Специфика обслуживания потребностей

Поэтому: чем строже соблюдается экономия сил в применяемых средствах и чем она поэтому ярче видна, тем с большей уверенностью можно утверждать, что средства эти в данном случае служат цели, в той же мере продиктованной социальными потребностями.

Левое полушарие, специализируясь и развиваясь, обеспечивает человека способностями к обобщениям, к речи и, следовательно, уже не только к ощущению реального времени, но — как показали Т. А. Доброхотова и Н. Н. Брагина — и к представлениям о нем как о будущем. Эти способности делают человека существом социальным, обладающим социальными потребностями. Благодаря работе левого полушария человек приобретает возможность строить прогнозы и планы удовлетворения своих потребностей. Эта возможность совершенно необходима при обслуживании социальных потребностей; искомая ими справедливость всегда есть некоторое обобщение, некоторый план и проект — связь настоящего с искомым, должным будущим. Вне представлений о правах и обязанностях, подлежащих реализации в будущем на основании настоящего, наличного, потребность в справедливости в человеческом обществе едва ли практически возможна.

Поэтому потребность эта, трансформируясь, конкретизируется не в одну самодовлеющую цель, а в некоторую перспективу ряда целей — в программу деятельности, каждое звено которой необходимо и связано с предыдущими и последующими. Программа предполагает и предусматривает некоторую длительность ее осуществления и некоторый порядок последовательного применения средств. Причем допускает возможность их варьирования — большую или меньшую, в зависимости от обширности программы и длительности времени, отпускаемого на ее осуществление.

Своеобразие целей, продиктованных социальными потребностями, — множественность их последовательного ряда, их перспективная взаимосвязь и предусматриваемая отдаленность во времени — все это резко отличает их от целей, продиктованных потребностями биологическими и идеальными, если рассматривать те, другие и третьи по отдельности — в условно изолированном виде.

Такое выделение условно именно потому, что практически социальная природа человека проявляется как раз в присутствии этой черты социальных потребно­стей — их программности — чуть ли не в любом действии или даже побуждении любого реального и хотя бы относительно здорового человека. Трудно представить себе человека, который действовал бы, совершенно не строя никаких планов на будущее, и который не удовлетворял бы свои потребности и нужды по какому-то выработанному порядку, плану, стереотипу, принятому в данной социальной среде и воспитанному нормами этой среды у данного индивида.

При этом разные люди в различных степенях склонны планировать свое поведение, да и один и тот же человек в разных случаях и в разное время более или менее подчиняет свое поведение предварительным планам и расчетам. Может быть, можно даже утверждать: чем больше в каждом данном деле расчета и плана, чем яснее принадлежность его к средствам и чем меньше видна в нем цель, тем, соответственно, большую роль играют в нем социальные потребности.

Если же рассматривать биологические потребности как таковые, то очевидно, что как неудовлетворенные (актуальные в данный момент), они всегда требуют немедленного удовлетворения. После их удовлетворения они, наоборот, как бы уже и не существуют. Если человеку холодно или он голоден, или задыхается, то ему нужно согреться, насытиться, дышать свободно сейчас, немедленно. И обратно — если ему не нужно что-то подобное немедленно, то нужды он не замечает, и оно ему, следовательно, как бы и вообще не нужно. Это относится не только к биологическим заботам человека о себе лично, но и к его заботам о детях, о близких, хотя в этих заботах обычно все же проявляется ярче его социальная природа, а вместе с нею — планирование, перспектива целей.

Трудно представить себе, чтобы человек хотел прекращения боли или болезни своего ребенка «послезавтра» или «к будущей пятнице», хотя он может знать, что раньше определенного времени то или другое не произойдет, и может строить планы лечения с расчетом на отдаленный срок. При всем том хочет он удовлетворения биологической потребности немедленно. Таковы же и биологические потребности наступательного уровня (например, половое влечение) — они сдерживаются нормами, но требуют удовлетворения немедленного. Здесь время ощущается как процесс необратимый, реальный, заключенный в убегающем мгновении, вместе с которым убегает и цель, в отличие от времени абстрактного, обратимого и мыслимого отдельно от событий, наполняющих его.

Идеальные потребности — потребности познания, согласно своей природе либо имеют дело именно с временем абстрактным, обратимым, либо время игнорируют. Наука изучает процессы как таковые, независимо от того, в какое реальное (необратимое) время (год, месяц, число) они протекают; искусство же, занятое качеством познания, ищет достоверность, независимую от времени — не протекающую, уходящую или возникающую, а пребывающую, вечную и неизменную. Ведь только в этом случае она, достоверность, истинна. Вот несколько иллюстраций.

Академик В. И. Вернадский: «В 1686 г. кембриджский профессор И. Ньютон определил время следующим образом: “Абсолютное, настоящее и математическое время само по себе и по своей природе равномерно течет безотносительно ко всему окружающему”; “С той поры время исчезло как предмет научного изучения, ибо оно было поставлено вне явлений, понималось как абсолютное”» (42, т. 1, с. 34, 36).

Известно, что когда Микеланджело указывали на отсутствие портретного сходства его скульптур с Джулиано и Лоренцо Медичи, он отвечал: «Кто это заметит через десять веков?» Сложный состав реальных целей и желаний нормального взро­с­лого человека всю картину планирования поведения чрезвычайно усложняет. На поверхности причудливо протекающего процесса промелькнет то одна, то другая черта: то признак бездумной биологической природы человека, то проявление его идеальных, бескорыстных и вневременных устремлений, то педантизм, обусловленный его социальной средой, и его подчиненность ее нормам. На поверхности поведения видно сочетание таких тенденций, а иногда — их соревнование или жестокие столкновения между ними.

Картина представляется относительно простой, когда дело касается ребенка. Возникновение и созревание социальных потребностей наиболее отчетливо видно в появлении и развитии способности различать цели и средства, строить планы выбора и применения средств. А возникновение и функционирование идеальных потребностей ярко проявляется в бескорыстной радости, в любознательности, в способности самостоятельно строить целостные представления из разрозненных слагаемых.
7. Семиотика мобилизованности
Достаточно четкие представления о связях средств с целями и зависимость целей от лежащих за ними потребностей помогают видеть происхождение совершаемых человеком действий от той или иной исходной потребности в потоке его поведения: видеть их давление — долю их участия в сложной, более или менее отдаленной цели.

Непосредственно вслед за появлением цели, достаточно значительной, чтобы определять более или менее длительный отрезок поведения, возникает телесная мобилизованность, подготавливающая это именно поведение. Такая цель возникает в решении, за которым следуют воздействия — способы ее достижения, но сама цель относительно устойчива, в то время как способы сменяют друг друга.

Если отдельное воздействие и предшествующую ему пристройку уподобить букве поведения, то мобилизованность и вытекающий из нее отрезок поведения будут подобны фразе: в букве не видно содержания, во фразе же оно очевидно. Мобилизованность подготавливает к деятельности определенного характера (например: к «наступлению», «контрнаступлению», к «обороне»), а характер этот вытекает из того, какими потребностями данная деятельность мотивирована. В каждой кон­кретной мобилизованности отражены характер относительно значительной цели и возможность применения некоторого выбора различных средств достижения этой именно цели.

Разнообразных мобилизованностей можно себе представить бесконечное множество, более того — каждая мобилизованность любого человека неповторимо своеобразна. Но существуют и общие черты, присущие всякой мобилизованности, они касаются цели: ее значительности, ее сложности. И ее отдаленности во времени, по предварительным представлениям субъекта.

Значительность цели выражается в полноте мобилизованности — в готовности к большим или меньшим затратам усилий.

Сложность цели — в тщательности, точности мобилизации.

Отдаленность цели — в подготовке к большей или меньшей экономности, сдержанности предстоящих усилий.

Цель обычно сложна: в ней присутствуют разные потребности — социальные, биологические и идеальные одновременно. Но в большинстве случаев более или менее ясно преобладает одна, иногда настолько, что влияние других почти не сказывается на характере мобилизованности. Это позволяет рассматривать по отдельности (пусть с некоторой долей условности, с упрощением) черты мобилизованности, выража­ющие ее происхождение от той, другой или третьей исходных потребностей — различных компонентов сложного целого.

Биологический компонент ведет к полноте мобилизованности за счет ее тщательности, точности; к минимальной экономии, или даже к расточительности сил; вследствие стремления к немедленному удовлетворению потребности, мобилизованность эта груба, избыточна и обнажена. Она мгновенно возникает и так же быстро гаснет или сменяется другой, подобной, характеризуемой теми же чертами. Такова бывает мобилизованность людей, остро нуждавшихся в элементарных условиях физического существования (голодных, замерзающих и т. п.), а также в проявлениях половой любви, ревности, физического отвращения и т. п.

Социальный компонент ведет к мобилизованности, рассчитанной на определенную длительность предстоящей деятельности — как работы, относительно сложной, которая должна быть и будет в нужный срок успешно завершена. Разнообразие таких мобилизованностей чрезвычайно велико. Они представляют собой мобилизованность в самом чистом и ярком виде. Тут налицо и готовность к значительной деятельности — к затратам усилий, и к сдержанности, к бережливости; налицо и сосредоточенность на ближайшем, конкретном способе, и четкость в смене способов, и учет успешности (или безуспешности) их применения. В мобилизованности все это проступает в том, на какую дистанцию рассчитано расходование ресурсов. Чем больше эта дистанция, тем точнее, тщательнее в мелочах мобилизованность, тем строже экономия, тем реже смена способов, тем полнее использование каждого, тем больше терпения и настойчивости в их применении, тем больше педантизма в поведении, начиная с телесной мобилизованности.

Идеальный компонент требует мобилизованности, соединяющей в себе некоторые черты, характерные для двух предыдущих мобилизованностей. По полноте эта мобилизованность близка к биологическим, по тщательности — к социальным. По ра­счету времени в прогнозе она противоречива: тщательность сочетается с готовностью к немедленному результату, а неуловимость результата — с терпением и с настойчивостью в попытках достичь его. Отсюда: готовность к неожиданным и парадоксальным затратам усилий — то к крайней скупости, то к крайней расточительности. В мобилизованности этой есть нечто похожее на увлекательное подкарауливание, в ней можно увидеть готовность немедленно «поймать» нечто трудно уловимое, но чрезвычайно ценное, нечто такое, в чем важен даже не столько сам результат, сколько процесс приближения к нему; перспектива достижения цели чуть ли не столь же привлекательна, как сама цель. Процесс открытия истины, ее созерцание и ее оформление дороже ее самой.

Но мобилизованность этого типа раздваивается соответственно двум ветвям трансформации идеальных потребностей.

Познание количественных отношений невозможно без измерений, без абстрактных понятий, без отчетливого владения способами, объединенными в метод. Все это проявляется в мобилизованности, характерной для научной работы. «Левополушарность» ученых сказывается поэтому в склонности к логике, к методу, даже к педантизму в поведении, начиная с мобилизованности.

Потребность в ощущаемой полноте достоверности познания, наоборот, не нуждается в измерениях и абстрактных понятиях. Отсюда характерное для «правополушарных» художников пренебрежение к логике, к методу, к точной терминологии, к познанию способов достижения целей вообще. Это пренебрежение подкрепляется тем, что затраты усилий в художественной деятельности необычны: она требует то величайшей тупости и забот о таких мелочах, которые кажутся со стороны совершенно неважными, то, наоборот, — такой смелой расточительности, таких больших затрат, какие опять же представляются излишними. Это выглядит следствием беспорядочности, а истинная причина — в своеобразии цели, которая сугубо индивидуальна и в обычном житейском смысле совершенно бескорыстна. Особенность такой целесообразности резко отличает ее от всякой другой. Поэтому «правополушарному» художнику кажется, что он не нуждается вообще в целесообразном методе, в знаниях законов, что он занят далекой значительной целью непосредственно, и одной увлеченности ею достаточно для ее достижения.

Но типично «правополушарные» художники, как и «левополушарные» ученые, потому, в сущности, и типичны, что они — создатели «ширпотреба» в искусстве и в науке. Те и другие работают в пределах средней общественной нормы удовлетворения идеальных потребностей. Что же касается нарушителей нормы, чьими усилиями норма эта повышается и развивается: художников — открывателей школ, направлений и стилей в искусстве, и ученых — открывателей новых областей знания и новых путей познания, то у первых всегда ярко выражено не только сверхсознание, но и сознание, а значит — логика, метод, здравый смысл, технология средств и способов и т. д., а у вторых — не только метод, логика и сознание, но и сверхсознание. У тех и других интенсивная работа одного полушария поддерживается и стимулируется мощной работой другого.

Но когда средних («типичных») научных работников призывают к смелости воображения, к вдохновению, к интуиции, к широким и категорическим обобщениям, а средних («типичных») работников искусства — к точным знаниям и выражениям, к логике и методу, к системе и сознательности труда (а такими призывами бесспорнейших авторитетов полны всякого рода сборники типа «Мастера искусств об искусстве»), то призывы эти потому постоянно и повторяются, что адресуются они к деятельности, адресату непривычной, — к тому, что, может быть, представляется ему даже противоестественным, что ему совершенно не свойственно... К тому полушарию, которое в данном случае «не работает».

Чем ближе цель, тем больше давление биологических потребностей; чем дальше цель, тем больше давление идеальных, и чем определеннее временное расстояние до цели, тем яснее ее происхождение от потребностей социальных и ее связь с ними.

Практически любая конкуренция желаний обнаруживается в распределении внимания.

Человек всегда что-то делает. Что именно он делает? Это первый вопрос. Допустим, как это чаще всего и бывает, что он делает то, чего требуют его социальные потребности, — то, во что они, конкретизируясь, трансформировались. Это вопрос о главенствующей потребности.

Второй вопрос: что немедленно, самое первое и простое, нужно сделать для выполнения дела? Не затрагивает ли это ближайшие биологические нужды, а если за­трагивает, то как именно: благоприятно или неблагоприятно? Это вопрос о давлении биологических потребностей, которые, если можно так выразиться, «проверяют» сложное социальное простейшим биологическим — чтоб нужды биологические не ущемлялись, чтоб ход их удовлетворения не прекращался и не терпел ущерба в настоящем времени. Давление биологических потребностей «напоминает» о ближайшем и простейшем — о материальности, предметности, ощутимости того, что продиктовано социальными потребностями и мыслится как искомая справедливость. (Таким давлением бывает, например, крайняя физическая усталость или болезнь.)

Третий вопрос: для чего это дело делается? Ближайшая цель его подразумевается или была указана в ответе на первый вопрос. Но вопрос «для чего?» может быть повторяем после любого ответа вновь и вновь без конца. Он постепенно ведет к все более отдаленному будущему и к все более широким обобщениям и абстрактным представлениям о должном — в представлениях человека о себе самом, о человече­ском обществе в целом, о мире. Первоначально речь будет идти, видимо, о некоторых моральных ценностях, о нравственных принципах, где социальное слито с идеальным и переходит в него, а далее — об истине как таковой, все более общей, безусловной и, конечно, несравнимой по своей значимости с данным конкретным делом и с данной целью, продиктованной наличными обстоятельствами. Сами обстоятельства эти могут потерять значимость в сопоставлении с идеальными ценностями, если потребность в них сильна.

Когда давление идеальных потребностей достигает такой силы, то это будет значить, что они подавили и вытеснили данную социальную потребность — заняли господствующее положение. Теперь на них будут давить более или менее сильно потребности социальные и биологические.

До этого доходит редко. Чаще давление идеальных потребностей ограничивается влиянием соображений нравственности, нормами знаний, верований и суеверий, а также велениями эстетического вкуса. Все эти идеальные давления на цель побуждают заглядывать в прогнозе дальше ее достижения, сопоставлять ее со все более отдаленным будущим или даже смотреть на нее как на средство и оценивать пригодность этого средства (или его непригодность) для достижения цели вышестоящей в их мыслимой иерархии. Так давления идеальных потребностей отодвигают цели, привлекая внимание к последующему, а давление биологических приближают их, привлекая внимание к немедленному, сиюминутному.

Поставленные три вопроса могут быть обращены субъектом и к самому себе — они будут выглядеть, пожалуй, еще проще.

Первый вопрос: чего я, в сущности, добиваюсь? Вероятно, в добросовестном и вполне искреннем ответе в большинстве случаев будет содержаться что-то, каса­ющееся взаимоотношений с окружающими.

Второй вопрос: что для этого нужно сделать и что последует немедленно за попыткой добиться цели — благоприятно или неблагоприятно физическому благополучию моему или моих близких? Неблагоприятное может ослабить интерес к цели или подавить его, благоприятное повысит интерес к нему; но во всех случаях, чем значительнее это первое, ближайшее, тем больше оно привлечет к себе внимания.

И третий вопрос: к каким последствиям приведут эти мои хлопоты о взаимоотношениях? Согласуются ли они с совестью и с принятыми в моей среде представлениями о хорошем и плохом, красивом и некрасивом? Служат ли эти вероятные последствия утверждению моих категорических убеждений, знаний, верований?

За постановкой этих трех вопросов скрывается, в сущности, вопрос о распределении внимания. Вероятно, как бы ни был человек увлечен текущим делом, как бы ни было сконцентрировано его внимание на этом деле, в некоторой мере и непроизвольно в нем присутствует и касающееся этого дела самое близкое, биологическое, и самое далекое, с ним связанное, — идеальное. Назначение трех вопросов — уяснение этой меры, уяснение значимости давлений.
9. Ритм и эмоциональность
В распределении внимания представительствуют все три группы потребностей; они борются за внимание к себе — за место во внимании, за внимание к объектам внешнего мира, сулящим им удовлетворение. Конкуренция тенденций, претендующих на господство в круге внимания, выражается в ритме поведения и в его эмоциональности.

В основе ускорения или обострения ритма всегда лежит стремление «поймать двух зайцев» — использовать одновременно разные способы или удовлетворить разные потребности, достичь нескольких несовпадающих целей. Одна из них, скажем, близкая, но относительно менее значительная, чем другая, далекая; или: одна влечет направо, другая — налево. Примирить такое противоречие можно только быстрой сменой способов — поочередным использованием тех и таких, какие служат той и другой. В торопливости их поисков и применения легко возникают неожиданные удачи и неудачи, за ними — надежды и разочарования. Чем сильнее эти эмоции, тем яснее и стремительнее реализуется их назначение — трансформация и конкретизация потребности. При отрицательной эмоции притязания уменьшаются и цели упро­щаются; при положительной эмоции притязания увеличиваются и цели делаются все более значительными, приближаясь к исходной потребности и к процессу ее непо­средственного удовлетворения. Так страх, горе, печаль, а затем гнев, ярость, негодование вынуждают ограничиваться меньшим, чем предполагалось, и выражают сопротивление этой нужде. Удовольствие, радость, наслаждение, восторг, наоборот, открывают возможность повышать притязания и выражают перспективность притязаний и целей человека.

В том и другом случаях трансформации делают поведение эмоциональным, а ритм — взволнованным, обостренным. Но успешность и быстрота этих трансформаций скрывают и погашают эмоциональность — выполнив свою функцию в регулировании поведения, эмоция исчезает за ненадобностью. Поэтому наиболее эмоциональными бывают те моменты или периоды поведения, когда эмоция требует трансформаций, а память, воображение, мышление, интуиция не успевают требование это выполнить. Практически это выглядит так: человек неожиданно оказался в обстоятельствах, которые требуют нового поведения, но он не находит, что именно нужно делать. При отрицательной эмоции это — тупик, отсутствие выхода и, следовательно, поиски выхода, более или менее стремительные, энергичные или лихорадочные — в зависимости от силы эмоции. Именно теперь горе и печаль превращаются в негодование, гнев и ярость. При положительной эмоции — опять тупик, но противоположного содержания. Теперь «глаза разбегаются» от неожиданно открывшейся перспективы возросших возможностей, и человек не знает, на какой из них остановиться. Предвкушение и поиски пути сопровождаются эмоцией не от безвыходности, а от обилия соблазнительных выходов. Эмоция, в сущности, длится, пока «выход» ищется или пока «выходы» ищутся один за другим. Когда «выход» найден, эмоция гаснет.

Как уже говорилось, чаще всего в конкуренции потребностей биологические и идеальные давят на социальную, но возможны, разумеется, и такие случаи, когда под давлением находится временно господствующая биологическая или идеальная. Так, удовлетворяя биологическую нужду (в случае, например, острого заболевания), человек заботится все же и о приличиях и не расстается ни с эстетическим вкусом, ни со своими верованиями, убеждениями; в этом сказывается привычная заинтересованность в будущем.

Также при обострении идеальных потребностей, когда задеты какие-либо категорические верования человека, его идеалы, он защищает их, уделяя некоторое внимание и своим биологическим нуждам, и своей социальной репутации.

Наиболее ярко эмоционально окрашенными бывают столкновения потребностей, когда в столкновениях этих сильны потребности биологические; их удовлетворение не терпит отлагательств, а социальные и идеальные их требуют. Поэтому повышенная эмоциональность чаще всего выдает участие в конкуренции сил биологических, которые всегда торопят, подгоняют, даже и не главенствуя. (Это отчетливо видно в поведении детей.)

Одно и то же дело может осуществляться для удовлетворения различных потребностей — той или другой преимущественно или нескольких одновременно. Человек, например, ест. Как это примитивное дело осуществляется? Сытый или лишенный аппетита ест не так, как голодный; гурман — не так, как равнодушный к пище; деловой педант — не так, как человек беспорядочный и легкомысленный. Для одного процесс еды — чуть ли не самоцель; для другого — скучная обязанность; для третьего — серьезное дело, требующее полной сосредоточенности, выполняемое как необходимое средство.

Так же по-разному — иногда в противоречиях, а иногда и без них — люди лечатся, одеваются, укладывают чемодан в дорогу, располагаются в жилище и т. п.

Особенно ярким примером может служить то, что называют «любовным объяснением». Чем больше в нем нетерпения, торопливости (чем ближе цель), чем небрежнее и полнее (яснее) пристройки, чем меньше расчета и экономии сил — тем сильнее давление биологических потребностей. Чем больше плана, расчета (чем определеннее перспектива), чем тщательнее пристройки и строже экономия сил — тем сильнее в нем потребности социальные (например, самолюбие). Чем больше бескорыстного любования или увлеченности самим процессом объяснения (чем искреннее клятвы в вечной верности) — тем более давление потребностей идеальных.

Здесь видно, что по мере усиления биологических побуждений отпадает надобность в самом объяснении. При возрастании роли социальных потребностей объяснение делается все менее любовным. Идеальные потребности свидетельствуют о силе любви, но она при этом делается идеальной, платонической. Следовательно, в настоящем смысле любовное объяснение мотивировано всеми тремя исходными потребностями, но в разных конкретных случаях и в разные моменты его протекания та, другая или третья выходят на первый план и проявляются наиболее ярко.

Поэтому для любовного объяснения характерна борьба различных тенденций, поэтому оно всегда трудно и невозможно без обостренного ритма и его изменений в ходе объяснения, без эмоциональности. При этом каждое любовное объяснение может быть охарактеризовано присущим только ему соотношением сил движущих его потребностей. В одном случае в нем наиболее настойчивы биологические, в другом — социальные или идеальные. Превалирование тех, других или третьих ясно обнаруживается в том, какие слова фразы в объяснении произносятся, а особенно ясно — в том, как они произносятся. Об этом речь впереди.

Эмоции были названы индикатором потребностей. Это значит: если вы видите, что человек обрадовался или огорчился, получив определенные новые для него сведения, то вы видите также и соответствие или несоответствие этих сведений его потребностям и интересам по его собственным представлениями; вы узнаете их содержание. Если же новая информация не вызвала у человека никакого эмоционального отклика, то можно быть уверенным — она не коснулась его интересов и потребно­стей, как он их себе представляет.

Но если появление эмоции обнажает существование потребности, то характер возникающей эмоции должен отражать характер потребности, которая ее вызвала, — от какой из трех исходных она произошла.

Действительно, каждая реальная эмоция обладает некоторыми качествами, продиктованными происхождением потребности, откликом на которую она является. Эти качественные отличия видны, хотя и не поддаются ни измерению, ни даже однозначным словесным определениям. Вы, например, видите, что человек обрадовался («стал легче») или огорчился («потяжелел»), но доказать это невозможно — никакие весы не зарегистрируют и не измерят бесспорного, очевидного факта; кроме того, бытовые, всем понятные наименования эмоций, в сущности, многозначны, в значительной степени субъективны. К тому же содержание и характер любой реально протекающей эмоции зависит также и от предынформированности субъекта, и от содержания самой новой информации. Поэтому исходная потребность определяет возникающую эмоцию лишь в некоторых основных чертах — отнюдь не полностью, не в оттенках, которые придают эмоциональному процессу всегда присутствующее в нем своеобразие. Но основные черты эти все же видны в определенных тенденциях, которые могут быть установлены и в которых исходные потребности проявляются.

Вызванные биологическими потребностями эмоции положительные видны как та или иная степень удовлетворенности, довольства, успокоения и демобилизации; отрицательные — как физическая боль, угнетающий груз, мучение, требующее немедленного прекращения любыми средствами; к предчувствиям такой боли и угнетающей тревожности относится по сути своей и страх.

Социальные потребности проявляются в положительной эмоции подъема сил, повышения активности и мобилизованности, в бодрости мыслительной деятельно­сти и телесной легкости; часто эмоция эта проявляется в смехе. «Смех не связывает человека, он освобождает его»; «Смех подымает шлагбаум, делает путь свободным», — отметил М. М. Бахтин (19, с. 339).

Отрицательная эмоция, вызванная социальными потребностями, тоже мобилизует, но как бы в обратном — активно оборонительном — направлении. Таковы разные степени досады, раздражения, гнева. Это — не боль, физически ощущаемая, а мучительное мышление, мышление, бесплодно мечущееся. Отсюда — избыточная мобилизованность, лихорадочность сосредоточенного думанья в поисках отсутствующего средства при недостаточно конкретной цели. Поэтому злость, гнев, досада, раздражение и т. п. часто побуждают хвататься за цель или способ, случайно подвернувшийся; поэтому сгоряча, в раздражении, люди совершают поступки, в которых после раскаиваются.

Идеальные потребности, согласно их сущности, «питаются» информацией и удовлетворяются ее новизной, какова бы ни была ее прикладная значимость. Поэтому потребности эти «в чистом виде» проявляются только в положительных эмоциях — в бескорыстной радости (которая ведь и доказывает факт их существования). Эта радость «окрыляет», «облегчает» человека, но не для практической деятельно­сти, а для созерцания, для все более глубокого, полного и многостороннего понимания полученного знания. Причем такая оценка знания возникает только при превышении предынформированности данного субъекта о данном объекте в данный момент. Так бескорыстно радуются дети: удивление и понимание выступают тогда как эмоция восхищения тем, что превзошло ожидания. Эмоция эта свойственна, разумеется, и взрослым людям в самых разнообразных степенях, но для малых ее степеней это название представляется неподходящим.

Идеальные потребности практически проявляются, конечно, и в отрицательных эмоциях, поскольку исходные потребности в «чистом виде» не выступают. Но это — отрицательная эмоция не боли, раздражения, гнева, требующих активности, а — депрессия в широком диапазоне: от апатии, томительной скуки, которая ощущается как беспричинная, до нетерпимого отчаяния. Таковы ощущения пустоты, отсутствия, взамен должного, нормального, обычного присутствия. Это — все виды и оттенки отрицательных эмоций потери интереса, вплоть до потери интереса к жизни, к факту своего существования. Так возникает и обнаруживается нетерпимость для человека существования без цели, без какой бы то ни было заинтересованности, без функ­ционирующих потребностей.

Эмоции, обслуживающие биологические и социальные потребности, как положительные, так и отрицательные, во всех их трансформациях, сочетаниях и оттенках по назначению своему конструктивны. Они участвуют в трансформациях потребно­стей — в структурировании желаний — с тем чтобы возникающие цели и применяемые способы их достижения служили сохранению и развитию человека в наличных условиях. Идеальные потребности конструктивны, потому что вызывают положительные эмоции. Их роль тем больше, чем быстрее и успешнее идет накопление знаний. Поэтому они — показатель нормального роста и развития человека преимущественно в детстве, юности и молодости. По мере накопления человеком знаний, он реже восхищается и приходит в восторг, а с утратой бескорыстной любознательно­сти его положительные эмоции все больше перемещаются в сферу потребностей социальных и в рациональное планирование деятельности, а далее — в дряхло­сти — в сферу нужд биологических.

Новое всегда существует вокруг любого человека. Но обычно человек замечает в нем только то, что касается его социальных и биологических потребностей, поскольку он именно их удовлетворением занят. Если же они удовлетворяются в соответствии с господствующей общественно-исторической нормой и его личные потребности по силе своей этих норм не превышают, то, казалось бы, должно наступить вполне благополучное существование. В действительности такая ситуация граничит с ката­строфой. Тут и возникает та самая потеря интереса к окружающему, которая ведет к отчаянию.

Человек, не привыкший заботиться об удовлетворении своих идеальных потребностей, не знающий о их существовании, вдруг оказывается перед лицом их актуализации без всяких представлений о средствах и возможностях их удовлетворения. Он наугад пробует что-то делать, терпит неудачи, не видит спасения и не понимает причины постигшей его беды.

Можно предполагать, что игнорирование бескорыстных идеальных потребностей, даже при успешном удовлетворении всех других, ведет к болезням самой структуры потребностей человека — к болезням в его интересах и желаниях. Легкая форма этой болезни — апатия и беспричинная скука; крайняя степень — отчаяние и самоубийство; на промежуточных звеньях — алкоголизм, наркомания, преступность.

Пока и поскольку идеальные потребности не главенствуют, они остаются незамечаемыми. Но вот биологические и социальные удовлетворены; обостряется неведомая и занимавшая скромное место идеальная. Прошлая норма делается недостаточной, новой нормы нет. Наступает болезнь — расплата за пресыщение биологическое и социальное — за спокойное благополучие как таковое, при забвении духовного начала в естественной природе человека.

В самой грубой схеме проявления потребностей человека в эмоциях можно охарактеризовать приблизительно так: эмоции самодовольства и самоуспокоения и, с другой стороны — эмоции боли, сострадания и страха свидетельствуют о давлении биологических потребностей. Всякий оттенок злорадства и любая радость в соединении с любой озабоченностью и, с другой стороны — раздражение, гнев обнаруживают социальную потребность. Бескорыстие в радости и все степени и оттенки «беспричинной» депрессии указывают на давление потребностей идеальных. Самая характерная черта этого рода отрицательных эмоций — их «беспричинность» — иногда скрывается за всевозможными кажущимися или выдуманными якобы причинами. Так же, впрочем, и бескорыстной радости люди иногда придумывают обоснование в какой-нибудь корысти.

В зависимости от того, когда и чему человек радуется и огорчается, слагается и некоторое общее представление о нем и впечатление о его состоянии в данный момент. Во многих случаях особую роль играет то, как он радуется и как огорчается. При этом можно заметить, что характер эмоций, выдающий лежащие за ними потребно­сти, вызывает определенную оценку у окружающих. Так, злорадство обычно воспринимается как нечто неприятное, хотя бывает, конечно, и наоборот; радость бескорыстная часто радует и окружающих, но опять же, разумеется, не всех. Так же, и опять-таки с исключениями, раздражение и злость не вызывают сочувствия, а депрессия, разочарованность располагают к нему; физическая боль и страх за других вызывают сострадание, и успокоенное самодовольство и трусость в сопереживании не откликаются.

В эмоциональных откликах и оценках эмоций наблюдаемого, вероятно, проявляются потребности наблюдателя — его социальная потребность в господстве справедливости и его представлении о ней.