Феникс 2009 Потребностно-информационная теория личности в театральной системе П. М. Ершова

Но другой, такой же сытый и сильный, делает то же. В стремлении распространить свою власть один наталкивается на другого. Каждый посылает драться своих подвластных. Побеждают те, кто многочисленнее, сытее и сильнее — кто, следовательно, лучше обеспечен удовлетворением биологических потребностей. Но вслед за ростом богатства, благосостояния повышается и сила социальных потребностей. Так возникает сложная иерархия противоречивых, прямых и обратных зависимо­стей. Она создает самые разнообразные и сложно взаимосвязанные ранги. В частности, те средневековые вассальные отношения, которые привели к образованию абсолютных монархий, а монархии эти превратились потом в буржуазные демократии и диктаторские режимы. Не так ли возникают и современные «сверхдержавы»? Меняются условия удовлетворения потребностей — меняются и средства, и способы, и представления о рангах.

Старые способы овладевать местом в обществе — грубая сила оружия — оказываются сперва не единственными, потом — недостаточными. Все более влиятельной силой делаются деньги, а потом — умение добывать их. Оказалось, что это умение связано со знаниями. Они приобрели цену как одно из средств занимать место в обществе.

Впрочем, соревнование этих сил шло с переменным успехом еще в начале XIII в. Л. Н. Гумилев рассказывает: «Основной проблемой, ставшей перед Чингисханом накануне его смерти, было отношение к побежденным. Одна тенденция заключалась в том, чтобы удержать их в покорности силой, вторая — чтобы привязать их мило­стью. Вторую линию пытался провести Джучи (старший сын Чингисхана — П. Е.) и за­платил за это жизнью. <...> Но подлинная власть в стране принадлежала уже не ханам и царевичам, а иноземцу, чиновнику Елюй Чуцаю» (75, с. 194–195). Елюй Чуцай был канцлером у Чингисхана, а потом и у его сына и преемника Угедея. «Согласно монгольскому закону, — продолжает Л. Н. Гумилев, — город, не сдавшийся до того, как были пущены в ход осадные орудия, должен быть вырезан до последнего человека». Но «Елюй доказал, что истребление жителей города нанесет ущерб казне, и представил цифру дохода, который можно получить, пощадив жителей. Угедей согласился с ним» (75, с. 196). Это было уже после смерти Чингисхана. «Злато» победило.

Обширность завоеваний чингисидов (от Китая до Адриатического моря) историк объясняет, между прочим, и тем, что они включали в свое войско покоренные племена и умели привязать их к себе.

Вместе с ростом социальных потребностей и изменением способов их удовлетворения уточняется и развивается представление о самом «месте» в человеческом обществе — повышается требовательность к этому «месту». Можно предполагать, что одно повиновение, даже самое рабски безусловное, перестает удовлетворять потребность в «месте» среди людей, как не удовлетворяет ее абсолютная власть пастуха в стаде.

Искомым «местом» становится не только фактическая власть, но и признание ее правомерности, уважение и даже любовь к ней возможно более широкого окружения. Атрибуты власти иногда делаются чуть ли не дороже ее самой. Авторитетность, всеобщее признание становятся для многих «местом» более привлекательным, чем право распоряжаться, не подкрепленное уважением окружающих.

Но и сама авторитетность выглядит в разных условиях различно. Когда господствует физическая сила оружия — она и авторитетна еще до ее практического применения. Поскольку набирают силу знания, делаются авторитетны и они. В. Шклов­ский приводит любопытное в этом смысле признание Ч. Чаплина: «В мире существует своеобразное братство людей, страстно стремящихся к знанию. И я был одним из них. Но мое стремление к знаниям было не так уж бескорыстно. Мною руководила не чистая любовь к знанию, а лишь желание оградить себя от презрения, которое вызывают невежды» (293, с. 187).

Между крайностями — физической силой и знаниями — расположены авторитеты промежуточные: причастность к власти — чины, звания, титулы и причастность к знанию — ученые степени и звания, популярность. Сама авторитетность знаний изменяется с их накоплением и дифференциацией. Авторитетность одних норм (например, Библии) сменяется авторитетностью других, а нормы вообще оспариваются опытом.

Во всем этом безграничном разнообразии содержания, силы и широты притязаний социальных потребностей «для себя» существенна некоторая общая тенденция, вытекающая из природы самой этой потребности. Во всяком человеческом стремлении к власти содержится потребность в ее признании. Если не современниками, то хотя бы потомками; если не всеми, то хотя бы некоторыми; если не врагами, то хотя бы друзьями. Даже в грубом принуждении скрыта нужда в согласии принуждаемого на то, к чему он принуждается. Казнимому оглашается приговор; экзекуция сопровождается ритуалом.

Эта тенденция постепенно формирует новый способ. Он заключается в том, что место в человеческом обществе можно занять «для себя», заработав согласие на это других — окружающих.

Способ этот с некоторой долей условности можно назвать приобретенным правом. О возникновении Русского государства В. О. Ключевский писал: «Фактически государства основываются различным способом, но юридическим моментом их возникновения считается общественное признание властвующей силы властью по праву»; «Идея власти перенесена из второго момента, с почвы силы, в первый, на основу права, и вышла очень недурно комбинированная юридическая постройка начала русского государства» (116, т. 1, с. 139).

Так, помимо двух основных трансформаций социальных потребностей — наиболее распространенной и главенствующей «для себя» и оппозиционной ей «для других» — можно выделить третью трансформацию, как бы промежуточное направление трансформаций: потребности «для дела».

Вся трудовая деятельность чуть ли не каждого современного человека служит удовлетворению этих потребностей. Их так же много, как много человеческих дел, и как дела, так и потребности эти трансформируются в разнообразные конкретные цели, а цели — в средства, о чем речь шла выше. Занятый делом человек нередко забывает о цели, рассчитывая на то, что дело само приведет его к цели. А делом может быть любая цель, даже такая, которую трудно назвать «делом» в обычном смысле. Андрей Платонов пишет, что «в бою надо быть неутомимо занятым своим делом — истреблением противника; тогда робость не войдет в твое сердце, а смерть будет идти от тебя к врагу, но не к тебе» (200, с. 80).

Выполнение дела обычно бывает трудом — затратой усилий для преодоления препятствий. Поэтому удовлетворение потребностей человека через дело трансформируется в труд, и труд иногда отождествляют с потребностями — как будто бы существует общественно полезная «потребность в труде». Распространенность этого недоразумения дала повод Л. Н. Толстому записать в дневнике: «Какое страшное заблуждение нашего мира, по которому работа, труд есть добродетель. Ни то, ни другое, но скорее уж порок» (251, т. 50, с. 144). Вывод Л. Н. Толстого основан на том, что труд чаще всего служит достижению целей корыстных, эгоистических.

Между тем всякий труд всегда есть лишь средство, и средство это может служить различным целям, а в абстрактном понятии «труд» не может быть ни плохим, ни хорошим.

Так же, скажем, «ходьба» есть средство передвижения; но так как все нормальные люди ходят — из этого можно бы заключить, что существует общечеловеческая «потребность в ходьбе»...

Потребность в деньгах часто осознается именно как потребность — где бы и как бы заработать или хотя бы занять? Но деньги — очевидное средство удовлетворения многих и разных потребностей в условиях современной цивилизации, и столь же очевидно, что не существует общечеловеческой потребности в кредитных билетах или в звонкой монете, хотя потребность занимать достойное место в человеческом обществе или потребность в вооружении часто трансформируется в производную потребность — копить и беречь деньги.

Дела человека характеризуют его. О каждом судят по тому, что он делает (по его целям) и как он это делает (по применяемым им средствам). Но, в сущности, это характеристика недостаточная, поверхностная. Ее хватает в пределах непосредственной практики — ближайших человеческих нужд; за ними скрываются отдаленные цели, интересы и исходные потребности; их можно не заметить в составе ближайших дел и в характере их выполнения.

Преступники свои дела скрывают, и их умелость заключается в сокрытии своих истинных целей; такая умелость увеличивает преступность. Умение раскрывать преступления характеризует работника уголовного розыска. От врача требуется, чтобы он умел лечить, от строителя — чтобы умел строить. Каждый из них, делая хорошо свое дело, тем самым завоевывает уважение, авторитет и продвигается по рангам общественного положения. Какая потребность скрывается за этими делами и движет ими? Это может представляться вопросом праздным. Так, Петр Великий, внедряя уважение к квалификации как таковой, игнорируя всякие другие критерии оценки людей, получал свою заработную плату строго по расценке, установленной тарифом для мастеров, «изучившихся во окрестных государствах корабельному художеству» (245, с. 98).

Для людей, самоотверженно занятых наукой или искусством, характерна склонность ставить свое дело выше взаимоотношений с людьми.

Ф. И. Шаляпин писал: «Конечно, человек — творец всякого дела, но дело ценнее человека, и он должен поступиться своим самолюбием, должен в интересах дела! Да, да, — нехорошо кричать на маленького человека — кто этого не знает? — хотя все кричат на него. Однако если человек не хочет работать? Не хочет понять важность роли, исполняемой им? В этих случаях — я кричу. Не потому кричу, что не уважаю личность человека, нет, уважать людей я умею, и было бы ужасно уродливо, если б именно я не уважал их, я, которому пришлось видеть трудную человеческую жизнь снизу доверху, на всех ступенях. Я кричу на людей и буду кричать, потому что люблю их дело и знаю, что всего лучше они тогда, когда сами относятся к работе с любовью, сами понимают красоту и ценность деяния!» (285, т. 1, с. 185).

Таковы трансформации потребностей идеальных; дела, продиктованные ими, представляются самоцелью (к этому мы еще вернемся). Что же касается потребно­стей социальных, то в какое бы дело они ни трансформировались — в нем трансформирована либо потребность «для себя», либо потребность «для других», хотя это может оставаться незаметным в течение некоторого времени — пока обстоятельства не вынудят исходную потребность обнаружить себя.

В США издается специальная литература по типу книг Д. Карнеги, название одной из которых предельно ясно характеризует весь этот тип: «Как влиять на людей». Автор нумерует способы, подводя итоги каждой главы: «Шесть способов понравиться людям», «Двенадцать способов заставить людей думать так же, как вы», «Девять способов изменить поведение людей, не оскорбляя их и не вызывая у них чувства обиды», «Семь правил для того, чтобы сделать вашу семейную жизнь счастливой». Во всех этих рекомендациях заключен чисто деловой подход к человеческим взаимоотношениям, и каждая исходит из требований объективной справедливости — из того, что субъекту продуктивно, выгодно заботиться «о других». Пользоваться любым из рекомендуемых способов и правил естественно и легко тому, у кого действительно потребность «для других» сильнее потребности «для себя». Ему достаточно только не уклоняться от разумных трансформаций своей преобладающей потребности. Но если он действительно будет неукоснительно держаться их, то и рекомендации ему едва ли понадобятся... Они, вероятно, полезнее тому, у кого преобладает потребность «для себя», и им, вероятно, адресуются в основном такие книги. Они учат искать компромиссы, ограничивать свои потребности «для себя» и вести себя так, как если бы они подчинялись потребностям «для других». В известных пределах и во многих случаях это вполне возможно. В сущности, автор призывает, советует и учит эту возможность не забывать, пользоваться ею.

Другой автор — Г. Селье — не прибегает к рецептурным рекомендациям. Он отмечает, что, побуждая других людей желать нам добра за то, что мы для них сделали и, вероятно, можем сделать еще, мы вызываем положительные чувства к себе. Это, возможно, самый человечный способ обеспечения общественной безопасности и устой­чивости. Он устраняет пропасть между себялюбивыми и самоотверженными порывами. По Селье, есть два способа выживания: борьба и адаптация. И чаще всего именно адаптация оказывается ведущей к успеху (216, с. 53–55).

И все же любое дело и во всех случаях, если оно продиктовано потребностями социальными, подчинено либо потребности «для себя», либо «для других», потребности эти противонаправленны одна другой, и обе неистребимы. Но когда очевидно, что само дело нужно, полезно другим (как в примерах с врачом, строителем), то представляется безразличным, какая потребность за таким делом скрывается, лишь бы оно выполнялось хорошо. Тем более что может случиться, как часто и бывает, — движимый потребностью «для других» работает хуже того, кто трудится «для себя».

Так потребность «для дела» как будто бы даже вытеснила противоречие потребностей «для других» и «для себя». Оно действительно теряет практический смысл, когда наилучшее выполнение дела, полезного другим, служит удовлетворению потребности «для себя» — когда места в обществе распределяются в соответствии с качеством выполнения дел, полезных этому обществу. Этим обходным путем потребность «для других» подчиняет себе более распространенную и сильную потребность «для себя».

Но победа эта обходится дорогой ценой. Во-первых, она требует такого уровня социальных потребностей, такой средней нормы их удовлетворения, при которых подчинение силе, принуждению эту норму не удовлетворяет, и она требует добровольности подчинения. Во-вторых, победа эта, обесценив добрые намерения и выдвинув на первый план квалификацию, чрезвычайно запутала и затруднила распознавание действительных побудительных истоков каждого данного «дела». В-третьих, наконец, сама квалификация предстала величиной, далеко не всегда определимой с необходимой ясностью и объективной точностью. Поэтому вопрос о побудительных потребностях («для себя» или «для других») окончательно квалификацией не снимается.

Ведь «дело» во всех случаях остается средством удовлетворения потребностей либо «для других», либо «для себя», хотя подчиненность его той или другой обнаруживается достаточно ясно, только когда неожиданно открывается его полная бесполезность для того, кто это дело делает. В одном случае это дело бросят или будут делать плохо одни, во втором — другие.

Обе контрастные трансформации социальных потребностей свойственны всем людям, хотя и в бесконечно разнообразных степенях и в разных по содержанию трансформациях. Это отмечалось многими авторами, причем показательно, что контрастность эту они и называют по-разному. Например, Т. Уайлдер: «все наши главные побуждения приносят одновременно и зло и добро. И этим лишний раз подтверждается мое убеждение, что умом прежде всего движет желание неограниченной свободы, и это чувство неизменно сопровождается другим — паническим страхом перед последствиями такой свободы» (256, с. 173). А. Крон: «У натур деспотических время от времени возникает потребность кому-то подчиниться, в каждом деспоте непременно сидит глубоко запрятанный раб» (236, с. 31).
6. «Дело» для карьеры
Качество выполнения дела (квалификация) тем яснее выходит на первый план и тем больше обесценивает и оттесняет вопрос о потребностях того, кто его выполняет («для себя» или «для других»), чем более доступно объективному измерению это качество и чем шире круг людей, которым дело это должно быть полезно — чем меньше дело касается личных особенностей потребителя.

Степень доброкачественности предметов ширпотреба очевидна, и потому совершенно безразлично, кто и вследствие каких потребностей создавал их. Рабочий на конвейере лишен возможности в чем бы то ни было проявить заботу о личности потребителя производимого им товара. Такая работа вполне может быть полезна для других, хотя она может выполняться только «для себя» — ради денег, независимо от того, что заработная плата бывает нужна человеку для удовлетворения потребностей самых разных.

По мере удаления от конвейера и от стандарта вообще, в качествах выполняемого дела возрастает роль ведущей потребности. Обслуживание, например, по природе своей требует заботы об обслуживаемом и внимания к его личным вкусам. Но высококвалифицированная прислуга (в гостинице, в ресторане), как известно, наилучшим образом обслуживает клиентов «для себя» — в расчете, например, на чаевые; только при возникновении какого-либо затруднительного положения и в едва уловимых мелочах поведения может проявиться ее равнодушие к обслуживаемому: в степени внимания, в озабоченности тем, а не другим.

На качестве работы, которая заключается в руководстве людьми, ведущая потребность отражается неизбежно и значительно. Тут почти всегда видно: «для себя» это руководство осуществляется руководителем или «для других». Тут возможны самые сложные и неожиданные переплетения различных факторов: квалификации руководителя и руководимых, ведущих потребностей тех и других, а также и тех, для кого они работают, причем декларируемые и осознаваемые потребности могут быть далеки от действительных, неосознаваемых. Бывает, что руководитель озабочен теми, кому должно быть полезно дело, выполняемое его подчиненными, но не обладает в этом деле квалификацией, и его наилучшие намерения остаются неосуществленными, а он этого даже не видит; бывает, что он трудится «для других», но для него «другие» — это руководимые им люди, а они, работая «для себя», не видят нужды утруждать себя для тех, кому предназначены плоды их труда; такая забота руководителя «о других» может быть самой искренней добротой, но может быть и трансформацией потребности «для себя», если в данных обстоятельствах карьера руководителя зависит от подчиненных. Бывает и так, что карьера — продвижение по рангам общественного положения — главная и определяющая потребность руководителя, но он умело маскирует ее (как скрывают свою деятельность, например, преступники); такой руководитель ценит, в сущности, только повиновение; он поэтому неизбежно дорожит малоквалифицированными подчиненными — неумение работать они возмещают умением угождать. Дело от этого, разумеется, страдает, но неудачи в нем руководитель более или менее успешно возмещает, угождая собственному начальству и, естественно, исходя из представлений, что и оно ценит повиновение выше, чем квалификацию.

Таким образом, в непосредственном изготовлении материальных предметов безразлично происхождение потребности «для дела» — «для себя» ли оно делается или «для других». Но в делах, связанных с руководством людьми, которые не поддаются стандартизации и продуктивность которых трудно измерима, вновь дает о себе знать противонаправленность этих двух вариантов социальных потребностей.

Чем шире круг руководимых, тем больше сказывается на содержании руководства ведущая потребность руководителя, но одновременно тем дальше отстоят от руководства результаты его деятельности — на производстве, в школе, в учреждении культуры — в любом деле. Поэтому ведущая потребность руководителя может лишь медленно и постепенно проявляться в подведомственных ему делах. Далеко не всякий и не всегда эти проявления заметит, да не всякий и заинтересован в том, чтобы замечать их.

Подмена интересов дела интересами карьеры (что именуется «бюрократизмом») ясно обнаруживается только в моменты выбора, когда одно несовместимо с другим. (Так всегда обнажается истинная главенствующая потребность человека.) Но выбор, продиктованный потребностью «для себя», может быть мотивирован как подчиненный делу, если речь не идет о чем-то бесспорно объективно измеримом и очевидном по назначению. Так, к примеру, «для себя» подбираются кадры по формальным анкетным данным и бюрократической документации.

Если большинство людей подчиняется социальной потребности «для себя», то из всего изложенного, казалось бы, вытекает, что руководство всегда работает «для себя» и что, следовательно, только вопреки ему потребности «для других» удается функционировать в производной трансформации «для дела». Я полагаю, что это не так или не всегда так.

Потребность «для других», проигрывая в мелких лобовых столкновениях с потребностью «для себя», не только находит обходной путь для увеличения своей роли потребностями «для дела», но, кроме того, отличается еще и тем, что тот, в ком потребность «для других» сильна и ярко преобладает над другими, неизбежно завоевывает горячие симпатии окружающих. Если же такой человек вооружен значительными знаниями и конкретными умениями, то — вопреки его пренебрежению к карьере и славе, к захвату постов и командных мест — его популярность ведет его если не к руководству, то к роли авторитета, наставника, примера для подражаний, пророка. Он главенствует, служа людям, и ему приходится бороться с теми, кто, служа ему или его идеям, делают это «для себя» и командуют и управляют, например, чтобы командовать и управлять. Но ведь им приходится также и подражать самоотверженному руководителю, чтобы ему нравиться, а значит — сдерживать и скрывать свой эгоизм...

Здесь следует вспомнить о том, что главенствующая потребность человека обычно не осознается им. Та или другая из потребностей «для себя» и «для других», присущая данному человеку как преобладающая над другой, входит в его естественную природу — он не может не повиноваться ей, даже если бы захотел того, и он не может представить себе другого нормального человека без этой потребности той силы, какая свойственна ему самому. В социальных потребностях средней силы это весьма затрудняет выяснение их объективного происхождения от той или другой.

Так, например, вопреки обычным поверхностным суждениям, «гордость и смирение — почти одно и то же <...> пожалуй, именно сходство обоих чувств можно даже было бы принять за меру их истинности и верности», — утверждает Р. М. Рильке (207, с. 169). Может быть, он прав? Вероятно, удовлетворенность скромным местом в человеческом обществе есть скромность и эта же удовлетворенность — источник гордости.

Сострадание, казалось бы, вытекает из потребности помогать, служить — «для других». Но С. Цвейг убедительно замечает: «есть два рода сострадания. Одно — малодушное и сентиментальное, оно, в сущности, не что иное, как нетерпение сердца, спешащего поскорее избавиться от тягостного ощущения при виде чужого несчастья; это не сострадание, а лишь инстинктивное желание оградить свой покой от страданий ближнего. Но есть и другое сострадание — истинное, которое требует действий, а не сантиментов, оно знает, чего хочет, и полно решимости, страдая и сострадая, сделать все, что в человеческих силах и даже выше их» (275, с. 5). Такое сострадание неизбежно трансформируется в дела конкретной помощи, а малодушное — в дела, отвлекающие от неприятного и успокаивающие собственную совесть. Впрочем, встречается ведь и полное отсутствие всякого сострадания...

Достоевский считал, что «сострадание есть главнейший и, может быть, единственный закон бытия человечества» (73, с. 434). Сэлинджер связывает его с деловой зрелостью человека — «признак незрелости человека — то, что он хочет благородно умереть за правое дело, а признак зрелости — то, что он хочет смиренно жить ради правого дела» (243, с. 132).

Ярким примером того, что С. Цвейг называет «нетерпением сердца», представляется мне доброта царя Алексея Михайловича, как его характеризует В. О. Ключев­ский; боярин Ф. М. Ртищев в его описании может служить примером доминирования потребности «для других» — т. е. сострадания подлинного.

Впрочем, и без этого известно, что людей, озабоченных собою и ставящих свои интересы выше чужих, больше, чем всяких иных. А. М. Горький даже с преувеличением выразил это в письме к Ф. И. Шаляпину: «Все живут напоказ, и каждому ужасно хочется показать себя честным человеком. — Это верный признак внутренней бесчестности» (285, т. 1, с. 383).

Вероятно, на деле все же не одна «бесчестность» господствует в человеческом обществе и «закон два к одному» ближе к истине, чем категоричность А. М. Горького. Добросовестная деловая деятельность людей и многочисленные случаи компромиссов, сдерживающих человеческий эгоизм, амортизируют распространенность и силу потребностей «для себя» — об этом речь уже была, и мы остановились на том, что плодотворность (значит, и целесообразность) компромисса определяется квалификацией.

Во многих делах и профессиях высокий уровень умения делает безразличной побудительную причину — «исходную» социальную потребность, скрытую за данным случаем ее трансформации. Отличительный признак таких дел и профессий — до­статочность сознания и подсознания для успешного владения ими. Более того, в некоторых профессиях вторжения в работу сверхсознания (творческой интуиции, импровизаций) вредны и опасны. Таковы, например, профессии водителя городского транспорта, пилота.

Но есть профессии, настоятельно требующие участия в работе не только сознания и подсознания, но обязательно также и сверхсознания. Таковы в первую очередь все профессии «открывателей нового», непосредственно вытекающие из сущности идеальных потребностей, и в той мере, в какой они держатся своего содержания. Это — профессии художников и ученых, когда и поскольку они действительно создают новое. К идеальным потребностям мы специально обратимся в следующей главе, но при рассмотрении потребностей социальных можно отметить, что если художник и ученый в своей работе обходятся без сверхсознания и уклоняются от обязанности открывать новое, одним этим они вреда никому не приносят, кроме самих себя. Художественная и научная продукция, лишенная нового, может служить удовлетворению потребностей социальных, а ее художественная или научная бесполезность безвредна.

Серьезнее обстоит дело в профессиях, связанных непосредственно с людьми и с сугубо индивидуальным в человеке, а потому также требующих работы сверхсознания, интуиции. В профессиях этих автоматизм, шаблон и всякое игнорирование неповторимого в человеке может вести к пагубным последствиям.

Профессия врача в этом смысле как бы переходная: в простейших случаях медицинской практики достаточно стереотипных знаний и навыков, а интуиция и сверхзнание не нужны; практикой этой продуктивно могут заниматься люди с главенствующей социальной потребностью «для себя». Но в случаях тяжелых заболеваний, во всяких редких сложных болезнях, когда требуется врачебное искусство, — самые лучшие стандарты и шаблоны сознания не могут привести к успеху. Врача нельзя, разумеется, винить в отсутствии творческой интуиции, но ведь это положения не облегчает. Облегчает то, что высококвалифицированный, знающий врач, облада­ющий доминирующей социальной потребностью «для себя» и работающий поэтому без интуиции, то есть в пределах только сознания — «для себя», может избегать трудных случаев, может помогать другим, может популяризировать достижения медицины.

Деятельность воспитателя и учителя с главенствующей потребностью «для себя» на любом этапе воспитания и обучения представляется вредной принципиально и неизбежно. Формирование человека — его знаний, навыков, умений, характера — все то, как протекают трансформации его потребностей, — все это процессы, очевидно, чрезвычайно сложные, во всех случаях неповторимо индивидуальные. Всякий шаблон, стандарт, всякий формализм во вмешательствах в этот процесс неизбежно дают отрицательный результат. В сущности, все, что называют злом, происходит от болезней и уродств в трансформациях естественных потребностей и возникает именно на первых этапах воспитания и обучения как следствие шаблонов и стандартов. Эти пагубные стандарты чаще всего суть испорченные плоды обобщений плодотворного опыта и подлинных знаний. В их применении подразумевается потребность «для других» с внесением интуиции и находок сверхсознания. Они превратились в шаблоны и штампы чисто сознательным и «разумным» применением даже как добросовестным делом, но с превалирующей потребностью «для себя», т. е. применением без участия сверхсознания.

Г. Борисов в статье «Толстой — педагог» пишет: «Поскольку, — говорил Л. Н. Толстой, — “дело преподавания есть искусство”, то любые достижения в нем являются лишь ступенью к новым высотам. Но все усилия учителя окажутся тщетными, если не будет он беззаветно любить детей. Совершенный учитель — тот, кто соединяет в себе любовь к делу и ученикам» (29, с. 214–215).

«Беззаветная любовь» — это, в сущности, сильная господствующая потребность в том ее качестве, в котором она — потребность роста и развития, а не нужды, не обязанности. Такая потребность мобилизует все наличное вооружение человека; значит — и сверхсознание. А воспитание и обучение — педагогическая деятельность вообще — без него не может быть плодотворной, как и любая деятельность, в которой не все может быть рационально в буквальном смысле — т. е. проверено логикой разума и прошлым опытом.

Это все те профессии и специальности, которые включают в себя учет, организацию, обработку конкретных взаимодействий реальных людей — каковы они есть со всеми их общими и индивидуальными качествами, свойствами, способностями.

Сверхсознание (интуиция) является индикатором устойчивой доминанты — главенствующей потребности, характеризующей человека. В чем и когда он бывает наиболее находчив? Чем преимущественно интересуется? Что любит? Чем упорнее всего увлекается? Это — его главенствующая потребность, в ней пробуждается и присущее ему сверхсознание. В ней он талантлив — в меру отпущенного ему природой. Если речь идет о работнике театра, то уместен и следующий вопрос: где пробуждается его интуиция — на сцене или за кулисами — в коридорах и кабинетах? Там он и талантлив.

При этом знаменательно, что альтруистические идеи, овладев массами и поступив в распоряжение людей господствующих — обладающих властью, всегда более или менее видоизменяются. Обнаруживается, что они могут быть использованы с целями, весьма далекими от тех, благодаря которым они приобрели популярность. Писатель В. Розанов в начале нашего века обратил внимание на то, что «в порядке истории начала всех вещей хороши» (212, с. 251). Таковы, например, «начала» христианства, различных реформации и революций — в их первых шагах заключались отрицания устаревших норм удовлетворения социальных потребностей и провозглашение новых для введения их в общественную жизнь. Но норма, действительно вошедшая в жизнь, бывает если и выше той, на смену которой приходит, но все же значительно ниже той, которая вводилась и идея которой была движущей силой и знаменем реформации или революции. Не это ли дало основание М. Ганди для печального вывода: «Осуществить реформу жаждет всегда сам реформатор, а не общество, от которого нельзя ожидать ничего, кроме противодействия, недовольства и даже суровых гонений. В самом деле, почему бы обществу не считать регрессом то, что для реформатора дороже жизни?» (50, с. 205). Не более оптимистичен и Б. Шоу: «Революции еще никогда не облегчали бремени тирании: они только перекладывали его с одних плеч на другие» (273, с. 157). Основанием для этих чрезмерно категоричных, вероятно, утверждений служит, надо думать, то, что рожденное потребностью «для других» превращается в дела, выполняемые большей частью людьми, подчиненными главенствующей потребности «для себя», поскольку последние, во-первых, более распространены (согласно «закону два к одному») и, во-вторых, располагают большими возможностями для захвата значительных командных постов в человеческом обществе.

Последствия немедленно сказываются. Еще А. Н. Радищев заметил, что «все начинаемое для себя, все, что делаем без принуждения, делаем с прилежанием, рачением, хорошо. Напротив того, все то, на что несвободно подвизаемся, все то, что не для своей совершаем пользы, делаем оплошно, лениво, косо и криво» (204, с. 101).

Норма удовлетворения социальных потребностей одновременно есть и представления о справедливости, и вполне реальная практика пользования правами и исполнения обязанностей в конкретных делах. А как мы видели, одно и то же дело можно выполнять почти так же, удовлетворяя противоположные потребности. Поэтому те же идеальные лозунги, доктрины, программы и принципы не только толкуются разными людьми различно, но даже одно и то же толкование по-разному внедряется в практику и может быть по-разному реализовано. А само различие это бывает таким, что его не удается ни измерить, ни определить, ни даже (иногда) констатировать как непреложный объективный факт. Различие это заключается в цели, в далеком назначении, и обнаруживается оно не раньше их достижения, в непосредственной близости к цели и в последующем поведении. Да еще в том, участвует ли в выполнении дела интуиция, сверхсознание или нет? Но ведь и это не поддается измерению, а недостаток интуиции в вину не вменяем.

Я уже приводил в качестве примера пассажиров одного вагона, в поведении которых трудно увидеть, что едут они в один пункт, но с целями прямо противоположными — может быть, каждый — чтобы уничтожить другого. Так же бывает и с управлением и учреждением, со следованием каким-либо принципам или идеям, да и с любым другим делом.

Евангелие, проповедующее любовь и всепрощение, оставалось образцом и идеальной нормой справедливости в средневековом обществе, а реализовались эти нормы с ужасающей жестокостью ревнителями веры Рима и Византии. Лютер предложил новые нормы, опять-таки диктуемые потребностью «для других», но и они были использованы «для себя» новыми борцами за справедливость. Французская революция XVIII в. была вдохновлена идеалами «свободы, равенства и братства»; осуществлялись они гильотиной и привели к беспощадной власти денег. По свидетельству Цвейга, «первым откровенно коммунистическим манифестом нового времени» была инструкция, сочиненная Жозефом Фуше, хотя он всегда и все делал только «для себя», умея приспосабливаться к любым политическим режимам (275, с. 171). Г. Бёлль заметил, что «кто не выносит несправедливости, тот обязательно впутается в политику» (210, с. 85). Как понять это — несправедливость по отношению к себе или по отношению к другим? Не чаще ли всего одно с другим смешивается и одно подменяется другим?

Т. Манн рассказывает о средневековье: «Отцы церкви называли слова “мое” и “твое” пагубными, а частную собственность — узурпацией и кражей. Они отвергали частное землевладение, ибо согласно божескому естественному праву земля есть общее достояние людей и потому плоды свои приносит для всех. Они были настолько гуманны, настолько презирали торгашество, что считали коммерческую деятельность гибельной для души, то есть для человечности. Они ненавидели деньги и денежные операции и говорили, что капитал поддерживает жар адского пламени, <...> под понятие лихоимства они подводили любые ростовщические махинации, заявляя, что всякий богач либо вор, либо наследник вора. Они шли дальше. Подобно Фоме Аквинскому, они считали постыдным занятием торговлю вообще, торговлю в чистом виде — то есть куплю и продажу с извлечением барыша, но без обработки и улучшения продукта. Сам по себе труд они ставили не очень высоко, ибо он дело этическое, а не религиозное и служит жизни, а не Богу. Но постольку поскольку речь шла о жизни и экономике, они требовали, чтобы условием экономической выгоды и мерилом общественного уважения служила продуктивная деятельность. Они уважали землепашца, ремесленника, но никак не торговца, не мануфактуриста. Ибо они хотели, чтобы производство исходило из потребностей, и порицали массовое изготовление товаров. И вот все эти погребенные было в веках экономические принципы и мерила воскрешены в современном движении коммунизма. Совпадение полное, вплоть до внутреннего смысла требования диктатуры, выдвигаемого против интернационала торгашей и спекулянтов интернационалом труда, мировым пролетариатом, который в наше время противопоставляет буржуазно-капиталистическому загниванию гуманность и критерии Града Божьего» (157, т. 4, с. 86–87). Эту речь Т. Манн не случайно дал властолюбивому иезуиту.

А вот вывод В. Солоухина: «Так всегда у человека и получается: сперва красота, очарование, сказка, поэзия, душевный трепет, созерцание и любование, а потом вдруг — корысть. И уж если появилась и заговорила корысть, то ни красоты природы, ни разум, ни даже чувство самосохранения не властны остановить и заглушить ее». И на следующей странице: «Бывает, даже отдают другим людям последний рубль. Бессребреники в любых областях человеческой деятельности помогают нам оставаться людьми, это так. Но не только они, к сожалению, определяли движение человечества по пути цивилизации» (232, № 10, с. 100–101).

Множество недоразумений и конфликтов в окружающей нас жизни — от самых мелких и мимолетных до самых значительных — возникает только из-за того, что в поступках людей не видно разности потребностей, для удовлетворения которых они совершаются, и каждому свойственно подразумевать в мотивах другого ту потребность, какая присуща ему самому как главная, ведущая.

Постоянная занятость человека делом отвлекает и его самого и тем более других, связанных с ним, от того обстоятельства, что, в сущности, любое «дело» каждого человека — а он всегда занят каким-то делом — это процесс удовлетворения им своих потребностей, и они могут быть и бывают разными, даже если почти наверняка относятся к числу социальных (во всяком случае, социальные занимают в них значительное место). Когда эта разность между предполагаемыми (или подразумеваемыми) намерениями другого и его целями неожиданно проявляется, то сперва возникает недоразумение. Согласно поговорке «сытый голодного не разумеет», происходит «разговор на разных языках». Потом, если эти разные потребности противонаправлены и удовлетворение одного грозит ущербом другого, возникает борьба, в которой каждый чувствует себя правым, борющимся за справедливость.

«Почему всегда так бывает, что чем человек глупее, тем он доброжелательнее?» — спрашивает С. Цвейг (276, с. 238). Не потому ли, что умнее всегда представляется победитель? А победа достается либо тому, кому противник уступает, движимый потребностью «для других» (добротой), либо тому, у кого сильнее потребность, либо, наконец, тому, кто располагает лучшими средствами борьбы с противником — конкурентом. А лучше вооружен обычно тот, кто склонен беречь накопленное.

Все исходные потребности одного человека присущи и всем другим. Различия начинаются с преобладания одних над другими в последующих трансформациях и с содержания этих трансформаций. А доминирование одной — заложено ли оно генетически в природу каждого человека или оно — результат воздействия среды, плод воспитания с раннего младенчества? Ответить на этот вопрос с достаточной определенностью сейчас, видимо, нельзя.

Чем ниже уровень живого вещества, тем проще его функции, тем меньше отличий между экземплярами одного вида и тем уже его возможности за короткий срок его индивидуального существования. Человек — живое существо высшего уровня на лестнице биологической эволюции; он наиболее удален от низшего уровня и, следовательно, обладает наибольшими возможностями адаптации. В так называемом «стадном чувстве» он опускается на низший из возможных для него уровней. Речь об этом уже была. «Чувство» это сводит к нулю его индивидуальные отличия, уподобляет его другим экземплярам «стада» и превращает в частицу, полностью подчиненную целому, частицу, слепо увлекаемую этим целым. Причем «чувство» это сказывается на всех сторонах и звеньях поведения. Л. А. Фирсов изучил его на «ан­тропоидах в природных условиях». В его книге читаем: «Нам представляется, что стадное существование животных в любых условиях неразрывно связано с комплексом таких качеств, как доминирование, подражательность, коммуникабельность, орудийная деятельность, память и др.» (266, с. 46).

«Стадное чувство» заражает. Если, например, страхом — возникает паника; ненавистью — возникает погром; восторгом — подъем общего воодушевления, манифе­стация. Такая зараза может случиться чуть ли не с каждым человеком. Но зараза проходит, и, возвращаясь к своему нормальному состоянию, человек удивляется тому, что с ним произошло — как и почему он потерял свою индивидуальность, превратившись в безличную принадлежность какой-то массовой сторонней силы.

Биолог И. Акимушкин в книге «Куда и как?» рассказывает об ужасных опустошениях и бедствиях, приносимых грандиозными массами саранчи. «Кто она, — спрашивает он, — эта казнь египетская, о которой легенды Востока и Запада говорят со страхом и ненавистью? Кузнечик! Обыкновенный, казалось бы, кузнечик! Только специалист сможет отличить его от других кобылок и кузнечиков, которые скачут по нашим лугам». И дальше: «все пожирающие стаи саранчи можно обезвредить, расселяя их по степям и пустыням мелкими отрядами. Саранча не сможет тогда откладывать яйца вплотную кубышка к кубышке. Личинки не будут жить в тесноте, потеряют стадные инстинкты и превратятся в кобылок, вред от которых куда меньше, чем от саранчи <...>. От родных своих сестер и братьев-саранчуков будут отличаться они не только склонностью к оседлости, но и окраской (нежно-зеленой, а саранча бурая), более короткими крыльями и несколько иными пропорциями в длине ног, головы и брюшка» (5, с. 120–121).

Итак, «стадное чувство» происходит от тесноты, а далее сказывается на внешно­сти и на вооруженности, обеспечивающей инстинкты поведения, пагубные для окружающей среды.

Если биолог видит возможность коренной перестройки инстинкта насекомого путем простого «расселения», то можно полагать, что и доминирование той или другой потребности человека не является чем-то не поддающимся никаким изменениям. Тем более что речь может идти не о создании отсутствующей и не о ликвидации наличной потребности, а всего лишь об усилении одной из имеющихся до уровня доминанты и об ослаблении другой от господствующего до подчиненного положения в данной структуре потребностей...

Может быть, важно, чтобы проблема и задача эта возникла в современной науке?

Все, что связано с любовью, согласно очевидной природе этого явления, должно быть связано также и с потребностью «для других». Но в этом неделовом варианте потребность эта выглядит своеобразно: во-первых, справедливость как таковая занимает в ней какое-то подчиненное место — любимому должно быть хорошо, он ни в коем случае не должен страдать — в этом только и заключается в данном варианте «справедливость». Во-вторых, «для других» сконцентрировано только на любимом; в половой любви — это одно лицо; в других случаях любви — ограниченный круг лиц. На этом своеобразном варианте потребности «для других» заметно давление биологической немотивированности — ощутимость, не нуждающаяся в обоснованиях. Если же обоснования возникают или применяются, то преимущественно из области идеальной — в представлениях бескорыстных и обобщениях категорических.

Биологическая немотивированность характерна и для внезапных переходов от нежности и услужливости к придирчивой требовательности, в которых тоже иногда проявляется любовь. Теперь логические обоснования делаются педантичными, а требования взаимности мелочными; в справедливости акцентируются собственные права. Ревность доводит эту охрану прав до крайних степеней. В ее проявлениях любовь выглядит требовательным эгоизмом — потребностью «для себя». Но в ревности помимо, если можно так выразиться, превентивной зоркости присутствует и биологическая слепота; логика применяется к логически абсурдному стремлению: принудить к ответному чувству, влечению, как если бы их не существовало, но какими-то принудительными мерами они могли бы быть созданы. Бальзак утверждает: «Ревность — страсть в высшей степени легковерная, подозрительная и дает простор фантазии, но разума от нее не прибавляется, наоборот, она отнимает его» (17, с. 86).

Противоречивые крайности любви примиряются или сглаживаются дружбой. Поскольку в дружбу проникает любовь, в ней часто присутствуют и потребности биологические с их пренебрежением к мотивировкам. Но сама по себе она больше подчиняется потребностям социальным. Дружба возникает и возможна только как следствие совпадения интересов. Мера ее глубины и прочности зависит от их значительности и степени их совпадения или близости. Она, в сущности, требует общего дела и возникает в нем; если же дело кончается, то и она сходит на нет.

А дело может быть каким угодно; им могут быть, например, обслуживание и воспитание собственных детей. При общности, единстве деловой цели, дружба заключается во взаимопомощи при изыскании и использовании средств ее достижения. Логические обоснования в выборе средств и все с ними связанное делаются совершенно необходимыми, а крутые повороты от жертвенности к придирчивости, наоборот, невозможны. Правда, как пишет Ю. Нагибин, «даже у детей нетерпимость к союзнику, делающему что-то не так, куда сильнее ненависти к врагу» (173, с. 206). Но нетерпимость эта указывает на важность общего дела и недопустимость мысли об измене или недостаточном внимании к его выполнению.

Самая требовательная дружба может связывать людей вопреки разности их ве­дущих потребностей, пока общность дела и конкретных интересов (например, на войне) эту разность скрывают. Если же она обнаружится, то дружбе как таковой наступает конец — делается ясно, что она была недоразумением. Но если дружба связана с любовью, то любовь в мотивировках не нуждается, поэтому она может требовать сохранения дружбы любой ценой.

Тогда дружба делается односторонней; такою же, вслед за ней, может сделаться и любовь. Полное и длительное равновесие в том и другом едва ли вообще возможно. Поэтому дружеские и любовные связи эгоистов не отличаются прочностью, и чем сильнее потребности человека «для себя», тем вероятнее, что он идет к одиночеству. Привязанности растут вместе с жертвами — чем больше вы дали человеку, тем дороже связь с ним и тем мучительнее разрыв.
10. Необходимость идеалов
И. И. Мечников в «Этюдах оптимизма» писал: «Если бы была возможность знать внутренние побуждения людей, можно было бы руководствоваться ими для классификации их поступков. К нравственным поступкам относили бы (поступки), внушенные любовью к ближнему, а к безнравственным — вызванные эгоистическими мотивами. Но внутренние побуждения только в редких случаях могут быть точно определены. Гораздо чаще они кроются так глубоко в душе, что иногда сам человек не способен отдать себе отчета в них. Почти всегда находит он возможность согласовать свои поступки с голосом совести и оправдать приносимое ближнему зло. Исключительные же натуры имеют, наоборот, такую утонченную совесть, что терзаются даже тогда, когда делают одно добро вокруг себя» (166, с. 272).

Как отмечает Эрих Фромм, в современную эпоху перед человеком практически стоит дилемма выбора между продуктивной и непродуктивной, или рыночной, ориентациями. В моральном смысле это есть выбор между добром и злом. Продуктивная — видеть вещи такими, какие они есть; цель не в личных интересах, а в других людях. Важнейший элемент — любовь к жизни. Ее объект — человек как таковой. Непродуктивная, рыночная ориентация — цель: выгодная продажа своих сил, боязнь самовыражения, авторитарная совесть — требования, исходящие извне, воспринимаются как собственные (см. 286, с. 95–97).

Оба названных автора связывают мораль, нравственность с любовью, но сама любовь берется ими с ее идеальной стороны — в ее социальной функции. В отличие от упомянутой выше «пограничной зоны», здесь — в связях социальных потребно­стей с идеальными — значительную роль играет разум. Здесь все осознано и обосновано, кроме факта существования самих потребностей этого рода — они ощущаются, и потому их правомерность не может подвергаться сомнению.

Если сущность идеальных потребностей — в процессе познания, то для социальных потребностей, граничащих с ними, характерна надобность в плодах познания для внедрения определенных норм справедливости в людские взаимоотношения. Потребность в справедливости, приближаясь к потребностям идеальным, трансформируется в потребность упорядоченности человеческих взаимосвязей — в потребность существования законности в человеческом обществе. В дальнейших конкретизациях потребность эта образует область права гражданского и уголовного, область юридических форм, договорных обязательств, кредита и т. п.

Без законности общество существовать не может; нормы удовлетворения потребности в ней всегда существуют, и любой человек этими общими нормами пользуется, даже если они представляются ему неудовлетворительными. Закон конкретизирует право, как право конкретизирует справедливость. А нужда в прочности ее норм противостоит их совершенствованию. Неудовлетворенность господствующими нормами, их обветшание развязывают социальные потребности, превышающие норму, и ведут к новым представлениям о законе, праве, морали и нравственности.

«Право, — писал Р. П. Уоррен, — это узкое одеяло на двуспальной кровати, когда ночь холодная, а на кровати трое. Одеяла не хватает, сколько его ни тащи и ни натягивай, и кому-то с краю не миновать воспаления легких. Черт возьми, законы — это штаны, купленные мальчишке в прошлом году, а у нас всегда нынешний год, и штаны лопаются по шву — и щиколотки наружу. Законы всегда тесны и коротки для подрастающего человечества. В лучшем случае ты можешь что-то сделать, а потом сочинить подходящий к этому случаю закон, но к тому времени, как он попадет в книги, тебе уже нужен новый» (258, с. 94).

Чтобы избежать этой неотвратимой неудовлетворенности собою, закон и право ищут и находят опору в плодах потребностей идеальных — в истинах, достигнутых познанием и представляющихся в данное время в данной среде не нуждающимися в доказательствах. Благодаря им право и нравственность обретают устойчивость, нужда в которой — потребность социальная. Потребность в законности (сама по себе) не углубляется в происхождение правомерности того или иного закона; она имеет в виду законность близкую, конкретную. Эту законность и эту справедливость можно назвать «деловыми»; они регламентируют и упорядочивают практические, деловые взаимосвязи между людьми. Эта «деловая» нравственность есть, в сущности, квалификация в сфере взаимоотношений. Может быть, ее имел в виду Наполеон, утверждая, что «наибольшая из всех безнравственностей — это браться за дело, которое не умеешь делать» (244, с. 196). Так толкуемая нравственность подчиняет всего человека делу, подобно тому как социальные потребности подчиняют и любовь дружбе, а дружбу — опять-таки делу. В общественной жизни человека, по словам Гете, «am Anfang war die Tat» («в начале было дело»).

Нравственность по природе своей социальна — она нормирует общественные отношения и выступает в деловой форме, поскольку люди связаны друг с другом конкретными делами. Но она выступает и в форме сугубо индивидуальной, где ее зависимость от идеальных потребностей яснее. Таково, вероятно, происхождение понятия «совесть», о которой Л. Н. Толстой писал, что она есть память общества, усвояемая отдельным лицом.

Если внимательно вглядеться в причины огорчений, неприятностей и неудовле­творенности людей, окружающих каждого из нас, минуя болезни и смерти и не касаясь людей исключительных, то в причинах этих можно обнаружить две основные: либо человек занят делом, которое не отвечает его потребностям, либо он не умеет делать то, что делает, хотя дело это его потребностям соответствует. «Чтоб быть счастливым в жизни, — любил повторять Б. Шоу, — нужно просто все время делать то, что тебе нравится, так, чтоб не оставалось времени для того, чтобы размышлять, сча­стлив ты или нет» (273, с. 282).

Первый случай. Вследствие многих и сложных причин, которые едва ли могут быть точно установлены (в их число входят и наследственность, и воспитание, и социальное окружение, и природные задатки — вплоть до черт лица, фигуры и голоса), у данного человека потребность занимать достойное место в человеческом обществе трансформировалось в стремление к определенному делу, определенной профессии. Но вопреки этому, он вынужден заниматься другим делом или осваивать другую профессию. Как бы хорошо ни овладел он ею, она не даст ему удовлетворения. Впрочем, едва ли он может освоить ее действительно хорошо.

Примеров сколько угодно: наукой занимается тот, кого влечет к практике, и наоборот; руководит людьми тот, кому следовало бы работать с машинами, и наоборот; медик не любит медицину; технику не любит инженер и т. п. Отсюда — работники, отбывающие дело как неприятную повинность и потому плохо его делающие. (Радищев отметил это в приведенной ранее цитате.)

Второй случай проще. Человек занят делом в соответствии со своими потребностями, но с этим делом не справляется. Точнее — выполняет его хуже, чем нужно, и менее успешно, чем другие, занятые таким же делом или делами ему подобными. Это может быть следствием недостатков самого человека — отсутствия у него задатков, необходимых для данной деятельности, — и следствием недостаточной квалификации.

Примеров множество. Родители хотят добра своему ребенку — их воспитательная деятельность вполне отвечает их потребностям. Но они не умеют воспитывать, и на горе им растет преступник. Артист работает в театре и любит искусство, но не располагает в достаточной мере ни природными данными, ни мастерством, которое могло бы возместить их недостаток; его преследуют неудачи...

Полное отсутствие природных данных не может быть восполнено знаниями и умением. Но практически в этом и не возникает нужды: хромой от рождения не может стремиться в балет, а слепой — к живописи. Что же касается не полного отсутствия природных данных, а их недостатка, то он, как известно, вполне восполняется знаниями и умением, даже в искусстве. К тому же едва ли возможны природные данные без единого недостатка...

Поэтому, по словам Бальзака, «добродетель, говоря в смысле социальном, идет рука об руку с довольством, а начинается с образования» (17, с. 283).

Знания и умения можно совершенствовать бесконечно, но поскольку поведение человека во всем диктуется его потребностями, — им подчинено и их усвоение и накопление. Поэтому невозможно научиться делу, к которому испытываешь отвращение, — оно может быть освоено лишь в той минимальной степени, к какой вынуждают обстоятельства. Например — чтоб избежать наказания. Такое минимальное освоение свидетельствует о несоответствии данных знаний действительным потребностям того, кто таким минимумом стремится ограничиться.

Знание есть сила, а «в самом худшем, что случается на свете, повинны не зло и жестокость, а почти всегда лишь слабость» (276, с. 192). Это утверждение С. Цвейга справедливо, поскольку трансформация потребностей не может происходить, минуя поступающую информацию — независимо от знаний.

Знания, помогающие удовлетворению главенствующей потребности человека, всегда кажутся ему недостаточными, и он стремится умножить их. Поэтому тот, кто занят делом в соответствии со своей ведущей потребностью, практически всегда занят повышением своей квалификации. Он удовлетворяет свою потребность, и она всегда остается неудовлетворенной, но ему некогда размышлять, счастлив ли он. Такова природа потребности. Она есть процесс — процесс жизни.

Использованию знаний для удовлетворения потребностей мешают незнания, за­блуждения, иллюзия и суеверия. Они неизбежны на любом уровне знаний. На уровне современном они касаются места и роли потребностей в жизни человека вообще и каждого конкретного человека — в частности.