Глава 5 Потребности биологические

Глава 5

Потребности биологические

Вероятно, это все, что осталось в человеке от растения. Без удовлетворения некоторых потребностей этого уровня он очевидно существовать не может, а отмирание некоторых других не облегчает его жизни (как, скажем, облысение).

В безусловных рефлексах, включающих в себя мускульные движения, можно видеть существование потребностей «животных». Таковы рефлексы оборонительный, ориентировочный, таковы механизмы, при помощи которых осуществляются сложные действия, например хватания, перемещения в рот и пережевывания пищи, выделения, размножения и т. п. Без этих остатков «животного» жизнь человека, очевидно, также не возможна. Но большинству даже самых сложных «животных» умений он обучается в раннем детстве. В поведении же нормального взрослого человека чисто животными остаются, вероятно, только механизмы непосредственного потребления и моменты автоматизированных реакций на разного рода острые внешние и внутренние раздражения.

Состав биологических потребностей человека, их зависимость от состояния организма и от внешних условий, ход и нормы их удовлетворения — все это, в сущности, область медицины. Медицина, рассматривая их, расчленяет и изолирует для этого от всех других, отдавая себе, впрочем, отчет в том, что практически их полная изоляция невозможна.

Но биологические потребности интересуют, разумеется, не только врачей и физиологов. Болезни занимают многие страницы художественных произведений. До­статочно вспомнить «Чуму» Альбера Камю или «Волшебную гору» Томаса Манна. «Душа без тела, — приходит Т. Манн к выводу, — нечто настолько же нечеловече­ское и ужасное, как тело без души, впрочем, первое — редкое исключение, второе — правило. Как правило, тело берет верх над душой, захватывает власть, захватывает все, что есть жизнь, и отвратительно эмансипируется. Человек, ведущий жизнь больного, — только тело, в этом и состоит античеловеческая, унизительная особенность болезни <...>. В большинстве случаев такое тело ничем не лучше трупа» (157, т. 3, с. 140).

Поэтому в человеческих потребностях главный интерес представляют не биологические потребности сами по себе, а мера их участия в сложных потребностях — их давление на другие потребности человека, их осложняющая роль и проявления этого давления. Разнообразные трансформации биологических потребностей, то более, то менее осознаваемые, иногда значительно влияют на содержание, силу и ход трансформации других потребностей. В результате могут возникнуть формы поведения, продиктованные целями, в которых трудно выделить биологическое, хотя роль его и значительна. Любовь — не единственный тому пример.

Другим примером может служить голод. Наиболее простой, но относительно редкий случай — острая потребность в пище. На какой-то срок она может совершенно вытеснить все другие потребности человека. Каковы вытесненные? Этим определяется сила потребности в пище данного человека в данный момент, а может быть, и свойственная ему сила биологического эгоизма вообще.

Так, в «Анне Карениной» Л. Н. Толстого Стива Облонский любит самый процесс еды, а Левин однажды был готов плакать от острого голода...

Более острый случай — голодание — систематическое недоедание при господствующей в данное время объективно недостаточной норме удовлетворения потребности в пище. Мировая война дала множество примеров разнообразия последствий такого постоянного давления биологических потребностей на все остальные — от крайнего обострения индивидуального или семейного эгоизма до полной самоотверженности. Оказалось, что голодание влияет на социальные потребности разных людей по-разному: одни совершенно забывают о справедливости; другие делаются менее требовательны к ней, менее щепетильны; причем у тех и у других вытеснять или ослаблять потребность в справедливости может и забота о собственной персоне, и забота о своих близких — детях, родителях; биологические потребности (в том или другом варианте) могут вытеснять социальные потребности (совершенно отвлекать от них) или подчинять их себе.

Но обычно у человека социальные потребности бывают сильнее голода. Поэтому возможны и пренебрежение к потребности в пище, и парадоксальные на первый взгляд случаи, когда систематическое недоедание обостряет потребность в справедливости — делает человека бескомпромиссным, может быть, даже жестоким в крайнем субъективизме. Таким бывает аскетизм верующих фанатиков любой веры — они «умерщвляют плоть для укрепления духа».

Страх — характерное проявление давления биологических потребностей. К нему относится все то, что относится к опасности, физическому самосохранению, как и к голоду и в тех же вариантах: страх за себя, страх за своих близких и полное бесстрашие самопожертвования. Совпадают обычно и сравнительные оценки первых двух вариантов: заботы о пропитании и безопасности близких и страх за них воспринимаются как более высокий уровень потребностей, чем забота о себе самом и страх за себя.

Но, в отличие от голода, страх едва ли способен обострять социальные потребности, хотя часто он маскируется ими и с ними как будто бы сливается. Так, скажем, интересами общественного благополучия оправдывают иногда пытки, казни и террор вообще.

Страх следует за представлениями об опасности; это может быть и непосредственная опасность жизни — физическому существованию (так люди боятся боли, инфекции, стихийных бедствий, огня, воды, высоты и т. п.), но чаще — опасность месту, занимаемому в обществе. В этих случаях само «место» выступает в своеобразной роли: не как «место в умах людей», а как место материальное, даже — физическое. Поэтому в бесстрашии проявляется либо пренебрежение к месту, либо представление о месте именно в умах людей, которое героической смертью не теряется, а упрочивается или приобретается.

Трусость, наоборот, свидетельствует о силе биологических потребностей и о давлении их на социальные. Поэтому во всяком терроре налицо воздействие на социальные потребности через биологические — использование их силы и страха для за­хвата власти и для господства над людьми, которые при этом, правда, уподобляются существам скорее биологическим, чем социальным.

Такое представление об управляемых свойственно тем, кто сам находится под давлением страха. Поэтому террор и жестокость вообще — это не только злоупотребление биологическими потребностями других людей, но и следствие их силы в самом субъекте. Как бы ни были сильны его социальные потребности господствовать над людьми (его «пассионарность»), само это господство близко к биологическому примитиву власти вожака в стаде животных.

В условиях террора человек может все свое поведение подчинять одной потребности — физически выжить. Так, С. Цвейг, объясняя крайнюю жестокость Жозефа Фуше в Лионе в годы французской революции, пишет: «К сожалению, мировая история — история не только человеческого мужества, как ее чаще всего изображают, но и история человеческой трусости, и политика — не руководство общественным мнением, как хотят нам внушить, а, напротив, рабское преклонение вождей перед инстанцией, которую они сами создали и воспитали своим влиянием. Так всегда возникают войны: из игры опасными словами, из возбуждения национальных страстей; так возникают и политические преступления. Ни один порок, ни одна жестокость не вызвали столько кровопролитий, сколько человеческая трусость. Поэтому если Жозеф Фуше в Лионе становится массовым палачом, то причина этого кроется не в его республиканской страстности (он не знает никаких страстей), а единственно в боязни прослыть умеренным» (275, т. 2, с. 182–183).

В. О. Ключевский рассказывает об Иване Грозном: «Столкнувшись с боярами, потеряв к ним всякое доверие после болезни 1553 г. и особенно после побега князя Курбского, царь преувеличил опасность, испугался: “за себя семи стал”. Тогда во­прос о государственном порядке превратился для него в вопрос о личной безопасно­сти, и он, как не в меру испугавшийся человек, закрыв глаза, начал бить направо и налево, не разбирая друзей и врагов» (116, т. 2, с. 198). Устрашать целесообразно только опасного: «он велел изрубить присланного ему из Персии слона, не хотевшего стать перед ним на колена» (116, т. 2, с. 238). Это должно было устрашить всех гордых.

Жестокость, рожденная страхом, характерна и для обстановки при дворе многих римских и византийских императоров. Но во всех подобных случаях страх возникает у тех, кто претендует или претендовал не только на физическое существование, но и на относительно значительное место в человеческом обществе.

Между тем испуг перед лицом неожиданной физической угрозы (скажем, при стихийном бедствии) и ответный оборонительный рефлекс, ясно вызванные биологическими потребностями, четко противостоят потребностям социальным. В дальнейшей конкуренции побеждают либо те, либо — другие, и обнаруживается их противонаправленность. Но страх как таковой всегда начинается с испуга, а испугать может и появление убийцы, и статья в газете, и собственное умозаключение. Отсюда напрашивается даже общий вывод: чем больше в страхе социального, тем более устойчиво его влияние на поведение субъекта. Если же страх остается следствием только биологических потребностей (как, например, при острых заболеваниях), то он либо вытесняет все другие потребности (так бывает в различных случаях паники), либо какая-то потребность подавляет его. Биологическое не терпит отлагательства; социальное, наоборот, всегда стремится заглянуть вперед.

Паника — одно из ярких проявлений господства биологических потребностей. «Человек под влиянием толпы находится в состоянии, подобном истерическому, — пишет И. Мечников, — и обнаруживает душевные свойства наших предков. Одним тем, что человек является составной частью организованной толпы, он опускается на несколько ступеней по лестнице культурности. В изолированном состоянии он, может быть, был достаточно цивилизован; в толпе же он стал варваром, способным лишь следовать диким инстинктам» (166, с. 194).

Если в борьбе за справедливое решение какого-то вопроса или за определенное место в человеческом обществе дело дошло до физической драки, то это значит, что некоторая сложная социальная потребность предельно конкретизировалась — упростилась, при этом скрывавшаяся в ней биологическая потребность в овладении новым физическим пространством (или охрана освоенного ранее пространства) вы­шла на первый план. Может быть, субъект и сам не подозревал ее присутствия, а теперь не отдает себе отчета в том, что именно она довела его до драки.

Физическая драка есть отказ от логической аргументации, которая подразумевает всегда существование обобщенных представлений о праве и справедливости. В драке обнажается пренебрежение к любой аргументации вообще. Достаточным основанием служит ей ощущаемая биологическая потребность, средством ее удовле­творения — наличная физическая сила.

Поэтому чем больше в данное время в данной общественной среде драк — за предметы потребления и производства, за место в пространстве, за удовлетворение своих половых потребностей, за охрану родственных или этнических связей, тем, значит, большую роль в нем играют потребности биологические. Они занимают тем больше места среди других человеческих потребностей, чем труднее идет процесс их удовлетворения.

Поэтому постоянная нужда, бедность, страх за жизнь свою и своих близких — все это повышает цену средствам физического существования, обостряет биологические потребности и оттесняет потребности социальные. И наоборот: по мере роста материального благосостояния и обеспеченности удовлетворения биологических потребностей они все яснее постепенно отходят, уступая место потребностям вышестоящим.

Но, достигнув чрезвычайной остроты, биологические потребности трансформируются практически в самую беспощадную социальную борьбу: люди, лишенные возможности физически существовать, объединяются на борьбу с теми, кто этими возможностями располагает в избытке. Ее острота, жестокость, беспощадность, пренебрежение в ней к логической аргументации объясняются давлением неудовле­творенных биологических потребностей. По мере их удовлетворения борьба упорядочивается, очеловечивается — делается все более борьбой «по правилам». «Война — порождение нищеты и тщеславия», — сказал Ле Корбюзье (92, с. 301). Чем больше «нищеты», тем более она — драка, чем больше «тщеславия», тем более — «по правилам».

Удовлетворение биологических потребностей ведет к усилению социальных. Поэтому повышенная против господствующей нормы потребность в справедливости чаще встречается в среде людей материально обеспеченных, и из этой среды часто выходят вожди массовых социальных движений, даже когда в самих этих движениях значительно давление потребностей биологических. Так возникают иногда и противоречия между вождями и ведомыми с последующей борьбой в среде победителей.

Хотя в отдельных случаях и при некоторых стечениях обстоятельств биологиче­ские потребности человека берут верх над социальными, общая тенденция историче­ского развития человечества склоняется к победе потребностей социальных: если биологические потребности усилены до предела, то они делаются орудием в столкновении потребностей социальных, если же они ослаблены, то и это ведет к усилению последних.

Развитие производительных сил постепенно, медленно и ценой великих затрат ведет к повышению общей нормы удовлетворения биологических потребностей. Это и вынуждает их отступать на все более и более скромное место, обостряя потребно­сти социальные.

Противоречия между потребностями биологическими и вышестоящими в самом человеке известны давно и каждым, вероятно, ощущаются, а их последствия толкуются по-разному. Апостол Павел в послании к галатам писал: «Плоть желает противного духу, а дух — противного плоти: они друг другу противятся, так что вы не то делаете, что хотели бы» (Гал., 5:17). С древнейших времен одно из направлений человеческой мысли опиралось на приоритет «духа» со всеми вытекающими отсюда последствиями, другое — на приоритет «плоти». К первому тяготеют цивилизации Востока. Философские, моральные и политические взгляды М. Ганди ярко это выражают. «Указав, что мудрость пришла на Запад с Востока, Гандиджа сказал: “Первым из этих мудрецов был Зороас. Он принадлежал Востоку. За ним последовал Будда, который принадлежал Востоку, Индии. Кто последовал за Буддой? Иисус, который пришел с Востока. До Иисуса был Моисей, который принадлежал Палестине, хотя был рожден в Египте. После Иисуса явился Мухаммед. Я не буду говорить здесь о Кришне, Раме и других святых. Я не считаю их менее великими, но они менее известны образованному миру. Все равно, я не знаю ни одного человека в мире, кто бы мог сравниться с этими людьми из Азии. А что произошло потом? Христианство было искажено, когда оно перешло на Запад”» (50, с. 552). «Человека отличает от животного сознательное стремление осуществить пребывающее в нем духовное начало» (50, с. 564). «Человек является человеком потому, что способен к самоограничению, и остается человеком лишь постольку, поскольку на практике осуществляет его» (50, с. 284–285).

Взглядов, близких Ганди, держался и Д. Неру: «Проблема человеческих взаимоотношений — какая это важная проблема и как часто мы забываем о ней в наших горячих спорах о политике и экономике! Ее не игнорировали подобным образом старые и мудрые цивилизации Индии и Китая. Они выработали кодекс социального поведения, который, при всех его недостатках, несомненно, давал человеку равновесие» (179, с. 41).

Для западной цивилизации характерно обратное — преимущественный интерес к материальным потребностям и к средствам производства материальных благ. В покорении человеку сил природы подход этот оказался более продуктивен. Но его односторонность, противоположная не менее одностороннему восточному спиритуализму, оборачивается нередко пессимизмом и мизантропией: на смену материальным лишениям часто приходит сытая пустота. Биологическое, животное нередко утверждается как единственно прочное, непреодолимое и во всех случаях решающее.

В отличие от этих взглядов, «по Фромму, источник подлинной морали находится в природе человека, в совокупности определенных психологических потребностей. Такие потребности человека, как стремление к счастью, к любви и свободе, к истине, заложены в его природе» (286, с. 91). Основной тезис Маслоу также гласит, что социальность заключена в самой природе человека, что люди обладают настоятельными, имеющими природную основу потребностями в сопринадлежности, любви, симпатии, уважении. «В работах Маслоу изначальная социальность индивида выступает как чисто биологическая и биологически обусловленное свойство вида “человек”» (11, с. 174).

Так формируется третье направление. Оно, видимо, ближе к истине чем первые два — спиритуалистическое и вульгарно-материалистическое. Но пока оно, в сущности, ограничивается, главным образом постановкой вопроса, констатацией его важности и описаниями явлений в психологических терминах, которые сами лишены достаточной ясности, определенности, конкретности содержания.

У новорожденного ребенка никаких потребностей, кроме биологических, нет, а среди биологических главенствуют «растительные»; к ним быстро добавляются «животные».

Дети часто дерутся и потому нуждаются в надзоре; но драки их безобидны потому, что силы ребенка малы и дерущийся малыш не может причинить серьезного вреда своему врагу. Детская вражда легко гаснет и быстро переходит в дружбу, пока социальные мотивы играют в том и другом ничтожную роль — пока во вражде и дружбе отсутствуют планы на будущее и далекие прогнозы, то есть осознанные и устойчивые интересы, продиктованные социальными потребностями. В раннем детстве появляются их зачатки; они растут, крепнут и множатся.

По мере формирования и роста социальных потребностей биологические постепенно уступают им главенствующее место. Но половое созревание организма ведет к их новому усилению в связи с возникновением половой потребности: но она первоначально не осознается, так как возникает сразу же как весьма сложная; ее давление на все другие потребности человека бывает, как известно, весьма значительно. Половая потребность, разветвляясь, трансформируется, в частности, в потребности в благополучии детей и потомков вообще. Круг забот о них бывает широк, и давление биологических потребностей этого рода бывает сильным и длительным — вплоть до угасания всех потребностей человека в старости. Угасание происходит, вероятно, постепенно и, может быть, в обратном порядке — последними прекращают свое существование потребности биологические, а из них — «растительные». Такой представляется грубая схема возрастной динамики развития человеческих потребностей.

Она, конечно, не может служить доказательством происхождения и состава человеческих потребностей. Как известно, «биогенетический закон Геккеля (“онтогенез есть сжатое и сокращенное повторение филогенеза”) имеет относительное значение: он отражает лишь единую последовательность основных событий в индивидуальном (преимущественно раннем) и историческом развитии живых организмов, а не любые частности» (70, с. 80). Но эта последовательность «основных событий» в процессе развития и умирания человеческих потребностей, вероятно, все-таки существует. Она не раз отмечалась многими.

Р. Кент пишет: «Ребенок способен превратить землю в райскую обитель. Жизнь его так проста! Он безошибочно следует своим желаниям, сначала отбирая главные из них, а затем продвигается по сужающемуся пути, пока не достигнет настоящей цели» (113, с. 61). Один из героев Василия Шукшина характеризует преклонный возраст: «Мужик, он ведь как: достиг возраста — и смяк телом. А башка ишо ясная — какие-нибудь вопросы хочет решать. Вот и начинается: один на вино напирает — башку туманит, другой историю колхоза стал писать. Кто куды, лишь бы голова не пу­стовала. А Григорий наш, ишь, в бога ударился» (294, с. 9). Таковы трансформации потребностей, связанные с возрастом. Связь с возрастом есть, вероятно, большее или меньшее давление различных биологических потребностей на социальные и идеальные. На каждом этапе жизни каждого человека их давление варьируется по-своему. Вкусная пища особенно привлекательна для детей, но и некоторые люди зрелого и преклонного возрастов идут на значительные жертвы ради всяких деликатесов, хотя различия между этими пристрастиями очевидны и сами пристрастия эти свойственны далеко не всем. Так же и половое влечение присуще разным людям в различных степенях и не всегда в соответствии с возрастом. И все же не без оснований Полоний в «Гамлете» говорит: «видит Бог, излишняя забота такое же проклятье стариков, как и беззаботность — горе молодежи». А. П. Чехов писал: «Только ту молодость можно признать здоровою, которая не мирится со старыми порядками и глупо или умно борется с ними — так хочет природа и на этом зиждится прогресс» (280, т. 11, с. 426). Нормы удовлетворения потребностей охраняются стариками, а преодолевать их свойственно молодым.

Пока речь идет о биологических потребностях человека, касающихся его лично, размеры этих потребностей ясно ограничены физическими возможностями его организма. Поэтому, хотя давление их разнообразно, оно не переходит границ общеизвестных, и во всяком их нарушении видна ненормальность, болезнь. Биологические потребности, связанные с продолжением рода и трансформированные в заботы о родственниках, наоборот, не имеют четких, объективно обусловленных границ. Их влияние может быть менее заметно, но более существенно и более длительно; оно может сказываться на потребностях, казалось бы, не имеющих никакого отношения к физическому существованию субъекта или его родни.

Сложность и разнообразие этих влияний начинаются с разнообразия в широте и прочности родственных связей, ощущаемых субъектом. Один едва признает своих собственных детей; другой ощущает родство не только в далеком свойстве (скажем, племянники бывшей жены двоюродного брата...), но и дружеские отношения его родственников для него почти равносильны связям близкого кровного родства (не распространяется ли это и на привязанность и нежную любовь к своим животным?..).

При этом биологические потребности в трансформациях, самых разнообразных по силе и степени обоснованности, могут тесно переплетаться с потребностями социальными и выглядеть как последние.

Я хочу, например, «устроить» сына (или дочь, племянника, внука) в определенное высшее учебное заведение, куда поступить трудно. Желание это может быть вы­звано потребностью биологической, социальной или обеими, хотя какой-то из них преимущественно. «Мой сын (дочь, внук) имеет право учиться в этом вузе. Я заслужил это право», «Окончив это учебное заведение он (она) будет нужным человеком и займет достойное место в обществе» — обе эти мотивировки — трансформации социальных потребностей. «Ему (ей) так хочется попасть в этот вуз! Такие страдания последуют за неудачей, и такая радость в случае поступления!» — это мотивировки, вытекающие из потребностей биологических.

«Кто любит, тот не рассуждает», — сказал Ф. М. Достоевский В. С. Соловьеву. Биологические потребности родственной связи превращают боль, страдание, радость и удовольствие близкого человека в собственные переживания. Старинная русская поговорка называет подобные случаи: «не по-хорошу мил, а по-милу хорош». Не нуждающаяся в объяснении, ощущаемая близость возникает не вследствие достоинств, а сама эта близость выискивает достоинства и обязательно находит. По народному представлению, не разум диктует сердцу, а сердце — разуму; а сердце — подразумеваемые потребности биологические. Они не рассуждают, не рассчитывают.

Среди биологических потребностей родственные резко отличаются от эгоистиче­ских. Когда вторые превышают общераспространенную силу, они легко обнаруживаются и обычно вызывают осуждение и противодействие. Поэтому они скрываются и маскируются. Первые, распространяясь, доходят до своеобразной «биологической доброты» — всеобщей доброжелательности, и здесь теряется четкая граница между биологическими потребностями и социальными — разновидности служить «для других».

Как показали опыты П. В. Симонова, «сочувствие» свойственно и животным (феномен «эмоционального резонанса»), причем разным особям одного вида в различных степенях. Те же опыты показали, что эти степени в лабораторных условиях можно повышать (см. 223, с. 43–55). Тем более разнообразны должны быть степени человеческого сочувствия и сострадания даже в пределах потребностей биологических.

Может быть, это — тот самый росток биологического, из которого выросла специфически человеческая сфера потребностей в справедливости?

Драка — одно проявление силы биологических потребностей; семейный эгоизм — прочность, безусловность родственных связей — другое их проявление, противоположное и в то же время близкое, «дополнительное».

Диапазон «семейного эгоизма» чрезвычайно широк: от расовых теорий национализма и упомянутых выше этнических предпочтений и потребностей, которые переходят в социальные, до совершенно безобидной симпатии вследствие родственного чувства — «по-милу хорош». В каждом из этих явлений содержится (разумеется, неосознаваемая) биологическая потребность поддержания собственного рода. Причем — именно в той степени, в какой потребность эта не мотивируема, в какой она — ощущаемая надобность в физическом существовании, благополучии и наилучшем самочувствии ради них самих. Кто потребует от матери объяснений и обоснований ее заботы о здоровье своего ребенка?

Таково и всякое «сочувствие» (например, соотечественнику). Биологические потребности слепы. Это их главный признак. Они «прозревают» за счет тех, в единстве с которыми выступают в сложных комплексах.

Сочувствие, сострадание (даже слепые и руководимые расовыми или национальными привязанностями) свойственны в различных степенях едва ли не всем людям. Поэтому сами по себе они вызывают понимание и уважение, а не осуждение окружающих, и уважение даже большее, чем привязанность к собственному ребенку. По Пушкину:
Два чувства дивно близки нам.

В них обретает сердце пищу:

Любовь к родному пепелищу,

Любовь к отеческим гробам (203, т. 3, кн. 1, с. 242).

Но так возрастает и биологическая агрессивность. Она доходит до крайних степеней жестокости, непримиримой беспощадности — до «зверств». Но звери не бывают жестоки и то, что люди называют «зверством», им совершенно чуждо. Человеческую жестокость роднит с агрессивностью хищников только подчиненность того и другого биологическим потребностям. Но главенствование их у животных — явление вполне нормальное, а их непомерно возросшая роль в структуре потребностей человека есть отклонение от нормы к биологическому прошлому. Причиной тому может быть либо неожиданное и резкое нарушение нормы, либо появление перспективы значительного ее повышения, вследствие чего эта биологическая потребность резко возросла в силе; так бывает, если у данного человека и в его окружении оказались понижены в силе потребности вышестоящие. Разные причины могут, конечно, дополнять одна другую, и в человеческом обществе значительная агрессивность со всеми ее последствиями не может быть вызвана только биологическими потребностями. Но последние могут резко обостряться под давлением потребностей этнических — национальных.

«Здоровая нация не ощущает своей национальности, — пишет Б. Шоу, — как здоровый человек не ощущает, что у него есть кости. Но если вы подорвете ее национальное достоинство, нация не будет думать ни о чем другом, кроме того, чтобы восстановить его. Она не станет слушать никаких реформаторов, никаких философов, никаких проповедников, пока не будут удовлетворены требования националистов» (273, с. 155).

Биологические потребности проявляются в той мере, в какой поведение слепо подчинено инстинкту, но на службе у этих потребностей, в средствах их удовлетворения, вполне могут находиться разум и мышление, самое изощренное и хорошо вооруженное знаниями. Так возникают сложные производные потребности, в которых социальное осознается как национальное или этническое, а давление биологических играет решающую роль, но в этой роли не осознается — маскируется. Разум выискивает социальные обоснования (соображения справедливости) и к ним идеальные подкрепления, которые делаются, таким образом, средствами удовлетворения биологической агрессивности. Средства играют роль причины, когда подлинная причина в мотивировках не нуждается.

Так, в поведении человека биологическое и социальное иногда меняются местами: человек оказывается на службе у животного. Возникают те «зверства», в которых человеческими возможностями вооружены побуждения хищника, доведенные до широких обобщений, доступных только человеку. В истории человечества примеры тому: императорский Рим, Средневековье, фашизм, китайская «культурная революция»...
5. Экономия сил
Биологической потребностью человека, одной из самых значительных по своим последствиям, потребностью, постоянно входящей в состав чуть ли не всех его потребностей, является потребность в экономии сил. Она свойственна животным, и поэтому принадлежность ее к числу биологических не вызывает сомнений. Но сфера деятельности, а значит, и поведение человека несравненно шире; потому и потребность в экономии сил проявляется в его поведении намного разнообразнее и в трансформациях, казалось бы, ничего общего не имеющих с поведением животных.

Потребность эта вытекает из известного принципа Ле Шателье. Академик А. А. Ухтомский говорил о нем: «Очевидно, что в общем и целом принцип Ле Шателье, принцип наименьшего действия, сам по себе вел бы организм к редукции, но не к развитию и экспансии». Поэтому принцип неизбежно нарушается: «именно гениальные деятели в своем индивидуальном поведении для себя чаще всего идут по пути наибольшего сопротивления, для того <...> чтобы достичь намеченного предмета наилучшим способом и открыть другим это достижение с наименьшими затратами сил. Нервная система отнюдь не начинает с наименьшего действия как заданного даром, она приходит к нему как к достижению, в конце» (259, с. 87).

Вследствие потребности в экономии сил — стремления к наименьшему действию — человек (в каждом конкретном случае и при обслуживании любой своей потребности) пытается достичь результата наименьшими необходимыми, по его представлениям, усилиями. За достижение любой цели человек расплачивается прежде всего затратой сил. Он расходует их в меру привлекательности цели и соответственно своим умениям, своему опыту, то есть «в конце», как говорил А. А. Ухтомский. Одна цель требует больших усилий, другая — меньших. Один выше ценит одно, другой — другое; один щедрее, другой — скупее; у одного больше сил, у другого — меньше. Так проявляются представления человека о ценностях, об его интересах к потребностям, потому что потребность в экономии сил свойственна всем людям, но каждый экономит их по-своему (об этом подробнее см. во второй части). Но необходимо, конечно, учитывать, что значительность любых затрат относительна: то, что для больного, слабого, старого — чрезвычайная затрата, то же самое для здорового, сильного, молодого может быть затратой ничтожно малой.

В состав сил человека входит вся его наличная вооруженность. Это, конечно, не только мускульная, физическая сила. Потребность экономить ее лежит на поверхно­сти человеческого поведения и видна на каждом шагу. Вооруженность знаниями, умениями, навыками тоже составляет силы; расходование денег — это тоже расходование сил; пользование властью, общественным положением, связями, знакомствами, самой принадлежностью к определенной общественной прослойке — все это есть использование силы, той, которой приходится «расплачиваться» за достижение целей, за приобретение, за удовлетворение своих потребностей.

Таким образом, хотя вооруженность ценится вследствие биологической потребности в экономии сил, сама она оказывается значительным фактором социального бытия человека. Силу уважают. Высокий уровень вооруженности обеспечивает человеку выгодное место в общественной среде. (Не начинается ли с накопления сил формирование социальных потребностей в онтогенезе человека?) «Право сильного» обеспечивает животному место вожака в стаде животных. Дети начиная с 5–6-летнего возраста ценят силу, ловкость, проворство. Иерархия в среде подростков строится также по признаку силы, хотя постепенно физическую, мускульную силу в этой среде все больше вытесняет ценность сил человеческих, чтобы в зрелом человеческом обществе накопление сил стало одной из ярко выраженных трансформаций потребностей социальных.

Поскольку сила вызывает уважение, те, кто обладают ею, склонны ее демонстрировать как широту своих возможностей, как свою смелость, щедрость, независимость. Вероятно, в истоках пляски, подвижных игр и всякого рода соревнований лежит хвастовство своей силой, коренящееся в свою очередь в потребности экономии сил. Но всякую вооруженность иногда и берегут, избегая всяких затрат, кроме самых необходимых. Тут мы уже совершенно покидаем сферу потребностей биологических и переходим в область специфических потребностей в вооруженности и потребно­стей социальных как таковых.

Но начинается накопление сил с бережного к ним отношения: с осторожного расходования сил физических и мускульных. Эту бережливость называют ленью, и именно в ней проявляется связь этой бережливости с потребностями биологическими. Расходование сил связано с временем; социальные потребности учат: «не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня». Лень как потребность биологическая влечет к обратному: «не делай сегодня то, что можно сделать и завтра».

Лень освобождает время и дорожит досугом. «Свободное время» — это часы, не занятые затратой сил. Г. Бёлль так смотрит на это: «Сон — это тоже нечто вроде свободного времени, он прекрасен тем, что, уравнивает и человека, и животное; но свободные часы только тогда становятся часами свободы, когда человек переживает их сознательно. Даже у врачей есть часы, когда их нельзя тревожить, духовных лиц в последнее время тоже щадят. Это меня злит, попы не должны иметь свободных часов, тогда они могли бы по крайней мере понять художника. Им совсем не обязательно понимать искусство, разбираться в творческой миссии, в специфике творчества и в прочей ерундистике, но они обязаны понять душу художника. Мы всегда спорили с Марией, есть ли свободное время у Бога, в которого она верует. Мария утверждала, что есть, брала Ветхий Завет и читала мне из книги Бытия: “И почил в день седьмой от всех дел своих, которые делал”. Я опровергал ее, ссылаясь на Евангелие, и говорил, что хоть по Ветхому Завету у Бога было свободное время, представить себе празд­но фланирующего Христа просто-таки выше моих сил» (22, с. 105).

Значит, по Бёллю, есть люди и есть дела, не допускающие досуга и экономии сил. Вероятно, они максимально удалены от биологических потребностей. Но сон, очевидно, нужен всем без исключений.

Впрочем, экономия сил это не только сон, лень, досуг и свободное время. Экономия сил это также и стимул развития техники — двигатель технического прогресса. Это — мастерство, это — профессиональная квалификация.

Все машины и механизмы (в том числе в транспорте, в связи — от лифта до самолета и телефона) служат экономии сил. Специалист, профессионал в любом труде — от грузчика и лесоруба до дирижера, ювелира, радиотехника и мыслителя — отличаются от профана тем, что последний тратит больше сил и расходует лишние усилия, без которых обходятся мастера своего дела.

Пианист Г. Коган пишет: «Вопреки распространенному представлению, пиани­стическая техника состоит не столько в выработке каких-то особенных, необычайных “сверх-движений”, сколько в тщательной очистке обычных движений (таких, какие сделал бы тут всякий человек) от лишнего в них. Точно так же человек, научившийся ходить, делает гораздо меньше движений (и меньшие движения), чем ребенок, который, совершая свои первые шаги, “ходит” не только ногами, но и руками, губами, глазами и т. д. Не плюс новое, а минус лишнее» (117, с. 57).

Альбер Камю о труде писателя говорит: «самое мучительное для автора — это добиться совершенства. <...> Целые вечера, целые недели над одним каким-нибудь словом <...>, а то и просто над согласованием. — Поймите меня, доктор. На худой конец не так уж сложно сделать выбор между “и” и “но”. Уж много труднее отдать предпочтение “и” или “потом”. Трудность возрастает, когда речь идет о “потом” и “затем”. Но конечно, самое трудное определить, надо ли вообще ставить “и” или не надо» (108, с. 215).

Все это трудности в стремлении к экономии слов в словесном искусстве. Но так как это искусство — созидание нового, — то на пути к результату, «к концу», как говорит Ухтомский о художнике, который идет «по пути наибольшего сопротивления», он ищет максимальной экономии, а в поисках с экономией не считается.

А. П. Чехов в письме А. М. Горькому дал общее определение грации: «<...> когда на какое-нибудь определенное действие человек затрачивает наименьшее количество движений, то это грация» (280, т. 12, с. 271).

В самом деле, трудно себе представить танец мастера, в котором присутствовали бы лишние мускульные движения. Так же не может быть лишних действий в игре квалифицированного актера, лишних цветовых пятен на полотне живописца, да и в любом деле, выполняемом на высоком уровне мастерства. Таков общий закон. Он вытекает из потребности в экономии сил.

«Законы природы, — цитирует В. Я. Френкель Э. Маха, — суть ограничения, которые мы под влиянием опыта предписываем своему ожиданию» (269, с. 54). Экономии сил учит опыт, поскольку силы живого ограничены.
6. Экономия сил в мышлении
Экономия сил побуждает человека всякое сколько-нибудь сложное дело сперва совершать в воображении. Так мышлением предусматриваются (более или менее успешно) возможные столкновения потребностей, чтобы при реальном осуществлении дела избежать их и проверить наиболее экономный порядок его выполнения.

Академик А. А. Ухтомский утверждает: «Энергетические траты в нервных путях, взятых в отдельности от исполнительных органов, ничтожны; энергетическое хозяйство организма в целом заинтересовано преимущественно в экономном расходе потенциалов станции назначения — мышц. По-видимому, некоторая неэкономность работы допускается в нервной сети ради того, чтобы оградить мускулатуру от неэкономной траты» (259, с. 117).

Мышление (энергетические «траты в нервных путях») правильное, продуктивное более экономно чем мышление неправильное. Поэтому люди предпочитают, где это только возможно, думать, пользуясь стереотипами, выработанными опытом, а не строить ход мышления (установления связей) каждый раз заново. Так функционирует потребность экономии сил в мышлении. Выработанным стереотипом мышления является логика.

Соблюдение трех законов формальной логики — тождества, противоречия и исключенного третьего — предохраняет формирование понятий, суждений и умозаключений от неопределенности, противоречивости и непоследовательности. Так логика облегчает работу мышления в простейших (ближайших) трансформациях потребно­стей. Формальная логика есть, в сущности, то, что называют рассудком, здравым смыслом. Это — простейшие навыки экономии умственных сил, они приобретаются опытом чуть ли не в младенческом возрасте, как нечто само собой разумеющееся, не требу­ющее умственных усилий, и потому осуществляются преимущественно подсознанием. Сознание включается лишь в случаях резких нарушений той экономии сил, которую они дают. В остальном же это — оперирование представлениями об очевидном, бесспорном и ближайшем. Поэтому область экономии сил средствами рассудка и формальной логики — потребности биологические. Человеческое в этой экономии содержится в использовании отвлеченных, теоретических построений воображения.

Рассудочное мышление, как указывал Гегель (53, т. 4, с. 385), ценно тем, что обеспечивает определенность, предметность в представлениях; тем самым оно концентрирует усилия в мышлении, а затем и в делах практики. По Гегелю, рассудок вносит, кроме того, определенность в работу разума — следующей за рассудком ступени мышления, упорядоченного экономией сил. Эту ступень можно назвать логикой диалектической.

Ее законы уже не поддаются автоматизации. Более того — она противонаправлена затвердевшим стереотипам определенности формальной логики. Она «отрицает» формальную логику, как социальные потребности «отрицают» биологические. Но диалектическая логика все же выполняет функцию экономии сил, и в ней, следовательно, осуществляется давление этой биологической потребности на социальные, которые в основном ею обслуживаются.

Диалектическая логика экономит силы, не разгружая мышления автоматизмами определенности суждений и умозаключений, а упорядочивая и рационализируя наиболее продуктивно его работу направлением в расходовании умственных усилий. Направления эти нормативны. Но нормативность их отнюдь не формальна. Она касается метода, но не плодов его применения. Поэтому применение диалектической логики может быть только сознательным и она по природе своей социальна. Она — плод социального опыта, оформленный сознанием как предостережение от опасно­сти, связанной с расходованием сил по примитивным велениям рассудка.

В этом качестве диалектическая логика нормативна. Она «охраняет» известную из опыта противоречивость всех и всяческих процессов, как формальная логика «охраняет» определенность фактов и явлений. Как «охранительная», диалектическая логика консервативна, но, поскольку она охраняет отрицание нормативности, она не только сознательна, но и открывает путь сверхсознанию — интуиции и вдохновению — специфическому вооружению творческого мышления, обслуживающего идеальные потребности, о чем речь будет дальше.

«Интуиция, вдохновение, — писал В. И. Вернадский, — основа величайших научных открытий, в дальнейшем опирающихся и идущих строго логическим путем, — не вызываются ни научной, ни логической мыслью, не связаны со словом и с понятием в своем генезисе» (42, т. 2, с. 111).

Сверхсознание (интуиция, вдохновение) вносят новое в человеческие знания, в практику, в представления, в сознание. Поэтому вносимое им, как пишет В. И. Вернадский, не может содержаться в прошлом опыте, не может быть существующим понятием, имеющим наименование. Сверхсознанием осуществляется развитие самого сознания, начиная с индивидуального и до общего, социального.

Внося новое, вполне конкретное — в практику, в умения; и обобщенное — в отвлеченные понятия и их обозначения, сверхсознание совершенствует саму диалектиче­скую логику, подтверждая ее универсальность и ее могущество — применимость ее в тех областях безграничного мира, где она еще не была употреблена.

Такова творческая работа мышления в познании — в обслуживании идеальных потребностей. Экономия сил выступает здесь в неожиданном новом качестве. Это хорошо выражено Альбером Камю в «Чуме»: создающий новое не жалеет усилий, расточительно расходует их, стремясь к идеалу краткости и точности, но он знает, что он ищет и, следовательно, где нужно искать. Экономия заключена только в последнем, и она отрицается в процессе поисков. Так и Г. Бёлль сомневается в возможно­сти досуга «свободного времени» в созидательной деятельности. Так, балерина и пианист часами неустанно тренируются, чтобы на концерте не допустить лишних усилий. Так, ученый не жалеет времени и труда, чтоб открытое им выразить в предельно простой и краткой формуле. К экономии все они приходят «в конце», как отметил А. А. Ухтомский. На пути к нему они не жалеют усилий, и это часто вызывает недоумение и насмешки сторонних наблюдателей, которым непонятна расточительность в затратах усилий как уклонение от общечеловеческой потребности в экономии сил.

Но экономия сил в мышлении, в умственной работе, проявляется не только в ее рационализации средствами логики. Обстоятельства иногда складываются так неблагоприятно для субъекта, что ее средствами он не может найти способов удовлетворения своих непримиримо противоречащих одна другой потребностей. Постоянно ощущая невозможность удовлетворить ту и другую, субъект не может от них избавиться. Неудовлетворенные, они все обостряются и создают нетерпимую перегрузку в работе тех «четырех структур», назначение которых — нахождение трансформаций, интегрирующих наличные потребности для удовлетворения их в наличных внешних условиях (см. ч. I, гл. 3). Дефицит информации о возможности их удовлетворения возрастает, воли для преодоления отрицательной эмоции недостает.

Так дефицит информации о возможности удовлетворить потребность в экономии сил средствами рассудка и разума может трансформировать эту потребность в поиски облегчения иными путями. А именно — облегчением работы этих четырех структур за счет выключения из работы каких-либо из их числа. Если «выключить», например, миндалину и гипокамп, то в представлениях и побуждениях субъекта исчезнут (или ослабеют) сомнения и колебания, пропадет и нужда в компромиссах. Если ослабнет работа неокортекса и гипоталамуса, то должно ослабеть и преобладание господствующей потребности над сопровождающими ее, ослабеет и значимость связанной с нею информации от внешней среды. Так можно себе представить действие на мозговые структуры наркотиков — алкоголя, морфия и т. п., а может быть и таких, как никотин.

Ведь пьяный человек похож на того, у которого гипокамп и миндалина выключены из работы четырех структур или сильно ослаблены. «Для смелости» (например, в военных действиях, перед атакой) люди нередко взбадривают себя алкоголем, чтоб «не думать». А когда нужно сообразить, подумать, прикинуть, не спеша взвесить сложную ситуацию (например, в шахматной партии) многим свойственно тянуться к папиросе.

Может быть, наркомания — одна из возможных болезненных трансформаций биологической потребности в экономии сил? Потребность эта сопровождает человека всю его жизнь в самых разнообразных трансформациях, диапазон которых — от виртуозного мастерства и грации до алкоголизма и наркомании.