Глава 3 Причинность поведения, желаний и целей

Глава 3

Причинность поведения, желаний и целей

Как известно, человеческое познание бесконечно, потому что оно занято причинами в безграничном мироздании и движется к пониманию первопричины, бесконечно удаленной от познающего. «Задавая вопрос “почему?” — пишет Т. Манн, — никогда не дойдешь до конца. Причины любого явления подобны песчаным кулисам на взморье: одна всегда заслоняет собою другую, причина, на которой можно было бы остановиться, теряется в бесконечности» (154, т. 2, с. 734).

Представления о причинах, прежде чем стать знанием, существуют в виде предположений и догадок. Опыт, практика сортируют их на знания и заблуждения. Опыт никогда не прекращается, поэтому не прекращается и сортировка: в знаниях обнаруживаются заблуждения, а в заблуждениях частицы новых знаний. Но не все догадки и предположения доступны опытной проверке. Первопричина, например, не подлежит познанию: она не может быть проверена опытом. Поэтому, как пишет М. Гершензон, «современные историки единогласно признают, что древнейшей формой религии было представление о единой безличной деятельной силе, производящей явления» (55, с. 134). Сила эта считается неизвестной.

Между теми представлениями, которые могут быть проверены, и теми, что недоступны опытной проверке, в каждое данное время расположена обширная область догадок и предположений, которые могут быть более или менее верными выводами из достоверных знаний и которые, следовательно, подтверждаются практикой, но не в полной мере. Они верны, если достоверен исходный материал и верна его логиче­ская обработка — основательна классификация и правомерны обобщения ее плодов.

По мысли В. Соловьева, «всякое заблуждение, о котором стоит говорить, содержит в себе несомненную истину и есть лишь более или менее глубокое искажение этой истины; ею оно держится, ею привлекательно, ею опасно и через нее же только может оно быть как следует понято и окончательно опровергнуто.

Поэтому первое дело разумной критики относительно какого-нибудь заблуждения — определить ту истину, которою оно держится и которую оно извращает» (228, с. 88). Не угадан ли в этих словах «принцип дополнительности» современной науки? При рассмотрении вопроса о причинности в человеческом поведении без этого принципа, вероятно, не обойтись.

Материалом для предлагаемой мною далее концепции служат наблюдения окружающей жизни, мысли, выраженные в разное время и по различным поводам мыслителями и художниками, совпадающие с моими наблюдениями или обосновыва­ющие их, а в наибольшей степени — некоторые положения современного естествознания. Профессия режиссера, я полагаю, требует широкого взгляда на жизнь и смелых обобщений (хотя она не обязывает и не предполагает научной полноты обоснований).
2. Жизнь — потребность
Французский психолог Ж. Нюттен пишет: «В целях большей дифференциации мотивационной сферы иногда выделяют, вслед за Зуд-Бортом (1918), “механизмы” поведения и факторы, которые приводят его в действие. Первая проблема есть проблема того, как осуществляется поведение, вторая — почему человек или животное действуют именно так, а не иначе. В этом смысле говорят о мотивах, побуждениях, импульсах, тенденциях и потребностях, а некоторые авторы применяют понятия напряжения, силы, даже энергии» (181, с. 14).

Предполагая в причинах поведения человека общую закономерную взаимосвязь, причины эти можно представить себе, не изолируя каждую, а в некоторой иерархии зависимостей, пусть поначалу схематически упрощенной. А именно: ближайшая причина действия — цель; причина возникновения конкретной цели — мотив; причина существования мотива — интересы; причина интересов — потребность. Причиной потребности можно назвать жизнь. В такой цепи причинно-следственных связей потребность можно признать причиной конечной, точнее — исходной. Условной «первопричиной» всех проявлений жизни.

Впрочем, условны и названия всех звеньев цепи, как и границы между ними: «цель» — это иерархический ряд целей от ближайшей до относительно отдаленной; «мотив» — такой же ряд мотивов; одни интересы вытекают из других интересов же, как те вытекают из потребностей. Где в этом ряду звеньев цель переходит в мотив, а мотив в интересы? Это, в сущности, вопрос терминологический.

Потребностью я называю специфическое свойство живой материи, отличающее ее, живую материю, от материи не живой. Каким-то образом построенная (организованная, видимо, весьма сложно) материя делается живой и с этого момента обладает потребностями. Живое умирает, превращается в неживое в тот момент, когда прекращается существование потребностей, когда данное материальное тело лишается этого свойства.

Материально ли само это свойство? — В той же мере, как бывает материально «свойство» как таковое: о его существовании свидетельствуют факты, ощущения и процессы, протекающие во времени и в пространстве.

Физико-химические (или какие-либо иные) причины возникновения потребно­стей неизвестны. Создать жизнь искусственно, в лаборатории, еще никому не удавалось. Но все живое вплоть до клетки, воспроизводя жизнь, воспроизводит и потребности — материю, обладающую этим свойством. Это происходит каждое мгновение повсеместно. Пока жизнь неистребима, неистребимы и потребности.

В возникновении и существовании жизни на земле нет необходимости видеть что-нибудь мистическое или сверхъестественное. Академик В. И. Вернадский понимал живое вещество как «трансформатор» солнечной энергии. Он писал: «Жизнь вечна постольку, поскольку вечен космос, и передавалась всегда биогенезом. То, что верно для десятков и сотен миллионов лет, протекших от архейской эры до наших дней, верно и для всего бесчисленного хода времени космических периодов истории Земли» (41, с. 137). «Биогенез» — это, по В. И. Вернадскому, зарождение живого всегда и только от живого же.

Признание живого силой есть, в сущности, признание необходимого места живого вещества на планете и признание места биосферы в космосе. Поэтому в первом приближении прав был и Молешотт, которого цитирует Джон Бернал в книге «Наука в истории общества»: «Жизнь соткана светом из воздуха» (23, с. 366).

По Гегелю, «субъект есть деятельность удовлетворения влечений» (53, т. 3, с. 288). По К. Марксу, «человек является непосредственно природным существом. В качестве природного существа, притом живого природного существа, он отчасти наделен естественными силами, жизненными силами, является деятельным природным существом» (160, т. 3, с. 642). В другом месте К. Маркс пишет: «Никто не может сделать что-нибудь, не делая этого вместе с тем ради какой-то из своих потребностей и ради органа этой потребности» (160, т. 3, с. 245).

Действование, функционирование, вызванное потребностью, заключается в переработке с «расширенным воспроизводством»: в усвоении, поглощении, потреблении чего-то определенного и в выработке взамен потребленного чего-то другого, и, прежде всего, собственного материального строения — организма.

Такая «переработка» есть борьба за существование, за самосохранение, «уравновешивание» в окружающей среде, прежде всего. Самосохранение есть пребывание в среде в определенном, функционирующем качестве; неживое занимает определенное пространство, не борясь за него; живое овладевает пространством, преодолевая сопротивление среды, борясь за место в пространстве. Первый этап — рост.

«Никто, даже отъявленные механисты, не рассматривают рост организма как результат изменчивости среды, — пишет О. Э. Мандельштам. — Среда лишь приглашает организм к росту. Ее функции выражаются в известной благосклонности, которая постепенно и непрерывно погашается суровостью, связывающей живое тело с награждающей его смертью» (153). Зародыш вырастает до размеров зрелого организма; за зрелостью следует размножение, и потомство занимает новое пространство. И рост и размножение требуют сырья; оно расположено опять в пространстве.

Пространство осваивается поэтому не только как место, необходимое для физического существования размножающегося живого, но и как поле потребления — условие самосохранения и размножения. Поэтому существование живого не ограничивается «уравновешиванием».

Академик П. В. Симонов, возражая против «сохраняющегося взгляда на индивидуальное и видовое самосохранение как главенствующую тенденцию поведения живых существ, включая человека», пишет, что при таком взгляде «забывается вторая сторона процесса самодвижения живой природы — ее развитие от простого к сложному, от низшего к высшему» (221, с. 446).

«Если мы уже знаем, где территориальные центры двух конфликтующих животных, например, садовых горихвосток или аквариумных колюшек, то мы можем предсказать, какой из двух соперников победит непременно: тот, который ближе к дому. Когда же побежденный убегает, можно наблюдать еще одно любопытное явление — осцилляцию. Мужество беглеца возрастает по мере того, как он приближается к собственной штаб-квартире. Наконец, бегущий поворачивается и атакует своего преследователя, и — это тоже легко предсказать — тот в свою очередь оказывается побитым. Такие цирковые представления продолжаются много раз до тех пор, пока оба бойца не выберут точку равновесия, где они угрожают друг другу, но уже не дерутся. Эта “территориальная граница” определяется исключительно равновесием сил соседей» (143, с. 39).

В книге «Дикое наследие природы» Салли Кэрригер пишет: «В 1920 г. <... > Генри Элиот Говард опубликовал книгу “Территория в жизни птиц”. В ней доказывалось, что песня птицы не больше чем “заявка на недвижимую собственность” — она адресуется соседям того же вида и гласит: “Сюда не входить! Эта территория принадлежит мне!” <...> Современные исследователи поведения птиц обнаружили, что кроме попыток отстоять право на занятую территорию существует еще много других причин для птичьего пения» (132, с. 36–37).

А вот свидетельство Э. Хемингуэя: «В бое быков различают территорию быка и территорию матадора. Пока матадор находится на своей территории, он в сравнительной безопасности. Каждый раз, когда он вступает на территорию быка, ему угрожает смерть» (271, т. 2, с. 147).

Следуя Конраду Лоренцу (и упомянутым авторам), «территориальный императив» можно понимать как потребность живого занимать физическое пространство и по возможности расширять свои владения. Но, вероятно, при этом нужно, во-первых, понимать этот императив в достаточно широком смысле и, во-вторых, следовательно, допускать возможность самых разных его проявлений как по уровню, так и по качественному содержанию, независимо от толкования этого принципа самим автором термина — Р. Ардри (см. 12, с. 2–6).

Принцип, лежащий в основе территориального императива, в самой общей форме был предложен академиком В. И. Вернадским еще в 1922 г. Он писал: «Живое вещество — совокупность организмов — подобно массе газа растекается по земной поверхности и оказывает определенное давление в окружающей среде, обходя препятствия, мешающие его передвижению, или ими овладевает, их покрывает.

С течением времени оно неизбежно покрывает весь земной шар своим покровом и только временно может отсутствовать на нем, когда его движение, его охват разрушен и сдерживается внешнею силою. Эта неизбежность его всюдности связана с непрерывным освещением лика Земли солнечным излучением, созданием которого является зеленый окружающий нас живой мир.

Это движение достигается путем размножения организмов, то есть автоматиче­ского увеличения количества их неделимых.<...>

Растекание жизни — движение, выражающееся во всюдности жизни, есть проявление ее внутренней энергии, производимой ею химической работы» (41, с. 24).

И дальше: «Характерным свойством живого вещества является его изменчивость, его способность приспосабливаться к условиям внешней среды» (41, с. 72).

Сам физический рост организма — увеличение его размеров — есть уже проявление территориального императива. Размножение и забота о потомстве (о его существовании), нужда в средствах для его и собственного существования, занимающих место в пространстве, — дальнейшие и новые проявления территориального императива, «растекания жизни», по выражению В. И. Вернадского.

Поскольку мир материален, пространственно протяженны и все живые существа и все условия их существования. Любопытную статистику приводит в одном из своих номеров польский журнал «Панорама». За одну секунду, пишет журнал, волос человека вырастает на 0,000003 мм, а гриб — на 0,008 мм, улитка преодолевает 0,09 см, черепаха — 4,5 см, уж — 28 см, слон — 1,4 м.

Территория на земле есть, следовательно, практически и вполне конкретно первое условие существования и первая потребность всего живого. Велик соблазн этому всеобъемлющему закону живого предоставить главенствующее место и реша­ющую роль и в поведении человека.

Действительно, заборы, границы, замки, стены, ограды могил и памятников, сами монументы, охраняющие территорию умершего, пирамиды египетских фараонов, бальзамирование тел, сохранение их, а далее — всякого рода экспансии, захваты земель и государств, покорение горных высот, полюсов земного шара, глубин суши и океанов, космоса — разве это все не проявления территориального императива?

Он присущ человеку, как и всему живому. Но, может быть, именно потому разные уровни живого, а далее — и разные его виды и разновидности, вплоть до индивидов, отличаются друг от друга содержанием этого общего признака и степенью категорической императивности различных его проявлений. Он наиболее примитивен и обнажен в мире растительном. Дерево корнями захватывает пространство под землей и кроной — в воздухе, оно растет и плодоносит всю жизнь, а каждое семя начинает захват территории сначала и самостоятельно.

В животном мире дело обстоит уже несравнимо сложнее. У слона и муравья мало общего и в способах, и в содержании захвата, как мало общего в этом у рыб и у птиц. Строение и размеры организма, средства его питания и размножения — все это настолько видоизменяет территориальные притязания, что этот общий всем им «императив» вообще может быть незамечен. Вероятно, можно даже утверждать: чем выше уровень живого, тем, соответственно, больше скрыт территориальный императив, тем сложнее и разнообразнее формы его проявления и тем сложнее его содержание. Причем низшие уровни постепенно переходят в вышестоящие — ведь, как известно, нет жесткой границы между растением и животным. В. И. Вернадский пишет: «Едва ли будет ошибочным общее впечатление, которое получается при созерцании жизни океана: по массе захваченной жизнью материи животные, а не растения занимают господствующее положение и кладут печать на все проявления сосредоточенной в нем живой природы.

Но вся эта животная жизнь может существовать только при наличии растительной жизни» (41, с. 84).

Вероятно, все «низшее» существует в «высшем», как фундамент лежит в основании здания, и все «высшее» подобно его этажам. Тогда каждый «уровень» подобен не одному этажу, а некоторому их числу, и соседние этажи как будто бы мало отличаются друг от друга, а отстающие один от другого на большом расстоянии, наоборот, как будто бы не имеют ничего общего.

В пределах каждого уровня есть родовые, видовые и индивидуальные отличия, и они тем больше, чем выше уровень. Отличия эти отнюдь не второстепенны по их значению в жизнедеятельности данного рода и индивида. Они могли возникнуть только в процессе длительного естественного отбора как наиболее продуктивные в борьбе за существование. Они не только не подчиняются низшим, от которых произошли, но борются с ними и закрепляются эволюцией естественного отбора, поскольку в борьбе этой побеждают. Но побеждают они, конечно, в разных степенях и не всегда. Поэтому и возможны отбор и индивидуальные различия внутри уровня, рода и вида живого.

Иногда из того обстоятельства, что в основе всего живого лежит территориальный императив — потребность овладевать пространством — делается вывод; потребность эта есть непреодолимый, подспудный стимул всех человеческих поступков, ей, этой потребности, подчинены все побуждения человека, хотя сам он этого не замечает, и, следовательно, во всяком человеке таится агрессивное животное, которое им руководит. К такому взгляду близок, по-видимому, к сожалению, и сам Р. Ардри. Но это явно противоречит его ненастойчивым подчеркиваниям роли естественного отбора в эволюционной теории развития. Ведь развитие от низшего к высшему, очевидно, невозможно без преодоления новым, более совершенным, старого, менее совершенного. Это относится к средствам и способам борьбы живого за существование и, следовательно, должно вести к вытеснению в животном растительного, а в человеке — животного. В противном случае все животные держались бы физически за ме­сто своего рождения и стремились бы к растительному образу жизни, а специфиче­ские отличия человека от животных не находили бы себе применения.

Но бороться с давлением унаследованного живому все же приходится; борьба эта может протекать различно и приводит она к разнообразным результатам. Это относится и к человеку: и ему приходится бороться с унаследованным животным и даже растительным — например, стричь ногти и волосы...

«Принято говорить, — писал А. П. Чехов, — что человеку нужно только три аршина земли. Но ведь три аршина нужны трупу, а не человеку. <...> Человеку нужно не три аршина земли, не усадьба, а весь земной шар, вся природа, где на просторе он мог бы проявить все свойства и особенности своего свободного духа» (280, т. 8, с. 302).

Сама по себе принадлежность человека к живому определяет лишь некий минимум. Широчайшее разнообразие индивидуальных особенностей и самой сущности содержания территориального императива на уровне человеческом определяется его главной отличительной чертой, которая была отмечена еще И. М. Сеченовым. Вследствие анатомического строения своего тела и, главным образом, мозга, всякий человек, хочет он того или нет, в той или иной степени является теоретиком, плохим или хорошим. «Животное всю жизнь остается самым узким практиком-утилитаристом, а человек уже в детстве начинает быть теоретиком», — писал он (218, с. 496).

Теоретик — значит «мыслящий» и мы возвращаемся, казалось бы, к древнему определению — «homo sapiens». Но именно оно породило много недоразумений, к которым мы обратимся в дальнейшем. И. П. Павлов доказал, что животное, в частности обезьяны и собаки, тоже мыслят. Он утверждал, что даже механизм мышления у человека тот же, что и у них: «не подлежит сомнению, что основные законы, установленные в работе первой сигнальной системы, должны также управлять и второй, потому что это работа все той же нервной ткани», — говорил он (186, с. 239). Значит, отличие не в факте мышления и не в его механизме, а в том материале, который используется этим механизмом.

Человек — теоретик потому, что мысля, он оперирует (связывает одно с другим в более или менее широком охвате) понятиями, отвлеченными представлениями. Благодаря второй сигнальной системе он связывает и то, что не дано непосредственному ощущению, что обозначается условными знаками. Знак открывает возможность оперировать тем, что невидимо и неслышимо (как космические тела, химические элементы, математические величины, частицы атома), что происходило за тысячи лет до рождения мыслящего, что произойдет после его смерти, что отдалено от него за тысячи километров и т. д. и т. п.

«Человек прежде всего воспринимает действительность через первую сигнальную систему, затем он становится хозяином действительности через вторую сигнальную систему (слово, речь, научное мышление)» (189, т. 1, с. 238); «Именно слово сделало нас людьми» (186, с. 239). Эти утверждения И. П. Павлова любопытно сопоставить с суждениями художников.

Томас Манн: «Прерогатива человека на Земле — называть вещи по имени и си­стематизировать их. И вещи, так сказать, опускают глаза перед ним, когда он их кличет по имени. Имя — это власть» (155, с. 255); «Подумать только, словом, свободным и сторонним словом сотворен мир, и даже сегодня еще, если какая-то вещь и существует, то воистину она начинает существовать, собственно, только тогда, когда человек называет ее и дарует ей словом “бытие”» (154, т. 1, с. 390).

Генрих Нейгауз: «Дать вещи название — это начало ее познания» (175, с. 205).

Так как мироздание пространственно протяженно и размеры происходящего в нем совершенно относительны, то познание чего бы то ни было, где бы и когда бы оно ни происходило, включает в себя теоретическое овладение пространством.

Так открывается новое, специфически человеческое, содержание территориального императива. «“Схватить”, “постигнуть” и вообще много слов, относящихся к знанию, будучи взяты в своем собственном значении, имеют совершенно чувственное содержание, которое, однако, затем сбрасывается и заменяется духовным значением», — заметил Гегель (53, т. 2, с. 113).

Между сугубо теоретическим освоением пространства (например, в теоретиче­ской физике или математике) и вполне физическим (скажем, в земледелии или строительстве) существует множество промежуточных случаев, когда за физическим овладением скрывается теоретическое.

«В каждом из нас есть более или менее напряженная потребность духовного творчества, выражающаяся в наклонности обобщать наблюдаемые явления. Человече­ский ум тяготится хаотическим разнообразием воспринимаемых им впечатлений, скучает непрерывно льющимся их потоком; они кажутся нам навязчивыми случайностями, и нам хочется уложить их в какое-либо русло, нами самими очерченное, дать им направление, нами указанное. Этого мы достигаем посредством обобщения конкретных явлений» (116, т. 2, с. 269). Это наблюдение историка В. О. Ключевского совпадает с утверждением физиолога И. М. Сеченова: «В корне нашей привычки ставить предметы и явления в причинную зависимость действительно лежит прирожденное и крайне драгоценное свойство нервно-психической организации человека, выражающееся уже у ребенка безотчетным стремлением понимать окружающее» (218, с. 512). Шекспир дал Гамлету слова:

Что значит человек,

Когда его заветные желанья

Едва ли сон? Животное — и все.

Наверно, тот, кто создал нас с понятием

О будущем и прошлом, дивный дар

Вложил не с тем, чтобы разум гнил без пользы (289, с. 259).

И еще: «Заключите меня в скорлупу ореха, и я буду чувствовать себя повелителем бесконечности» (289, с. 205). А по Н. Винеру: «Видеть весь мир и отдавать приказы всему миру — это то же самое, что находиться повсюду» (43, с. 105).

Слава, популярность — понятия почти физически пространственные. А кто совершенно равнодушен к ним, к репутации среди окружающих? Ограда и надгробный памятник охраняют ли физическое пространство, занимаемое умершим, или служат больше памяти о нем, прославлению его, сохранению его имени?

И. А. Бунин писал: «Венец каждой человеческой жизни есть память о ней — высшее, что обещают человеку над его гробом, это память вечную. И нет той души, которая не томилась бы втайне мечтою об этом венце» (35, т. 5, с. 307). И в другом месте: «Жизнь, может быть, дается единственно для состязания со смертью, человек даже из-за гроба борется с ней: она отнимает у него имя — он пишет его на кресте, на камне, она хочет тьмой покрыть пережитое им, а он пытается одушевить его в слове» (34, с. 616).

Портрет на всю газетную полосу или фамилия, напечатанная перед «и др.»? Фото в стенгазете или крупный план на экране кино, телевизора? Раз в год на 5 минут или ежедневно по 2–3 часа? Комната в коммунальной квартире или этаж в центре и двух­этажная дача с садом? — все это вопросы о пространстве физическом, но и о месте в человеческом обществе и в умах людей. В каждом случае содержится и то, и другое пространство — и физическое, и теоретическое — и я полагаю, что если речь идет о нормальном человеке, то чаще всего теоретическое преобладает, хотя сам субъект может не отдавать себе в том отчета и хотя теоретическое реализуется так или иначе физически.

«По мнению одного из проницательных исследователей современного американского общества Вэнса Пэкорда, само потребление принимает все более “ритуальный” характер, и этот ритуал заменяет людям подлинный вкус жизни. Длина машины, квартира в определенном районе, различные блага, предлагаемые промышленно­стью, — все это “символы общественного положения”», — пишет М. А. Лифшиц (141, с. 165).

Именно в этой области — в степенях и содержании пространственных (территориальных) притязаний и их идеальных значений — открывается необозримое многообразие: от завоевателя, стремящегося оружием захватывать континенты и мировую славу, до ученого, познанием овладевающего частицей атомного ядра и пренебрегающего популярностью. В том и другом из этих крайних случаев и физическое и теоретическое пространства осваиваются в совершенно разных смыслах. Отличие это подобно отличию муравья от слона, хотя территориальный императив присущ всему живому. Нет двух людей, у которых он существовал бы в тождественном качестве, не говоря об очевидном различии степеней.

Протопоп Аввакум писал царю Алексею Михайловичу: «Ты владеешь на свободе одною русскою землею, а мне Сын Божий покорил за темничное сидение и небо и землю; ты от здешнего своего царства в вечный свой дом пошедше только возьмешь гроб и саван, аз же, присуждением вашим, не сподоблюсь савана и гроба, но наги кости мои псами и птицами небесными растерзаны будут и по земле влачимы; так добро и любезно мне на земле лежати и светом одеяну и небом прикрыту быти; небо мое, земля моя, свет мой и вся тварь — Бог мне дал, якож выше того рекох» (2, с. 200).

Особое значение и преимущественный интерес, я полагаю, представляют собой такого рода высокие уровни притязаний — те, на которых живое достигает наибольшего могущества, удаляясь от животного и растительного, которые дают направление его развитию и указывают перспективу его будущего. Притязания эти бывают, разумеется, более или менее обоснованными.

Академик В. А. Энгельгардт говорит: «Основной стимул, движущий творчеством ученого, можно охарактеризовать как стремление увеличить степень упорядоченности представлений и познаний. Мы хорошо знаем, что в окружающем нас мире господствует второе начало термодинамики, согласно которому любая система стремится к возрастанию энтропии, т. е. к деградации энергии, к уменьшению степени упорядоченности. Живой же организм, как и весь живой мир, характеризуется тем, что противодействует этому принципу, препятствует возрастанию энтропии, создает нечто упорядоченное и притом упорядоченное до самой высшей степени, до мыслимого предела. Организм, по словам Шредингера, питается отрицательной энтропией.

Мне кажется, что это же самое творческий инстинкт ученого осуществляет и в отношении мира рассудка, мира разума. Наука, продукт творческой деятельности ученого, непрерывно уменьшает степень неупорядоченности наших познаний. На месте хаотических представлений примитивного человека возникает все более и более стройная и цельная картина мироздания. Так научное творчество приобретает качество фактора, изменяющего существующий в мире баланс между порядком и хаосом. Возвращаясь к характеристике научного творчества как особого вида инстинкта, врожденной человеческой потребности, замечу, что по природе своей оно ближе всего к потребности утоления голода. Только тут речь идет об утолении голода не физического, а духовного. Не случайно поэты почувствовали это и отразили в своих творениях. Духовная жажда, которая томит пушкинского “пророка”, — она прямо сродни чувству интеллектуального голода ученого» (297, с. 57).

В примечаниях к книге М. Планка «Единство физической картины мира» Е. М. Кляус отмечает, что теория покорила мир, о чем в начале века заявил Людвиг Больцман. Но в ту пору это было скорее провидением, нежели констатацией. “Современная техника была бы немыслима без теоретической физики”, — скажет Планк лет через сорок после Больцмана. И для всех эти слова прозвучат почти очевидной истиной» (197, с. 248).