Феникс 2009 Потребностно-информационная теория личности в театральной системе П. М. Ершова

Такое удаление последующих трансформаций от исходного содержания свойственно человеку именно потому, что он — теоретик, и вооружен способностью к обобщениям. Вследствие этой способности человек может длительно, постепенно и планомерно преодолевать множество разнообразных препятствий на пути к объекту удовлетворения сильной потребности и к целям, самым отдаленным; за удлинением пути следует нужда в использовании все более разнообразных способов ее достижения. Если объект окружающего мира может удовлетворить потребность, но по той или иной причине не может быть использован непосредственно и немедленно, то возникает надобность в способе приближения объекта, приведения его в состояние, пригодное для потребления. Способ выступает как средство, а сам объект оказывается целью, которая, в свою очередь, призвана служить удовлетворению потребности.

На объект в окружающей среде указывает потребность, представления об этой среде указывают на способы ее достижения: субъект призывается потребностью найти в арсенале своих возможностей то, чего требует положение, состояние, качества и свойства объекта. Так способ диктуется природой объекта (поскольку она известна субъекту), ставшего субъективной целью под давлением потребности. Если данный способ не отвечает назначению, то остается либо отказаться от цели, либо искать другой способ. Если цель значительна, то есть продиктована острой потребностью, то ищутся все новые способы, которые представляются подходящими к цели или приближают ее — в некоторой степени отвечают ее свойствам и качествам, значит, в какой-то мере служат удовлетворению потребности.

В цели наиболее существенно то, что выделяет ее из множества других окружа­ющих объектов, потому что в ней конкретизировалась субъективная потребность; в средстве наиболее значимо то, что соответствует объективной природе цели. Существование способа оправдывается только его продуктивностью. В способ входит использование средств. Средство может быть использовано так или иначе. Очки, надетые на хвост, мартышке не помогли. Поэтому продуктивность способа зависит не только от соответствия средства объективной природе цели, но и от умений субъекта. Поэтому способы бывают более или менее трудными и сложными в двойной зависимости — и от объективных качеств цели в данной среде, и от оснащенности субъекта.

Чем ближе цель, чем яснее, определеннее ее материальная природа, тем яснее либо средства ее достижения, либо ее недоступность. В процессе непосредственного овладения целью (употребления, использования ее) средств не видно. На некоторой дистанции между целью и субъектом отчетливо видны и средства, и цель, видны их взаимосвязь и отличия между ними. В частности, бывает виден выбор возможных способов достижения одной и той же цели. Чем дальше цель, тем больше разных путей к ней. Возникает возможность выбора — сопоставление и сравнение различных способов и средств и предпочтение одних — другим.

Это, в сущности, и есть мышление — установление связей. Оно чрезвычайно обогащается способностью к обобщениям — второй сигнальной системой. Способность теоретического предвидения, отличающая человека от животных, во-первых, удалила его цели и, во-вторых, вследствие этого — привела к разграничению целей и средств.

Отсюда вытекает много значительных последствий.

Для достижения цели, достаточно значительной для человека по его представлениям, он может в течение длительного времени делать то, что ни в коем случае не делал бы, не будь у него такой цели.

Для достижения отдаленной цели каждый пользуется свойственным ему выбором средств и способов, и в этом выборе обнаруживается его опыт, знания, способности и другие индивидуальные качества.

Одно и то же средство может служить достижению самых разных целей, вплоть до противоположных.

Человеку, занятому освоением средств, предназначенных для достижения отдаленной цели, свойственно от этой цели отвлекаться, иногда настолько, что она может совершенно не осознаваться и, следовательно, оставаясь потребностью, не иметь оснований называться «целью».

Поэтому средство превращается в цель, если цель далека и препятствия на пути к ней значительны; теперь изыскиваются и отбираются средства для достижения этой новой цели, которая сама была средством и в которой под влиянием сложившихся обстоятельств конкретизировалась предыдущая. Так случается, например, при заболеваниях: первоначально принимаются оздоровительные меры как средства немедленно приступить к делу, к работе; потом выясняется: дела нужно отложить, чтобы специально заняться здоровьем. Выздоровление делается целью. Если заболевание серьезно, то способы лечения, трудно осуществимые, сами могут превратиться в ряд целей, каждая из которых иногда чуть ли не целиком поглощает субъекта (найти надлежащего врача, достать определенное лекарство и т. п).

Так же происходит и обратный процесс: то, что первоначально занимало внимание как цель, потом, по мере овладения ею, превращается в средство достижения цели вышестоящей. Например: изучение иностранного языка — в использование этого языка в тех или иных целях. Так бывает при всяком обучении, при выработке разных навыков, едва ли не в любом, успешно развивающемся деле. Пока ребенок или больной учатся ходить и говорить, цель того и другого — само передвижение при помощи собственных ног и само правильное произнесение слов. После овладения тем и другим ходьба и речь делаются средствами, не отвлекающими от целей их применения.


6. Эмоции и мышление в трансформации потребностей
Изложенным путем — по «нисходящей» и по «восходящей» — происходит конкретизация, а вместе с нею и трансформация потребностей.

Трансформации эти настолько значительны и разнообразны, что, в сущности, пока речь идет о человеке, второстепенным представляется тот факт, что все его потребности произошли от территориального императива. На первый план выходит вопрос о том, во что это свойство живого организма превратилось на уровне человека, у разных людей и у каждого человека, в частности.

Каждое конкретное дело любого человека, в данный момент им совершаемое, есть новая форма и результат конкретизации дела вышестоящего и плод потребности, его вызвавшей; но одновременно оно есть и следствие определенных навыков — ранее усвоенных средств и способов. Навыки беспрерывно приобретаются и осваиваются, но и препятствия постоянно возникают. На перекрестке этих процессов — «восхо­дящего» и «нисходящего» — расположено каждое реальное дело, цель или потребность в ее данной форме — в конкретном содержании, а перекресток трансформаций перемещается беспрерывно, то более, то менее стремительно, в зависимости от природы цели, владения способами и средствами и от наличных внешних условий. Так цель то приближается, то удаляется, неизбежно при этом видоизменяясь.

Вся эта работа — обслуживание потребностей — представляется чрезвычайно сложной в принципе, а практически более или менее сложной в каждом случае. Потребностей у живого существа, а тем более у человека, много, и они разные: окружающая среда состоит из множества разнообразных явлений и процессов, непосредственно ощущаемых. Любое действие, совершаемое в этих обстоятельствах данным субъектом, должно быть относительно простым итогом взаимодействия трех факторов: действующих потребностей, прошлого опыта и наличных обстоятельств окружающей среды.

Академику П. В. Симонову удалось построить «принципиальную схему участия мозговых структур в генезисе эмоциональных реакций и организации поведения» (39, с. 48–49), причем и сами эти эмоциональные реакции, как мы увидим дальше, также служат организации поведения. Согласно этой схеме таких структур четыре. Две из них — гипоталамус и миндалина — служат формированию из наличных потребностей цели данного момента: одна (гипоталамус) заботится о потребности доминирующей, другая (миндалина) побуждает обслуживать потребности и субдоминантные (сопутствующие). Подобно этому, две другие структуры — неокортекс и гиппокамп — ориентируют во внешней среде: одна (неокортекс) — на то в ней, что наиболее вероятно отвечает потребностям, другая (гиппокамп) — на то, что лишь может быть и в некоторой степени отвечает им.

Вероятно, каждая из этих структур у каждого человека более или менее успешно, сравнительно с другими, выполняет свою функцию. А все они вместе соответственно организуют конкретное поведение человека — трансформируют так или иначе все его наличные потребности в текущей, изменяющейся среде при его наличном опыте и его прединформированности. К работе этих структур нам еще придется не раз возвращаться.

Поскольку потребности существуют даже у растений, они, очевидно, предшествуют сознанию. Осознание потребностей у человека начинается с «теоретических» представлений о последствиях применения того или иного способа их удовлетворения. Мышление, занятое выбором средств и способов, устанавливает разные и относительно далекие связи между тем, что возникает в данном случае в памяти, воображении, в непосредственном созерцании. Оно дает возможность предвидеть последствия применения того или иного способа. Это предвидение и есть, в сущности, осознание потребности как цели, мыслимой на некоторой дистанции и требующей средств для ее достижения. «Сознательной деятельностью, — писал К. Д. Ушинский, — может быть названа только та, в которой мы определили цель, узнали материал, с которым мы должны иметь дело, обдумали, испытали и выбрали средства, необходимые к достижению сознанной нами цели» (262, с. 28).

Потребность, не связанная в представлениях со способами ее удовлетворения или с поисками таких способов, это — потребность неосознаваемая. Только опыт преодоления препятствий и применения способов ведет человека к осознанию потребно­сти. Неосознаваемые потребности ясно видны в поведении детей младенческого возраста.

Но это, конечно, не значит, что они существуют только у младенцев. Опыт учит осознавать потребности в той же мере, в какой ведет к их трансформациям. Поэтому осознаются потребности всегда относительно конкретные и всегда — трансформированные. Осознаются некоторые из возможных вариантов и некоторые из возможных форм иногда как единственный вариант и единственная форма: производная потребность как исходная. В любовных увлечениях это ясно обнаруживается. Пока оно длится, все блага и достоинства мира бывают слиты с одним определенным лицом. Причем произойти это может неожиданно, но закономерно — как с Татьяной Лариной: «Пора пришла — она влюбилась». Впрочем, так же и всем увлеченным людям (коллекционерам в широком смысле слова, игрокам, фанатикам) кажется, что «нужно только одно», что «все зависит от одного»; так у наркомана может существовать сильнейшая потребность в определенном наркотике, хотя о происхождении этой потребности он не задумывается и родился он вполне нормальным человеком без этой потребности.

Во всех подобных случаях за осознаваемой, относительно конкретной потребно­стью скрывается другая — неосознаваемая. Осознается производная, скрывается исходная. Человек точно знает, «чего он хочет», и не отдает себе отчета, «зачем» ему это нужно. Наиболее глубинные «исходные» свои потребности человеку, видимо, осо­знавать не свойственно.

«Разве можем мы по приглушенному, то тут, то там раздающемуся стуку лопаты угадать, куда ведет свою штольню тот подземный труженик, что копается внутри каждого из нас? Кто из нас не чувствует, как его подталкивает что-то и тянет за рукав?» — так пишет Герман Мелвилл (163, с. 291). А в «Нови» И. С. Тургенев утверждает: «только то и сильно в нас, что остается для нас самих полуподозренной тайной» (255, т. 4, с. 280). «Тайне» этой чрезвычайно содействуют иллюзии: человеку кажется или он думает, что осознаваемая им, вполне реальная и, может быть, весьма острая потребность происходит от другой, мнимой, воображаемой. Так, потребность в витаминах существует, но человек ее не осознает, хотя может ощущать болезненные последствия их недостатка в своем питании и может эти ощущения объяснять причинами, далекими от истины.

Поэтому необходимо отличать объективные, действительно существующие потребности от мнимых, кажущихся. Последние часто бывают полуосознаваемыми — человеку неприятно, не хочется осознавать их до полной ясности, и он подкрашивает их и убеждает самого себя в реальности такой обработанной догадки. Так «обрабатываются» не только потребности, считающиеся неблаговидными, но и самые благородные. Человек делает, например, что-нибудь по доброте, но искренно убеждает себя и других, что поступает так ради выгоды. А о происхождении «доброты» и «выгоды» обычно и вопроса не возникает... Не возникает его и о том, почему не хочется самому себе признаться? Какая потребность побуждает дорожить самообманом?

Заблуждения в обоснованиях производных потребностей особенно распространены в связи с господствующими представлениями о роли мышления и эмоций (чувств) в поведении человека. Это те многочисленные и разнообразные случае, ко­гда потребность объясняют «велениями разума», «доводами рассудка» или, наоборот, «жаждой наслаждений», «погоней за удовольствиями». Стремлению к тому, что приносит радость или наслаждение, и избеганию того, что огорчает, учит опыт. Он вырабатывает определенные привычки, и «наш образ мыслей в значительной мере лишь воспроизводит ранее воспринятые впечатления и влияния», — как пишет Стефан Цвейг (274, с. 335). Но опыт и привычки — это не что иное, как освоенные способы, бывшие когда-то осознаваемыми средствами удовлетворения определенных потребностей. Значит, от разума и эмоций мы опять приходим к потребностям. К ним ведут все дороги.

Потребность — это не следствие, а причина «велений разума», и от нее происходят эмоции положительные и отрицательные. «Разум-то ведь страсти служит», — говорит Свидригайлов, выдавая, я полагаю, мысль Ф. М. Достоевского (91, с. 266). А вот слова Томаса Манна: «Происходящее в мире величественно, и так как мы не можем предпочитать, чтобы ничего не происходило, мы не вправе проклинать стра­сти, которые все и вершат; ибо без вины и без страсти не происходило бы вообще ничего» (154, т. 1, с. 323).

А «страсть» — это, вероятно, и есть неосознаваемая потребность, трансформированная в то конкретное, что на поверхности выступает и осознается как нечто категорически и безусловно необходимое.
7. Обслуживание потребностей и их умножение
Поскольку живое определяется и характеризуется присущими ему потребностями, можно утверждать, что все в его строении и деятельности возникло, закрепилось и существует для их удовлетворения. Живой организм есть, в сущности, материальная структура, трансформирующая энергию — вырабатывающая и обслуживающая потребности. Обслуживание потребностей есть их «расширенное воспроизводство», как было упомянуто выше.

В конкретизации и трансформации воспроизводство ведет к размножению производных потребностей и укреплению их самостоятельности вплоть до независимости некоторых производных от исходных. Размножение идет вслед за усложнением структуры и усовершенствованием обслуживания наличных потребностей. Обслуживание стимулирует рост, рост совершенствует обслуживание. Так осуществляется «самодвижение» живой материи.

На уровне человека эта цикличность проявляется в том, как расширяется круг потребностей по мере их удовлетворения, как при этом меняется содержание и повышаются притязания, причем эти изменения могут не касаться отдельных лично­стей, потому что относятся к процессу в целом, возникают постепенно и могут быть на близком расстоянии незаметны, как не поддается непосредственному наблюдению рост растения.

Значит, все в человеческом организме целесообразно для обслуживания потребностей. Сюда относятся и психические процессы — вся высшая нервная деятельность.

Начало повороту в представлениях о ней дано «информационной теорией эмоций», предложенной академиком П. В. Симоновым. Дальнейшие исследования все более подкрепляли уверенность в основополагающей роли потребностей во всем, что так или иначе связано с психической жизнью и поведением человека (см. 219–224).

Рассмотрение любого психического процесса — конкретного отрезка, звена или стороны поведения — вне связи каждого с потребностями есть, в сущности, скольжение по поверхности явления.

П. В. Симонов пришел к выводу: «Знание является знанием лишь в той мере, в какой оно может служить средством удовлетворения потребностей, средством достижения целей». «Сознание предполагает именно со-знание (сравни с со-чувствием, со-страданием, со-переживанием, со-трудничеством и т. п.), то есть такое знание, которое может быть передано, может быть достоянием других членов сообщества. Осознать — значит приобрести потенциальную возможность научить, передать свое знание другому» (222, с. 46).

Касаясь мышления, П. В. Симонов устанавливает его прямую зависимость от потребностей вопреки мнению о зависимости обратной. Интересно, что эту его мысль подтверждают слова Энгельса: «Люди привыкли объяснять свои действия из своего мышления вместо того, чтобы объяснять их из своих потребностей (которые при этом, конечно, отражаются в голове, осознаются)» (160, т. 20, с. 493).

Коренной поворот в представлениях о поведении человека и о его психической жизни, ставший неизбежным в результате открытий П. В. Симонова, требует пересмотра бытующих представлений об отдельных психических процессах для уяснения действительной роли каждого — его функции в обслуживании потребностей.

Вопрос же о природе, составе и структуре человеческих потребностей в целом выходит на первый план едва ли не как главная проблема современной науки вообще, поскольку она занята человеком.

«Человек может делать, что он хочет, но не может хотеть так, как хочет», — эти слова Шопенгауэра приводит Джавахарлал Неру, утверждая свое «влечение к действию» и свою готовность к нему (179, с. 16).

Задолго до этого апостол Павел писал римлянам: «Ибо не понимаю, что делаю: потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю»; «Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю» (Рим., 7:15, 20).

Функции психических процессов в обслуживании потребностей в грубой и приблизительной схеме представляются так: внимание, память и воображение на основе ощущений представляют собою разносторонние и разнообразные контакты потребностей с внешней и внутренней средой.

По Гегелю, «людей прежде всего интересует то, что связано с их собственными намерениями и целями» (53, т. 1, с. 158). Близкая к этому мысль выражена и подчеркнута академиком А. А. Ухтомским: «Мы можем воспринимать то и тех, к чему и к кому подготовлены наши доминанты, то есть наше поведение. Бесценные вещи и бесценные области реального бытия проходят мимо наших ушей и наших глаз, если не подготовлены уши, чтобы слышать, и не подготовлены глаза, чтобы видеть, то есть если наши деятельности и поведение направлены сейчас в другие стороны» (261, с. 254).

Благодаря ощущению, вниманию, памяти и воображению человеческий мозг отражает те явления действительности, которые могут иметь какое-то, хотя бы косвенное и отдаленное отношение к потребностям субъекта. Действительно ли могут? Какое именно? К каким именно потребностям?

Это устанавливается работой мышления. Как уже упоминалось, оно связывает возникшее представление с набором существующих у субъекта потребностей при помощи упомянутых «четырех структур».

Вот подборка кратких определений разума и мышления разных авторов:

И. П. Павлов: «Ничего в разуме, кроме ассоциаций, нет, кроме ассоциаций правильных и неправильных, кроме правильных комбинаций ассоциаций и неправильных комбинаций» (186, с. 480).

И. Кант: «Разум есть способность видеть связи общего с частным» (109, с. 88).

Л. Н. Толстой: «Разум решает только основной вопрос — как? И для того чтобы знать, как, он решает в пределах конечности вопросы отчего и зачем?» (251, т. 49, с. 131). «Рассудок — фонарь, привешенный к груди каждого человека. Человек не может идти — жить иначе как при свете этого фонаря. Фонарь всегда освещает ему вперед его дорогу — путь, по которому он идет. И рассуждение о том, что освещает мне мой фонарь на моем пути, когда путь мой другой (хотя бы путь мой был истинный, а его ложный), никак не может заставить его видеть другое или не видеть того, что он видит по тому пути, по какому идет. Нужно сдвинуть его с дороги. А это дело не рассуждения, а чувства» (251, т. 51, с. 18).

А. А. Ухтомский: «Несколько лет тому назад известный германский теоретик познания профессор Алоиз Риль писал, что мышление ученого ничем не отличается от мышления мужика. Это совершенно верно! Абстрактный аппарат мысли один и тот же. Разница между людьми и их мировосприятиями не в мыслях, а где-то гораздо глубже! Дело в том, что восприятие не только мира, но даже и ближайшего вседневного опыта чрезвычайно разнообразно и изменчиво, притом не только от человека к человеку, но и в одном и том же человеке в разные моменты жизни» (261, с. 262–263).

Роль знаний и мышления в обслуживании потребностей, вероятно, больше и значительнее, чем роль сознания как такового. П. В. Симонов приведенным выше определением сознания уточнил представление о пользовании знаниями в мышлении. По Симонову, в нем участвует не только сознание, но и пограничные с ним подсознание и сверхсознание (по терминологии, заимствованной у К. С. Станиславского). П. В. Симонов пишет: «Взаимодействие осознаваемых и не контролируемых сознанием этапов пронизывает всю работу мышления» (219, с. 73).

Если «сознание носит изначально социальный характер» (222, с. 47), то подсознание — это знания, применение которых вошло в повседневный обиход, автоматизировалось, знания, которые нет нужды передавать другим; ими располагают все и избежать пользования ими в мышлении практически невозможно. Таковы знания самые примитивные и самые общие. (Таковы, например, знания элементарных ощущений, прочные навыки и умения в речи, в мускульных движениях.)

Сверхсознание — это, наоборот, то сугубо индивидуальное в знаниях и представлениях, чем также нет нужды пользоваться в обиходном обмене информацией.

Поэтому за границами сознания — в бессознательном — с одной стороны, знания, не замечаемые вследствие постоянного и всеобщего их применения, с другой — знание, не находящее себе применения в опыте мышления и в практике умственной работы, пользующейся этим опытом — логикой понятий известных.

Роль подсознания — в освобождении мышления от лишней работы; роль сверхсознания — расширение продуктивной сферы сознания: формирование новых знаний. Сверхсознание П. В. Симонов называет «психическим мутагенезом» (по аналогии с биологическим мутагенезом, предохраняющим от полного копирования потомками своих предков). В мышлении сверхсознание дает пробы нового, проектирует и предлагает неожиданное и, может быть, даже невероятное, когда закрепленного сознанием прошлого опыта недостает для успешного мышления.

Такое включение сверхсознания в мыслительную работу называют обычно интуицией, а состояние, при котором она смело и щедро включается, — вдохновением. Плоды интуиции — ее предложения — потом оцениваются и выверяются сознанием и либо отвергаются, как необоснованные и непродуктивные, либо вводятся в обиход мышления — ассимилируются сознанием — чтобы позднее, после многократных повторений, они перешли, может быть, и в подсознание. Так, вероятно, развивается само сознание. Но для сверхсознания всегда возможна новая работа — на все случаи максимальной мобилизации всех мыслительных возможностей субъекта для обслуживания сильной потребности. Впрочем, к роли сверхсознания нам еще придется возвращаться не один раз.

«Мышление (включающее в себя, следовательно, «не контролируемые сознанием этапы» — П. Е.) — по определению социолога Т. Шибутани — представляет собой воображаемые репетиции возможного поведения в необычайной ситуации» (290, с. 174).

На этих «репетициях» сопоставляются функционирующие в данный момент потребности данного субъекта между собою, с вновь возникшими представлениями о возможностях их удовлетворения и с предшествовавшими представлениями о том же. Так, прежде всего и раньше всяких умозаключений мышления, возникает эмоция (чувство).

Ее итоговое положительное или отрицательное содержание (удовольствие, радость или неудовольствие, огорчение) зависит от двух факторов: от содержания потребности, главенствующей в данный момент у данного субъекта, и от того, возник ли прирост или дефицит в его информированности о возможностях ее удовлетворения; прирост или дефицит определяются тем, как он был информирован о возможностях удовлетворения данной потребности до того, как получил новую информацию.

Сила эмоции определяется величиной прироста или дефицита и остротой силой потребности. Качественная окраска — содержанием потребности, вызвавшей ее, и содержанием информации, составляющей прирост или дефицит.

Такова «информационная теория эмоций», предложенная П. В. Симоновым. Она может быть выражена в структурной формуле:

–П — потребность;

И1 — имевшиеся ранее представления (информация) о возможности ее удовлетворения;

И2 — представления, возникшие вследствие новой информации. (Подробнее об этом см. 94, 95.)

Содержание правой и левой части формулы находится в беспрерывном изменении, как все текущие процессы. Наиболее стремителен этот процесс в превращении новой информации в прединформированность. Это чрезвычайно осложняет характер и определенность содержания каждой реально протекающей эмоции, каждого чувства. Тем не менее формула, предложенная Симоновым, выражает с предельной ясностью и простотой источники и контуры строения любой эмоции, хотя со специально-математической точки зрения она, может быть, выглядит и несовершенной, поскольку даже не предвидится возможность заменить знаки формулы цифрами. Но ее назначение не в вычислении количеств, а в уяснении структуры.

Столкновение и конкуренция различных или противонаправленных потребно­стей выглядят и ощущаются как столкновение и конкуренция эмоций как «искушения» и «соблазны». Хочется и тянет к чему-то, чего не следует хотеть и чего не следует желать. А «хочется» и «тянет» потому, что представляется легко достижимым то привлекательное, что казалось ранее недоступным или трудно достижимым. Эти-то эмоции, чувства и ощущаются как «искушения» и «соблазны».

В эмоции быстро оцениваются предварительные итоги: плохо (неприятно) или хорошо (приятно) сравнительно с предшествовавшим то, что сейчас произошло (а потому и обещает произойти), применительно ко всему иерархическому строю потребностей данного человека в данное время. Множественность человеческих потребностей сказывается в том, что эмоции чаще всего бывают сложными. Томас Манн заметил, что, например, «страх и праздничная приподнятость не исключают друг друга» (154, т. 3, с. 353). Та же полученная информация иногда дает прирост информированности применительно к удовлетворению одной потребности и одновременно — дефицит применительно к другой: за удовлетворение желаний человеку часто приходится «платить» — жертвовать другими желаниями.

Роль эмоций в обслуживании потребностей достаточно сложна. Поэтому, вероятно, они и оставались до открытия П. В. Симонова самой темной частью психологии. Эмоция всегда зависит от потребности и даже непроизвольно выдает ее. Это легко увидеть в повседневном обиходе. Поэтому сами слова «эмоция» и «чувство» часто употребляют как синонимы потребности. И действительно, эмоция не только подчиняется потребностям, но направляет процесс их конкретизации и трансформации. Эмоция подчиняется вышестоящей потребности и командует нижестоящей, располагаясь на границе между той и другой. Она фиксирует выбор цели и тем корректирует диктат исходной потребности, согласуя ее веления с вероятностью, возможно­стью удовлетворения в данных условиях — с выбором средств, наиболее отвечающих возможностям и опыту объекта при данной его предынформированности.

Функция эмоций — трансформация потребностей во вполне конкретные цели для возможности практического их удовлетворения. При этом сильная эмоция может даже вытеснить цель и потребность биологически относительно более значительную, но трудно достижимую, целью и потребностью относительно второстепенной, но более доступной, легко достижимой. (Как раз так и бывает с соблазнами и искушениями — они потому так и называются.) Это, разумеется, не исключает того, что в любой цели конкретизирована какая-то потребность.

Указанная эмоцией цель может в свою очередь потребовать мышления — построения представлений об оптимальных средствах и способах ее достижения. Их применение — практическая деятельность — изменит обстановку, даст новую информацию, касающуюся тех или иных потребностей, вызовет надлежащую эмоцию; та укажет новую цель и т. д.

Так эмоция руководит конкретным поведением, служа потребностям: отрицательная ограждает от противоречащего им или трудно достижимого при данной информированности в данных условиях, положительная привлекает к отвечающему им и относительно легко достижимому. Значит, роль отрицательных эмоций, по существу, охранительна; роль положительных — наступательна. Первые призваны обеспечить гомеостаз, вторые — развитие, рост, размножение. Это предположение любопытно сопоставить с анатомическими данными. X. Дельгадо утверждает: «Последовательный анализ нейроанатомического распределения в мозгу крысы зон удовольствия показывает, что 60 % мозга нейтрально, раздражение 35 % вызывает удовольствие и только 5 % — страдание. Мысль о том, что отделов, связанных с удовольствием, в мозгу гораздо больше, чем отделов, связанных со страданием, весьма оптимистична и вселяет надежду, что этот преобладающий потенциал радости можно будет реализовать в виде поведенческих реакций» (83, с. 145).

Через посредство эмоций происходит отбор целей и трансформация потребно­стей; при этом ведущее начало принадлежит эмоциям положительным. Они приспосабливают потребность как действующую силу к наличной окружающей среде. Отрицательные же эмоции выполняют роль негативную, они, так сказать, консервативны.

Стремление к наслаждению иногда рассматривается как одна из возможных, но нежелательных человеческих потребностей. В действительности за этим стремлением всегда скрывается потребность в том, что именно данному субъекту доставляет максимум положительных эмоций. Это может быть та или иная потребность, трансформированная в относительно легко удовлетворимую в данных наличных условиях. Легкость ее удовлетворения, доступность целей, ее реализующих, могут сделать ее главенствующей на более или менее длительный срок, вопреки тому, что ее удовлетворение противоречит другим, более важным потребностям данного субъекта. Примеры тому: всякого рода распущенность, наркотики, проституция.

Вредные в биологическом и социальном смысле трансформации естественных потребностей могут возникнуть вследствие разных причин: трудности удовлетворения трансформаций здоровых, нормальных; недостаточной информированности субъекта, слабости его мыслительных процессов или перегрузки их структур, болезненных нарушений высшей нервной деятельности. Каждая из этих причин имеет, разумеется, свою причину.

Но если бы трансформацией потребностей человека руководили только эмоции, вероятно, трансформация эта и у нормальных людей шла бы все же преимущественно по линии наименьшего сопротивления; перспектива покорения человеком среды затерялась бы и угасла в его приспосабливании себя к среде. Синицы в руках заменили бы всех журавлей в небе. Размножение и развитие потребностей, а вместе с тем и совершенствование способов их обслуживания (значит — и удовлетворения), — все это находилось бы под постоянной угрозой. Такова была бы расплата за непрерывный поток наиболее доступных удовольствий.

Чрезвычайно конструктивная роль положительных эмоций в обслуживании потребностей всем этим никак, впрочем, не отменяется.

П. В. Симонов назвал волю «антипотребностью». Воля — потребность в том, чтобы на пути к удовлетворению потребности стояли препятствия; потребность в самом процессе преодоления препятствий; ее зародыш существует у животных в качестве указанного И. П. Павловым «рефлекса свободы».

Яркой и едва ли не самой чистой формой этой своеобразной «антипотребности» являются все виды спорта. В этой форме проявляется и главная ее особенность. Трудно себе представить спорт без соревнования, без стремления к победе над какими-то соперниками, значит — без потребности занять определенное место в определенном кругу людей. Потребность «занять место» может быть не главенствующей, но она, вероятно, присутствует в спорте даже самом бескорыстном, чистом, лишенном чуждых ему примесей.

Такова природа воли — она не существует сама по себе; она всегда выступает в качестве спутника, приросшего к какой-то другой потребности, и в этой другой занимающего большее или меньшее место. Она заставляет человека в самых разнообразных отраслях деятельности предпочитать далекие цели близким, трудные — легко достижимым. Если бы она в равной степени сопутствовала бы всем потребностям человека, то он уподобился бы, пожалуй, буриданову ослу или повозке, которую взялись везти лебедь, рак и щука.

Следовательно, потребности отличаются одна от другой не только по их объективной значимости для данного человека в данный момент, но, кроме того и сверх того, по степени присутствия в них воли. Ее функция — стабилизация потребностей.

Иногда воля сопутствует постоянной, главенствующей потребности человека; целеустремленность в его поведении этим укрепляется и обнажается. Но бывает, что она больше сказывается на какой-либо второстепенной, подчиненной потребности, тогда эта последняя ослабляет главенствующую, отвлекает от нее — выступает даже ее конкурентом. (Франк Кафка в рассказе «Голодарь» показал это человеческое свойство, доведенное до логического абсурда.) Так бывает со всякого рода коллекционированием. А ведь склонность к коллекционированию, как полагал И. П. Павлов, более или менее присуща каждому человеку, и отличия между людьми заключаются, между прочим, и в том, что именно каждый коллекционирует.

Но стабилизация потребностей волей — своеобразна. Это видно и в спорте. Едва ли спортивные достижения бывают целью жизни — жизненной доминантой нормального, здорового человека. В подавляющем большинстве случаев спорт занимает досуг относительно обеспеченного человека. Поэтому в спорте воля и выступает в наиболее чистом, почти изолированном виде — как таковая.

Не столь ярко, как в спорте и коллекционировании, но, может быть, более значительно воля стабилизирует структуры потребностей человека другими ее проявлениями. Препятствия к удовлетворению человеком своих потребностей бесконечно разнообразны; воля ищет их, находит и побуждает добиваться их преодоления. Но самым значительным и постоянно ощущаемым препятствием на пути любой потребности является факт существования у того же человека других потребностей, требующих удовлетворения. Далее мы увидим, что многие человеческие потребности несоизмеримы одна с другой и удовлетворение одной, вполне естественной, вынуждает к отказу от другой, столь же естественной. Воля не только помогает в выборе; выбор этот может определяться соотношением сил самих конкурирующих потребностей.

Воля ведет к тому, что человек иногда стремится к отказу от удовлетворения одних в пользу других. Такое преодоление потребностей как препятствий, победа над ними приносит удовольствие, удовлетворенность, иногда значительную. Эмоция обнаруживает потребность, а в данном случае ее появление обусловлено не удовлетворением потребности и не прогнозом ее удовлетворения, а наоборот, фактом ее подавления, тем, что она не удовлетворена. Тем, что преодолен «соблазн». Тут воля выглядит очевидной «антипотребностью», по выражению П. В. Симонова, и здесь опять вспоминается «Голодарь» Ф. Кафки, как, впрочем, и вообще все случаи аскетизма. «Плоть» — биологические потребности, соблазны — преодолена потребно­стями духовными. Воздержание от удовлетворения потребностей низших есть победа воли, сопровождающей потребность высшую и дающей радость, удовлетворенность этой победой.

Вероятно, в подобных отказах от удовлетворения одних потребностей во имя других воля тренируется, развивается, тем самым содействуя росту и развитию человеческих потребностей как в онтогенезе, так и филогенезе.

Среди психических процессов, может быть, именно воля в наибольшей степени служит удовлетворению потребностей рода, а не индивида. Прирастая к разным потребностям, она дает наибольший эффект и наиболее оправдывает свое существование, когда сопутствует тем потребностям индивида, которые второстепенны для его индивидуального биологического выживания, но служат роду человеческому в целом, даже вопреки интересам индивида. (Таково, например, коллекционирование картин.)

Но в этом смысле волю можно назвать оружием обоюдоострым; не имея собственного содержания, она может прирасти к потребностям индивида, противоречащим потребностям рода. Поэтому в случаях, в сущности, болезненных, она может быть и бывает источником несчастий и для ее носителя, и для его социального окружения, иногда самого широкого (например, клептомания).

У одного и того же человека воля может сопутствовать разным потребностям в значительных, хотя, вероятно, и различных степенях. Именно таких людей называют обычно «волевыми» — что бы такой человек ни делал, препятствия только мобилизуют его, и для него характерно стремление к относительно далеким целям даже в самых простых делах. Крайне целеустремленный человек может не быть волевым в этом смысле. Если воля его приросла к одной главенствующей потребности, то чем она сильнее, тем могут быть ближе, примитивнее другие его цели, тем больше могут его демобилизовывать препятствия на пути к этим второстепенным целям.

Если потребность является обязательным условием появления эмоции и любая потребность вызывает ее в случаях дефицита или прироста информации о возможностях ее удовлетворения, то это должно относиться и к потребности парадоксальной — к воле. Действительно, само по себе преодоление препятствий вызывает некоторое, специфическое спортивное удовольствие. «Когда физическое усилие приводит к успеху, это всегда порождает чувство удовлетворения», — отметил Стефан Цвейг (276, с. 290).

Воля как потребность в препятствиях едва ли когда-либо вполне осознается в этом ее качестве. Если ощущается она как удовольствие от преодоления препятствий, то осознается чаще всего в планах, проектах и представлениях о путях и способах их преодоления. Поэтому она выступает как сила разумная и этим отличается от того, что называют «страстью», которую можно понимать как потребность, достигшую чрезвычайной силы и остроты. Страсть, в сущности, противостоит разуму, так как мешает ему; подгоняемая эмоцией, она не терпит промедлений, а мышление требует времени. Поэтому, как утверждает тот же Стефан Цвейг, «о силе страсти всегда судят по совершаемым во имя ее безрассудствам» (276, с. 144). «Страсть глупа и слепа от рождения», — сказал О. Бальзак (17, с. 571).

Это не исключает справедливости приведенных выше суждений Ф. М. Достоев­ского и Т. Манна, как и следующих слов А. Н. Радищева: «Но не возомните в восторге рассудка, что можете сокрушить корени страстей, что нужно быть совсем бесстрастну. Корень страстей благ и основан на нашей чувствительности самою природою» (204, с. 73).

Наибольших результатов достигает, как известно, объединение воли со стра­стью — дополняя друг друга, они обеспечивают стремительность в точности и разумность в порыве.

В трансформации потребностей эмоция и воля участвуют как силы, либо дополняющие одна другую, либо конкурирующие. Обе служат отбору и фиксации целей, наиболее отвечающих целостной структуре потребностей субъекта и их удовлетворению в данной внешней среде.

Антиподом воли является лень. Она — потребность избегать препятствий и ограничиваться минимальными затратами усилий в процессе достижения целей. Лень побуждает во всех случаях предпочитать легкие пути, экономить силы и вовсе отказываться от целей трудных и отдаленных. Благодаря воле круг трансформирующихся потребностей расширяется, их число множится; лень, наоборот, круг их сокращает и число уменьшает, позволяя в трансформациях обслуживать только потребности, наиболее существенные для субъекта в данное время.

Подобно воле, лень существует только как спутник при каких-то других потребностях. При этом бывает так, что человек весьма ленив в каких-то одних делах, но его лень совершенно не проявляется в других. Значит, и в лени с негативной стороны обнаруживается степень заинтересованности — то есть сила, острота потребности.

Впрочем, к лени как к экономии сил нам еще предстоит вернуться.
9. Удовлетворение потребностей
Изложенные схематически представления о назначении психических процессов в обслуживании потребностей человека, в значительной мере предположительные, тем не менее подводят к весьма обязывающим выводам. Выводы эти противоречивы.

Реально существующих, в том числе осознаваемых, потребностей у человека может быть бесчисленное множество, к тому же они находятся в постоянной трансформации, изменяясь в зависимости от «времени и места».

Действительно, какими только мотивами и потребностями ни руководствуются люди в своих поступках, и в каких только формах, в зависимости от обстоятельств, ни выступают даже, казалось бы, самые элементарные и всеобщие человеческие потребности.

Но, с другой стороны, если потребности первичны в живом организме, если они растут и развиваются вместе с организмом и в сущности своей от него не отделимы, то создать отсутствующую потребность у живого существа категорически невозможно, а ликвидировать существующую можно, только физически изменив строение его организма.

Так, кастрация ликвидирует половые потребности; систематическое отравление алкоголем ведет к органическим изменениям, а вместе с тем и к перестройке потребностей. Но ни убеждением, ни дрессировкой, ни угрозами создать или ликвидировать потребность невозможно. В сущности, это подтверждается и фактами повседневной жизни. Всякого рода муки: ревности, зависти, безответной любви, честолюбия — были бы легко устранимы, если бы можно было уничтожить вызвавшие их потребности и заменить их другими. Но, как говорит восточная пословица, сколько ни кричи «халва, халва», сладко не будет...

Впрочем, наркомания — в частности алкоголизм — вероятно, как раз и есть проявление потребности заглушить, уничтожить какую-то сильную потребность, удовлетворить которую субъект не находит средств, или средство погасить столкновение противонаправленных потребностей. Может быть, наркотик выводит из строя какие-то из упомянутых выше четырех структур и тем самым приносит облегчение — какие-то потребности приглушаются, а на первый план выходят другие — те, которые удовлетворяются легче, проще. Правда, при этом происходит постепенное общее отравление, а значит — притупление, а затем и угасание всех потребностей, то есть умирание. (Это показал М. Булгаков в рассказе «Морфий».)

Умиранием было бы и практически невозможное полное удовлетворение всех потребностей человека. Удовлетворенная потребность не существует, а без потребности не может быть жизни. Как только одна удовлетворена — действует другая; когда удовлетворена эта — выступает новая или опять первая, и так — пока число и разнообразие потребностей множится в периоды роста или сокращается в болезнях и в старости — до полного угасания или полного удовлетворения (что, в сущности, равнозначно) всех потребностей.

Но если стремление к удовлетворению есть сущность каждой потребности, то и стремление к полному удовлетворению всех потребностей есть сущность их сосуществования в каждом живом человеке. Это стремление свойственно всем людям, отдают они себе в том отчет или нет. Его называют стремлением к счастью.

Представление о нем лишено конкретных очертаний, всегда сугубо субъективно и всегда включает в себя непременным условием избыток положительных эмоций; охарактеризовано оно может быть легче всего негативно — как отсутствие неудовлетворенностей, недостатков, бед, болезней, несчастий. Субъективные особенности этих представлений заключены в составе тех неудовлетворенных желаний, которых не допускает счастье. Значит, оно — необходимо существующая, но неосуществимая мечта.

Существующее не может быть беспочвенным, лишенным естественных, природных оснований. Есть они и у представлений о счастье. Полное удовлетворение всех потребностей есть экстраполяция представления о стабильности, полноте и прочности того, что практически дано на короткие мгновения. Это те секунды или минуты, когда одна из существеннейших потребностей данного человека получила полное (избыточное) удовлетворение и ни одна другая потребность еще не успела занять ее место и заявить о себе — ее выход заторможен положительной эмоцией. Она и запомнилась как полнота счастья.

Функция «счастья» в обслуживании потребностей заключается, следовательно, в их подхлестывании, максимализации, увязывании их всех в единую целостную структуру. Стремление к счастью близко к погоне за наслаждением, но с существенным различием между тем и другим. В погоне за наслаждением подразумевается трансформация потребностей в сторону их удовлетворения наиболее простыми, доступными и освоенными средствами. В стремлении к счастью, наоборот, подразумевается трансформация в сторону все больших обобщений, к объединению многих потребностей в одну, их поглощающую. Теперь не средства превращаются в цель, а цели все более отдаленные и трудно достижимые осваиваются и рассматриваются как средства удовлетворения единой всеобъемлющей потребности, всякое наименование которой кажется недостаточно полным и точным.

Когда удовлетворение потребностей человека идет успешно, «счастье» выполняет свою функцию наиболее отчетливо; оно не позволяет довольствоваться достигнутой степенью их удовлетворения, оно побуждает стремиться дальше — к недостижимой цели, как если бы она была реально достижима.

Область человеческих потребностей, по-видимому, вообще богата иллюзиями. Здесь происходит примерно то же, что с вращением Земли вокруг Солнца: кажется одно, а в действительности происходит другое. Человеку кажется, что он может управлять своими потребностями, между тем они управляют им, потому что сам он есть не что иное, как их индивидуальный набор. «О наших ощущениях, влечениях, интересах мы, правда, не говорим, что они нам служат, но они считаются самостоятельными силами и властями, так что мы сами есть это», — подчеркнул В. И. Ленин слова Гегеля (135, с. 78). Н. Винер утверждает: «мы представляем собой не вещество, которое сохраняется, а форму строения, которая увековечивает себя» (43, с. 104).

Человеку кажется, что хорошо бы удовлетворить все свои потребности, между тем это было бы равносильно смерти, и хорошо, что это невозможно; человеку кажется, что его потребности свойственны всем людям, и ему так же трудно представить себе отсутствующую у него потребность, как представить у другого отсутствие существующей у него. «Когда человек счастлив, ему кажется, что и все вокруг него счастливы», — заметил Стефан Цвейг (276, с. 161). Из подобных иллюзий вытекают множество других, которые ведут к разнообразным недоразумениям, конфликтам и противоречиям повседневного обихода.

Поэтому целесообразно различать объективную природу и содержание потребности, с одной стороны, и те формы, какие она принимает, какое впечатление производит и как осознается субъектом и наблюдающими его — с другой.

Культурные сорта растений и породы животных не создаются синтезом в лабораториях; они терпеливо выращиваются от поколения к поколению путем отбора и скрещивания. То же, я полагаю, в принципе происходит и с потребностями человека, но, вероятно, процесс этот много сложнее; происходит он в значительной степени стихийно, и вмешательство в него часто бывает случайным и плохо обоснованным.

Но стихийность эта относительна. Воспитание в человеческом обществе существует в течение всей его истории; в нем участвуют как сознание, так и интуиция, и оно приносит иногда бесспорные положительные результаты, регистрируемые статистикой. И все же едва ли подлежит сомнению недостаточность существующей практики и теории воспитания — ведь слишком часто затраты воспитательных усилий, даже самые добросовестные и настойчивые, оказываются недостаточно плодотворными.

Дело, вероятно, в том, что под словом «воспитание» в разных случаях подразумевается разное содержание, а оно может быть продуктивно только как обоснованное знанием, умелое воспитание имеющихся у воспитуемого потребностей, как сознательное воздействие на процесс их трансформаций согласно закономерностям, по которым их трансформация может происходить и так или иначе всегда происходит. Закономерности эти должны быть изучены, и это, надо полагать, дело будущего. Пока ясно, что они весьма сложны и основная черта их — противоречивость.

Для уяснения содержания процесса трансформации потребностей, а значит, и их состава, необходимо прежде всего установить начало этого процесса и его первые звенья — то есть отправную точку, первый толчок и главные направления. С непо­средственно наблюдаемым поведением человека эти начала связаны длиннейшей цепью, которая ведет от совершенно общечеловеческого к совершенно индивидуальному. Первые звенья трансформации относятся преимущественно к общечеловеческому. Поэтому они обычно не осознаются, но именно они скрываются за мотивами поведения, которое каждый из нас видит вокруг себя, с которым каждый непосредственно соприкасается каждый день.