — я была бы на палубе парохода через минуту… — Гретхен, не поможешь? — К ней подошел один из молодых людей. — Хотели завести проигрыватель, но кажется, ему капут! — Поговорим позже, — бросила Гретхен. — Что-нибудь придумаем. Она пошла к проигрывателю, молодой человек шел следом за ней. Она наклонилась, пытаясь нащупать штепсельную вилку. Сегодня в комнате убирала их приходящая горничная-негритянка, и она всегда, после того как все пропылесосит, оставляла вилку на полу, не втыкала на место. — Я и без того здесь спину ломаю, — дерзко бросила она, когда Гретхен сделала ей замечание. Проигрыватель нагревался с глухим ворчанием, и вот заиграла первая пластинка из альбома «Южные моря». Такие приятные, детские, звонкие, чисто американские голоса, звенящие на далеком теплом островке, старательно выговаривали французские слова «Dites- Moi» [54] . Выпрямившись, Гретхен заметила, что ни Рудольфа, ни Джулии в комнате нет, они ушли. Больше никаких вечеринок в этой квартире, дала она себе зарок. По крайней мере, в течение года. Она вошла на кухню, и Мэри-Джейн тут же налила ей стакан виски. В последнее время Мэри-Джейн предпочитала распускать длинные рыжие волосы. Под ее голубыми глазами был избыток теней. Если смотреть на нее издалека — все еще красотка, но вблизи картина резко менялась. Но все равно, сейчас, когда вечеринка длилась уже три часа, она пребывала в наилучшей форме, стреляла глазами, рот с ярко- красными губами был полуоткрыт, жадно, провоцирующе. Все мужчины, оказавшиеся в пределах ее досягаемости, непременно делали ей льстивые комплименты. — Какая славная вечеринка, — сказала она охрипшим от выпитого виски голосом. — А этот новичок, Алек, как его бишь? — Листер, — подсказала Гретхен, сделав глоток из стакана, машинально отмечая, какой на кухне кавардак. Нет, она не будет здесь утром ничего убирать. — Алек Листер. — Ну, разве он не обворожителен? У него есть кто-нибудь? — Здесь, у меня, — нет. — Да хранит его Господь, этого милого парня, — вздохнула Мэри- Джейн. — Он просто очаровал нас всех на кухне, побыв с нами всего несколько минут. Но я слышала о нем жуткие вещи. Говорят, он избивает своих любовниц. Мне об этом сообщил Вилли. — Она хихикнула. — Но разве это не возбуждает? Ты случайно не заметила, не нужно ли ему принести еще стаканчик? Я тут же предстану перед ним с кубком в руках, я, Мэри-Джейн Хэкетт, верный его виночерпий. — Он ушел минут пять назад, — сказала Гретхен, испытывая злобное удовольствие от того, что передала эту информацию Мэри- Джейн. Интересно, с какими это женщинами настолько близок ее Вилли, что они запросто могли рассказать ему о том, как их избивает Алек Листер. — Ах, ну да ладно, — Мэри-Джейн пожала плечами. — В море есть и другая рыба, — философски заключила она. — На кухню вошли двое мужчин, и Мэри, тряхнув своей рыжеволосой головой, лучезарно им улыбнулась. — Приветствую вас, мальчики, — сказала она, — бар работает без перерыва. Мэри-Джейн зациклилась на одном. Она не могла выдержать и двух недель без секса. Вот в чем главный недостаток при разводе, подумала Гретхен, возвращаясь в гостиную. Рудольф с Джулией направлялись к Пятой авеню. Вечерний июньский воздух был терпким и вязким, словно набальзамированный душистыми травами. Он не держал ее за руку. — Здесь нельзя поговорить серьезно, — сказал он ей на вечеринке. — Пойдем отсюда. Но и на улице ничего не изменилось. Джулия быстро шла впереди, стараясь его не касаться. Ноздри ее маленького носика раздувались от негодования, она кусала свои полные губы. Он молча шел сзади по темной улице и думал только об одном: может, бросить ее, и все? Все равно разрыв между ними рано или поздно произойдет, так пусть раньше — так будет лучше. Но вдруг Руди подумал о том, что больше никогда ее не увидит, и тут же пришел в отчаяние. Но все равно он молчал. В этой борьбе друг с другом выиграет тот, кто сумеет дольше промолчать. Он был в этом уверен. — У тебя есть девушка, — не выдержала Джулия. — Вот почему ты решил остаться в этой ужасной дыре. Он засмеялся. — Твой смех меня не одурачит, — сказала она с горечью в голосе, и в нем, этом голосе, не было ничего общего с тем, как он звучал в те счастливые времена, когда они пели с ней вместе, и в тот трогательный, волнующий момент, когда она впервые сказала ему: «Я люблю тебя». — Ты втрескался в какую-нибудь продавщицу с бантиками на голове, кассиршу или еще в кого-то. Ты спал с кем-то все это время. Я знаю, меня не проведешь. Он снова засмеялся, думая о своем неприступном целомудрии. — Значит, ты педик, — грубо сказала она. — Мы встречаемся вот уже пять лет, ты постоянно твердишь, что любишь меня, но даже не пытался овладеть мной, заняться со мной любовью. — Ты не давала мне и намека, что готова на большее, — напомнил он. — О'кей, — сказала Джулия. — Намекаю. Приглашаю к себе сегодня. Отель «Сент-Мориц», номер девятьсот двадцать три. Какие опасности, какие ловушки его поджидали? — Нет, — решительно сказал он. — В таком случае, ты либо лжец, либо в самом деле педик. — Я хочу на тебе жениться, — признался он. — Можно пожениться на следующей неделе. — И где же мы проведем наш медовый месяц? В отделе садового инвентаря в магазине Калдервуда? Я предлагаю тебе мое чистое, без изъяна, молодое девственное тело, — насмешливо продолжала она. — Бесплатно. Даром. Без всяких условий. Кому нужна эта свадьба? Я свободная, сладострастная американская девушка, умеющая ценить свою свободу. Я одержала верх в сексуальной революции со счетом десять ноль. — Я же сказал «нет», — настаивал на своем Рудольф. — И прошу тебя, прекрати разговаривать со мной, как моя сестра. — Тупица! Ты хочешь похоронить себя со мной вместе в этом отвратительном городишке. А я-то всегда думала, что ты такой замечательный, умный парень, что у тебя впереди блестящее будущее. Ладно, я выйду за тебя замуж. На следующей неделе. Но только с одним условием. Летом мы едем в Европу, а осенью ты поступаешь на юридический факультет. А если не хочешь, приезжай в Нью-Йорк, устраивайся там на работу. Мне все равно, чем ты будешь там заниматься. Я тоже буду работать. Я хочу работать. Что мне делать в Уитби? Целый день думать о том, какой фартук надеть, когда ты вернешься домой с работы поздно вечером? — Обещаю тебе, что через пять лет ты сможешь жить в Нью-Йорке или в любом другом месте, где пожелаешь. — Он обещает! — воскликнула она. — Обещания раздавать легко. Но я не собираюсь вычеркнуть из жизни пять лет. Никак не могу тебя понять. Ну, скажи, ради бога, что ты получишь от всего этого? Что ты задумал? — Я приступаю к делу на два года раньше, чем любой выпускник с моего курса, — сказал Рудольф. — Я знаю, что делаю. Калдервуд мне доверяет. У него скоро прибавится работы, кроме магазина. Он, правда, пока об этом не догадывается, зато знаю я. Когда я приеду в Нью-Йорк, то уже не как выпускник колледжа, которого никто не знает и о котором никто не слыхал, и я не стану обивать пороги офисов в поисках работы. Когда я туда приеду, меня будут приветствовать уже у дверей. Я был бедным слишком долго, Джулия. Теперь я намерен добиться того, что задумал. Я больше никогда не буду бедным, понимаешь? — Какой ребенок! Ты — порождение Бойлана! — воскликнула она. — Да он тебя погубил. Деньги! Неужели они столь важны для тебя? Только одни деньги, больше ничего? Даже если деньги для тебя — все на свете, — не сдавалась она, — то, поступив на юридический факультет… — Я больше не могу ждать, — перебил он ее. — Я уже слишком долго тянул. Насиделся в аудиториях. Если мне понадобится юрист, я найму его, — эхом прозвучали слова Дункана Калдервуда. — Они заменят образование. — Если ты останешься со мной — отлично! Если нет… — Он был не в силах этого выговорить. — Если нет… — неуклюже повторил он. — Ах, Джулия, просто не знаю. Не знаю. Мне кажется, я знаю все и всех на свете, понимаю, но я не понимаю тебя. — Для чего я лгала матери с отцом… — она вдруг зарыдала. — Лгала, чтобы быть всегда только с тобой, с тобой одним. Но передо мной не ты, Рудольф. Передо мной — кукла, созданная Бойланом. Я возвращаюсь в отель. Больше я не желаю с тобой разговаривать. Ни о чем! — Не сдерживая рыданий, она остановила такси. Машина, визжа тормозами, подъехала к тротуару. Джулия, открыв дверцу, села в такси и изо всех сил с треском ее захлопнула. Рудольф, не двигаясь с места, молча смотрел ей вслед. Машина удалялась. Повернувшись, он пошел назад, к дому сестры. Там еще продолжается вечеринка. К тому же он оставил у нее свои вещи. Гретхен постелет ему на кушетке в гостиной. «Номер девятьсот двадцать три», — медленно проговорил он номер, названный Джулией. Мэри-Джейн совсем неплохо жилось на алименты. Рудольф еще никогда не лежал в такой широкой, такой мягкой постели, при приглушенном свете лампы на ночном столике. Мэри-Джейн не захотела ее выключать. В этой большой, теплой, устланной коврами комнате со стенами, обтянутыми жемчужно-серым шелком, все говорило о профессиональном вкусе декоратора. Темно-зеленые тяжелые бархатные шторы на окнах не пропускали городской шум. Приготовления к сладостному процессу, весьма короткие, проходили в гостиной с высоким потолком, уставленной мебелью в стиле французской Директории, с большими, с позолотой, зеркалами, в которых обнимающаяся пара расплывалась в нечетком, словно призрачном отражении. — Главное должно произойти там, в другой комнате, — сказала Мэри-Джейн, прерывая поцелуй. Она, даже не спрашивая Рудольфа о согласии, повела его в спальню. — Я приму ванну и скоро буду готова, — сказала она, сбрасывая туфли и неторопливо направляясь во всем своем великолепии в ванную комнату. Оттуда до его ушей сразу же донеслись звуки льющейся воды и звон бутылочек. Очень похоже на кабинет доктора, который готовится к пустячной операции, с отвращением подумал Рудольф, колеблясь перед раздеванием. Ему было страшновато. Когда после полуночи заканчивалась вечеринка и в гостиной все еще оставалось четверо, от силы пятеро, гостей, Мэри-Джейн попросила его проводить ее до дома. Рудольф и понятия не имел, что с ним может произойти нечто подобное. У него от выпитого слегка кружилась голова, и его беспокоило, как он себя будет чувствовать, когда ляжет в кровать. На секунду мелькнула в голове мысль: «А не удрать ли отсюда поскорее, тихо прокрасться к входной двери», но он ничего не знал о женской интуиции Мэри-Джейн, о ее богатом опыте. В эту минуту она весело крикнула из ванной: «Еще минутку, дорогой. Устраивайся там поудобнее!» Ничего не поделаешь. Надо раздеваться. Он аккуратно поставил свои ботинки под стул, а одежду аккуратно положил на его сиденье. Кровать уже была расстелена (подушки с кружевными наволочками, бледно-голубые свежие простыни). Он проскользнул под одеяло и теперь лежал тихо, чуть дрожа. Сегодня ночью он уже не постучит в двери номера 923 в отеле «Сент-Мориц», в этом можно не сомневаться. Его сильно разбирало любопытство, но все равно было немного страшновато, и он закрыл глаза. Когда-то это должно было случиться, подумал он. И почему не сегодня? Он лежал с закрытыми глазами, и ему казалось, что потолок в комнате пикирует на него, стены вокруг него кружатся, а кровать под ним раскачивается в утомительном ритме, словно маленькая лодочка, бросившая якорь у причала в ветреную погоду. Он открыл глаза как раз в тот момент, когда Мэри-Джейн входила в спальню. Высокая, абсолютно голая, величественная. Дразнящее тело с небольшими круглыми грудями, стройными ногами, пышными литыми бедрами, не утратившими своей ядрености от утомительных постельных битв, без всяких мелких следов, нанесенных развратом. Она стояла, склонившись над ним, смотрела на него сквозь полуопущенные ресницы, ветеран многих сексуальных баталий, «чистильщик» на спортивном поле, принимающая в свои объятия всех задержавшихся, припозднившихся на вечеринках партнеров. Ее рыжие волосы свисали над ним в неярком свете лампы. Эрекция была неожиданной и мгновенной, между ног у него вырос столб, словно ствол пушки, готовой вот-вот выстрелить. Его в равной степени терзали и мужская гордость, и смущение от неопытности, и он хотел попросить ее погасить свет. Но не успел открыть рот, как Мэри- Джейн решительным жестом сорвала с него одеяло. Она по-прежнему стояла, довольная, возле кровати и, внимательно его разглядывая, нежно улыбалась. — Маленький братик, — шептала она, — маленький красивый братик моей подружки. — Мягкой рукой она коснулась его. Он инстинктивно вздрогнул. — Лежи тихо, не двигайся, — строго приказала она. Ее руки поползли по его телу, словно маленькие юркие опытные зверьки, их мех терся о камчатую ткань его плоти. Он весь дрожал. — Лежи тихо, кому сказала, — хрипло повторила она. Скоро, к его великому стыду, слишком скоро эта пытка закончилась. Мощный белый выброс из столба — и Рудольф вдруг разрыдался. Она, опустившись рядом с ним на колени, поцеловала его в губы, и теперь прикосновения ее рук стали просто нестерпимыми, но запах ее волос, смешанный с запахом сигаретного дыма и духов, успокаивал. — Извини, — сказал он, когда она вскинула голову. — Я просто не мог… больше… Она фыркнула. — Нечего извиняться. Напротив, я польщена. Я считаю это твоим вкладом в общее дело. Медленно, грациозно она скользнула в постель, легла рядом, накинула на них одеяло. Прижалась своим телом к его, забросив свою ногу с шелковистой кожей ему на бедра. Оба чувствовали влагу на простыне, где пролилась его сперма. — Не волнуйся зря по поводу таких пустяков, маленький братик, — сказала она. Она коснулась его кончиком языка и вновь тело охватила мелкая дрожь. Она начиналась от того места, которое лизнула Мэри-Джейн, и пробегала конвульсиями по всему телу до кончиков пальцев на ногах, и эту сладкую казнь делал еще острее мягкий свет лампы. — Через несколько минут ты будешь вновь готов, свежий, как огурчик, маленький братец. Почему она называла его маленьким братцем? Ему не хотелось, чтобы сейчас ему напоминали о Гретхен. Он заметил, каким укоризненным взглядом проводила она его, когда он уходил вместе с Мэри-Джейн. Умение Мэри-Джейн пророчествовать в своем любимом занятии не подвело ее и на сей раз. Всего через считанные минуты его пенис снова восстал, и он совершил то, ради чего Мэри-Джейн затащила его к себе в постель. Он проникал в нее резко, беспощадно, со всей яростью многолетнего абстинента. — Ради бога, потише, прошу тебя, хватит, хватит, довольно! — взмолилась под его натиском Мэри-Джейн, и он, сделав последний сильнейший толчок, кончил одновременно с ней, освободив их обоих от сладкой пытки. «Педик, педик», — прозвучали в ушах горькие слова Джулии. Посмотрела бы она на него сейчас и услышала бы стоны этой женщины. — Твоя сестра говорила, что ты до сих пор — девственник, — сказала Мэри-Джейн. — Оставим этот разговор, — коротко бросил Рудольф. Они лежали теперь рядом на спине, а ее нога, теперь уже нога, а не ножка, легко лежала у него на колене. Она курила, глубоко затягиваясь и выдыхая из легких дым. Он медленно, облачками поднимался над ними. — У меня никогда в жизни не было девственников, — не слушая его, продолжила Мэри-Джейн. — Так это правда? — Я же сказал тебе — оставим этот разговор. — Конечно, правда… — По крайней мере, я уже больше им не являюсь. — Но почему? — продолжала приставать она. — Почему? — Что почему? — Ты такой красивый парень. Девки должны были с ума сходить от такого мужика. — Все дело в том, что они тоже воздерживались. Давай поговорим о чем-нибудь другом. — А что ты скажешь по поводу этой потрясающей девушки, с которой ты общался на вечеринке? «Номер девятьсот двадцать три», вспомнил он. — Как ее зовут? — Джулия. — Как ему не хотелось, чтобы ее имя прозвучало вслух здесь, в этой спальне. — Разве она за тобой не бегает? — Мы должны были пожениться. — Должны? Ну а сейчас? — Не знаю. — Она и понятия не имеет, что теряет. Должно быть, это ваша семейная черта, — заметила Мэри-Джейн. — Что ты имеешь в виду? — насторожился Рудольф. — Как-то Вилли говорил, что Гретхен просто восхитительна в постели. — Пора бы Вилли научиться держать язык за зубами, — Рудольф был шокирован тем, что Вилли может говорить о таких интимных вещах с другой женщиной, говорить с любой женщиной о своей жене. Он больше никогда не станет доверять таким, как Вилли. Мэри-Джейн засмеялась. — Не забывай, мы все живем в большом городе, — продолжала она. — Вилли мой старый приятель. Я спала с ним еще до того, как он встретил твою сестру. И время от времени, когда у него дурное настроение или когда ему необходима смена обстановки, он заглядывает ко мне. — Сестра знает об этом? — Рудольф старался говорить спокойно, не поддаваться нахлынувшему на него приступу гнева. Ах, Вилли, этот непостоянный, блудливый тип. — Не думаю, — беззаботно откликнулась Мэри-Джейн. — Вилли потрясающе умеет все скрывать. И никто никаких повесток в суд пока не подписывал. Ты не трахал Гретхен? — Ты что, с ума сошла? Ведь она — моя сестра! — Его голос показался ему визгом. — Подумаешь, большие дела! — хмыкнула Мэри-Джейн. — Если верить Вилли, то овчинка стоит выделки. — Ты что, издеваешься надо мной? — Надо же, женщина, старше его, потешается над ним, подразнивает, как простого провинциального паренька. — А почему бы, черт подери, и нет? — спокойно заявила Мэри- Джейн. — Мой брат трахнул меня, когда мне было всего пятнадцать. На берегу, в лодке-каноэ. Будь паинькой, притащи мне выпить. Виски на столе в кухне. С водой. Льда не нужно. Рудольф вылез из кровати. Может, надеть что-нибудь, подумал он, натянуть брюки, набросить халат, в конце концов завернуться в полотенце, только бы не ходить перед ней голым, перед этими всезнающими, насмешливыми, оценивающими глазами. Но если он прикроет свой срам, она расхохочется. Он это знал. «Черт бы ее побрал! — выругался он про себя. — Как это меня угораздило попасть в такую передрягу?» В комнате вдруг стало холодно, и кожа его покрылась пупырышками. Он старался унять дрожь. Открыв дверь спальни, он вошел в гостиную. Расплывчато отражаясь в позолоченных, темных зеркалах, он, ступая по мягким коврам, прошел на кухню. Нащупал пластмассовый четырехугольник на стене и включил свет. Громадный белый холодильник негромко гудел. Перед ним были встроенная в стену печь; миксер; соковыжималка; набор медных сковородок на белой стене; стальная двойная раковина; посудомоечная машина; бутылка шотландского виски в центре красного стола — в общем, не кухня, а голубая мечта любой американской хозяйки, мечта, освещенная ярким неоновым светом. Он взял в шкафу два пустых стакана (а там чего только не было: фарфор, чашки с цветочками, кофейники, большие деревянные мельницы для перца, посуда), слил воду, чтобы была похолоднее, прополоскал рот, сплевывая в раковину, дважды наполнив стакан водой, жадно выпил. В другой стакан налил виски пополам с водой. Вдруг он услышал едва различимый шумок, поскребывание, легкую суету. Обернувшись, он увидел, как из мойки разбежались по сторонам жирные, черные, поблескивающие своими панцирями тараканы, торопливо исчезая в щелях. Неряха, подумал он. Не выключая свет на кухне, он отнес стакан с выпивкой хозяйке дома, лежавшей в своей почти никогда не простаивающей понапрасну кровати. Наша цель — услужить! — Спасибо, красавчик, — сказала Мэри-Джейн, протягивая руку за стаканом. У нее были длинные пальцы с заостренными темно- красными глянцевыми ногтями. Подняв голову с подушки, она жадно выпила. Ее рыжие волосы отчетливо выделялись на бледно-голубом кружевном фоне наволочки. — А где твой стакан? — Я уже и так много выпил. Он потянулся за своими трусами. Взяв их, стал натягивать. — Ты это что? — тревожно спросила она. — Я иду домой. — Он надел рубашку, чувствуя большое облегчение от того, что больше не стоит перед ней голый. — Мне нужно на работу в девять утра. Он надел на руку новые часы. Без четверти четыре. — Прошу тебя, — сказала она тихим, по-детски капризным голосом. — Не уходи! — Сожалею. Рудольф, конечно, ни о чем не сожалел. Мысль о том, что он скоро будет на свободе, одетый и один, только воодушевляла его. — Ненавижу оставаться одна по ночам, — простонала Мэри- Джейн. — Позвони Вилли, — предложил он, садясь на край кровати и, натянув носки, просунул ноги в ботинки. — Я не могу спать, не могу, — жаловалась она. Он крепко завязал шнурки. — Все меня бросают. Я все для тебя сделаю. Останься со мной хотя бы до шести, до рассвета, ну до пяти, дорогой, прошу тебя. Я пососу, если хочешь… — Она заплакала. Слезы, слезы, ночь напролет. Вот он, мир женщин, думал он, вставая с кровати и застегивая рубашку. Стоя у зеркала, он поправил галстук. Рыдания у него за спиной продолжались. Ее волосы растрепались, слиплись из-за пота. Руди вошел в ванную комнату. Десятки флакончиков с духами, бутылочки с жидким мылом, сельтерской водой, снотворные таблетки. Он тщательно расчесал волосы, стараясь изгладить из памяти последние воспоминания об этой ночи. Когда Рудольф вышел из ванной, она уже не плакала. Мэри-Джейн сидела, выпрямившись, на кровати и наблюдала за ним холодными, суженными глазами. Виски она уже выпила, но стакан из рук не выпускала. — Даю тебе последний шанс, — хрипло произнесла она. Рудольф надел пиджак. — Спокойной ночи! — попрощался он с ней. Она швырнула в него стакан. Он не стал увертываться, и сверкающий стакан, угодив ему прямо в лоб, отскочил и разбился о зеркало, висевшее над каминной доской из белого мрамора. — Маленький говнюк! — прошипела разъяренная женщина. Рудольф вышел из спальни в прихожую и, тихо закрыв за собой дверь, нажал кнопку лифта. Лифтер, глубокий старик, наверное, только и годился на такие вот короткие ночные спуски и подъемы, внимательно разглядывал Рудольфа, когда они неслись вниз по гремящей шахте. Интересно, следит ли он за своими пассажирами, вдруг подумал Рудольф. Может, по утрам составляет их подробное письменное описание? Лифт, опустившись на первый этаж, остановился. Старый лифтер, открывая перед ним дверь, сказал: — У вас кровь, молодой человек. На голове. — Благодарю вас, — ответил Рудольф. Больше лифтер не произнес ни слова. Рудольф, пройдя через гулкий холл, вышел на темную улицу. Вытащив из кармана носовой платок, приложил его ко лбу. Вскоре он пропитался кровью. После битв остаются шрамы, успокоил он себя. Он шел, и звуки его шагов отзывались эхом на пустынной улице. Он шел на яркие огни Пятой авеню. На углу поднял голову, посмотрел на табличку. Шестьдесят третья улица. Рудольф колебался, не зная, как поступить. Отель «Сент-Мориц» находился на Пятьдесят девятой, рядом с Центральным парком. «Номер 923». Почему бы не совершить легкую утреннюю прогулку на свежем воздухе? Промокая сочившуюся кровь, он направился к отелю. Он не помнил, как там оказался. Нужно попросить у нее прощения, поклясться: «Я сделаю все, что ты захочешь!» Признаться ей во всем, предать самого себя, очиститься от скверны, кричать во все горло, кричать о своей любви, предаться любимым воспоминаниям, забыть о похоти, вернуть нежность, мирный сон, забыть… В холле никого не было. Ночной портье, сидевший за своим столом, без всякого любопытства посмотрел на него. Он давно привык к возвращению одиноких мужчин-постояльцев, которые долго бродят по давно уснувшему городу. — Номер девятьсот двадцать три, — сказал он в трубку местного телефона. Рудольф услыхал гудки. Это оператор звонил в номер. После десятого гудка он повесил трубку. На часах в холле было 4.35. Все ночные бары в городе вот уже тридцать пять минут как закрылись. Он, не торопясь, вышел из холла. Пришлось и заканчивать этот день в одиночестве. Так же, как начал его. Ну и ладно. Рудольф окликнул проезжавшее мимо такси, сел в машину. С сегодняшнего утра он начнет зарабатывать по сто долларов в неделю и может теперь позволить себе такси. Он назвал шоферу адрес Гретхен, но когда таксист повернул на юг, вдруг передумал. Нет, ему не хочется видеть сестру, особенно ее Вилли. Они как-нибудь передадут его сумку с вещами. — Прошу прощения, — сказал он, наклонясь к водителю: — Едем на вокзал Грэнд-Сентрал. Хотя Рудольф и не спал целые сутки, без тени сонливости явился на работу в девять часов в магазин Дункана Калдервуда. Рудольф не стал пробивать время прихода. Время строгой дисциплины для него навсегда минуло. |