Феникс 2009 Потребностно-информационная теория личности в театральной системе П. М. Ершова

Но полученное по наследству достается даром и потому часто не ценится по до­стоинству наследником. Кроме того, вооруженность эта может не соответствовать его интересам — конкретным производным потребностям. Связи в чиновном мире, например, могут оказаться даже помехой художнику или ученому; связи артистиче­ские — бесполезны военному. В вооруженности каждый ценит ее соответствие своим потребностям, а так как сами трансформации потребностей едва ли наследуются, то в унаследованной вооруженности наиболее ценным воспринимается оружие самое универсальное — то, которое может служить удовлетворению различных потребно­стей.

Это как раз и относится к имущественному и общественному положению. То, что одним надо приобретать ценой значительных усилий, другому достаточно сохранить, не растерять, не растратить.

Степенью вооруженности человека в значительной степени определяется его место в обществе, независимо от того, прилагал ли он специальные усилия и какие именно, чтобы этой вооруженностью обладать и это место занять. В этом сказывается значение вооруженности, а далее — и потребность в нем. Потребность в вооруженности превращается таким путем в одну из самых распространенных и ярких трансформаций социальных потребностей человека. Люди тратят много усилий и времени, чтобы «вооружиться» и тем самым утвердить себя в обществе.

Так деньги, власть, знания (квалификация) превращаются из средства удовле­творения потребностей — из вооруженности, искомой для их удовлетворения, — в цель, продиктованную социальными потребностями. Вооруженность как таковая выступает трансформацией социальных потребностей.

Высококвалифицированный специалист в любой области (врач, учитель, инженер, портной...), приобретая известность как знаток своего дела, тем самым завоевывает и место в человеческом обществе, и в умах тех, кто в этом деле нуждается. Причем, чем значительнее такое дело, чем чаще возникает нужда в нем, тем значительнее и место, им обеспечиваемое. Врач, например, может понадобиться любому; учитель — только тому, у кого есть дети; портной — немногим, но только состоятельным, а значит влиятельным.

Деньги нужны практически всем, поэтому богатство обеспечивает общественное положение в самом широком кругу. Но «место», предоставляемое им, страдает недостатком. Деньги — сила, которая может быть употреблена не только с пользой для социального окружения, но и во вред ему. Богатство выступает силой принуждения, поэтому соприкосновения с ней люди часто предпочитают избегать. Богатого боятся, но боятся и доверять ему. Его «место» обеспечено не уважением, не любовью, привязанностью или благодарностью, а больше — нуждой, опасениями, заботами и расчетами. К тому же владение деньгами бывает связано со скупостью, с жадностью и это влечет к враждебным отношениям с окружающими. В Евангелии сказано, что «легче верблюду пройти через игольное ушко, чем богатому войти в Царство небесное».

Все это относится к богатству, когда и поскольку именно оно обеспечивает «ме­стом» в человеческом обществе.

Власть — «вооружение» еще более универсальное, чем деньги. Но она проявляется, в сущности, только как возможность принуждения. Многое из того, что относится к богатству, относится и к ней — она обеспечивает «местом», может быть, даже более привлекательным, но менее прочным и опять уязвимым. Власти боятся, ее уважают, но ей завидуют и носителя ее редко любят. (А. С. Пушкин: «Живая власть для черни ненавистна...») Место его делается привлекательным для окружающих, когда власть, как и богатство, изменяет своей собственной природе: когда богатый жертвует деньги, когда обладающий властью уступает ее, отказываясь от принуждения.

Отсюда могут быть сделаны некоторые выводы.

Знания, умения являются вооруженностью (средством) для удовлетворения разных потребностей, в том числе социальных: «для себя» и «для других». Но вооруженность эта не наследуется. Она приобретается только собственным трудом с использованием вооруженности врожденной.

Знания влекут к себе как цель и в трансформациях потребностей идеальных.

Деньги, как и власть, могут являться вооруженностью (средством) для удовлетворения любых потребностей, но они же выступают и в качестве целей, продиктованных социальными потребностями «для себя». В этом случае цель — искомое место «в умах» — односторонне, «однобоко», даже обманчиво. Когда оно только вещественно-материально, то лишь формально обозначает достигнутое социальное положение.

Может быть, именно поэтому власть и богатство, каких бы размеров ни достигали, не дают подлинного удовольствия и чистой радости, а лишь некоторое удовле­творение, относительное и скорее «предвкушаемое». Погоня за тем и другим поэтому бесконечна. А радость богачу и властолюбцу дают те мгновения, когда тот и другой отказываются от пользования этим оружием, уступая справедливости.

Тем не менее разнообразные трансформации погони за властью и особенно за деньгами чрезвычайно распространены. Потребности эти самым причудливым образом переплетаются с другими так, что далеко не всегда можно определить: подчинена ли в данном случае данная цель потребности в средствах, в вооруженности, или она — «самоцель». Тогда деньги или власть отождествлены в ней с «местом в обществе».

Любопытным примером взаимосвязи разных родов вооруженности и разнообразия в использовании ее может служить биография Г. Шлимана. Он начал, казалось бы, с полной беспомощности. Изучив русский язык, он получил возможность заняться коммерческой деятельностью; способности к ней дали ему миллионное состояние. После этого он приступил к изучению археологии. Здесь нашла полное применение его вооруженность интуицией, и в итоге он совершил свои знаменитые открытия. Шлиман умело пользовался и «оружием» денег, и «оружием» знания, применяя то и другое по назначению, творчески и с равным успехом. Так проявилась его разносторонняя одаренность. Какова же была его главенствующая потребность — социальная (место в обществе) или идеальная (наука)? Его биограф Г. Штоль ясного ответа на этот вопрос не дает.

О Бальзаке С. Цвейг пишет: «Но человеку не дано ускользнуть от собственной природы. Думать о деньгах для Бальзака — настоятельная потребность. Точно так же как у композитора все чувства и настроения изливаются в музыке, так у Бальзака каждое впечатление находит выражение в подсчетах. Он остается неисправимым коммерсантом» (274, с. 451).

По Цвейгу, главенствующей потребностью О. Бальзака была потребность социальная — занять видное место в обществе — и деньги, как прямой к этому путь. Но он не располагал соответствующей вооруженностью. Его идеальные потребности не занимали командного положения (хотя, вероятно, были выше среднего уровня), но в этой области он обладал исключительной врожденной вооруженностью, а упорная тренировка эти его возможности умножила. Может быть, Бальзак был «вооружен» односторонне? В отличие от Шлимана и, скажем, русского поэта Некрасова, которые по-разному, но оба были «вооружены» разносторонне?

М. Зощенко значительный раздел «Голубой книги» посвятил деньгам. Точнее — уродствам, к которым ведет погоня за ними. Вот несколько примеров:

«Римский консул Марк Антоний после убийства Юлия Цезаря предназначил к смерти триста сенаторов и две тысячи всадников. И, идя по стопам господина Суллы, объявил, что будет платить высокую плату с тем, чтобы объявленных в списках уничтожили в короткий срок. Цена за голову, действительно, назначена была поразительно высокая — двадцать пять тысяч динариев. Рабам же, чтоб понимали свое низкое положение при убийстве господ, полагалось меньше — тысяча динариев.

Тут страшно представить, что произошло. История говорит, что сыновья убивали своих отцов. Жены отрубали головы спящим мужьям. Должники ловили и убивали на улице своих кредиторов. Рабы подкарауливали своих хозяев. И все улицы были буквально залиты кровью.

Цена, действительно, была слишком уж высокая».

«Однако история знает еще более высокую цену. Так, например, за голову знаменитого Цицерона, величайшего из римских ораторов, было назначено пятьдесят тысяч динариев. Эта отрубленная голова была торжественно поставлена на стол. <…> Но самая высокая цена была назначена однажды за голову английского короля Карла I <...>. И Шотландия, куда бежал Карл, выдала его Англии, поступившись своими христианскими взглядами за четыре миллиона. Наполеон за голову знаменитого тирольца Гофера, поднявшего народное восстание за независимость страны, посулил заплатить всего что-то около двух тысяч. Тем не менее Гофер, укрывшийся в горах, уже через два дня был пойман своими же тирольцами. Он был выдан французам и ими расстрелян» (101, с. 34–35).

На примерах этих видна и значительность денег как «вооружения», и погоня за ними, и сложность вопроса о цели и средствах как у покупателей голов, так и у тех, кто ради денег нарушал все нормы нравственности.

Поскольку высокая вооруженность обеспечивает «местом» в социальном окружении, сама причастность к тому, кто обладает им, приближает к значительному положению. А. Крон называет его «самоутверждением через сопричастность». «Всякий раз, когда мы создаем себе идола, мы самоутверждаемся. Мы как бы входим в долю и становимся пайщиком его славы и авторитета, будучи профанами, мы приобретаем право судить да рядить о вещах, нам ранее недоступных» (126, с. 60).

Но значение вооруженности проявляется и в другом. Вооруженность обеспечивает «местом» потому, что расширяет возможности, дает свободу. В частности — от обязанностей подчиняться нормам и экономить силы. Поэтому демонстрация свободы, щедрость, размах в расходах и пренебрежение к нормам в затратах — все это способы самоутверждения и использования вооруженности. Так, страсть Пушкина к игре хорошо объяснил его приятель по Кишиневу В. П. Горчаков: «Игру Пушкин любил как удальство, заключая в ней что-то особенно привлекательное и тем самым как бы оправдывая полноту свойств русского, для которого удальство вообще есть лучший элемент существования» (см. 278, с. 298–299).

Яркой иллюстрацией силы — как вооруженности с негативной ее стороны, как пренебрежения к нормам и как отрицания их — может служить Николай Ставрогин в «Бесах» Достоевского. Сила отрицания и вооруженность презрением в итоге должны были привести его — и привели — к самоубийству. Вооруженность презрением к силе в комическом варианте изображена И. А. Крыловым в басне «Слон и Моська»: «Ай, Моська! Знать, она сильна, что лает на Слона!». В сущности, это — вооруженность нахальством, которое, следовательно, бывает «оружием».
3.4. Специализация
Потребности в той или иной конкретной вооруженности производны, а сила их зависит и от силы исходной потребности в вооруженности, и от наличных обстоятельств момента. Нет нужды продавать чужую голову, если за нее не платят и если не нужны деньги. Но в любых данных обстоятельствах решающую роль играет сила исходной потребности и давлений на нее, усиливающих и сдерживающих ее. Любой из двенадцати апостолов мог предать Христа, а предал его за тридцать сребреников один Иуда.

Сила потребности в вооруженности (как и всякой другой) определяется размерами усилий, прилагаемых для ее удовлетворения, и жертв, ей приносимых. Значит, по жертвам и затратам усилий можно различать потребности в «вооружении» средней, наиболее распространенной силы, силы повышенной и пониженной в сравнении с ней. А сила потребности в вооруженности каждого данного человека в значительной степени характеризует его. Во-первых, и главным образом, она выражает — сколь реальной, конкретной представляется ему отдаленная перспектива его будущей деятельно­сти; в какой мере он озабочен ее успехом: предполагает ли он вести борьбу, сколь трудную и какими средствами? Во-вторых, следовательно, — потребность в том или дру­гом, определенном, «вооружении» говорит о структуре его потребностей в данное время.

Разумеется, такая характеристика ориентировочна и схематична. Она может быть повернута и со стороны негативной: человек, не интересующийся приобретением знаний, не ждет от них пользы для себя; человек, интересующийся главным образом связями и знакомствами, не верит в другие пути к успеху; пренебрегающий возможностью «хорошо заработать», не ощущает нужды в этом «оружии» и т. д.

В ориентации на средний уровень вооруженности, может быть, ярче всего проявляется мода. Это — вооруженность декоративная и декларативная. В следовании моде «оружие» приобретается (иногда с большими усилиями и затратами) для употребления его напоказ — чтобы быть «не хуже других». В том, что должно бы быть вооруженностью, средством борьбы, ценится соответствие норме и только. Нужно не оно само, а доказательства принадлежности к рангу людей, так именно «вооруженных». Значит, повышенный интерес к моде говорит о структуре потребностей, близкой к среднему уровню и по составу своему и по силе.

Пониженная (против средней нормы) потребность в вооруженности какого-то определенного рода чаще всего говорит о повышенной потребности в экономии сил (лени) или в вооруженности другого рода. Так, скажем, человек, постоянно боле­ющий, теряет иногда интерес ко всему, что прежде занимало его, вследствие повышенного интереса к способам поддержания своего здоровья — он бережет силы и ищет «оружие» для борьбы с болезнью.

Потребность в вооруженности играет значительную роль в жизни каждого человека, и с ее общего ослабления, может быть, начинается угасание человеческих потребностей. Именно поэтому потребность эта первоначально совершенно не осознается. Она начинается с желания не отставать от сверстников и побеждать их во всякого рода соревнованиях; потом выступает обычно как круг тех или других специальных интересов; вначале он бывает широк и поверхностен; потом — сужается и углубляется; это ведет к профессионализации и к потребности повышать свою квалификацию, расширять и углублять ее.

В начале жизненного пути потребность в «вооружении» возрастает, вопреки экономии сил, а силы растут; но на каком-то этапе жизни потребность в «вооружении» обычно начинает постепенно ослабевать. Человек, экономя силы, делается все менее склонен расходовать их на приобретение или обновление своего «оружия», ему все чаще представляется достаточным то, каким он уже владеет. Это — консерватизм, удовлетворенность нормой, чаще всего устаревшей или устаревающей. В следовании моде и отставании от нее консерватизм этот особенно заметен, потому что нормы моды меняются чаще других и поспевание за ней требует расторопности.

А. А. Ухтомский выписал слова Л. Н. Толстого: «Человек всегда недоволен своим положением и всегда очень доволен своим умом и пониманием» (261, с. 259). Это те распространенные случаи, когда недовольство своим положением (потребность занимать место в обществе) не столько велико, чтобы расходовать усилия на совершенствование вооруженности для улучшения этого положения, когда представляется достаточной вооруженность, приобретенная ранее.

Возможности минимально вооруженных людей (например, детей) уравнивают их. Высокий уровень вооруженности подчеркивает качественные отличия одного от другого: скрипач и генерал, ученый и мастер спорта — каждый «вооружен» хорошо в своей области. На уровнях относительно высокой вооруженности проявляется, между прочим, и то, что разные потребности требуют разного «оружия», и чем выше квалификация и уже специализация, тем строже и дифференциация в «вооружении». И. Забелин писал: «В наш век, когда знания множатся буквально на глазах, ничем не ограниченный процесс узнавания может повести лишь к творческому бесплодию ученого, к “эрудиции”, за которой не сыщешь и грана самостоятельности в мышлении. Истина эта не нова. Более двух тысячелетий назад великий философ древности Гераклит говорил, что “многознание не научает уму”, и противопоставлял многознанию — познание, проникновение в скрытую суть вещей, то есть активное творчество» (96, с. 159).

Специализация в вооруженности приводит к различным последствиям. Так, борющиеся и вооруженные по-разному стремятся использовать эту разность. Петр I говорил на военном совете перед Полтавской битвой: «Шведы очень стремительны, хорошо дисциплинированы, хорошо обучены и ловки; наши войска достаточно тверды, но у них нет этих преимуществ; поэтому следует постараться сделать ненужными для шведов эти их преимущества» (245, с. 422).

В «вооружение» Наполеона входило, между прочим, уменье пользоваться различной вооруженностью своих подчиненных. С. Цвейг пишет: «Ни одному художнику не придумать более разительных противоположностей, чем это сделала история, поставив эти две фигуры — ленивого и гениального импровизатора Талейрана и тысячеглазого, бдительного калькулятора Фуше — рядом с Наполеоном, совершенный гений которого соединял в себе дарования обоих: широкий кругозор и кропотливый анализ, страсть и трудолюбие, знание и пропорциональность» (275, т. 2, с. 252–253).

Таковы вершины вооруженности. Здесь «врожденное» и «приобретенное» достигает наибольших размеров, дарования и знания сливаются в одно, а в универсальности «вооружения» (средств) стираются и грани специализации.

На уровнях, близких к среднему, отчетливо видны и степень вооруженности и степень специализации в «вооружении». Так, средством для удовлетворения биологических потребностей варианта эгоистического, индивидуального служит уменье использовать моду (значит — знание ее) в одежде, в косметике, прическе, приемах поведения врожденных, унаследованных и самостоятельно выработанных. Но этот арсенал средств не пригоден для удовлетворения биологических потребностей варианта семейного и родового. Тут «оружием» служат разнообразные умения домоводства, знания и умения, поддерживающие семейные, родовые и национальные традиции — быта, языка, культуры, морали, верований. Это «вооружение» находит применение и для удовлетворения потребностей социальных, поскольку они проникают в сферу биологических.

Но главное средство удовлетворения социальных потребностей — деловая квалификация и деньги ее возмещающие, на них можно купить труд того, кто надлежащей квалификацией обладает. А квалификация состоит из знаний и умений.

Уменье угождать сильному, не стесняясь средствами, не боясь жертв и унижений, — «оружие» эффективное, а потому и распространенное в борьбе за «места» «для себя». Высокая квалификация в этом деле при деспотическом общественном строе восполняет отсутствие квалификации в любых других делах. Она ведет к власти. А власть, как и богатство, дает возможность присваивать (как деньги — покупать) чуть ли не любую квалификацию в любом деле. («Все возьму, сказал булат...»)

Власть, подобно деньгам, — средство универсальное. Поэтому она привлекательна не менее денег. Средство это может служить удовлетворению даже такой потребности, как, например, потребность в том, чтобы определенным образом происходила трансформация потребностей других людей; властью они могут быть окружены такими обстоятельствами, при которых желательная власти трансформация должна произойти — и во многих случаях она таким путем действительно происходит. Так осуществляется всякого рода «оболванивание» масс. Но оно все же удается не вполне, не всегда и не в отношении всех.

Причина в том, что единственное недоступное власти и деньгам — это ликвидировать существующие у человека исходные потребности или создать новую исходную потребность. Всякого рода деспоты такие попытки все же предпринимают, но они по сути своей не отличаются от попыток сконструировать вечный двигатель. Можно задушить человека, но нельзя уничтожить его потребность в кислороде; можно уморить голодом, но нельзя уничтожить потребность в пище.

Ограниченность возможностей власти и денег обнаруживается в том, что, хотя они и могут успешно содействовать или противодействовать удовлетворению идеальных потребностей людей, но они не в состоянии создавать науку и искусство; они не могут сделать господствующей ту человеческую потребность, которая вынуждает человека заниматься бескорыстным познанием. Их область — потребности социальные. Но через посредство этих потребностей, их давлением, власть и деньги влияют на трансформации, а значит — и на ход удовлетворения потребностей биологических и идеальных.

Это универсальное «оружие» может с успехом применяться, пока и поскольку речь идет о «ширпотребе» в науке и искусстве — о господствующих нормах в том и другом. Но как только дело касается создания нового, так власть может быть эффективно применена только отказом от ее прямого назначения — предоставлением свободы от пут сознания для раскрепощения сверхсознания.

«Вооружением» в науке служит все, что необходимо для расширения, умножения знаний — в первую очередь знание того, что уже познано в данной, определенной отрасли знания в данное время; в искусстве — все, что совершенствует возможность обозначить достигнутую достоверность знания. В каждом конкретном роде искусства — это владение присущей этому роду в данное время знаковой системой («материалом», «языком») и инструментами пользования ее знаками. Чтоб преодолеть нормы, нужно знать их.

Так как в основе идеальных потребностей любого варианта лежит субъективная убежденность (вера) в существовании истины, в ее достижимости для познания и в ее независимости от человеческих потребностей, бескорыстному познанию не может служить вооруженность, пригодная для удовлетворения других потребностей человека. Сама же вооруженность в науке и искусстве — знаниями как таковыми и умениями как таковыми — выглядит поэтому вооруженностью совершенно своеобразной; с точки зрения других потребностей она представляется полной безоружностью.

Свобода — своеобразная вооруженность идеальных потребностей. Но само понятие «свободы» толкуется по-разному и часто — противоречиво.

М. Горький излагает мысли Л. Н. Толстого: «Мы все ищем свободы от обязанностей к ближнему, тогда как чувствование именно этих обязанностей делает нас людьми, и не будь этих чувствований — жили бы мы как звери». И дальше: «Свобода — это когда все и все согласны со мной, но тогда я не существую, потому что все мы ощущаем себя только в столкновениях, противоречиях» (68, с. 99–100). Так абстракт­но-статическая свобода выглядит злом.

Потребность, не обеспеченная средствами и путями ее удовлетворения и не замещенная другой потребностью, — это пустота незанятости и, в сущности, — свобода бессилия. Независимость и простор человека, свобода, к которой людям свойственно стремиться, в которой существует потребность, это — вооруженность и только. Полная, абсолютная свобода так же недостижима, как вооруженность, достаточная для удовлетворения всех потребностей человека в любых условиях.
3.6. Вооруженность логикой
Поскольку человек, в отличие от других живых существ, обладает способностью к теоретическому мышлению, эта способность является его «вооружением». Оно, в сущности, и сделало его человеком. Поэтому с этой вооруженностью мы имели дело, рассматривая все его потребности, начиная с биологической — в экономии сил. Экономия сил привела к умению продуктивно думать — к логике.

Логика имеет, следовательно, как бы двух предков: биологическую потребность в экономии сил (которая начинается с того, что новорожденный младенец много спит) и вспомогательную потребность в «вооружении» (которая начинается с того, что, просыпаясь, новорожденный двигается — тренирует свою мускулатуру). Трансформируется способность к мышлению как специфически человеческое «вооружение» — умение устанавливать связи, ассоциации — в логику формальную («рассудок»), потом в логику диалектическую («разум») и логику творческую («вдохновение»). Эти трансформации были рассмотрены как плоды экономии сил в мышлении, обслуживающем потребности. Но поскольку, в отличие от рассудка и разума, обслужива­ющих потребности биологические и социальные, творческая логика служит потребностям идеальным, вернуться к ней целесообразно сейчас — после рассмотрения идеальных потребностей.

Творческая логика оперирует знаниями, впервые вводимыми в обиход; она характеризуется вторжениями сверхсознания в процессы логического мышления, с по­следующими: подчинением сознания сверхсознанию, борьбой между ними, их примирениями и, наконец, обогащением сознания новым материалом и опытом для последующей логической работы мышления — разума. В багаж (сумму, структуру, систему) знаний обиходных, апробированных, продуктивных и привычных сверхсознание вводит новые.

Они производят впечатление прозрения, открытия, неожиданной и непредвиденной находки (существование таких знаний не предполагалось, ибо все существующие были испробованы и не оправдали себя). Такое впечатление может оказаться ложным: вторгшееся новое может не выдержать борьбы с сознанием, и будет им изгнано как несуразность, как глупость, как попытка узурпации или забвение прав разума. Так бывает. Но вдохновение заключается именно в том, что сверхсознание не успокаивается — оно вновь и вновь пытается включить в мышление то одно, то другое новое, пока сознание не примет его, уступив ему более или менее значительное место.

Такая работа мышления возможна, потому что область сверхсознания, в отличие от ограниченного сознания, не может иметь известных границ. В «Мартовских идах» Т. Уайдлера Юлий Цезарь говорит о том, что человек «не знает, что он знает или хотя бы желает знать, пока ему не брошен вызов, и не пришла пора рискнуть всем, что у него есть» (256, с. 136).

«Каждую минуту нашей деятельности, — пишет академик А. А. Ухтомский, — огромные области живой и неповторимой реальности проскакивают мимо нас только потому, что доминанты наши направлены в другую сторону» (260, с. 90).

«Неосознанным умозаключением» называют интуицию исследователи целеустремленных систем Р. Акофф и Ф. Эмери. Интуиция подчинена, следовательно, доминанте — ведущей, главенствующей потребности. «Интуиция не оценивает, а предлагает. Мышление же доказывает», «Мышление осознано и программируемо, интуиция не осознана, но программируема», — пишут те же авторы (6, с. 121).

То же утверждал А. Эйнштейн: интуиция есть «прямое усмотрение истины, то есть усмотрение объективной связи вещей, не опирающееся на доказательство» (299, с. 147).

Ф. М. Достоевский писал брату из Семипалатинска в 1858 г.: «Ты явно смешиваешь вдохновение, то есть первое мгновение создания картины или движения в душе (что всегда так и делается), с работой. Я, например, сцену тотчас и записываю, так, как она мне явилась впервые, и рад ей; но потом целые месяцы, год отрабатываю ее, вдохновляясь ею по нескольку раз, а не один (потому что люблю эту сцену) и несколько раз прибавлю к ней или убавлю что-нибудь, как уже и было у меня, и поверь, что выходило гораздо лучше. Было бы вдохновение. Без вдохновения, конечно, ничего не будет» (90, т. 10 с. 113 — по особой нумерации страниц раздела писем).

Интересно, что почти то же пишет и наш современник — драматург В. С. Розов: «Как это ни парадоксально, но художник в момент творческого акта как бы не мыслит, мысль убьет творчество. В лучшем случае мысль играет роль той воды, в которой растворяется акварельная краска. Повторяю: творческий акт непроизволен. Разумеется, огромная работа, которая может предшествовать творческому акту, никем не сбрасывается со счета» (213, с. 152).

В результате, как отмечал Ф. Кафка, «Я пишу иначе, чем говорю, говорю иначе, чем думаю, думаю иначе, чем должен думать, — и так далее до самой темной глубины» (299, с. 147).
3.7. Вооруженность и воля
Потребность в вооруженности, так же как другая вспомогательная потребность — воля, любопытны тем, что сами по себе они живому существу не нужны, и когда, вследствие каких-либо причин, овладевают человеком (становятся его главенству­ющей потребностью), то ведут его к тупику разочарований. «Скупой рыцарь» Пушкина, «Венецианский купец» Шекспира, «Скупой» Мольера — тому иллюстрации.

Чем больше усилий, времени, труда человек тратит на приобретение вооруженности, тем более значительно для него применение этой вооруженности. Если же применения нет, то в итоге все затраты осознаются как бессмысленные, напрасные... В этом же заключается по сути своей и трагедия властолюбия: длительные и упорные усилия для расширения власти требуют надлежащего ее употребления. Но вла­столюбец копит «оружие», не применяя его по назначению социальных потребно­стей. Справедливость он все откладывает во имя средств ее установления, которые превратились в его главную цель. Осознание этой подмены вызывает более или менее болезненное разочарование. Не в этом ли и трагедия царя Бориса в трагедии А. С. Пушкина?

Трагедия власти, как и трагедия скупости, возникает, когда к одной сильной вспомогательной потребности одаренного и умного человека — потребности в вооруженности — прирастает другая, тоже вспомогательная и тоже сильная потребность — воля. Это объединение неизбежно работает вхолостую. Но потребности, составляющие его, не осознаются — власть или деньги фигурируют как ценности самодовлеющие. Их действительная природа, их подлинное назначение как средств — и только — проявляются с полной ясностью, когда цель, казалось бы, достигнута, а радости ее достижение не приносит. Вместо нее — сознание роковой ошибки, бесплодности жертв и усилий всей прожитой жизни.

Нечто похожее, но в смягченном и скромном варианте, происходит в тех случаях, когда человек, располагающий надлежащими врожденными способностями, посвящает свою жизнь спорту и сильная воля помогает ему добиться значительных результатов. Здесь опять содружество вспомогательных потребностей, занявших положение, близкое к доминанте. Трагедии не получается только потому, что главенствующая потребность — устойчивая доминанта всей жизни — все же не в спорте. Такая доминанта была бы очевидной психической болезнью. Главенствующая потребность социальна и, видимо, не слишком сильна; спорт остается средством «занять место» и средством вполне продуктивным, а искомое место не больше того, какое может дать высшее достижение в спорте. Не больше.

Вооруженность знаниями отличается тем, что она тоже обеспечивает место в обществе, но место это отнюдь не формально, не вещественно-материально, а сугубо социально. Человека уважают за знания, полагая, что они — ценность, нужная обществу в целом. Поэтому знания устаревшие или набор суеверий, выдаваемый за знания, уважением не обеспечивают, а если «место» и дают, то как раз вещественно-материальное, формальное.

А подлинными знаниями можно вооружаться бесконечно. Соответственно может расширяться и упрочиваться и место в обществе, ими доставляемое, хотя, разумеется, это — место среди тех, кто имеет хоть какое-то представление о ценности таких знаний.

Когда деньги или власть превращаются в самоцель — это грозит катастрофой; когда вооруженность знаниями делается самоцелью, то это значит, что давление идеальных потребностей превратило их в потребность господствующую. Теперь знания могут не находить себе никакого применения — они будут приносить радость бескорыстную.

Вторая исходная вспомогательная потребность — воля — потребность в преодолении препятствий. А отсюда и парадоксальная потребность в самих препятствиях. Академик П. В. Симонов обнаружил зародыш воли в «рефлексе свободы» у собаки и в детском упрямстве. Упрямство есть воля не по назначению, вернее, без ее подлинного назначения, потому что оно — в содействии другим потребностям. Воля собственного позитивного содержания не имеет; она сопровождает ту или другую трансформацию той или другой исходной потребности — в спорте, например, потребность в вооруженности. Воля как бы усиливает ту потребность, к которой присоединяется.

Еще одно назначение и проявление воли как специфической потребности — преодоление одной из сильнейших витальных потребностей — потребности в экономии сил. Удовлетворение всех потребностей требует энергетических затрат; потребность в экономии сил требует их сокращения. Воля преодолевает это препятствие. Сначала она попросту преодолевает лень, но этого мало. Вооруженность сокращает энергетические затраты, поэтому экономия сил оказывается союзницей потребности в во­оруженности, а если они обе получают мощную поддержку воли, то вооруженность стремительно растет.

Как потребность вспомогательная, воля является вооруженностью. Но она — вооруженность врожденная; поэтому носителем ее она не замечается, хотя и значительно облегчает ему удовлетворение социальных и идеальных потребностей.

Воля помогает приобретать вооруженность и овладевать ею, служа преодолению потребности в экономии сил — лени — и окрашивая преодоление любых препятствий на путях к целям положительной эмоцией удовлетворения, даже когда преодоление это носит характер спортивного успеха. Эта положительная эмоция стимулирует дальнейшие трансформации потребностей в сторону развития.

Нравственность обращается к сознанию и воле человека, якобы руководящими его поступками. Между тем в действительности его поведением и всеми поступками управляют его потребности и им же подчиняются, их обслуживают и сознание, и мышление, и воля, которая, как показал П. В. Симонов, сама является вспомогательной по отношению к другим потребностью — парадоксальной «антипотребностью»; ее природа — преодоление препятствий как таковых, она сопутствует другим потребностям, содействуя их удовлетворению, вопреки преградам, трудностям — именно ими она «питается».

Человеку кажется, что он, пользуясь своей волей, может строить свое поведение. Расстаться с этой иллюзией человек не может, и она оказывается не только плодотворной, но и необходимой. В основе этой иллюзии лежит экстраполяция: воля и сознание участвуют в трансформациях потребностей, исходным потребностям это придает конкретное содержание. Так связываются нужды человека с реальной окружающей средой и строится взаимодействие между тем и другим, и оно, более или менее успешно, ведет к подчинению этой среды исходным потребностям человека, трансформированным при участии сознания и воли. Это действительно объективное положение: предшествование сознания и воли поступку в трансформации потребностей — экстраполируется в широкое обобщение: в представление о воле и сознании как о причинах поступка, как о силах, управляющих поведением человека.
3.8. Игра и вооруженность
Одна из наиболее распространенных трансформаций потребностей в «вооружении» — это игра. Интересные мысли и наблюдения излагает нобелевский лауреат К. Лоренц: «Что такое “игра”? Это один из труднейших вопросов психологии как человека, так и животных. Мы совершенно точно знаем, что имеем в виду, когда говорим, что котенок, щенок или ребенок играет, но дать настоящее определение этому крайне важному виду деятельности чрезвычайно трудно. Все формы игры обладают одним общим свойством: они коренным образом отличаются от “серьезной” деятельности, но в то же время в них прослеживается явное сходство с конкретными, вполне серьезными ситуациями — и не просто сходство, а имитация. Это справедливо даже в отношений абстрактных игр взрослых людей — ведь покер или шахматы позволяют им дать выход определенным интеллектуальным способностям. Однако, несмотря на лежащие в ее основе уподобления, “игра” — понятие чрезвычайно широкое. Оно охватывает и чопорный церемониал старинного менуэта, и чурки столярничающего мальчугана. Когда крольчонок от избытка энергии скрадывает след, хотя за ним не гонится никакой хищник, это “игра”, и ребенок, который изображает машиниста, тоже играет.

Для игры характерно, что в ней сугубо специфическое поведение не опирается на соответствующее эмоциональное состояние. Всякая игра — родственная театральному искусству в том смысле, что играющий “делает вид”, будто им владеют эмоции, которых на самом деле он не испытывает. <...> Движения драки выполняются без злобы, бегства — без страха, а охота — без желания утолить голод. И неверно, будто в игре реальные эмоции все же присутствуют, хотя и в смягченной форме. Нет, в игре они отсутствуют полностью, но если какая-нибудь из них действительно проснется в одном из участников, игра немедленно прерывается. Потребность играть возникает из другого источника, более общего по характеру, чем те частые побуждения, которые в определенных ситуациях обеспечивают необходимой энергией каждое из описанных выше движений.

Игра отличается от серьезных действий не только негативно, но и позитивно. В игре — особенно у молодых животных — всегда присутствует элемент открытия. Игра типична для развивающегося организма. У сложившегося животного потребность в ней затухает» (143, с. 133–136).

К этому прекрасному описанию игры добавим, что игра всегда остается одной из трансформаций потребности в вооруженности. Она вооружает тем, чем не вооружают знания.

Игрой люди занимаются на досуге — в порядке времяпрепровождения; она оказывается следствием потребности в практической доминанте. А эта производная потребность возникает от биологической потребности в экономии сил. Экономия сил побуждает чем-то заняться, когда угрожает растрата сил на поиски дела, на выбор занятия, на колебания между различными намерениями — побуждениями разных потребностей. Так случается, если все значительные потребности человека в равной мере в пределах нормы удовлетворены, а доминирующая потребность не слишком выделяется среди них и ею субъект в данных условиях не может заняться. Таковы бывают ожидания на вокзалах, в вагонах, на отдыхе, в перерывах между делами и т. п. В подобных ситуациях разные люди занимают свое время разными занятиями, в том числе чтением книг, журналов, газет, спортом, развлечениями (кино, телевидение и игра).

Пока и поскольку человек занят своими конкретными нуждами, он расходует силы, применяя имеющуюся у него вооруженность. В том, как человек занимает свой досуг, можно видеть и то, к чему он себя готовит. Использование досуга для игры может служить подтверждением тому, что игра служит именно вооруженности, хотя это ее объективное назначение не осознается самими играющими. Им свойственно думать, что они играют только для развлечения, для удовольствия. Впрочем, это естественно — прогноз приобретения повышенной вооруженности неизбежно вызывает положительную эмоцию. Спорт вооружает силой и ловкостью, а чтение и всевозможные зрелища служат самообразованию. Так же и игра служит вооруженности.

Но к игре обычно относятся как к занятию легкомысленному: ее противопоставляют делу — начинанию серьезному. В ее беззаботности проявляется автономность потребности в вооруженности — независимость от потребностей биологических и социальных. Так обнаруживается объективное, особое и специальное назначение игры. Отсюда же и чрезвычайная устойчивость игры в потребностях человека и разнообразие того, что называется игрой. Детские игры «в прятки», «в пятнашки», футбол, теннис, лото, игра в карты, в шашки, в шахматы, игра на рулетке, на бегах, на баяне, на скрипке, на сцене и т. д. и т. п. Игры, близкие к играм животных, — на одном конце этого перечня, на другом — с игрой сочетается борьба за место в человеческом обществе, за власть над людьми (азартные денежные игры) или в игре осуществляются поиски и воплощение истины («игры» в искусстве). Игра превращается иногда и в болезненную, неудержимую страсть. Теперь ни с социальными потребностями, ни с потребностью познания она уже как будто не связана, но связана с потребностью в вооруженности. Ведь даже погоня за деньгами в азартной игре есть погоня за вооруженностью так же, как борьба за место в человеческом обществе. Так потребность в вооруженности вытесняет иногда все другие и становится самоцелью. Таково болезненное извращение потребности, по природе своей вспомогательной, какой она всегда остается у животных и у детей. Теперь она уже не похожа на развлечение для удовольствия.

За многообразием и ненасытностью человеческих потребностей следует многообразие вооруженности, необходимой человеку. Поэтому игра сближается иногда с искус­ством. Может быть, это дало основание Томасу Манну утверждать: «Было время, когда один великан Шиллер мог сказать: человек лишь тогда человек, когда он играет. В такие серьезные и трудные времена, как наше, это звучит фривольно, и все-таки я уверен, что та священная и освобождающая игра, которую называют искусством, всегда будет необходима человеку, чтобы он чувствовал себя действительно человеком» (156, с. 49).

Многообразие вооруженности человека можно представить в таких контурных очертаниях.

Вооруженность, присущая не только человеку, но и животным.

1. Мускульное движение — физическая сила.

2. Умение пользоваться этими движениями в повседневной жизни.

3. То же умение в обстановке новой, неожиданной.

Вооруженность специфически человеческая.

4. Умение пользоваться понятиями и теоретическими представлениями в обычном жизненном обиходе.

5. Применение того же умения для совершенствования знаний и умений, и для познания в целом.

Таковы пять ступеней вооруженности. Ни одна последующая невозможна без предыдущей, но предыдущая логически ведет к последующей, а в основании каждой лежат врожденные способности (органические свойства) — вооруженность, генетически унаследованная.

На первой ступени дети людей и животных тренируют физическую силу мускулатуры: начинают с простейших движений, потом бегают, прыгают, кувыркаются, возятся и т. п. Здесь приобретаемая и тренируемая вооруженность — движение как таковое. А. И. Мещеряков пишет: «Видимо, можно говорить о наличии у ребенка с самого начала его появления на свет нужды в движениях, поскольку, родившись, ребенок с первого же дня двигает ручонками и ножками» (167, с. 122).

Когда механизмы движения освоены и физическая сила налицо, возникает, точнее добавляется, цель. Первоначально — ближайшая. Подчиненность движений цели, наблюдаемая в поведении окружающих, переводит потребность в вооруженности на следующую, вторую ступень. Это — потребность подражания. Здесь осваиваются умения в пределах стереотипов, бытующих в окружающей среде. Это умение совершенствуется, варьируется и переводит потребность в вооруженности на третью ступень. Возникает (опять добавляется) потребность играть. Цели играющих фиктивны: назначение игры не в них, а в умении их достигать — в вооруженности как таковой. Животные возятся и как бы дерутся, дети играют в «догонялки», в «пятнашки», «прятки» и т. п. Но уже и на этой ступени возникают различия: у животных нет «ролевых» игр, они почти не пользуются или мало пользуются игрушками, а дети играют в «дочки и матери», в «командиров и солдат», играют в обслуживание кукол, в управление самолетом и т. п. Игрушки им необходимы. Андрей Платонов в повести «Одухотворенные люди» рассказывает, как дети играют в «кладбище» и в «похороны». Дети «играют в смерть». Так в подражании возникает освоение норм. В самых разнообразных детских играх еще много подражания, но его предметом являются уже не только механизмы действий, но и нормы поведения разных людей в различных условиях.

На четвертой (уже чисто человеческой) ступени существующий у животных «исследовательский рефлекс» превращается в детское любопытство и любознательность, затем выступает в обучении — в освоении норм теоретических представлений и мышления. Эта вооруженность приобретается главным образом в образовании и самообразовании; ступень эту проходят все люди; выступает она и в человеческих играх, тренирующих сообразительность («смекалку») — умственные силы. Таковы карточные игры — от простейших до «коммерческих». Это — шашки, домино, шахматы. Область освоения норм знания и тренировки мышления обширна. Это — область формирования и развития сознания. Свою роль и здесь выполняет игра.

Но в освоении норм знаний и в тренировке мышления, как ни значительно то и другое, неизбежно обнаруживается принципиальное отставание от ненасытно­сти человеческих потребностей. Эта недостаточность сознания ведет к нужде в сверхсо­знании. Таково содержание пятой ступени вооруженности. Эта вооруженность, необходимая для создания нового, не бывшего в обиходе в окружающей среде, реализуется в творчестве — техническом, художественном, научном.

Тренируется она преимущественно не обучением, а игрой. Теперь она, казалось бы, не имеет ничего общего с детскими играми и игрой животных. Впрочем, переход с четвертой ступени на пятую опять постепенен. Это видно в детском творчестве. Оно не бывает продуктивно в технике и науке как раз потому, что не обосновано четвертой ступенью — достаточным знанием норм. Редко оно бывает продуктивно и в искусстве (но все же бывает, например, в детских рисунках), потому что пренебрежение к культуре (к знаниям и умениям) и у детей не проходит безнаказанно. Ведь так бывает и с профессионалами, претендующими на творчество, минуя профессиональную грамотность.

Но художественному, как и научному, творчеству во всех родах и видах противостоит не только профессиональное невежество (недостаточное знание норм), но и высота ремесленной осведомленности — неукоснительное следствие тем или иным нормам (боязнь расстаться с четвертой ступенью!). Именно на пятой ступени вооруженности (в творчестве) игра сближается (или даже роднится!) с искусством, как это отметил Томас Манн. Любое искусство требует как знания, освоения, так и преодоления норм; игра учит этому преодолению и тренирует его.

Таким образом, игра сопровождает развитие человека, начиная чуть ли не с первых его шагов, когда он отличается от высших животных только своими нереализованными задатками, до вершин его сугубо человеческой деятельности. Но, сопровождая человека на всем его пути, игра не всегда занимает то же место в его потребно­стях. Роль игры увеличивается от раннего детства до молодости и зрелости. Здесь потребность в вооруженности бывает обычно доминантой. Далее игра постепенно уступает другим трансформациям той же потребности в вооруженности, иногда некоторое время конкурируя с ними более или менее успешно. Но когда эти другие трансформации с успехом выполняют свою роль, игра опять набирает силу — у человека возникает досуг! Именно теперь выступает родство игры с художественным творчеством. Художник во всеоружии мастерства творит, играя; высокое актерское искусство не только условно называют игрой, но оно в своей импровизационной сущности действительно подобно игре. Станиславский уподоблял его даже детской игре.

Что же содержит в себе игра, чтобы выполнять свои значительные функции? Начинать с какой-либо конкретной игры, далее перечислять и классифицировать все возможные игры едва ли есть смысл — так их много, так они разнообразны и так много всего в каждой. Целесообразнее присмотреться к тому, что присуще всем играм и что необходимо каждой.

Первое. Всякая игра требует признания каких-то правил. Их множество так же неисчислимо, как разнообразие игр — от игры в лото, в шашки и в «пятнашки» до игры в теннис, игры на бегах, на скрипке, на сцене. Это — принятые и обязательные для каждого играющего нормы. В некоторых играх они крайне просты, в других, наоборот, сложны.

Второе. Игра заключается в точном знании, соблюдении этих норм и в умелом, изобретательном их использовании для выигрыша. Изобретательность эта зависит в некоторой степени от сложности правил-норм. Поэтому научиться играть в одни игры легко, в другие — трудно. Так, скажем, в шашки — легче, в шахматы — труднее, а играть на скрипке еще несравнимо труднее, да игра эта и не всем доступна. Но умение использовать правила — изобретательность, мастерство, искусство в игре — не предопределяется сложностью правил. Игра в шашки проще игры в шахматы, но мастерство игры в шашки бывает несравнимо выше умения играть в шахматы. В этом доказательство того, что игра не исчерпывается не только знанием норм (правил), но и умением пользоваться ими.

Третье. Игра возможна, если ее исход нельзя безошибочно рассчитать и предвидеть. Игра перестает быть игрой и уподобляется условному ритуалу, если сама она и ее итог могут быть выполнены по точному, ненарушаемому расчету. В игре всегда большее или меньшее место занимает случай. Ее итог должен быть непредвидим. (В этом, между прочим, отличие самой простой детской «ролевой игры» от подражания как способа приобретения какого-либо навыка — вооруженности навыком.) В различных играх случай занимает то или иное место. В карточных играх с него обычно начинается игра: при сдаче карт та или другая карта случайно попадает к каждому играющему. В игре «в очко», как и в рулетке, случайны финалы. В играх спортивных случайность подстерегает играющего в процессе игры — в поведении противника-партнера. Так шахматист строит на доске неожиданные соблазны-«ловушки» противнику. Впрочем, в таких играх каждый ход партнера может быть, а может и не быть случайностью, подлежащей преодолению.

Каждое из трех обязательных условий игры в разных играх выступает по-своему — занимает в ней большее или меньшее место. Если в игре на первом месте знания норм и их соблюдение, то игра эта приближается к подражанию (к «чопорному церемониалу менуэта», упомянутому К. Лоренцом). Эта игра «ролевая». Но чтобы быть игрой, в ней подражание должно быть изобретательно использовано и в ней должен быть случай — нечто непредвидимое.

Таковы всегда бывают «ролевые» детские игры. Игра на сцене, совершенно лишенная импровизации, уподобляется чопорному ритуалу, и ее не следовало бы называть игрой. Это относится ко всем «исполнительским» искусствам: игре на скрипке, игре на рояле, игре на гитаре и т. п. Если в игре на первом месте умелое, изобретательное использование норм, то это игра «интеллектуальная» (как, скажем, шахматы, пасьянс) или «коммерческая» (преферанс, вист). Но и в этих играх необходимы и правила, и соблюдение норм (правил), и в них итог непредсказуем и зависит от случая (как «лягут» или распределятся карты). В зависимости итога от случая заключен риск. Если в игре на первом месте именно он, риск, случай, то в ней минимальное место занимают нормы; они предельно просты, и умение пользоваться ими примитивно. Но как бы ни были они просты и примитивны (как, скажем, в «орлянке», в «очко», в рулетке), и они все же необходимы.

Изобретательность умений и случай выступают в игре взаимно противонаправленными и дополнительными по отношению друг к другу началами: случай стимулирует изобретательность, дает основание для мобилизации умений; изобретательность и умения направлены на нейтрализацию, на ликвидацию роли случая. В этом столкновении противоположностей заключена самая сущность игры как таковой — как одной из трансформаций потребности в вооруженности. Так как в игре случайность часто представлена поведением партнера, то в основе большинства игр лежит борьба — преодоление каждым играющим умений своего партнера, выступающего противником. Если же в игре нет партнера-противника, то преодолеваемая случайность либо создается самим играющим (как, например, перетасовкой колоды карт перед раскладыванием пасьянса), либо подготовляется объективным стечением обстоятельств (рулетка, бега и т. п.). Случайность-препятствие может быть более или менее трудным — партнер в игре может быть противником более или менее сильным. Интерес к игре возрастает вместе с ростом умений, необходимых для преодоления препятствия-случайности. Так в игре возникают острые ситуации, и так игра увлекает и самих играющих, и зрителей — болельщиков. А. Крон назвал это явление «самоутверждением через сопричастность». «Мы как бы входим в долю и становимся пайщиками его (играющего — П. Е.) славы и авторитета, будучи профанами, мы приобретаем право судить да рядить о вещах, нам ранее недоступных» (126, с. 60).

Чем же и как конкретно игра служит вооруженности? Чем именно она вооружает? Вернемся к составу любой игры.

Правила каждой данной игры (ее нормы) вполне условны. Они ни в чем, кроме данного рода игры, никакого значения не имеют и иметь не могут. (В чем, кроме шахматной игры, могут пригодиться знания ходов шахматных фигур?) Поэтому знания правил игры вооружают человека только для этой игры. Значит, и владение ими вне игры также бесполезно (полезно лишь в той мере, в какой полезна игра...). Игра не вооружает, следовательно, ни знанием норм, ни владением ими.

Игра требует владения средствами, в сущности, бесполезными; но она требует подчинения нормам и изобретательности в их применении. Игра приучает к следованию заданным нормам и вооружает преимущественно изобретательностью, причем изобретательностью не в том или ином конкретном деле, а изобретательностью как таковой. Любая игра только повод для проявления изобретательности в рамках норм и для ее тренировки. Изобретательность — следствие увлеченности, а увлеченность усиливается волей, то есть специальной, своеобразной, парадоксальной и вспомогательной потребностью человека в преодолении препятствий и преград (и даже в их нахождении!).

Игра тренирует не только изобретательность как следствие увлеченности, но и дисциплину, и волю; в спортивной игре воля — необходимое условие успеха. Поэтому в практической доминанте, побуждающей человека играть, всегда большее или меньшее место занимает воля.

Изобретательность невозможна без мобилизованности сил, в частности тех, что составляют содержание сознания. Когда оно поглощено целью и его возможности оказываются недостаточными, на помощь приходит сверхсознание. Поглощенность целью в игре обеспечивается увлеченностью и волей; недостаточность сознания — непредвиденностью случайностей.

Обслуживанием потребностей человека заняты его подсознание, его сознание, а в случаях надобности — и его сверхсознание. Каждый из этих трех «этажей» высшей нервной деятельности вооружается своим путем: подсознание — преимущественно подражанием; сознание — обучением и самообразованием; сверхсознание — искусством (виртуозностью), и еще до этого и кроме этого — игрой. Но главное назначение искусства — идеальная потребность познания, игра же служит вооруженности специально. Всем трем путям вооруженности необходимы резервы наличной силы — энергии. В сознании она выступает процессом формирования представлений, умозаключений, образования понятий; в сверхсознании — вспышками, толчками, внезапными озарениями.

Вооружая сверхсознание человека, игра делает это согласно природе самого сверхсознания, то есть через напряженную работу сознания, путем его максимальной нагрузки, путем мобилизации всех наличных его средств. Поэтому игра включает в себя обязательными звеньями знание, умение, изобретательность. Если в игре любое из этих звеньев выпадает, то и игра превращается в нечто противоположное ей по содержанию и назначению.

Так бывает с азартными играми, такими как орлянка, очко, рулетка, бега и т. п. В них — не обращение к сверхсознанию через сознание, а наоборот, отказ от сознания, от знаний и умений вообще, а значит, в сущности, и от сверхсознания. В них — разочарованность в силах сознания, усталость от бесплодности его применения, признание его бессилия перед властью случая.

В азартных играх содержится либо расчет на благосклонность случая, либо фатализм покорности судьбе. В том и в другом — демобилизация сил сознания. Здесь находит себе применение жульничество в игре, специальная подтасовка случая.

Отказ от сознания в азартных играх можно рассматривать как проявление «негативного» сверхсознания. (В нем выражается превосходство, отказ, отрицание по мотивам, не поддающимся сознанию — превосходящим сознание субъекта.) В потребно­стях идеальных, познавательных, оно проявляется в смехе — от беззаботной улыбки до хохота; в потребностях социальных — от иронии до циничного сарказма; в потребностях биологических — во всевозможных видах и оттенках пренебрежения к своему здоровью — от употребления наркотиков до самоубийства. Подобно этому в потребности в вооруженности негативное сверхсознание начинает проявляться в недоверии к сознанию, в пренебрежении к вооруженности вообще, в склонности к риску, в потребности в риске, отмеченной Достоевским в «Игроке», в удали, в отваге. Оно же видно и в азарте. Это такая степень увлеченности, при которой пренебрегают выбором средств, разумностью, рациональностью способов и, наконец, сознанием в целом. Здесь увлеченность превышает границы возможностей, обеспеченных реальной вооруженностью.

Так, в игре ликвидируется ее объективная продуктивность, и она превращается в болезненную и пагубную страсть. Такою она и описана в рассказе С. Цвейга «Двадцать четыре часа из жизни женщины». Но сама смелость отваги, пренебрежение к реальным возможностям выглядят привлекательно. И это закономерно. В ней — притязание на власть над будущим, на подчинение себе будущего вопреки всему. Такова природа всякой страсти, начинающейся с азарта. В ней — ненасытность потребно­стей, свойственная человеку.

Ту же страсть отмечает Э. Хемингуэй в бое быков. Бой этот есть, в сущности, игра — игра со смертью. «Любой человек может иной раз без страха встретиться со смертью, но умышленно приближать ее к себе, показывая классические приемы, и повторять это снова и снова, а потом самому наносить смертельный удар животному, которое весит полтонны и которое к тому же любишь, — это посложнее, чем просто встретиться со смертью. Это значит быть на арене художником, сознающим необходимость ежедневно превращать смерть в высокое искусство» (272, т. 4, с. 352).

Если корриду рассматривать как игру — игру со смертью, а это не менее основательно, чем сближать ее с искусством, как делает Хемингуэй, то со всей очевидно­стью обнажается связь ее с потребностью в вооруженности. Но в азартных играх (в отваге риска) потребность эта извращена. В этом можно видеть подтверждение вспомогательной роли вооруженности среди основных исходных потребностей человека. Так же как в упрямстве извращена другая вспомогательная потребность — воля.