Феникс 2009 Потребностно-информационная теория личности в театральной системе П. М. Ершова

Глава 6

Потребности социальные

Чтобы осознать себя как человека, «человек сначала смотрится, как в зеркало, в другого человека, — писал К. Маркс. — Лишь относясь к человеку Павлу как к себе подобному, человек Петр начинает относиться к себе как к человеку» (160, т. 23, с. 62). В жизненном обиходе это выглядит в изложении М. Булгакова так: «Как можно понравиться человеку, если он тебе не нравится сам? Что же ты думаешь? Что ты проведешь какого-нибудь человека? Сам против него будешь что-то иметь, а ему попытаешься внушить симпатию к тебе? Да никогда это не удастся, сколько бы ты ни ломался перед зеркалом» (33, с. 634). А в исключительных ситуациях, как пишет Л. Лиходеев, «каждый думает, что умирает за справедливость. Особенно когда не хочется умирать» (142, с. 157). Разумеется, категоричность суждений героя романа М. Булгакова, как и Л. Лиходеева, чрезмерна — люди умеют обманывать и других, и самих себя. Но к обману они только для того и прибегают, чтобы обойти общую закономерность — скрыть зависимость от нее. А закон заключается в том, что привлекательность и ценность любого места в человеческом обществе определяются распределением мест в нем, в частности — в непосредственном социальном окружении.

Биологические, социальные и идеальные потребности присущи всем людям без исключения и факт их существования у каждого не отличает его от любого другого; более того — главенствование социальных потребностей присуще почти всем людям, и практически в большинстве своем люди и этим, следовательно, не отличаются один от другого. Отличия начинаются с трансформаций этой главенствующей потребно­сти и со степени ее преобладания над другими. То и другое может быть характеризовано по трем основным параметрам: содержание, сила и широта распространения.

О первом из них речь уже шла. По содержанию любая социальная потребность в ее реальном трансформированном качестве определяется тем, на какое именно место в человеческом обществе притязание в ней заключено: «для себя» или «для других»; притязания эти разнообразны, а градации едва ли объективно измеримы, изменчивы и постепенны. На полюсах: на одном все и всегда только для себя, на другом — для других; между полюсами — более или менее близко к тому или другому — преимущественно, предпочтительно более или менее то или другое, хотя не только то и не только другое. Тут возможно бесконечное разнообразие: в чем, когда, в отношении с кем и что именно больше «для себя» и больше «для других»? Это — первый параметр.

Примерами чрезвычайной силы доминирующей потребности «для себя» представляются мне Наполеон (как пишет о нем А. З. Манфред; см. 158) и Мао Цзэдун. О последнем очевидец П. П. Владимиров рассказывает: «Революцию он не представляет себе иначе, как свою собственность. Вне сферы личных интересов для него ничего не имеет смысла. В том числе и революция <...>. Это особенное честолюбие. Он довольно равнодушен к жизненным удобствам. Все воплощает власть <...>. По Мао Цзэдуну, власть — единственный стоящий смысл жизни, это оправдание всего, это праздник, это все-все» (44, с. 342).

Любая из социальных потребностей, даже главенствуя над другими — биологическими и идеальными, может быть более или менее сильной в сравнении с ними; от поглощающей человека целиком и подавляющей все другие его потребности до едва их превосходящей; эти другие потребности, следовательно, могут быть разной, ино­гда весьма значительной силы; разнообразно поэтому и их давление на главенству­ющую, социальную и по содержанию, и по силе. Их борьба с главенствующей может обостряться и затухать в зависимости и от обстоятельств, и от силы главенствующей; ее удовлетворение протекает обычно с переменным успехом. Это — второй параметр.

С силой связана степень концентрированности, но связь эта не прямолинейна. В социальных потребностях неизбежно присутствует некоторое представление о том более или менее определенном обществе, в котором человек хочет занимать надлежащее место. Это может быть самое близкое окружение, а может быть и человечество в целом, и не только живущее в настоящее время, но и грядущие поколения. Есть люди, озабоченные местом только в ближайшем окружении, есть озабоченные будущими поколениями, есть озабоченные тем и другим. Во всех случаях озабоченность эта может быть той или иной силы. Встречаются чрезвычайно занятые ближайшим и пренебрегающие отдаленным (таких большинство); но встречается и, наоборот, пренебрежение ближайшим вследствие повышенной озабоченности отдаленным, поглощенности далекими перспективами. Это — третий параметр.

Ю. Тынянов употреблял выражение «диаметр сознания». Это, может быть, как раз третий параметр — широта распространения социальных потребностей: склонность к целям далеким или близким — озабоченность теми или другими, а значит и внимание преимущественно к тому или другому. Солдату (и вообще исполнителю) не так нужен большой диаметр сознания, как генералу (и вообще руководителю). Одному необходим малый, другому — большой. А может ли один человек совмещать то и другое в равной мере? Согласно легендам о великих людях, они умели. Таковы были: Александр Македонский, Юлий Цезарь, Наполеон, Леонардо да Винчи.

Практически характер социальных потребностей выступает в том, что обычно называют альтруизмом, добротой, услужливостью, жалостливостью, отзывчивостью, скромностью, с одной стороны, и эгоизмом, самолюбием, честолюбием, гордостью, властолюбием — с другой. Таких слов существует много, может быть, именно потому, что каждое акцентирует что-то одно в том, что характеризуется не только этим. Так, альтруизм и эгоизм касаются только содержания; услужливость и гордость, отзывчивость и черствость — круга распространения; скромность и честолюбие — силы. Впрочем, смысл всех этих слов каждый понимает несколько по-своему.

Крайняя степень доброты едва ли совместима с властолюбием, а крайнее вла­столюбие — с добротой. Можно быть очень добрым к непосредственно окружа­ющим и равнодушным к страданиям человечества. А можно ли сострадать человеку и быть черствым в ближайшем окружении? Здесь все взаимосвязано, но в обычных житейских дозах доброта и отзывчивость вполне совместимы с самолюбием и честолюбием. Так социальные потребности противоположных направлений сосуществуют в одном человеке и выступают в самых разнообразных сочетаниях и связях. Вот несколько иллюстраций:

С. Цвейг: «Всякий, кто принимает участие в чужой судьбе, уже не может с полной свободой распоряжаться своей собственной» (276, с. 68). А есть ли такой, кто не принимает участия ни в чьей судьбе, кроме своей?..

И. С. Тургенев: «Сущность власти: повелевать с смирением — и повиноваться с гордостью» (255, т. 10, с. 274). Не чаще ли встречаются не умеющие повелевать либо лишенные смирения?

Т. Манн — об одном из героев романа «Иосиф и его братья»: «У него было сердце, наделенное справедливостью, то есть чувством права других; но сердце в то же время ранимое, надеющееся на бережную привязанность этих других, даже на их любовь, и обреченное горько страдать от измены» (154, т. 2, с. 333).

Ю. Олеша, инсценируя «Идиота», писал о Ф. М. Достоевском: «Основная линия обработки им человеческих характеров — это линия, проходящая по чувству самолюбия. Он не представляет себе более значительной силы в душе человека, чем самолюбие. Это личное, мучившее его качество он внес в человека вообще, да еще и в человека — героя его произведений» (185, с. 215). Но Ю. Олеша, разумеется, не отрицал (да и кто бы мог отрицать?) у Достоевского сильнейшего сострадания ко всем униженным и оскорбленным.

Свидетельств надобности и неистребимости, казалось бы, нерентабельной потребности «для других» множество. Л. Н. Толстой записал в дневнике: «Самые лучшие добродетели без доброты ничего не стоят; и самые худшие пороки с ней прощаются» (251, т. 52, с. 57). С. Цвейг утверждает: «<...> человек ощущает смысл и цель собственной жизни, лишь когда сознает, что нужен другим» (276, с. 53). М. Ганди: «Служение без радости не помогает ни тому, кто служит, ни тому, кому служат. Но все другие удовольствия превращаются в ничто перед лицом служения, ставшего радостью» (50, с. 137). Потребность «для других» такой силы и определенности, как это выражено Ганди, связаны с представлениями И. С. Тургенева: «счастье каждого человека основано на несчастьи другого, <...> даже его выгода и удобство требуют, как статуя — пьедестала, невыгоды и неудобства других»; «Каждый из нас виноват уже тем, что живет, и нет такого великого мыслителя, нет такого благодетеля человечества, который в силу пользы, им принесенной, мог бы надеяться на то, что имеет право жить» (255, т. 3, с. 154). О Марианне — героине романа «Новь» Тургенев пишет: «Жажда деятельности, жертвы, жертвы немедленной — вот чем она томилась» (255, т. 4, с. 286).

Примером потребности «для других» может служить и герой рассказа Ю. Нагибина «Иван»: «Если определить его главную устремленность — он всегда кому-то помогал <...>. Помогать было его призванием. При этом он не выгадывал пользы для себя, кроме, очевидно, некоторого душевного комфорта, но в этом смысле любой добрый, даже самоотверженный поступок эгоистичен <...>»; «Ему доставляло куда больше удовольствия стараться для кого-то, нежели для самого себя. Наверное, это и есть любовь к людям. <...> Но признательность не била из нас фонтаном. Ивана безбожно эксплуатировали, обманывали, обирали»; « — А он правда дурачок! — обрадованно сказала тонконогая эстонка Лайма. — Иванушка-дурачок <...>»; «Впрочем, не следует так уж преувеличивать обидность клички. Ведь в русских сказках Иванушка-дурачок вовсе не глуп, да и собой парень ражий, но с некоторым отклонением от той самоуверенной дюжинности, что считается нормой» (173, с. 124–127).

А не был ли отклонением от нормы в ту же сторону и император Петр Первый, начертавший в приказе перед Полтавской битвой: «А о Петре ведали бы известно, что ему житие свое недорого, только бы жила Россия и российское благочестие, слава и благостояние» (245, с. 375–376).

В неистребимости альтруизма в социальных потребностях человека и в разнообразии его трансформаций (по «второму» и «третьему» параметрам — от Иванушки-дурачка до Петра Великого) сказываются, во-первых, его происхождение — необходимость справедливости для индивидуального существования, надобность в других людях, существующая у каждого, и во-вторых, специфически человеческая форма территориального императива: стремление занимать как можно больше места в сознании людей — в их памяти и в мыслях, в представлениях, которыми люди дорожат, которые берегут; поэтому — не только в пространстве физическом и не в страхе, от которого всякий стремится избавиться. Эти два фактора, надо полагать, и обеспечили социальной потребности «для других» устойчивость существования, вопреки социальным потребностям «для себя» и биологическому эгоизму.

И все же, когда человек оказывается перед необходимостью выбора: предпочесть ли свои интересы интересам другого или его интересы — своим, в большинстве случаев предпочтение отдается собственным интересам, и тем более решительное, чем значительнее потребность, лежащая в основе этих интересов. Поэтому потребности «для других» сами избегают, если можно так выразиться, конкуренции с потребно­стями «для себя» и лобовых с ними столкновений; они ищут обходных путей и мирного сосуществования с последними.

Возникают рекомендации сдержанности, компромиссов. Ю. Нагибин утверждает: «Чуть меньше самолюбия, потребности ежеминутно утверждать себя, чуть больше доверия к себе и к другим — и жизнь божественно упростится» (173, с. 205). В результате — альтруизм и эгоизм приходят даже как будто бы к сотрудничеству; их сосуществование может длиться значительное время, в течение которого и окружающие человека, да и сам он не в состоянии определенно ответить: эгоист он или альтруист? Ответ был бы: «смотря в чем», «как когда».

Движущая потребность, следовательно, выглядит так, что представляется неправомерным поставленный вопрос — как будто дилеммы нет: потребность «для себя» не противоречит потребности «для других», они мирно уживаются, места хватает всем, и в выборе нет надобности. Практически так оно и бывает, пока и поскольку социальные потребности, хотя и преобладают над другими, но не в большой степени, — пока они скромны, их много и искомое «место в обществе» (то ли, другое ли) не настолько значительно, чтобы возбуждать повышенный аппетит.

Но вместе с обострением социальных потребностей неизбежно обнаруживается и их содержание — хлопоты «о себе» или «о других»; выясняется противоположность представлений о правах и обязанностях в акцентировке либо тех, либо других; преимущество оказывается у того, кто настаивает на своих правах уже по одному тому, что озабоченный обязанностями уступает без сопротивления: он либо остается вовсе не замечаемым, либо воспринимается как побежденный, а не как удовлетворя­ющий свою потребность. Поэтому видны хлопочущие о себе, им и окружающие представляются такими же, они и не представляют себе иного...

Сосуществование и даже сотрудничество в одном человеке противоположных тенденций «для себя» и «для других» возможно, пока речь идет не об отдаленных и не о глубинных потребностях, а о средствах удовлетворения тех либо других — о потребностях служебных и производных. Притязания даже на самое значительное место «для себя» легче реализовать, если при этом по возможности не задевать притязаний других людей; наиболее продуктивными средствами достижения эгоистиче­ских целей являются такие, в которых содержится некоторая компенсация «для других» — тех, кто претендует на то же место, но может довольствоваться и меньшим; или не претендует на него, но может претендовать; не мешает, но может мешать; не помогает, но может помочь.

В итоге те, в ком сильнее потребность «для других», делаются орудиями в руках добивающихся места «для себя». Борьба за места идет между последними, а альтруисты служат им ступенями восхождения, и потребность «для других» делается почвой, на которой вырастают и сталкиваются потребности «для себя». В таких условиях альтруизм должен бы быть обречен на вымирание как нежизнеспособный. Тем не менее путь и средства к существованию он находит.

История человечества полна печальных примеров того, как призывы к любви, милосердию, справедливости и праву делаются орудиями ненависти, грубого попрания прав и насилия. Но несмотря на победы эгоистического толкования справедливости и, казалось бы, полное подавление потребности «для других», несмотря на то, что ее вечные неудачи подрывают даже и доверие к ней, она все же не только не умирает, но постоянно возникает с новой и даже возрастающей силой. Причина, видимо, во внутренней слабости потребностей «для себя».

Так, по словам С. Цвейга, «абсурдная нелогичность присуща всем самоубийцам — тот, кто через десять минут станет обезображенным трупом, испытывает тщеславное желание уйти из жизни непременно красиво» (276, с. 325). В другом месте он пишет: «Ведь что бы мы ни делали, нами чаще всего руководит именно тщеславие, и слабые натуры почти никогда не могут устоять перед искушением сделать что-то такое, что со стороны выглядит как проявление силы, мужества и решительности» (276, с. 251). Д. Мережковский цитирует письмо Флобера к другу: «Я дошел теперь до твердого убеждения, что тщеславие — основа всего, и даже то, что называют совестью, на самом деле есть только внутреннее тщеславие. Ты подаешь милостыню, может быть, отчасти из симпатии, из жалости, из отвращения к страданию и безобразию, даже из эгоизма, но главный мотив твоего поступка — желание приобрести право сказать самому себе: я сделал доброе; таких, как я, немного; я уважаю себя больше других» (165, с. 162). Если Флобер и преувеличивает, то, вероятно, права М. С. Шагинян: «Это желание — всем и всегда быть по вкусу, быть приятной — есть самый вредный вид тщеславия, создающий слабые характеры» (284, с. 79).

Социальные потребности «для себя» могут быть наиболее распространенными и обнажаться в тщеславии, только пока они обладают некоторой средней силой — это и есть «слабые характеры». Слишком слабая потребность останется неудовлетворенной, побежденная противонаправленной средней по силе; слишком сильная встретит сопротивление многих и рискует быть побежденной единым фронтом, вызванным ею к жизни. Но много приблизительно равных одна другой сил находятся в постоянной взаимной борьбе — не уступают и не побеждают, и этим поддерживается их некоторое динамическое равновесие, обеспечивающее существование каждой. Поэтому мелкое тщеславие «всегда в работе», но — в ближайшем окружении.

Так возникают нормы удовлетворения социальных потребностей «для себя», которые можно назвать «рангами» общественного положения.

Если один из приблизительно равных начинает претендовать на большее, чем все остальные его ранга, то они объединяются против него, отложив на время борьбу между собою. С. Цвейг это отметил так: «Нет зависти более низкой, чем та, которую испытывают плебейские натуры к своему собрату, когда тому удается, словно по волшебству, вознестись над ними, сбросив ярмо подневольного существования; мелкие души скорее простят несметные богатства своему повелителю, чем малейшую независимость товарищу по несчастной судьбе» (276, с. 127).

Если человеку удается повыситься в ранге, то он переходит в круг других — опять относительно равных друг другу. Но на борьбу за повышение в ранге рискуют те, кто наделен социальной потребностью «для себя» повышенной силы; остальные заняты местами — улучшением своих мест — внутри своего ранга, и победа здесь достается обычно тому, кто, вследствие каких-либо причин, располагает преимущественными возможностями, врожденными, приобретенными или случайно возникшими.

Средней силы потребность «для себя» обеспечивает существование рангов, их относительную стабильность и наполняет окружающую нас жизнь борьбой за «ме­ста», но в то же время делает борьбу эту не слишком острой — не антагонистической. Потребность «для себя» средней силы вполне совместима с добротой, сочувствием, благотворительностью. Она побуждает человека держаться за место, занимаемое им в данном общественном окружении, стремиться к упрочению и даже улучшению его, но — в пределах своего «ранга». Только когда в этих пределах достигнуто все возможное, силы направляются на проникновение в «ранг» вышестоящий, и первоначально — на относительно скромное место в нем.

Вся эта картина борьбы за «места» чрезвычайно усложняется множеством существующих в человеческом обществе «рангов». Петровская «табель о рангах», сословия дореволюционной России, классы чиновничества, современные ученые степени и почетные звания — все это лишь примитивные и грубые проявления структуры, намного более сложной. Существующие в действительности разграничения по «рангам» определяются множеством факторов, не равнозначных и даже пересекающихся. К ним относятся: место проживания (деревенский житель, городской, житель какого города), образование, значимость занимаемой должности и профессии, ум, родственные связи и знакомства, происхождение и воспитание, уровень материальной обеспеченности и т. п.

Ю. Нагибин так описывает эти «ранги» в современной мальчишеской жизни: «Вспоминая дворовую жизнь, я обнаруживаю в ней такую сложную иерархию, что это под стать царскому, а не городскому двору. Сколько лет прошло, а я до сих пор помню табель о рангах наших геркулесов. За Вовкой Ковбоем шел Сенька Захаров, за ним — Слава Зубков, затем — Сережа Лепковский, внук народного артиста, и так до Борьки Соломатина. А кто шел за Борькой Соломатиным? Надо бы считать — Сахароза, а после того, как я осилил его в могучем единоборстве на глазах всего двора, место по праву принадлежало мне. Но в том-то вся тонкость, что на Борьке Соломатине кончался один ряд, а с меня после победы над Сахарозой начинался другой. Никому не приходило в голову сказать, что Юрка, мол, идет за Соломатиным. Там одна компания, здесь другая, а была еще третья, начинавшаяся с Мерлана и конча­вшаяся драчливо-плаксивым Мулей, остальное — безучетная мелюзга. В основе деления лежал возрастной принцип. Ни сила, ни рост, ни развитие — телесное и умственное — не играли никакой роли. Внутри группы можно было перейти с одного места на другое, хотя и с громадными трудностями — в дворовых порядках царил удручающий консерватизм, — а вот вклиниться в высший разряд вообще исключалось. Самый паршивенький герцог все равно титулованнее самого распрекрасного графа, и никуда от этого не денешься» (173, с. 135–136).

Свидетельства о рангах многочисленны и разнообразны. И. С. Кон пишет: «Для средневекового человека “знать самого себя” значило прежде всего “знать свое ме­сто”, иерархия индивидуальных способностей и возможностей здесь совпадает с социальной иерархией» (120, с. 63).

А вот слова нашего современника в повести И. Грековой «Кафедра»: «Я не раз думал о слоистом строении общества: отдельные слои живут, почти не смешиваясь. Активное общение происходит внутри слоя, соприкосновения с другими эпизодичны» (72, с. 138).

Подразумевает некоторую шкалу служебных рангов и известный «закон Питера»: «В своей написанной с юмором книге профессор Питер установил, что некомпетент­ность, иначе говоря, неумение делать свою работу, является мощным двигателем на пути подъема по служебной лестнице. Тщательный анализ шкалы зарплат и порядка назначения служащих позволил ему вывести следующий закон: Всякий служащий в многоступенчатой иерархии стремится подняться до уровня своей некомпетентности. «Что может быть критерием компетентности? Только решение, принятое служащим в порядке инициативы. И наоборот: точное исполнение инструкции свидетельствует о “профессиональном автоматизме”. Тщательно следуя букве инструкции, автомат будет продвигаться по служебной лестнице все выше и выше, пока, наконец, ему не придется принять какое-нибудь решение. Тут-то он и достигнет уровня своей некомпетентности» (20, с. 12).

В разных кругах человеческого общества «ранги» существуют, видимо, не случайно. Они предохраняют от непроизводительных, недостаточно объективно обоснованных притязаний на «места» и выполняют тем функцию нормы. О Боярской думе XVI в. В. О. Ключевский пишет: «Бывали споры, но не о власти, а о деле <...>. Здесь, по-видимому, каждый знал свое место по чину и породе и каждому знали цену по дородству разума, по голове» (116, т. 2, с. 372).

Множество и разнообразие фактически существующих «рангов» можно объяснить тем, что социальная потребность «для себя» выражается, между прочим, и в том, что искомое место оценивается в зависимости от его значимости для других, а значимости эти соразмеряются искателем места, даже если они несоизмеримы и у каждого своя «табель о рангах». У каждого она существует, хотя «местами» отнюдь не все озабочены в равной мере. Из множества таких индивидуальных представлений и слагается общая средняя норма; она поэтому сложна, постоянно строится и перестраивается. А отношение человека к «рангам» есть частный случай его отношения к общим нормам удовлетворения социальных потребностей.

Некоторые места в человеческом обществе заманчивы тем, что они значимы для широкого круга людей различных рангов. Таковы посты административной власти. Специалист, занимающий в своем «ранге» видное место, может не обладать такой властью, а человек, не имеющий ни специальности, ни квалификации, может занимать высокий пост и распоряжаться людьми квалифицированными. Потребность занимать место «для себя», превышающая по силе средний уровень, ярче всего проявляется в стремлении к таким постам — к власти. В этом качестве она достигает иногда чрезвычайной силы и бывает ограничена только реальными возможностями субъекта, которые он при этом обычно преувеличивает. Таковы, в сущности, все претенденты на мировое господство. Е. В. Тарле пишет: «Правильно сказал о Наполеоне поэт Гете: для Наполеона власть была то же самое, что музыкальный инструмент для великого артиста. Он немедленно пустил в ход этот инструмент, едва только успел завладеть им» (244, с. 80). Но возможности любого инструмента объективно ограничены, и человек не может быть сильнее человечества.

Принадлежность к определенному рангу и занимаемое в нем место сами по себе не говорят о силе социальной потребности, но и наследственный монарх должен обладать хотя бы самолюбием, чтобы не лишиться трона, полученного без всяких хлопот. «Карл ХII, — пишет Е. В. Тарле, — всю жизнь прожил в спокойной уверенности, что “все для короля и посредством короля”, функция которого — приказывать, требуя от подданных все, что ему угодно, а их дело — исправно выполнять приказы» (245, с. 453).