Феникс 2009 Потребностно-информационная теория личности в театральной системе П. М. Ершова

Любовь заставляет быть внимательным — это содержится в самом слове «привлекательность». С внимания любовь начинается и вместе с ним уходит. Такова природа потребностей — они связывают субъекта с внешним миром через внимание. За вниманием следуют обусловленные потребностью и продиктованные качествами объекта все звенья человеческого поведения: определенный характер мобилизованности тела и сознания, оценки, пристройки, воздействия (они будут подробно рассматриваться в третьей части. — Примеч. ред.).

При прочих равных условиях чем сильнее любовь, тем больше внимания. А дальше: тем точнее и полнее мобилизация, тем тщательнее пристройки, тем значительнее для любящего все изменения, происходящие в объекте; тем, значит, больше оценок и тем они значительнее; тем, следовательно, точнее воздействия и подробнее (тщательнее, точнее в выполнении) вся логика поведения в целом — полнее приспособленность ее к свойствам и качествам объекта. Таким путем — мобилизуя внимание — любовь совершенствует деятельность в максимальной степени, возможной в данных условиях для данного человека. Физиолог В. Манассеин еще сто лет тому назад вспоминал слова Гельвеция: «Гений есть не что иное, как настойчивое внимание» (151, с. 39). Гениальность в какой-либо деятельности едва ли возможна без любви к этой деятельности. Но одной любви, разумеется, недостаточно.

Внимание к одному отвлекает от другого. Так бывает и с любовью. Поэтому она может увлечь на гибельный путь, а страсть всегда рискованна, на что бы ни была она направлена.

В примечаниях к «Антонию и Клеопатре» А. Смирнов пишет: «У Шекспира “любовь” редко выступает как сила гибельная, фатальная. Трагическую трактовку любви, если не считать “Отелло”, где следует скорее видеть драму оскорбленной любви, чем драму ревности, надо искать только в “Ромео и Джульетте”. Но это — уникальная трагедия Шекспира и по своему замыслу и по композиции. Вообще же любовь относится у Шекспира скорее к сфере комедии, чем трагедии. Другое дело — “страсть”, часто выступающая в обличье похоти. Обычно это начало темное и уродливое, оскорбляющее истинную человечность и тянущее человека ко дну в моральном смысле или в смысле его физической гибели (две старшие дочери Лира с их мерзкими любовными похождениями, Клотен в “Цимбелине”, эротика “Меры за меру” или “Троила и Крессиды”). Но в “Антонии и Клеопатре” мы имеем совсем особый случай. Здесь “страсть” есть нечто дополнительное к “любви”, отнюдь не отвергающее или профанирующее ее, а наоборот, как бы усиливающее и оживляющее ее силой своего вдохновенного экстаза. Итак, любовь плюс страсть! И этот “плюс” играет роль не острой приправы, воспламеняющей усталые чувства, но экстатического ухода в запредельное, из-под контроля логики и здоровых чувств» (227, с. 779).

Уход во вдохновенный экстаз в данных политических обстоятельствах обернулся для героев трагически. Страсть отвлекла от социальных насущных нужд, и они отомстили за пренебрежение к ним. Но трагический исход воспринимается все же как торжество любви — силы, созидающей и подымающей человека выше среднего, общего уровня норм в область идеальных устремлений.

В «сфере комедии», по выражению А. Смирнова, можно видеть другой вариант любви — преобладание другого ее компонента: биологическая потребность, похоть, претендующая на неподобающее ей место в человеке. Так вырисовывается два полюса любви: любовь трагическая, вследствие ее нежизнеспособной идеальности, и любовь комическая — ее пройденный животно-биологический этап — рудиментарные остатки прошлого в структуре настоящего. Между этими полюсами — бесконечное разнообразие человеческих влечений.

Если «дело» в науке и искусстве, вследствие его трудности и в отличие от «дел», продиктованных потребностями социальными и биологическими, превращается в самоцель, то оно, в сущности, не может осуществляться без любви к нему — без полной сосредоточенности внимания на его выполнении. Это проявляется парадоксально в любовной лирике. А. Блок выписал в дневник стихи Полонского:

Мне тогда не до песен.

Когда мир любви мне становится тесен,

Тогда я пою! (25, с. 169).

Любое дело по мере автоматизации его выполнения требует все меньше внимания. Поэтому автоматизация в выполнении дела говорит о равнодушии к самому этому делу. Это относится ко всем делам — от приготовления обеда до управления людьми — но особенно ясно в науке и искусстве.

В том, чем занято внимание каждого данного человека, обнаруживается в некоторой степени иерархическая структура его потребностей. В некоторой степени — потому что наличные обстоятельства окружающей среды предлагают ему ограниченный выбор возможных объектов.

Внимание к делу, полезному для других, даже если оно выполняется «для себя», по объективным результатам равно вниманию к этим другим и любви к ним. Внимание к себе — самолюбие — в некоторых границах естественно и санкционируется общественной нормой удовлетворения социальных потребностей; превышающее норму, оно расценивается как эгоизм. Эгоизм, допустимый, скажем, для ребенка или больного, смешон или постыден в нормальном человеке. Он приобретает общественную значимость в делах, служащих удовлетворению потребностей эгоиста, во вред другим. Его приходится скрывать, но, в сущности, — только от тех, кому он непосредственно вреден; потому что повышенный интерес и внимание к делам, бесполезным для окру­жающих, обычно не считается зазорным. Человек, например, выполняет некоторую работу, пока и поскольку знает, что будет иметь от нее пользу «для себя», и даже не интересуясь тем, нужна ли она кому бы то ни было, а вреда от нее окружающим нет. Но бывает, что в таком бесполезном деле для него преобладает не негативная сторона потребности, а сторона позитивная — само бесполезное дело, качество его выполнения.

Такие дела могут быть весьма разнообразны: поддержание в порядке и хранение бесполезных бумаг, проведение никому не нужных собраний, обсуждений, учебных занятий, ритуальных мероприятий и т. п. Так возникает парадоксальное на первый взгляд положение: бескорыстно и с любовью выполняется то, что никому — ни себе, ни другим — не нужно. Создается впечатление полной порядочности и добросовестности. Субъект занят охраной или даже улучшением занимаемого им места в человеческом обществе («для себя»), но он может быть при этом искренне убежден в том, что работает «для дела», а дело нужно «для других». Когда человек любит даже самое бесполезное дело, он умеет найти ему основание и оправдание. Видя любовь к делу, а за этой любовью — бескорыстие, окружающие тоже, может быть, не найдут ему иного объяснения, кроме заботы «о других». Так любовь к делу путает карты, внося оправдания, удовольствие и радость в бесполезную деятельность, она украшает жизнь человека без достаточных на то объективных оснований.

Но если дело полезно другим, то выполненное со вниманием (то есть с любовью) даже «для себя», оно приравнивается к выполнению его «для других». В деле этом появляется самодовлеющая значимость — черты того, что характеризует искусство.

Психолог Ж. Нюттен пишет: «Понимание мотивации как избегания неприятного, тревожности или страха, глубоко повлияло на теорию личности и поведения. Некоторые психологи истолковывают любую мотивацию в понятиях тревожности. Так, Браун (1953) поясняет, что желание иметь деньги не есть позитивный поиск чего-то, чем хотят обладать, но скорее приобретенное избегание тревожности, которую испытывает человек при отсутствии денег. Подобная точка зрения побудила Моурера (1952) считать, что тревожность является единственной движущей силой поведения человека на уровне “эго”» (181, с. 76).

Физиолог X. Дельгадо сожалеет о господстве такой точки зрения: «Центральная тема большинства романов — трагедия, тогда как книги о счастье найти трудно; были опубликованы великолепные монографии о боли, но аналогичных исследований о наслаждении не существует. Очень типично, что в монументальном руководстве по физиологии, изданном физиологическим обществом США, целая глава посвящена боли, а слова “удовольствие” нет даже в предметном указателе. Очевидно, поиски счастья никогда не порождали столь большого научного интереса, как страх перед болью» (83, с. 143).

Поэтому потребность интересует науку как ощущение недостатка; техника и практика занимаются сокращением недостач; планы, программы и проекты человеческого благополучия тоже сводятся к средствам максимального погашения нужд. Так, очевидно, должно быть: обеспечение необходимым — условие существования. Но рост и развитие тоже необходимы живому. Все, чего достигло человечество в целом в овладении окружающей средой, возникло в позитивных целях — не гонимое нуждой и не от ненависти к злу, а стремлением к привлекательному и любовью к добру. Так отрицательные эмоции предостерегают от потерь, а положительные сопутствуют победам и достижениям. Автор книги о природе таланта с точки зрения процессов, происходящих в мозгу человека, нейрохирург из Лос-Анжелеса Хейфиц убежден, что «положительные эмоции у людей в основе своей связаны с сохранением вида, отрицательные — с сохранением индивида. И высшую радость людям, так сказать, пик радости, доставляет то, что направлено на сохранение вида. Даже когда ради этого жертвуют собой» (16, с. 224).

Удовлетворение «авангардных» идеальных потребностей требует бескорыстной любви к истине и к процессу ее постижения.

Хотя социальные потребности большинства людей, занимающие обычно главенствующее положение, выступают как потребности «для себя», они, трансформируясь в дела, вынуждены служить «другим»; во многих случаях к этому ведет и увлеченность делом — любовь к нему.

В биологических потребностях только низший их уровень вполне эгоистичен: но и этот эгоизм ведет к половой любви, к размножению и к родительской любви.

Любовь как непосредственное ощущение привлекательности чего-то определенного в окружающем мире пронизывает, в сущности, все поведение чуть ли не каждого нормального человека. Поэтому она, вероятно, во множестве случаев не осознается как таковая. Но угасание жизни, умирание потребностей человека, начинается именно с того, что окружающее постепенно теряет для него привлекательность. Вместе с тем угасает и стимул бороться за жизнь; она еще охраняется, пока живы привязанности. Но отмирают и они.

По мере того как сил у человека делается все меньше, их расходование затрудняется; цена приобретаемого усилиями повышается, а привлекательность падает. Жизнь делается неоправданной затратой усилий, и человеку остается либо убить себя, либо с нетерпением ждать смерти. Ж. Нюттен утверждает: «Человек становится несчастным и может превратиться в невротика, если ему больше “нечего делать” и у него нет плана, подлежащего реализации, когда больше никто и ничего от него не ожидает. Именно в этой бездеятельности часто следует искать причину жалоб невротика на то, что жизнь не имеет никакого смысла» (181, с. 128–129).

Если человек не любит то, что ему объективно нужно, полезно, или любит то, что вредно, то это — ненормальная, извращенная трансформация потребностей. Но он живет, потому что что-то любит; и тем полнее живет, чем сильнее, интенсивнее его любовь. А. И. Герцен писал: «Всеобщее он понимает, а частное любит или ненавидит. <...> Привязывается человек к одному частному, личному, современному; в уравновешивании этих крайностей, в их согласном сочетании — высшая мудрость жизни» (54, т. 1, с. 542). Понимание вторично; потребности и привязанности первичны. Поэтому в «согласном сочетании» им принадлежит решающая роль.

Представить себе счастье без любви нельзя. Реальные мгновения, секунды или минуты счастья наступают вследствие овладения любимым, достижения любимого. Человек, избежавший опасности, например поражения, может быть удовлетворен, но счастлив — достигший победы. Если же к борьбе и победе вынуждают обстоятельства, вопреки желаниям, то и победа не принесет счастья.

Поскольку человек всегда находится под воздействием окружающего мира, единственная любовь, которая не может быть удовлетворена и не может принести сча­стья, это — любовь к своей собственной персоне. Демон в одноименной поэме Лермонтова признается:

Какое горькое томленье

Всю жизнь — века без разделенья

И наслаждаться и страдать,

За зло похвал не ожидать,

Ни за добро вознагражденья;

Жить для себя, скучать собой

И этой вечною борьбой

Без торжества, без примиренья.
Разумеется, любовь к другим, к другому или к «остальному» далеко не всегда приносит удовлетворение, а тем более — счастье. Но без такой любви оно категорически невозможно. Оно, следовательно, тем более вероятно, чем шире круг того, что человек любит. Поэтому доброта, альтруизм — самый надежный путь удовлетворения специфических человеческих потребностей, если они должным образом вооружены для практического применения.

Академик А. А. Ухтомский утверждает: «Истинная радость, и счастье, и смысл бытия для человека только в любви; но она страшна, ибо страшно обязывает, как никакая другая из сил мира, и из трусости перед ее обязательствами, велящими умереть за любимых, люди придумывают себе приличные мотивы, чтобы отойти на покой, а любовь заменить суррогатом, по возможности не обязывающим ни к чему. <...> Тут более, чем где-либо, ясно и незыблемо, что физиологическое и материальное обусловливает собою и определяет то, что мы называем духовным. И тут в особенности ясно также, что половая любовь не может быть поставлена в один план с такими побуждениями, как голод, или искание удовольствия, или искание успокоения» (261, с. 259–260).

Распознавание и различение этих мелькающих спиц (производных потребностей) и их причудливых трансформаций осложнено, кроме того, давлением и вмешательством противоборствующих сил, рассмотренных выше. Одна из них — суеверия, нужда в норме; другая — любовь во всех ее градациях от отрицательного полюса (слепящей ненависти) до полюса положительного (столь же ослепляющей страсти). Если суеверия, в качестве норм, сдерживают стремительность трансформаций, то любовь, наоборот, — стимулирует и торопит их возникновение. Вмешиваясь в трансформации, любовь нарушает их логическую стройность, целесообразный, объективно обоснованный порядок. В стихотворении Н. С. Гумилева «Душа и тело» душа говорит:

Болезнь, которой все у вас подвластны,

Которая туманит вновь и вновь

Мир мне чужой, но стройный и прекрасный.

На трансформации потребностей всегда сказывается наличная вооруженность субъекта средствами удовлетворения своих потребностей. Одна и та же потребность у более вооруженного трансформируется не так, как у менее вооруженного. Этого мы уже касались в обзоре исходных потребностей. Сама же вооруженность каждого человека определяется множеством причин, а в их числе — одной из важнейших — биологической потребностью в экономии сил, которой мы также касались выше. Она противостоит потребности в вооруженности, как, впрочем, и всем другим, но на во­оруженности сказывается, может быть, больше, чем на других.

Состав наличных — конкретных и осознаваемых — потребностей человека определяется не только исходными нуждами, сдерживающими нормами и стимулирующими влечениями, но и его возможностями — доступностью для него того, что его привлекает или в чем он ощущает нужду. В магазине человек выбирает нужное или привлекательное, сообразуясь с тем, сколько у него денег, и помня другие предстоящие траты и поступления. Бас не возьмется петь теноровую партию; молодой человек располагает возможностями, которых лишен пожилой, а тот может располагать отсутствующими у молодого и т. д. И во многом здесь сказывается экономия сил и ее динамика.

Многие человеческие потребности не могут быть удовлетворены без «орудий удовлетворения»; орудия эти должны, следовательно, отвечать свойствам как субъекта, так и того объекта, который может удовлетворить данную его потребность. Значит, таких орудий может существовать множество, они видоизменяются, и человек бывает вооружен больше или меньше, а сама вооруженность может быть самой разнообразной и в количественном, и в качественном отношениях.

Вооруженность средствами (орудиями) удовлетворения потребностей начинается со способности двигаться и с нужды тренировать эту способность — нужды, свойственной всем млекопитающим, вопреки потребности в экономии сил, вопреки лени у человека. У людей эту врожденную вспомогательную потребность в мускульном движении обнаружил А. И. Мещеряков в работе со слепоглухими детьми. Он воспользовался ею с поразительными результатами: развивая ее, он открывал возможность роста и развития всех других человеческих потребностей у существ, казалось бы, обреченных на растительно-животное существование из-за отсутствия контактов с внешней средой через зрение и слух.

Он пришел к выводу о наличии у ребенка с самого начала его появления на свет нужды в движениях, поскольку, родившись, ребенок с первого же дня двигает ручками и ножками (167, с. 122). Эта «нужда в движениях» есть, видимо, зародыш тех потребностей, которые в дальнейшем вырастают в значительную и обширную группу «вспомогательных» потребностей в вооруженности. Их возникновение у человека, вероятно, подобно тому, как «рефлекс свободы» превращается в волю, а «ориентировочный рефлекс» — в потребность познания и в потребности идеальные.

Врожденная, исходная потребность в движении, в тренировке своей мускулатуры потом трансформируется и обнаруживается как потребность в игре и потребность в подражании, казалось бы, практически в каждом отдельном случае совершенно бесполезных. Не случайно эти потребности присущи всегда и всем детям. Ребенок не может не играть, а в играх не подражать взрослым, животным. Но это — только первые шаги в постепенном приобретении, накоплении и хранении вооруженности.

Накопление идет дальше в направлениях: к освоению все большего числа разных средств и способов, какие могут пригодиться, и к все более совершенному владению каждым. Среди них возникают универсальные: деньги и власть. Потребность в том и другом трансформируется и конкретизируется самым причудливым образом, в зависимости от обстоятельств, в которых в каждом данном случае можно то или другое приобрести.

Обе эти потребности чрезвычайно распространены, часто занимают значительное место в структуре потребностей человека, но едва ли их можно считать «здоровыми» трансформациями исходной, нормальной потребности в вооруженности. Деньги и власть вооружают для принуждения, для подчинения — «для себя». Таково их назначение и происхождение, хотя они могут быть использованы и «для других».

Нормальными, «здоровыми» трансформациями потребности в вооруженности можно считать потребности в приобретении деловой квалификации — в умениях, нужных для выполнения таких дел, осуществление которых служит удовлетворению любых потребностей — не только «для себя», но и «для других». Вооруженность такими знаниями и умениями обеспечивает человеку «место в обществе». То самое, или подобное тому, которое дают, без достаточных на то оснований, деньги или власть. Такие контрастные источники общественного уважения свидетельствуют о многообразии трансформаций исходной потребности в вооруженности.

Чтобы разобраться во всем этом многообразии, вооруженность каждого человека можно характеризовать по трем измерениям (направлениям, осям).

Первое. По происхождению вооруженность может быть врожденной: сюда входят природные физические данные, умственные и всякие иные способности; унаследованной — полученной без труда — и приобретенной.

Так как всякий живущий человек чем-то и как-то вооружен, то степень вооруженности каждого определяется сравнительно с вооруженностью окружающих.

Поэтому вторым измерением может служить сравнение: вооруженность может быть близкой к средней вооруженности других, выше и ниже ее, и это может касаться вооруженности врожденной, унаследованной и приобретенной. При таком сравнении обычно обнаруживается третье измерение — конкретный состав возможностей: для удовлетворения каких именно потребностей данный человек более вооружен и для каких менее, сравнительно с вооруженностью окружающих, в пределах своих собственных возможностей, во врожденном, унаследованном и приобретенном? По этому измерению вооруженность можно различать соответственно трем исходным потребностям с дальнейшей специализацией. Начинается такое различение с того, что для овладения пространством физическим, для завоевания места в умах людей и для познания мира нужны принципиально разные виды оружия.

В общей, итоговой вооруженности каждого человека качество его оружия, степень вооруженности и происхождение вооруженности выступают в разных отношениях и взаимосвязях; в одних условиях то больше, то меньше проявляется одно, в других — другое.
3.2. Врожденное
Л. Н. Толстой записал в дневнике: «Способности всем животным даны сообразно с потребностями, которые они должны удовлетворять. Ни больше, ни меньше. Для чего же дана человеку способность достигать: причину, вечность, бесконечность, всемогущество?» (251, т. 46, с. 139). Толстой этой способностью обосновывает существование Бога.

Если к такой экстраполяции не прибегать, то отмеченная им способность есть способность к теоретическому мышлению, на которую указывал и И. М. Сеченов («вторая сигнальная система» — по И. П. Павлову). Эта способность действительно существует вместе и в соответствии со специфически человеческими потребностями — социальными (в справедливости) и идеальными (в познании) — в их человеческих качествах.

В состав врожденной вооруженности человека входят потенциальные возможности обслуживания этих потребностей. Такие возможности бывают весьма разнообразны по степени и по содержанию, а в общей вооруженности человека они играют значительную роль. Недостаток врожденных и первоначально скрытых способно­стей к абстрактному мышлению не компенсируется очевидной физической вооруженностью, приспособленной для удовлетворения биологических потребностей. Если кто глуп, то от рождения, и ни мускульной силой, ни идеальным сложением глупость не возмещается.

Но многие и существенные недостатки этого вида врожденной вооруженности восполняются — иногда с лихвой — другим видом опять-таки врожденной вооруженности: талантом, одаренностью в определенном, том или ином роде практической деятельности.

Б. Сарнов приводит суждение Л. Н. Толстого о природе таланта: «После до можно взять фа, но для того, чтобы настроить до и настроить фа на скрипке, надо поворотить колышек чуть-чуть, еще чуть-чуть, еще чуточку, чтобы это было совершенно фа и до, которые суть математические точки в пространстве звуков. Талант тем и отличается от не таланта, что он сразу берет одно единственно верное из бесчисленности не совсем верных фа и тянет его ровно одну четверть секунды, ни на одну тысячную не больше и не меньше, и усиливает и уменьшает звук ровно, в каждую одну сотую секунды, по одной десятитысячной силы звука. Достигнуть этой точности человеку невозможно. Ее достигают только Бог и талант. И затем выдумано такое, кажущееся странным и неточным, название таланта» (251, т. 13, с. 241–242).

О существовании способностей, дарования, таланта нет оснований судить, если они ни в чем не проявляются. Значит, они — не только потенциальная возможность, но и некоторая действующая сила, причем сила, не совпадающая со способностью к абстрактному мышлению. А. Маслоу связывает ее непосредственно с потребностями. «Я полагаю, — пишет он, — что любой талант, любая способность является также мотивацией, потребностью, импульсом» (11, с. 175).

Если это так, то под врожденными способностями человека можно понимать соответствие его органических свойств его потребностям. В состав врожденной вооруженности входит тогда степень этого соответствия, а степени эти могут быть самыми разными.

К числу органических свойств таланта нужно, видимо, отнести соответствие вообще творческой деятельности как таковой, если речь идет об искусстве или о науке. А соответствие это требует прежде всего достаточной силы сверхсознания, которое, как об этом было сказано выше, служит индикатором доминанты. В специфическую вооруженность, причем врожденную, входят, значит, не только мыслительные способности — гибкость и подвижность сознания — но и качества неосознаваемые: та самая точность, не поддающаяся расчету, о которой пишет Л. Н. Толстой.

Но природная вооруженность интуицией есть, в сущности, вооруженность творческой логикой и потому не противоречит разуму в обычном смысле. Профессор Г. Айзенк утверждал, что «коэффициент интеллектуальности» играет большую роль в работе людей искусства: музыкантов, художников, артистов. Оказалось, чем выше КИ, тем большего успеха добивается человек: у всех исследованных им в 70-х гг. XX в. известных деятелей искусства «коэффициент интеллектуальности» был выше среднего (хотя, как подчеркивал профессор, и не такой высокий, как у известных ученых, для которых решение интеллектуальных проблем является самой сутью их профессии).

От врожденных задатков — органической вооруженности «внешней» и «внутренней» — можно отличать возможности социально унаследованные. Практически они играют значительную роль в ходе удовлетворения потребностей человека, а значит — в их трансформации. Например — в выборе профессии.