Феникс 2009 Потребностно-информационная теория личности в театральной системе П. М. Ершова

Глава 7

Потребности идеальные

И. П. Павлов писал: «Движение растений к свету и отыскивание истины путем математического анализа не есть ли, в сущности, явления одного и того же ряда?» (186, с. 150). На одной из «сред» он говорил: «Нужно считать, что образование временных связей, т. е. этих “ассоциаций”, как они всегда назывались, это и есть понимание, это и есть знание, это и есть приобретение новых знаний. Когда образуется связь, т. е. то, что называется “ассоциацией”, это и есть несомненное знание дела, знание определенных отношений внешнего мира, а когда вы в следующий раз пользу­етесь ими, то это называется “пониманием”, т. е. пользование знаниями, приобретенными связями, — есть понимание» (189, т. 2, с. 579).

Животные отличают съедобное от несъедобного, полезное от бесполезного, опасного врага от существа безвредного. Собаки, лошади узнают хозяина. То, чему животное обучается, можно назвать его знанием. Подобные знания приобретаются и человеком в раннем младенчестве, но потом они знаниями уже не называются. Но ведь есть взрослые люди, которые не знают того, что знают малые дети и даже животные. О перемене погоды животные узнают раньше людей. Как известно, гуси спасли Рим, узнав об опасности прежде людей. Современный ребенок знает то, чего не знали мудрецы древности; взрослый горожанин знает природу хуже деревенского ребенка. Во всех подобных знаниях обобщен практический опыт.

Г. Бонди в книге «Относительность и здравый смысл» пишет: «Здравый смысл — это то чудовищное количество опыта, которое мы приобретаем в наши юные годы и из которого мы извлекаем великое множество сведений о мире, в котором живем, и об окружающих нас предметах. Хотя, возможно, в нем содержится кое-что от инстинкта, но в основном здравый смысл — это концентрат опыта» (28, с. 64).

Знания, как первоначально и информация вообще, — обязательное условие, а потом и способ удовлетворения потребностей, начиная с простейших биологических. Необходимость в знаниях возрастает вместе с усложнением способа: собирание плодов требует меньше знаний, чем охота и рыбная ловля; охота — меньше, чем земледелие; чем хуже для земледелия природные условия, чем труднее дело, тем больше нужно знаний. Объективная природа цели определяет их необходимый объем. Историк Египта М. З. Гонейм рассказывает: «Через огромный промежуток времени первобытные египтяне научились управлять своей рекой или во всяком случае предугадывать ее поведение. <...> Наблюдения необходимо было записывать, и это, вероятно, послужило одной из основных причин изобретения письменности. Ежегодные разливы уничтожали большое количество межевых знаков. Чтобы затем восстанавливать границы полей, понадобилась точная система измерений, а это в свою очередь вызвало развитие геометрии, которая впоследствии пригодилась при сооружении зданий» (64, с. 12).

Эмпирические знания первоначально не идут дальше конкретной практики: охотник может не иметь понятия о зоологии, земледелец — не подозревать о существовании агрономии. Но эмпирические знания человека могут обобщать связи между явлениями, отстоящими одно от другого на значительных пространственных и временных расстояниях. Расстояния эти могут быть самыми разными, и пока знания остаются прикладными, практическое их назначение предопределяет расстояние от причины до следствия. Масштаб обобщений в таких знаниях в большинстве случаев бывает меньше осуществимого — доступного человеческому мозгу.

Мозг человека, обслуживающий удовлетворение потребностей, потребности эти трансформирует, развивает и усложняет именно потому, что располагает резервами, не используемыми в обычных условиях, — возможностями строить обобщения и понятия, далеко отходящие от непосредственно воспринимаемого и ощущаемого и практически в данный момент необходимого.

Обобщение, отвлекаясь от ощутимого факта, может совершенно порвать связь с ним; так возникают понятия и связи между ними, сконструированные мозгом и отражающие не столько реальную действительность, сколько некоторую модель, отвлеченную от действительности, сконструированную понятиями и продиктованную потребностью. В модели этой реальное может быть вытеснено или искажено до неузнаваемости экстраполяциями — желаемым или вытекающим из желаний, воображаемым.

Подобного рода мечты, фантазии, теоретические выкладки и построения дедукции могут мешать ходу удовлетворения конкретных потребностей, отвлекая от реальных способов. Эмпирические знания предостерегают от такой роскоши; в этом, вероятно, назначение здравого смысла — рассудка, формальной логики — в обычной повседневной практике.

Но обстоятельства складываются иногда так, что эмпирических знаний оказывается катастрофически недостаточно. Таковы стихийные бедствия, превратно­сти войн, нашествий, превратности необыкновенных человеческих характеров и поступков — преступлений и подвигов. Подобного рода обстоятельства возникают без видимой причины; они нарушают норму удовлетворения потребностей, обостряют эти потребности и требуют знаний, которых нет среди прикладных, эмпирических.

Если земледелец распоряжается животными и некоторыми природными явлениями, а этим земледельцем распоряжается могущественный повелитель, то еще более могущественное существо должно распоряжаться всеми явлениями природы и всеми людьми. Если поступку предшествует желание, а желанию — мысль, то мысль есть причина желаний и последующих поступков. Некоторые люди мешают жить, другие — помогают; значит, должны существовать силы злые и добрые, и тогда их вмешательство проявляется во внезапных несчастьях и удачах. Если злого можно, задобрив, нейтрализовать, то злая сила требует жертв. Если доброго можно обидеть неблагодарностью, то всякую удачу нужно отблагодарить. Так на первое место в создава­емых экстраполяциях и дедукциях выходят вместо объективных фактов их значимость для человека в связи с его потребностями.

Разнообразные представления подобного рода, по известному выражению Ф. Энгельса, суть «фантастические отражения в головах людей тех внешних сил, которые господствуют над ними в их повседневной жизни, отражения, в которых земные силы принимают форму неземных» (298, с. 299). Назначение таких представлений — восполнить недостаток нужных знаний. По мысли Л. Н. Толстого, «понятие о Боге проистекает от сознания слабости человека» (251, т. 46, с. 135).

Так создаются широчайшие обобщения. Они не могут быть ни доказаны, ни опровергнуты. Своего прямого назначения они не выполняют, поскольку не соответствуют реальности, поэтому нужда в них заставляет создавать их вновь и вновь. Практика с ними несоизмерима, а поддерживаются они авторитетом, как об этом было сказано выше. Значимость авторитета опять-таки экстраполируется: одни умения переносятся на другие, и силе оружия нередко приписывается сила ума и знания. Во всем этом обнаруживается недостаточность знаний, которыми располагает человечество для удовлетворения своих потребностей, преимущественно социальных, как тоже было уже упомянуто.

Возникает потребность все в новых и новых знаниях. Окончательного знания найти не удается, но, с другой стороны, выясняется, что неизвестное поддается познанию и что знания могут накапливаться. Познание из средства превращается в цель. Французский психолог Ж. Нюттен пишет: «Вудвортс (1947) привлек внимание к изучению потребности, о которой до тех пор мало говорили: потребности в восприятии (will to percieve). Он совершенно справедливо отмечает, что взаимоотношения человека со средой определяются такими факторами, как желание “видеть, слышать, отчетливо видеть и отчетливо слышать, стремиться к ясности или понимать то, что видишь или слышишь в каждое мгновение”. Ниссен (1951) изучал этот вопрос на животных. Он отметил наличие у животных “почти постоянной активности, функция которой состоит в прослеживании происходящих в среде изменений”» (181, с. 55).

Упомянутые здесь конкретные потребности едва ли можно считать исходными. Вероятнее, что они производны и служат средствами удовлетворения одной исходной потребности познания. Исследовательский рефлекс животных интересен его бескорыстностью.

Специфически человеческая потребность бескорыстного теоретического познания играет в качестве самостоятельной силы соответственно роль более значительную. Бескорыстное познание выступает одной из трансформаций территориального императива и, вопреки его бескорыстию, служит не только сохранению рода человеческого, но его все возрастающему господству над окружающей природой. Ж. Нюттен утверждает: «по-видимому, является неопровержимым факт, что между гомеостатическими и физиологическими потребностями вообще и познавательными тенденциями (тенденции к исследованию, к восприятию и познанию) существует довольно глубокое различие» (181, с. 66).

Связанная с прикладным знанием общностью объекта — реальной действительностью, потребность бескорыстного познания не довольствуется выполнением заказов биологических и социальных потребностей. Она побуждает человека искать знаний как таковых — искать соответствия человеческих представлений объективной действительности, какова бы она ни была и независимо от потребностей биологиче­ских и социальных, даже вопреки им и с ущербом для их удовлетворения.

Вот несколько свидетельств противонаправленности теоретического познания эмпирическому здравому смыслу. Историк науки Б. Г. Кузнецов пишет: «Уже в XVIII в. в развитии научной мысли наблюдается на первый взгляд противоречивая особенность. Чем меньше наука ограничивается непосредственными субъективными наблюдениями, чем глубже она проникает в объективные закономерности природы, тем ближе она людям, тем она человечнее». И дальше: «Сейчас разрыв с “очевидностью” должен быть еще более радикальным, чем в первой половине века. Недавно Нильс Бор при обсуждении выдвинутой Гейзенбергом единой теории элементарных частиц сказал: “Нет никакого сомнения, что перед нами безумная теория. Вопрос состоит в том, достаточно ли она безумна, чтобы быть правильной”» (130, с. 42–43). Так, творческая логика вступает в противоречие с логикой здравого смысла и сверхсознание — с сознанием.

Другой историк науки, Д. Бернал, подчеркивает значительность ее «логической части»: «Прежде чем результаты экспериментов могут стать сколько-нибудь полезными, а во многих случаях и даже до их получения, необходимо увязать их, так сказать, в узел, сгруппировать, соотнести друг с другом, что является функцией логиче­ской части науки» (23, с. 23).

За «круглым столом» журнала «Вопросы философии» М. К. Мамардашвили сказал: «Что же касается отношения науки к ее применениям, то мне кажется, что наука производит только знания и что не существует прикладных наук, существует лишь наука и ее применение <...>. И там, где знание не находится в состоянии производства другого знания, мы вне науки, вне познания. В науке речь идет лишь об одном: на основе одних имеющихся знаний и наблюдения производить другие знания» (156, с. 100).

Так философ определяет специфически человеческое познание как таковое. Если оно существует, то существует и потребность бескорыстного познания, которая не может быть сведена ни к потребностям биологическим, ни к потребностям социальным — в справедливости.

Сущностью этой потребности является познание неизвестных причин по известным последствиям, каковы бы ни были эти причины и эти последствия.
3. Своеобразие бескорыстного познания
Г. Д. Гачев пишет: «Обращая внимание на камень, сосну, воду, первобытный человек видит не объективные качества этих вещей, а их полезное или вредное действие по отношению к себе, когда он соприкасается с ними» (51, с. 8). У первобытного человека такое восприятие, вероятно, обнажено вследствие его непосредственной зависимости от окружающей природы и остроты его биологических потребностей. Но, в сущности, это относится и к современному человеку, только связи его с природой несравненно сложнее и многообразнее трансформированы его потребности. Сложность этих связей определяется «биологической двухмерностью информации», отмеченной А. Иваницким и Н. Шубиной: «Как восприятие отдельного раздражителя, так и оценка сложной ситуации основаны на сумме специфической (о физических свойствах) и неспецифической (о биологическом значении раздражений) информации. Вернее, речь идет не о сумме, а о сложном синтезе двух качественно различных оценок, дополняющих, но никак не заменяющих друг друга» (102, с. 99).

Проторенные пути процесса раздражения в материи человеческого мозга, образующие отражение внешнего мира, согласно своему назначению, отражают, следовательно, «двухмерно», но лишь то, что связано с потребностями человека. Значит, отражение это не может быть тождественно отражаемому. В «двухмерности» отражаемое приспособлено к потребностям, ибо им служит, но отражение остается отражением объективным. Может быть, «двухмерность» информации определяет два пути и в ее использовании? Прикладное, обслуживающее потребности средствами, и бескорыстное — «специфическое», — обслуживающее познание как таковое. Далее эта двусторонность знаний дает себя знать на разных этапах познания и в разных вариантах оценки его плодов, но ведет она к единому результату.

Агенты внешнего мира, связанные между собой и действующие одновременно, отражаются как стороны, качества, свойства одного предмета; среди этих сторон, качеств и свойств есть наиболее характеризующие данное явление или предмет — те, которые чаще всего совпадают во времени; а есть стороны, свойства и качества, наиболее значительные для воспринимающего, — те, которые наиболее касаются его потребностей.

Из наиболее характеризующих и наиболее значительных строится субъективное представление об объективной сущности данного явления, предмета, процесса. Но у разных людей совпадают в некоторой степени и потребности, и опыт; поэтому из их субъективных представлений путем отбора постепенно формируются обобщенные представления, все более приближающиеся к тому, что действительно является объективной сущностью отражаемой реальности. Так общественная практика вносит все новые и новые поправки в субъективные представления. В результате, очищаясь от частного и субъективных пристрастий, представления человека делаются все более отвлеченными, абстрактными — далекими и от конкретных потребностей, и от единичных ощущений, с которых началось их образование.

Такие представления теряют прикладной смысл, как если бы к человеческим потребностям они никакого отношения не имели. Повседневная практика легко обходится без них, довольствуясь знаниями прикладными, а там, где прикладных недостаточно, там и абстрактные неприменимы, вследствие их абстрактности — ведь всякая нужда всегда конкретна.

Ф. Энгельс писал: «Как понятие числа, так и понятие фигуры заимствованы исключительно из внешнего мира, а не возникли в голове из чистого мышления. Должны были существовать вещи, имеющие определенную форму, и эти формы должны были подвергнуться сравнению, прежде чем можно было прийти к понятию фигуры <...>. Но чтобы быть в состоянии исследовать эти формы и отношения в чистом виде, необходимо совершенно отделить их от их содержания, оставив это последнее в стороне как нечто безразличное; таким путем мы получаем точки, лишенные измерений, линии, лишенные толщины и ширины, разные а и б, х и у, постоянные и переменные величины» (160, т. 3, с. 37).

Иллюстрирует применимость таких абстракций Д. Данин: «Рыжеволосый мальчик в две секунды выпил три океана, сколько океанов выпьет он за полчаса?» — математик только улыбнется, услышав эту бессмысленную задачу («почему рыжеволосый?»), но тотчас решит ее безошибочно.

«Возможно ли это, — спрашивает Данин, — безошибочно решить бессмыслицу? Возможно, потому что бессмыслица тут физическая, но как раз об этом-то математику и не спрашивают, ее спрашивают лишь о связи количеств, а числам нет дела до того, что стоит за ними. Как рыжеволосый мальчик умудрился выхлебать Атлантику за две трети секунды и зачем это ему понадобилось, математик не знает и знать не обязан! Не его это забота и не для ответов на такие вопросы создавался могучий аппарат его науки» (80, с. 177).

Человеческая потребность в бескорыстном познании выглядит на первый взгляд лишней, как праздными кажутся детское любопытство и назойливая любознательность.

«Греческое слово “схолэ” означает прежде всего досуг, праздность, отдых, но вместе с тем и ученую беседу на досуге, умственный труд, учебные занятия. Схолиями мы по сей день называем толкования, комментарии. От слова “схолэ” произошло и слово “школа”, и адекватные слова в латинском и новых языках (school, schule, ecole)» (107, с. 43).

Так не только логика, теория познания, но и история, в частности история слова, подтверждают существование бескорыстного познания в человеческой практике. Обнаженная у детей, потребность в нем столь же присуща человеку и характеризует его, как и потребности социальные. Правда, эта общечеловеческая потребность в большинстве случаев, в отличие от потребностей социальных, не занимает главенству­ющего положения, проявляясь по-разному у разных людей в разное время, как более или менее сильная и в большинстве случаев трансформированная.

Артист и режиссер С. М. Михоэлс писал: «Страсть познания самая сильная; ибо даже любовь есть, собственно говоря, разновидность этой страсти познания. И когда ты видишь вопиющее нарушение элементарной справедливости, видишь страшные преступления, совершающиеся в мире, ты должен объяснить, познать, занять позицию в отношении всего этого» (169, с. 72). Категоричность этого утверждения свидетельствует и о существовании «страсти познания», и о присутствии ее в самых различных сложных потребностях человека, и о том, что разным людям она присуща в различных степенях.

Потребность эта действительно отличается особо причудливыми трансформациями, которые и дают основание все ее разновидности называть потребностями идеальными, чтобы отличать их от познания прикладного и охватить в то же время те ее производные трансформации, которые на познание не похожи и, происходя от него, с ним, в сущности, расстаются.

Трансформации идеальных потребностей начинаются с внутренних противоречий, присущих бескорыстному познанию. Пока познание — средство, границы его ясны: достаточно, удовлетворительно, верно то, что практически продуктивно, что приложимо к делу с очевидными и ощутимыми положительными результатами; неудовлетворительно, ложно то, что достижению цели не помогает, что поэтому не нужно.

В бескорыстном познании эти критерии отпадают. Остается другой: истинность — соответствие субъективных представлений, возникающих у познающего, объективной действительности. Но что такое это «соответствие»? Критерием истинности остается практика, но теперь она выступает в другой роли — не как приспосабливание природы к нуждам человека, а наоборот — как приспосабливание человеком своего сознания, своих субъективных представлений к независимой от него природе — к тому, что она такое объективно.

Действительность безгранична, и бескорыстное познание обращается прежде всего к многообразию окружающего мира — ко всему новому. Это то самое детское любопытство, которое родственно стремлению животных искать новое, знакомиться с ним и движению растений к свету — по Павлову. Но человек поверхностным знакомством — знанием непосредственно ощутимого, наличного — не ограничивается. У детей за вопросами «что это?» следуют вопросы: «почему?» и «зачем?» Человек ищет понимания — уяснения скрытых и все более далеких причинных связей существу­ющего. Прикладное знание довольствуется тем, что проверено практическими нуждами; бескорыстное познание устремлено к новому как таковому — и в составе явлений, и в связях между ними — к тому, что может быть проверено только специально поставленным экспериментом.

Воспринимаемые явления, с одной стороны, и причинно-следственные связи между ними, с другой стороны, находятся в противоречии: воспринимаемое явление налицо — о нем свидетельствует ощущение; причинные связи и зависимости ощущению не даны: они устанавливаются в представлениях человека памятью и логикой, которая оперирует прошлым опытом — используется и применяется приобретенное ранее. Но критерий практики никогда не может подтвердить или отвергнуть полно­стью какого бы то ни было человеческого представления.

Так образуется разрыв между тем, что дано ощущению и потому бесспорно, налично, и тем, что ощущению не дано, что лишь угадываемо, что касается связей. Но именно в связях — сущность человеческого познания. Противоречие это известно в гносеологии. В. И. Ленин, выражая свое согласие, подчеркнул у Лейбница: «В чем же в таком случае заключается различие между разумом и чувствами, или способностью к ощущению? Чувственное восприятие дает предмет, разум — название для него. В разуме нет того, чего бы не было в чувственном восприятии, но то, что в чувственном восприятии находится фактически, то в разуме находится лишь номинально, по названию. Разум есть высшее существо, правитель мира; но лишь по названию, а не в действительности» (135, с. 384–385). Читая Гегеля, он конспектирует: «Закон берет спокойное — и потому закон, всякий закон, узок, неполон, приблизителен» (135, с. 140). И в другом месте: «Чувства показывают реальность; мысль и слово — общее» (135, с. 269).

Потребность бескорыстного познания заключается в стремлении преодолеть это противоречие, в стремлении к полной достоверности и к выяснению единого порядка в многообразии явлений. По этому признаку оно одновременно и родственно, и противонаправленно прикладному познанию. По определению М. Планка, «закон природы выражается тем проще, чем более общим он является» (197, с. 142). Искомое представление о простоте и всеобщности лежит, вероятно, в основе всякого познания.
4. «Количество» и «качество» знаний
Противоречия в познании между ощутимым и мыслимым, между множественностью и единством, между неповторимостью и повторяемостью могут быть сведены к противоречиям между количеством и качеством.

Это противоречие дает два основных направления трансформаций потребности бескорыстного познания и ведет к разделению всей области идеальных потребно­стей на два рода деятельности.

Разумеется, «качество» и «количество» присутствуют в любом познании. Что именно познается — это количество; степень достоверности — качество познания. Без объекта познание немыслимо; немыслимо оно и без достоверности; качество само по себе существовать не может.

Но — «разве ответить на вопрос “как?” менее достойное, менее важное в жизни дело, чем рассказать что же произошло? И разве сама жизнь не есть прежде всего ответ на вопрос “как?”» — ставит риторический вопрос Т. Манн (154, т. 2, с. 167).

В любом процессе познания устанавливаются свойства познаваемого и отношения, связи между этими свойствами. Человеческое познание умножает число познаваемых объектов, их свойств и уточняет их количественные отношения. Так достигается полнота представлений об объективной действительности. Это — количество в познании.

Но любое человеческое представление (поскольку оно — представление) остается лишь более или менее достоверным знанием реальности. Это — качество в познании.

Но мироздание безгранично, а человеческие возможности ограничены. Поэтому искомый идеал полного и абсолютного познания практически недостижим ни в количественном, ни в качественном отношениях.

«Самая простая истина, — конспектирует Ленин труд Гегеля, — самым простым, индуктивным путем получения, всегда неполна, ибо опыт всегда незакончен» (135, с. 171). Р. Гамзатов выразил эту мысль в стихах:

Ее подвластны интересу,

Приподнимаем лишь слегка

Таинственности мы завесу.

Но в мире следствий и причин,

Спускаясь в тайные глубины,

Не смог достигнуть ни один

До истины, до сердцевины (49, с. 10).

Это «количественное» направление познания хорошо определено М. Планком: «философ, оценивающий новую научную идею только постольку, поскольку ее смысл может быть ясно понят, задерживает стремление науки к дальнейшему прогрессу» (197, с. 198). Следовательно, невозможность окончательной ясности и полной досто­верности предусматриваются, и стремление к ним не должно сдерживать количественных накоплений.

Во втором случае ищется преимущественно достоверность. Исследуется и устанавливается непреложность существования — истинность как таковая — данного явления, предмета, процесса, данной связи, зависимости. Категория количества присутствует в том, достоверная непреложность чего именно ищется и, найденная, утверждается. Познание идет «в глубину» — к существованию истины как таковой и доступности познания как такового.

Этот вариант потребности познания можно иллюстрировать словами Р. П. Уоррена: «Я не добился успеха потому, что в ходе исследования пытался обнаружить не факты, а истину. Когда же выяснилось, что истину обнаружить нельзя, — а если и можно, то я ее все равно не пойму, — мне стало невмоготу выносить холодную укоризну фактов» (258, с. 166).

Что в каждом данном случае важнее в бескорыстном познании — факт или истина? Очевидно, одно без другого невозможно и не может быть названо познанием — служить удовлетворению потребности в нем, но так как предел в том и другом недостижим, то возможны и необходимы два направления трансформации: широта знаний, умножение числа познаваемых фактов достигаются ценой их относительной до­стоверности; достоверность субъективных представлений дается ценой их объективности.

«Мы можем исходить всегда только из относительного, — пишет М. Планк. — Все наши измерения имеют относительный характер. Материал инструмента, которым мы работаем, обусловлен месторождением, из которого он происходит, его конструкция обусловлена умением техника, который его придумал, обращение с ним обусловлено теми конкретными целями, которых хочет достигнуть экспериментатор с его помощью. Речь идет о том, чтобы во всех этих данных обнаружить то абсолютное, общезначимое, инвариантное, что в них заложено» (197, с. 20).

Борьба за качество достоверности продолжается даже в условиях непреодолимой — относительности, но неизбежный недостаток этого качества в максимально возможной степени компенсируется количеством — вплоть до данных статистических.

Даже бескорыстное накопление относительных объективных знаний дает реальные плоды в овладении человеком природой. Но оно невозможно без потребности в качестве познания, без достоверности хотя бы относительной и без свидетельств возможности полной достоверности. Г. Д. Гачев выразил это так: «вера, что все-таки может истина быть найдена сразу и высказана в одном слове, есть энергетический импульс познания, благодаря которому оно возобновляется вновь и вновь после всех самых прекрасных или неудачных своих опытов» (51, с. 13). «Не следует думать, — писал М. Планк, — что можно даже в самой точной из всех естественных наук продвинуться вперед без всякого миросозерцания, то есть без недоказуемых гипотез, <…> по крайней мере без веры в некоторую реальность» (197, с. 82).

Поэтому потребность познания сосуществует в двух трансформациях у каждого человека, и часто практически они не мешают одна другой; каждый более или менее удовлетворяется той или другой нормой количества и качества знаний в данное время в данной общественной среде. Норм этих много, они сменяются в разных слоях человеческого общества с различными скоростями. Расширение объема знаний, их накопление идет с очевидным ускорением. По Сеченову, «прогресс знаний заключается вообще в почти бесконечном разрастании их суммы из сравнительно небольшого числа исходных корней, т. е. в большем расчленении форм, бывших на каждой предшествующей ступени более слитными, чем на каждой последующей. Как назвать это разрастание, как не дифференцированием знаний? Рядом с этим идет собирание и обособление расчлененных фактов в группы с нарастающей специальностью (специализация знаний) и групп — с нарастающей общностью. По мере того как знание дробится, умножается и число точек соприкосновения между фактами, остававшимися доселе удаленными друг от друга» (218, с. 418).

Нобелевский лауреат биолог П. Медавар пишет так: «На любом уровне научное понимание начинается с образной, предвзятой идеи о том, что может быть истиной. Это — изобретение возможного Мира или крохотного его осколка. Затем догадку подвергают сомнению, дабы выяснить, похож ли хоть сколько-нибудь этот вымышленный мир на действительный. Поэтому на любом уровне научные рассуждения представляют собой взаимодействие двух аспектов мысли, диалог двух голосов — фантазирующего и критикующего, — диалог, если хотите, возможного и действительного» (162, с. 12). Поэтому в познании всегда содержится узнавание.

Накопление знаний ведет к их уточнению, и в результате прежние прикладные знания постепенно вытесняются знаниями, достигнутыми бескорыстным познанием — его плодами, доведенными до конкретности, нужной практике. Со сменой норм в количестве знаний современный студент технического вуза знает, вероятно, больше академика прошлого века...

Нормы удовлетворения потребности качества познания сменяются несравнимо медленнее; но и они отличаются значительным разнообразием соответственно различным кругам человеческого общества. Нормы эти можно назвать «господствующими суевериями». Они замещают недостающую достоверность знаний в той мере, в какой нужда эта существует в тех случаях, когда нужда в достоверности обостряется.

Суеверия заполняют пробелы в познании; неизбежны пробелы — неизбежны и суеверия. Такова их функция. Поэтому они необходимы и, следовательно, должны совершенствоваться; они уступают место знаниям, но относительное знание не может вытеснить их вполне, не превратившись при этом само в суеверие.

Поэтому люди, у которых потребность в качестве познания не превращает общую, среднюю норму ее удовлетворения, довольствуются господствующими в данное время суевериями, даже если их потребность в количестве познания современную норму ее удовлетворения превышает. Подобно этому человек может, наоборот, быть удовлетворен нормой количества познания — конкретными знаниями, а его потребность в качестве познания может господствующую норму превышать. Тогда он борется с суевериями (точнее — с каким-то определенным суеверием) как если бы они были уничтожимы.

«Не может быть более выдающегося открытия, чем то, о котором через много лет с недоумением скажут: да разве это вообще могло считаться открытием? Лишь то действительно ценно, что стало очевидным, ибо лишь абсолютная истина так глубоко влияет на наше сознание и таким коренным образом изменяет наш взгляд на вещи, что мы даже не можем себе представить, чтобы она с самого начала не была ясна человеку», — пишет Г. Бонди (28, с. 62). Так возникают наиболее продуктивные суеверия. Они подтверждаются очевидностью и отличаются чрезвычайной устойчиво­стью, держась столетиями и тысячелетиями, пока новая очевидность не заменит их.

Но очевидность заменяется и авторитетом. У Фазиля Искандера Сандро из Чегема рассказывает: «Один человек из нашей деревни вбил кол у себя в огороде, а потом всем говорил, что это середина земли. Попробуй проверь!» (105, с. 169–170). Проверить нельзя, но поверить можно; как только дело касается абстракций, так доверие основывается преимущественно или только на авторитете. А без него, пожалуй, познание вообще практически невозможно. Ведь самый требовательный ученый доверяет «источникам», приборам, сотрудникам.