Феникс 2009 Потребностно-информационная теория личности в театральной системе П. М. Ершова

В диагностике потребностей, если можно так выразиться, существенным и относительно простым показателем является расстояние до целей — «дальнозоркость» или «близорукость» целенаправленности человека. То и другое реализуется в отличиях средств от целей, а отличие это проявляется, начиная с мобилизованности, во всем поведении — в том, что можно назвать старым русским словом «повадки», которое часто употреблял Н. С. Лесков. Разумеется, «дальнозоркость» и «близорукость» бывают весьма различны по содержанию, и содержание их наиболее важно. Но в принципе «дальнозоркость» есть проявление силы, а «близорукость» — проявление слабости; идеальное всегда более или менее дальнозорко, биологическое — более или менее близоруко. Поэтому содержание далеких целей человека в большей степени характеризует его как личность, обладающую ей одной присущими чертами.

Кроме того, далекие цели — продукт роста человека, его развития, достигнутого им уровня зрелости и вооруженности.

Новорожденный ребенок только в непосредственных контактных ощущениях воспринимает ход удовлетворения своих недифференцированных потребностей. Благодаря дистанционным рецепторам — зрению и слуху, — и вместе с их развитием, опытом их использования, потребности опредмечиваются и дифференцируются. Так среда, окружающая ребенка, и органы чувств, дающие возможность воспринимать ее, формируют человеческие потребности.

Если же ребенок лишен дистанционных контактов со средой, то и развитие его потребностей невозможно. Таков вывод А. И. Мещерякова: «Все авторы, наблюда­вшие слепоглухонемых до обучения, видели, что эти дети без специального вмешательства психически не развиваются. Более того, в литературе был отмечен ряд случаев, когда дети, получившие нормальное развитие, имеющие словесную речь и нормальное поведение, с потерей слуха и зрения претерпевали обратное развитие и вновь превращались в существа, ведущие полурастительный-полуживотный образ жизни» (167, с. 26). Чрезвычайная роль дистанционных восприятий в этих выводах очевидна.

Тот же автор указывает и на роль предмета в постепенном расчленении целей и средств: «Очеловечивающее влияние предметов как продуктов общественного труда, окружающих ребенка, и роль обучения правильному с ними обращению до сих пор недооценивается как в педагогической практике, так и в психологической теории. А ведь именно предметное поведение, если можно так выразиться, т. е. обращение с предметами согласно их логике, и составляет сущность человеческого поведения» (167, с. 73). Можно бы продолжить: человеческое поведение развивается и совершенствуется в усложнении предметов и в их удалении.

В нормальных условиях «дальнозоркость» развивается сначала у биологических, потом у социальных потребностей и в последнюю очередь — у идеальных. Так происходит естественный — стихийный процесс формирования потребностей человека в онтогенезе: от ближайших контактных — ощущаемых и недифференцированных биологических до социальных и идеальных, конкретизируемых в целях более или менее далеких. Причем удаление целей диктуется природой самих потребностей и происходит всегда вместе с опытом и накоплением вооружения, но степень удаления бывает самая разная, и можно предполагать, что цели каждого человека удалены более или менее в зависимости и от его врожденных, генетических задатков и от воспитания — среды, в которой происходило и происходит развитие этих задатков. Влияние среды на трансформации потребностей, их воспитание, происходит, очевидно, путем информации, посредством норм и при участии эмоций и воли. «Ребенок родится “двуправополушарным”, — пишет В. Деглин, — лишь с возрастом у здорового ребенка устанавливается разделение “сфер влияния” между полушариями» (82, с. 114). Поэтому ребенок не экономит силы, не отличает средства от цели, не строит планов, и все в его поведении подчинено биологическим потребностям.

Впервые социальные потребности проявляются как зачатки самолюбия, гордо­сти, стыда; им отвечают и средства самые простые — непосредственно связанные с целью, практически сливающиеся с нею; таковы же и первоначальные планы — они предельно просты и коротки. Постепенно планы увеличиваются, средства обособляются, и цели отдаляются; перспектива целей усложняется, и круг социальных потребно­стей расширяется.

Академик А. А. Ухтомский заметил: «“Солдаты никогда не думают о будущем”, — по словам Ларрея. Это и губит солдат, как это было в горящей Москве 1812 г. Но это делает из них образцовых исполнителей приказов, заданий в руках руководящего штаба. То, что делало в этих солдатах чудеса под Аустерлицем и Бородино, губило их в Москве. Солдаты — это короткие рефлексы, превосходно выработанные для своих маленьких заданий» (259, с. 260).

Если солдатам не положено думать о будущем, то только потому, что о будущем думает командир, и тем о более далеком будущем, чем выше его командная должность. Но это относится не только к военной специальности и служебной субординации. О более или менее далеком будущем люди думают в зависимости от размеров своих социальных притязаний — от «социального кругозора» или «диаметра сознания», если еще раз воспользоваться выражением Ю. Н. Тынянова.

Узость социального кругозора при самой ревностной защите занимаемого места в обществе, близость целей, продиктованных социальными потребностями, малый «диаметр сознания» говорят всегда, я полагаю, о значительной силе потребностей биологических и об относительной слабости идеальных потребностей.

По мере расширения социального кругозора, с ростом «дальнозоркости» и интереса к далекому окружению за счет ближайшего, по мере все более определенного перехода социальных потребностей от уровня оборонительного к уровню наступательному (от «нужды» к «росту»), а в связи с этим — по мере удаления целей, усложнения перспективы и увеличения предусматриваемой программы во времени — в единстве со всеми этими процессами — изменяются и силы давления на социальные потребности: уменьшается давление потребностей биологических и увеличивается давление идеальных потребностей со всеми вытекающими отсюда последствиями. Причем, разумеется, разнообразных вариаций здесь можно увидеть, а тем более представить себе, великое множество.

В упрощенном виде эта предполагаемая зависимость может быть сформулирована так: чем ближе к субъекту границы распространения его потребностей (чем меньше «диаметр сознания»), тем, соответственно, большее место в структуре его потребностей занимают потребности биологические и тем скромнее его потребности идеальные. И обратно: чем дальше от субъекта границы распространения его потребностей (чем больше «диаметр сознания»), тем меньше давление потребностей биологиче­ских и тем больше у него потребностей идеальных.

На крайних точках: с одной стороны — существо растительно-животное, лишенное как социальных, так и идеальных потребностей; таков новорожденный ребенок. С другой стороны — человек, практически невозможный, нежизнеспособный, человеческий «дух» как таковой. Между этими крайностями расположены все люди.

Одни ближе к одной крайности («животной»), другие — к другой («духовной»), а большинство, вероятно, располагается где-то в средней зоне, перемещаясь в ее пределах в разные периоды своей жизни и в зависимости от конкретных социальных и природных условий.

Такова грубая схема. Практически она скрывается за множеством разнообразных вариаций и модификаций, а ее изменчивость даже в относительно узких границах затрудняет различение и самой схемы, и ее вариаций. Основа схемы проста. Она сводится к вопросу: как далеки цели данного человека? Ответ уже раскрывает основные черты структуры его потребностей. Казалось бы, чрезмерно просто. Примитивно.

В действительности ответить на вопрос о дальности целей человека отнюдь не легко. Речь может идти о целях и пределах данной минуты, дня, недели, года, всей жизни. Поэтому, чтобы ответ указал на структуру потребностей, нужно подразумевать в нем преимущественную склонность человека: обычно, чаще всего, наиболее охотно, согласно присущим ему свойствам (а не в каких-либо исключительных обстоятельствах или под влиянием особых условий), какие он цели ставит перед собой — далекие или близкие? Насколько далекие или насколько близкие?

Если так ставить и понимать вопрос, то ответ на него, вероятно, не будет простым и однозначным, но он может быть все же дан. В реальном окружении мы различаем людей, живущих преимущественно ближайшими и простейшими целями; людей, увлекающихся целями самыми далекими; видим и людей, занимающихся с наибольшим увлечением достижением целей средней дистанции. Эта «средняя дистанция» достаточно обширна, но все цели, на ней расположенные, отличаются конкретностью, реальностью, рациональной практичностью.

Значит, в поставленном вопросе существенны влечения, а не фактически выполняемые дела. Бывает так: человек делает одно, а влечет его к другому, причем при достаточном внимании видно: то ли именно он делает, к чему его действительно влечет; а наиболее ясно это проявляется в моменты, когда он переходит от цели, его увлекающей, к делу, которым он вынужден заниматься, или обратно — от дела вынужденного к предмету влечения. А может быть, в нем борются несколько влечений или несколько необходимостей?

Заключение об этом мы делаем (если мы его делаем!), видя: когда и насколько щедро человек расходует свои силы, когда и насколько строго он их экономит. Или, пользуясь выражением Марка Аврелия: когда и о чем он хлопочет по влечению, когда и о чем — по принуждению?

Ужель один недвижим будет он?

А. С. Пушкин
Пушкину принадлежит вывод: «Воспитание, или, лучше сказать, отсутствие воспитания, есть корень всякого зла» (203, т. 11, с. 43). А. С. Макаренко говорит уже прямо о потребностях: «Глубочайший смысл воспитательной работы и в особенности работы семейного коллектива заключается в отборе и воспитании человеческих потребностей» (149, с. 38). Профессор Г. М. Коган множеством примеров обосновывает следующий вывод: «В человеке могут быть выработаны различные умения <...>. Уменье хотеть — тоже дело наживное» (117, с. 125–126).

То, что профессор Коган называет «уменьем хотеть», есть следствие потребности, или доминанты, по А. А. Ухтомскому.

Идеи А. А. Ухтомского были практически проверены А. И. Мещеряковым в работе со слепоглухонемыми детьми. Вот некоторые из его выводов: «Для овладения способом действия необходимо, чтобы действия были направлены на удовлетворение потребностей индивида. Направленность предметных действий на удовлетворение имеющихся потребностей — развитие их, формирование новых потребностей — необходимое условие активности индивида» (167, с. 301).

«Возникшая активность ребенка легко гасится, если взрослый начинает сам выполнять за него нужное действие. Активность легко угасает также и в том случае, когда она не подкрепляется достижением цели, что на первом этапе обычно и бывает при отсутствии достаточно оперативной помощи взрослого. Тут и то плохо, и другое — плохо: и слишком много помогать, и слишком мало помогать.

Помощь взрослого должна быть строго дозирована; она не должна быть так велика, чтобы ребенок совсем отказался от самостоятельности, и достаточно велика, чтобы был достигнут полезный результат» (226, с. 14).

«Вот как обучалась вставать на ноги из положения сидя слепоглухонемая ученица. Взрослый помещал свои руки подмышки девочки и начинал ее поднимать. Первое время активность ребенка отсутствовала. Поднятие туловища осуществлялось усилиями взрослого при полной пассивности ребенка. При повторении этого действия взрослый намеренно постепенно замедлял свои движения, ослабляя усилия. Подъем все больше и больше осуществлялся усилиями ребенка. И, наконец, взрослому достаточно было поместить свои руки подмышки ребенка, как он начинал подниматься на ноги.

Для развития ребенка здесь происходит событие необычайной важности» (226, с. 18–19).

Трудности, которые удалось преодолеть А. И. Мещерякову, и его поразительные успехи с полной ясностью показывают и возможность воспитания потребностей, и их роль в самом воспитании, и решающую роль дозировки в воспитательных действиях, которые заключаются, в сущности, в выдаче строго определенной информации.

Знания не создают потребности — они остаются средствами ее удовлетворения; но только благодаря им потребности трансформируются и, следовательно, только ими можно придать трансформациям определенное направление. Истина не нова. Воспитание всегда выступало в единстве с обучением. Новым является обоснование решающей роли дозировки.

«Искусственность, формализм учебного процесса, его оторванность от жизни, от подлинных интересов ребенка» А. И. Мещеряков назвал «самым страшным врагом успешного обучения» (167, с. 52). Безошибочным показателем связи обучения с подлинными интересами ребенка является эмоция.

Если вслед за получением информации у человека не возникло никакой эмоции, то это значит, что информация эта либо не нова, либо не коснулась его потребностей; их трансформации, следовательно, не произведет. Ее воспитательное воздействие равно нулю.

Поэтому воспитатели во все времена прибегали к эмоции, но в подавляющем большинстве случаев — к эмоциям отрицательным, то есть к наказаниям. Наказание и следующая за ним отрицательная эмоция претендуют на то, чтобы заменить нежелательные, запрещенные побуждения желательными, поощряемыми. Если бы притязания эти были основательны, то с возрастанием жестокости наказания возрастала бы и успешность замены одних потребностей другими. Но они не основательны. Эмоция не создает и не заменяет одну потребность другой — она конкретизирует, а для этого и трансформируют действующую потребность — и только. Отрицательная эмоция сокращает притязания, вследствие которых она возникла, но самих этих притязаний ликвидировать не может — она побуждает искать новые пути их более скромного, частичного хотя бы удовлетворения. Поэтому наказание бессильно перед желаниями, побуждениями, притязаниями, интересами и потребностями; оно сокращает поле их распространения и выбор средств их удовлетворения, причем сама сохраняющаяся потребность с приближением цели, может быть, даже возрастает, обостряется. Этим активизируются поиски новых путей ее удовлетворения.

Поэтому наказание и отрицательные эмоции, если и служат воспитанию потребностей, то только с негативной стороны — как расчистка поля для деятельности положительных эмоций, трансформирующих потребность в направлении отдаленных целей и удовлетворения все более глубинных, сущностных, близких к исходным нужд человека, нужды эти естественны, законны и потому не могут быть вредны ни индивиду, ни обществу, к которому он принадлежит.

В этой опоре на положительные эмоции — на радость, сопровождающую узнавание, понимание и приобретение умений — основа дозировки информации, основа основ всякого успеха в воспитании потребностей и главная трудность практики этого воспитания. Проще, легче пользоваться наказанием, предохраняя стихийное, самопроизвольное развитие и трансформации потребностей от чрезмерных извращений.

А. И. Мещеряков должен был не предохранить от естественного, но вредного роста, а растить в условиях, при которых без помощи воспитателя рост вовсе не происходил бы, это и привело его к выводу о решающей роли точной дозировки информации. Информационная теория эмоций подтверждает закономерность этого вывода и указывает практический путь его применения.

Роль положительных эмоций в самых общих чертах угадывалась и раньше. Стремление к удовольствию, к радости, к наслаждению и счастью едва ли существовало бы, если бы оно не служило жизни — ее развитию и распространению на Земле.

Любопытно, что подобно тому, как естественно протекает развитие потребностей в онтогенезе — от ближайших целей к все более отдаленным, — подобно этому К. С. Станиславский рекомендовал строить работу над ролью в театральном искусстве.

А именно: от простейших физических действий — к сверхзадаче образа. От целей ближайших, в данный момент достижимых, предметных, физических, к целям — задачам — все более и более значительным. По эпизодам, картинам и актам пьесы, вплоть до сверхзадачи, венчавшей всю работу в целом и решающей ее художественную ценность. На предложенном пути предварительные, лишенные ясной определенности мечтания сопоставляются с вполне реальными условиями среды и возможностями человека-артиста, и воплощение мечтаний начинается с осуществления простейших действий. По мере их освоения они превращаются в средства, в «приспособления». Так сознание готовит почву для расширения деятельности сверхсознания тем, что, осваивая все более сложные, длительные и трудные способы, передает их исполнение подсознанию.

Переоценить работу сознания здесь невозможно именно потому, что оно — и только оно! — расширяет сферу деятельности сверхсознания — ставит перед ним вопросы, на которые само не находит ответа — и тем дает твердые основания для его успешной работы.

Подобно этому в реальной жизни невозможно переоценить значение воспитания потребностей человека путем информации, знания, потому что потребности — и только потребности — играют решающую роль во всем, что делает каждый реальный человек, чем он озабочен и что он чувствует. Потребность нельзя создать, но ее можно трансформировать воспитанием, а в трансформациях потребностей всегда трудным, но единственно непосредственно управляемым звеном является информация. Но информация усваивается и превращается в знания, не минуя эмоции, которая указывает на соответствие ее субъективным потребностям и возможностям воспитуемого — его предынформированности. Человек узнает и понимает то и в таком объеме, что ему нужно и что он может узнать и понять — к познанию чего он достаточно подготовлен.

Значительное преобладание одной потребности над другими неизбежно сказывается на этих других и строит их в определенное зависимое положение во множестве разнообразных вариаций. Это и есть разные вариации какого-то определенного характера. Чрезвычайное преобладание одной, подавляющей все остальные, встречается редко. Этим и интересны максимально яркие, определенные характеры как в реальной жизни, так и в качестве объекта изображения в искусстве.

Особый интерес к человеческим характерам проявился в XVII в. в успехе сочинения Жана де Лабрюйера «Характеры» (133), а более чем через 300 лет — в успехе сборника рассказов «Характеры» Василия Шукшина — писателя, актера и режиссера (294). Столь непохожие один на другого авторы, пользуясь разными литературными приемами, воспроизводят разнообразие человеческих характеров и фиксируют некоторые повторяющиеся и распространенные черты, в значительной степени характеризующие человека. Здесь очевидна узнаваемость определенных характеров на пестром фоне бесконечного разнообразия неповторимых индивидуальностей.

И все же уяснение определенности характера — это только приближение к пониманию «жизни человеческого духа» и души человеческой. Это — подведение неповторимого частного случая к некоторой определенной, знакомой модели. В ней только подразумевается и лишь в какой-то степени предугадывается конкретная живая душа — неповторимый набор действующих, изменяющихся и взаимосвязанных своим содержанием потребностей, со всеми их осложнениями и проступающими сквозь эти осложнения исходными потребностями.

Углубление в особенности характера данного человека ведет к познанию его души. Это углубление есть все более и более подробное, тонкое, точное и полное распознавание особенностей действующей структуры потребностей данного человека и до­статочных для него норм их удовлетворения.

Характеры повторяются, души неповторимы; поэтому «душа другого» интересует человека только в исключительных случаях, а характеры интересуют постоянно и практически всех. Знание характеров нужно для практических целей — для успеха во взаимодействиях. Постижение души другого бескорыстно — для удовлетворения биологических и социальных потребностей оно не нужно.

Знакомство с человеком начинается обычно с его облика, потом через поведение оно ведет к выяснению характера, более или менее полному и верному, и на этом часто завершается в пределах практических нужд. В пословице «по одежке встречают, по уму провожают» можно прочесть: после ознакомления с «умом» — с вооруженностью — можно «провожать»: достаточное знакомство состоялось. Углубляться дальше нет нужды. Тем более, что в глубинах сугубо индивидуального всегда остаются некоторые «потемки» — там скрывается то, что доказать и даже определить словами нельзя.

Если душу понимать как структуру потребностей, то при этом можно иметь в виду потребности глубинные, «исходные», а можно — их трансформации — конкретные, сиюминутные, поверхностные. Поэтому понятие «душа» многозначно — не имеет вполне четких очертаний. Характер человека связан с его душой, но он и не равен ей. Встречаются люди с хорошей душой и плохим характером; отмечают и обратное: «хороший» характер при неприглядной душе. В этом случае слово «хороший» употребляют несколько иронически — хороший характер обесценивается плохой душой.

Характер, следовательно, иногда скрывает душу, но он же и проявляет ее. Характер — это выходящие на поверхность потребности души, и даже не сами эти вполне конкретные потребности, а тенденции в трансформациях, вследствие которых они возникают.

Но все трансформации потребностей осуществляются «четырьмя структурами» — механизмами структурирования желаний, обнаруженными П. В. Симоновым.

Характеры человеческие бесконечно разнообразны. Так же разнообразны, как трансформации потребностей. Но во всех случаях и любой человеческий характер есть некоторый итог взаимодействия человека с внешней средой — материальной и социальной. А точнее: итог взаимодействия потребностей, присущих субъекту, с информацией, поступающей извне об окружающей среде.

На схематическом рисунке «четырех структур» (рис. 1) взаимосвязь потребностей с информацией извне отражена в делении схемы на верхнюю и нижнюю ча­сти: в верхней части неокортекс и гиппокамп представляют информацию извне; в нижней — гипоталамус и миндалина — потребности субъекта. Какая из этих двух сил больше сказывается на ходе трансформации? Бывает, что человек поступает так, а не иначе для удовлетворения своей потребности под напором обстоятельств, ощущая их давление на себя как внешний диктат. А бывает и так, что он как бы и не замечает этого давления, ощущая властный напор влечения. В первом случае механизм верхней части схемы сильнее механизма нижней; во втором случае — наоборот, механизм нижней части работает энергичнее.

Рис. 1. Механизм структурированных побуждений. «Параметры характеров» в тенденциях

Совершенно очевидно, что человеку нужны все четыре структуры для продуктивной трансформации его потребностей, все они и работают постоянно. Но так же очевидно и то, что, выполняя, в сущности, одну сложную работу, структуры эти у разных людей и в разное время работают по-разному. Эта разность выступает как разность характеров — как склонность держаться тех, а не иных направлений, тенденций в трансформациях потребностей. Склонность эта обусловлена, вероятно, тем, что хотя у каждого человека работают все четыре структуры, но одни более, другие менее успешно и энергично. Та или другая половина по горизонтали и по вертикали больше «тянет на себя» энергию организма, и ее меньше остается другой половине. Отсюда и все последствия. Это и есть тенденция, проявляющаяся иногда ярко, решительно, вполне определенно, иногда — едва-едва. Так же определяется и принадлежность человека к тому или иному характеру — «типу человеческой породы».

Было предложено много пар альтернативных координат для определения человеческих характеров. Каждая из таких пар не лишена оснований, каждая отмечает те или другие из распространенных оттенков реально существующих человеческих характеров. Все они хорошо укладываются в схему «четырех структур», которую поэтому можно рассматривать как физиологическое основание их многообразия.

Когда в поведении человека проявляется его потребность (в мобилизованно­сти, в эмоциональности, в ритме, в речи и т. п.), то может возникнуть вопрос: та ли это потребность, что характеризует его душу или же — что определяет его характер? На этот вопрос, вероятно, нельзя дать однозначный ответ — душа не только скрывается за характером, но и проявляется в нем. Она проявляется в делах, а дела совершаются так или иначе. То, как именно — это характер. Цель управляет настолько по-разному, что иногда средства начинают управлять целью. В хорошем стихе нельзя заменить ни одного слова, но по одному слову нельзя судить о стихе в целом.

Можно себе представить и усиленные связи этих механизмов по диагоналям схемы: гиппокампа с гипоталамусом (10) или неокортекса с миндалиной (9). Первая усиленная связь характеризует художников. Познавательная доминанта направлена к многообразию внешнего мира. Если в этой связи преобладает гиппокамп, то художник тяготеет к объективизму, реализму, «классицизму»; если гипоталамус — то к нарушению господствующих норм — к субъективизму, условности, «романтизму».

Вторая усиленная связь — неокортекс — миндалина (9) характеризует ученых (или склонность к мыслительно-познавательной деятельности) и проявляется в разносторонности подхода к единому познаваемому объекту. Если при этом превалируют объект и наличная информация о нем (неокортекс), то ученый более или менее успешно уточняет и обогащает эту информацию. Если превалируют миндалина и разносторонний подход к объекту, то ученый тяготеет не к совершенствованию знаний, а к коренной ломке их — к установлению новых норм.

Не зная средств, какими располагает человек, нельзя судить и о том, сколь значимы для него цели, за которые он борется. Тех же размеров пожертвования богача и бедняка свидетельствуют о разном в составе и силе потребностей каждого. Истина эта давно известна по евангельской притче о «лепте вдовицы». Своеобразие структуры потребностей человека проявляется в самых разнообразных случаях; когда он употребляет свою вооруженность вопреки ее прямому назначению; когда он пренебрегает имеющимся у него «оружием» и пытается применить то, какого лишен или каким располагает в наименьшей степени; когда человек значительно преувеличивает или преуменьшает свое действительное владение тем или другим «оружием»; когда он заблуждается в пригодности в данных обстоятельствах данного рода «оружия» (как Мартышка в пользовании очками и как Повар в воздействиях на Кота в баснях Крылова) и т. д. Несоответствие «оружия» времени и месту его применения может за­ключаться не только в его роде, но и в его недостаточности для борьбы в данном конкретном случае. Шахматист, сильный среди любителей, может быть слабо вооружен для борьбы с мастером спорта.

Для зрителей вооруженность любого вида и рода выглядит либо как средняя, нормальная, либо как более или менее отклоняющаяся от обычной в ту или другую сторону; причем недостаток в одном может сочетаться с избытком в другом. В быту так узнают обычно специалиста.

Наиболее ясно недостаточной вооруженностью выглядит пользование общеизвестным, но устаревшим «оружием». Расчеты на такое оружие, его применение, непонимание его непригодности — все это выдает глупость, наивность или невежественность человека и вызывает нередко комический эффект. И наоборот: лицо, вооруженное, по представлениям зрителей, значительно выше средней нормы, вызывает обычно уважение. Оно тем больше, чем выше ценит данный состав зрителей данный вид «оружия». Это ярко проявляется в реакциях зрительного зала ТЮЗов.

Всякого рода противоречия между вооруженностью человека и его потребностями обнажают эти потребности, а значит — и своеобразие их структуры. При острой нужде человек не успевает выбрать «оружие», наиболее подходящее к данному случаю, и хватается за ближайшее и наиболее привычное. В этом проявляется и острота нужды и привычка к тому или другому «оружию». В одних и тех же обстоятельствах один начинает ругаться, другой читает нотацию, третий обращается к совести, а четвертый вовсе не прибегает к словам.

Пригодность или непригодность «оружия» в каждом данном случае определяется объектом, на который оно направлено. Если это человек — то на какие-то его потребности: на биологические, социальные или идеальные. Ведь воздействовать на него может только то, что каких-то из них касается, причем какие-то у каждого человека наиболее, а какие-то наименее уязвимы. Поэтому успех в применении определенного «оружия» свидетельствует не только об относительной силе победителя, но обнажает также и слабости побежденного. Преимущество победителя может при этом заключаться всего лишь в знаниях слабостей побежденного. Так действуют всякого рода шантажисты, соблазнители, льстецы.

Так слабейший иногда побеждает сильнейшего, пользуясь противоречиями в потребностях или вооруженности последнего. Шантажируемый, соблазняемый или обольщаемый что-то любит, чем-то дорожит (например, репутацией), а это любимое или нужное не защищено в должной мере или представляется недостижимой мечтой. Знание такой «подноготной» в потребностях противника бывает в борьбе сильнейшим «оружием». Но, в сущности, всякий борющийся ищет незащищенные места в структуре потребностей и в возможностях противника и рассчитывает на их существование. Процесс борьбы происходит, пока борющиеся такие места ищут и находят.

Чаще всего они обнаруживаются либо в привязанностях партнера-противника, либо в нормах удовлетворения его потребностей — в том, что какая-то из них может быть нарушена и соответствующая потребность сделается актуальной и значительной. В первом случае речь идет о возможной опасности любимому, искомому, желанному; во втором — об угрозе уже достигнутому, привычному, ставшему постоянной необходимостью.

Таким образом, противоречия между вооруженностью и потребностями человека уясняют еще и новую область противоречий. Это противоречия между потребностями актуальными, неудовлетворенными и потребностями неактуальными, удовлетворенными общей нормой; здесь охрана нормы противопоставлена устремленности к новому, нужды противостоят влечениям и влечения — привычкам. Такие противоречия постоянно возникают, но редко достигают значительной остроты; их можно рассматривать как еще один «уровень» противоречий в структуре потребностей человека.

Противоречия начинаются с целей, интересов, мотивов и потребностей, отлича­ющих одного человека от другого и заставляющих их бороться друг с другом. Но противоречия заключены и в глубинах души каждого, так как составляют сущность жизни человека, пока он — мыслящее существо. Л. Н. Толстой писал: «Чтоб жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать, и опять бросать, и вечно бороться и лишаться. А спокойствие — душевная подлость» (251, т. 60, с. 231). Д. Г. Лоусон отмечает в теории драмы: «Действующие лица постоянно сталкиваются с расхождением между своими намерениями и тем, что происходит в действительности; это вынуждает их пересматривать свои представления о реальности и еще больше напрягать свои силы; именно это и заставляет их двигаться в буквальном смысле слова» (148, с. 325).

На любом уровне рассмотрения противоречий в структуре потребностей своеобразие человеческой души раскрывается в отклонениях от обычного, наиболее распространенного, нормального, общего. Но это общее должно прежде всего существовать — только при этом условии противоречащее ему может служить воплощению человеческой души и удовлетворению потребности бескорыстного познания режиссера и зрителей спектакля.
15. Потребности и мода
Вещи, которыми человек окружает себя, иногда весьма внятно говорят о его потребностях. В этом отношении особенно красноречиво бывает следование моде или пренебрежение к ней. В следовании моде — один из первых признаков принадлежности к определенному общественному рангу. В признаке этом содержится и понимание субъектом своего «ранга» и его потребность принадлежать к нему.

Повышенное внимание к моде, стремление нисколько не отставать от нее выражают потребность занимать в данном ранге достойное положение. Но стремление это свидетельствует также и об отсутствии претензий выйти за его пределы, то есть об относительной скромности социальных потребностей. Тот, кого существующая норма категорически не удовлетворяет, а также и тот, чья социальная потребность ниже общей средней нормы, не следят за модой. Но они и не отрицают ее — они к ней равнодушны, как к явлению малозначительному. («К чему бесплодно спорить с веком?» — спрашивает Пушкин.)

Модно бывает самое разное, вплоть до «физики», «лирики» и политики. Предметом моды бывают сами потребности; при этом они неизбежно превращаются в потребность социальную. Точнее — социальная потребность определенного уровня конкретности иногда трансформируется в моду на определенные идеальные и биологические потребности. Эпидемическое увлечение точными науками («физикой») или поэзией («лирикой») в 50-е и 60-е гг. XX в. и общественными науками — в 20-е и 30-е гг. XX в. вероятно, можно отнести к таким модам. Мода на потребность бывает связана с ее вещественными признаками — вооруженностью, атрибутами, символами; сюда может входить не только одежда, но транзисторный приемник, портативный магнитофон, определенные книги, планировки квартир и т. д. — вплоть до времяпрепровождения.

Мода на определенную вооруженность говорит обычно о модности определенных потребностей. Так, скажем, если модна косметика, то едва ли в том же кругу одновременно может быть модна политика. И, наоборот — когда модна политика, то модно отсутствие косметики.

Мода на биологические потребности свидетельствует об обострении социальных потребностей — о недостаточности существующих норм их удовлетворения и о том, что новая норма еще не определилась. В модности биологических потребностей скрыт некий протест без положительной программы.

Рост волос на голове и лице человека, рост ногтей — это естественные процессы удовлетворения растительных потребностей человеческого организма (так же как и усваивание в различных частях пищеварительного канала питательных веществ из пищи); стрижка волос и бороды, уход за растительностью — нормы удовлетворения потребностей социальных. Отказ от ухода за волосами, от стрижки и бритья (и от «красы ногтей», по выражению Пушкина) — отказ от социальных потребностей и пренебрежение к норме их удовлетворения, принятой в данное время в данной среде — «спор с веком», по Пушкину.

Тело живого существа — это его «оружие». Разные части человеческого тела приспособлены к обслуживанию разных потребностей. Чем больше в биологиче­ской потребности животного, тем тщательнее закрывается то, что служит ей. Одежда скрывает и обнажает те или другие части тела, как указывает мода на ту или иную потребность. Сложнейшая прическа и платье до пят в этом отношении прямо противоположны распущенным волосам, закрытым плечам и мини-юбке; контрастность мужской и женской одежды (в покрое, в расцветке) противоположна их сближению1.

Начинается смена нормы и моды с отрицания. Р. М. Рильке писал о футуристах: «По своей сущности они не творцы нового, а беглецы от прежнего» (207, с. 269). М. Лифшиц пишет о современной моде в искусстве: «Если в течение почти десятилетия господствовал вкус ко всему, что удалялось от реального мира, то на смену ему должен был прийти и действительно пришел интерес к предметности, как длинные юбки сменяются короткими и наоборот. Конечно, такие циклы уже бывали, однако на этот раз дело пошло более круто <...> дело не обошлось бутафорским восстановлением реальности на полотне. Место изображенного предмета занял предмет реальный» (141, с. 100).

Во многих чертах современной моды в одежде (короткие юбки), прическе (распущенные волосы), в поведении (например, в поцелуях в общественных местах), казалось бы, проявляется преобладание биологических потребностей над социальными. И это было бы действительно так, если бы это преобладание не было модой. Но поскольку оно — мода, в нем господствуют потребность социальная и норма ее удовлетворения. В данном случае она негативна — в ней отрицание прежде господствова­вших норм, касающихся, вероятно, не только прически, одежды и манер.

Отношения к моде суть отношения к определенной норме удовлетворения социальных потребностей, но отношения эти бывают весьма разнообразны и зависят они от многих причин, в число которых входят и некоторые природные данные человека — его врожденная вооруженность. Так, скажем, красивые женщины обычно менее внимательны к моде, чем некрасивые. Нарушение нормы и моды в одном иногда подчеркнуто восполняется другим; еще М. Ю. Лермонтов отметил, что «дама дурно одетая обыкновенно гораздо любезнее и снисходительнее». Оттенки отношения человека к моде иногда отчетливо обнаруживают некоторые его потребности. В чем именно и в какой мере данный человек следует моде и пренебрегает ею? Ответ на этот вопрос может указать на те черты человека, которых он сам не осознает; они касаются вкуса, а вкус отражает потребность, безотчетно ощущаемую.

Но следование моде как признак принадлежности к определенному рангу есть, кроме того, и вооруженность, приобретаемая иногда ценой значительных затрат и жертв. Кроме того, следование моде в женской одежде и косметике служит иногда «оружием» для удовлетворения биологических потребностей, что чаще всего тоже, вероятно, не осознается.

Значит, на уровне противоречий между вооруженностью и потребностями мода имеет основание занимать определенное место.

Уменье видеть обусловлено соответствующей потребностью и надлежащей вооруженностью. Общий зародыш того и другого называют способностями, дарованием, талантом. Все это обнаруживается в возникающих ассоциациях — в воображении, связывающем личный опыт и знания с пьесой, а пьесу — с личными опытом и знаниями.

Академик А. А. Ухтомский приводит мысль М. М. Пришвина о работе писателя, но ее можно отнести к художнику любой специальности: «Как только свое личное как бы растворяется в чужом, то можно с уверенностью приступать к писанию — написанное будет для всех интересно, совершенно независимо от темы: Шекспир это или башмаки» (261, с. 264).

Спектаклем режиссер проверяет то, что увидел в жизни и в пьесе и что доверил актерскому коллективу — он предлагает увиденное на утверждение зрителям, чтоб убедиться в своей правоте. Оно нуждается в утверждении потому, что представляет собой реальность необычайного или необычайность реального. Технологически диалектика эта заключается в том, что противоречия на одном уровне структуры потребностей уравновешиваются строгой логикой их функционирования на другом или других уровнях, или между ними, и режиссер для воплощения своего открытия выбирает — когда и какие именно потребности с какими именно согласуются или сталкиваются. Выбор этот утверждает некоторое универсальное единство в человеческой душе, в людях, в мире.

По Р. Гамзатову — «в одной капле дождя спит потоп», по О. Хайяму — «в зерне — вся жатва», по девизу на шекспировском театре «Глобус» — «весь мир играет комедию».

Логику эту можно продолжить: в атоме — весь космос, в душе человека — вся истина, потому что если нет его, то нет и истины.