Речь и ее связь с доминирующими потребностями

В. Деглин пишет: «Словесная речь — и “создание” слов, и их восприятие — целиком и полностью связана с деятельностью левого полушария. И это понятно. Система слов — это система символов, обобщений, поднявшихся над непосредственными индивидуальными явлениями. <...> Но в речи есть и несловесное средство связи, несловесный носитель информации — интонации и голос. Интонирование собственной речи и восприятие интонаций связаны с деятельностью правого полушария <...>. “Правополушарная” речь по своему эволюционному возрасту старше, древнее “левополушарной”» (82, с. 112).

Отсюда уже ясно, что в звучащей речи тяготеет к целеполаганию и к расходованию сил и что — к средствам и к экономии сил, в чем — влечения и нужды, в чем — разумность, логика и здравый смысл.

Художник и учитель живописи П. П. Чистяков писал: «По-моему, в солнечной системе (на Земле) существуют в основе три цвета — желтый, красный и синий» (283, с. 371). Три группы исходных человеческих потребностей можно уподобить этим трем основным цветам солнечного спектра. Ни один из них нельзя получить из двух других, но любой реальный цвет может быть из них составлен, и каждый из них в совершенно чистом виде практически не встречается. Так же, я полагаю, независимы одна от другой потребности биологические, социальные и идеальные.

Несводимость каждой из трех групп потребностей к любой другой предопределяет и выбор средств ее удовлетворения. Значит, давление каждой должно выразиться в стремлении к определенным, тем, а не другим, средствам, из числа тех, которые применимы в данной ситуации и находятся в распоряжении субъекта.

Человек бывает более или менее вооружен, но некоторым минимумом обладает все. В минимум этот входит и речь: некоторый, больший или меньший, запас слов и голос, дающий возможность разнообразно использовать имеющийся словарь.

Употребляя слова, человек либо обозначает, либо обосновывает то, что ему нужно, а обозначая нужное, он руководствуется и тем, для чего оно ему нужно. Значит, это «обозначение» есть аргументация или, во всяком случае, может быть понято как аргументация.

Литературный текст пьесы складывается из ремарок автора и «речей» персонажей, в которых отражаются их потребности. Но текст пьесы есть, кроме того, художественное произведение словесного искусства, и он, следовательно, есть результат особого отбора, а потому выражает потребности не только действующих лиц, но и автора, создавшего их. Со словом в драме происходит то же самое в принципе, что и в поэзии, где, как пишет Ю. М. Лотман, «уже простое включение слова в стихотворный текст решительно меняет его природу: из слова языка оно становится воспроизведением слова языка и относится к нему, как образ действительности в искусстве к воспроизводимой жизни. Оно становится знаковой моделью знаковой модели. По семантической насыщенности она резко отличается от слов языка нехудожественного» (147, с. 174).

Подчеркнем, что отмеченная Ю. М. Лотманом особенность поэтического слова служит иногда поводом игнорировать на сцене его исходную первоначальную функцию — служить аргументацией во взаимодействиях. Тогда театр теряет качество того рода искусства, средством выражения которому служит действие, а само поэтиче­ское слово теряет отмеченную Ю. М. Лотманом семантическую насыщенность. Словесная аргументация делается как бы случайно подвернувшейся действующему лицу, и связь ее с целостной структурой его потребностей ослабевает.

Повышенная семантическая насыщенность слова в художественном тексте обязывает к повышенной ответственности в обращении с ним на сцене, в частности — в проникновении через текст высказываний к структуре потребностей и в воплощении этой структуры характером использования данного текста. Драматург изображает борьбу не ради нее самой, а ради ее обобщающего, метафорического смысла, на который лишь более или менее ясно намекают события сюжета. Но чтобы намекать на обобщающий смысл, события эти должны, прежде всего, состояться, а речи действующих лиц должны строить их.

Речь по природе и назначению своему может служить удовлетворению только тех потребностей, которые так или иначе связаны с человеком — партнером, значит — с взаимодействием, с борьбой.
10.1. Давление потребностей биологических
Поступки, продиктованные биологическими потребностями как таковыми, не нуждаются в логических обоснованиях и, следовательно, — в словесной аргументации вообще. Для удовлетворения биологических потребностей слова не нужны, и животные без них обходятся. Поэтому давление биологических потребностей влечет за собою боўльшую или меньшую небрежность в словесной аргументации: случайность, приблизительность, трафаретность формулировок, их безответственность, пренебрежение к логике, обилие логических погрешностей, пробелов, нелепостей.

Всякого рода пренебрежение к обоснованиям, представления о достаточности явно недостаточных аргументов, очевидно бессмысленные преувеличения и преуменьшения оснований, всевозможные словесные штампы в ругани, бранные и ласкательные слова и выражения, лишенные реального конкретного смысла, скверно­словие — во всем этом более или менее ясно и ярко обнаруживается давление биологических потребностей при удовлетворении (или попытках удовлетворения) сложных производных потребностей. Это бывает давление, характерное для отдельного человека или для определенной социальной среды, отражающееся на навыках отдельного человека (его культуре).

Так, скажем, разумный логический спор иногда делается постепенно — сначала с одной из борющихся сторон, а потом и с другой стороны — все менее логичным; сперва проявляется недостаточность слова как такового — недостаточная яркость выражений; возникают преувеличения и аргументация нелогичная, случайная, безответственная; за нею следует ругань все более откровенная и к предмету спора отношения не имеющая; а за руганью идет физическая драка, которая может сопровождаться криком и словами, совершенно бессмысленно произносимыми. Это значит, что давление биологических потребностей превратилось в их безраздельное господство. Человеческое уступило месту животному, чисто биологическому, и слова стали не нужны. Но даже и в таких случаях человек обычно все же остается человеком и потому какие-то слова произносит, пытаясь помочь ими даже там, где они явно и очевидно помочь не могут. Так, у Лермонтова Мцыри кричал в бою с барсом:
И я был страшен в этот миг;

Как барс пустынный, зол и дик,

Я пламенел, визжал, как он;

Как будто сам я был рожден

В семействе барсов и волков

Под свежим пологом лесов.

Казалось, что слова людей

Забыл я — и в груди моей

Родился тот ужасный крик,

Как будто с детства мой язык

К иному звуку не привык...
Не менее характерен и противоположный вариант выхода биологических потребностей на центральное место: от делового, логически стройного обмена соображениями переход к многозначным и многозначительным намекам, потом — к паузам, обменам взглядами и улыбками, к невразумительным междометиям и жестам; наконец, к объятиям и поцелуям.

Как только в аргументации можно увидеть небрежность, безответственность, случайность, нелепость, нелогичность — так можно констатировать давление биологических потребностей, учитывая при этом общую вооруженность и навыки наблюдаемого.

М. М. Бахтин обратил внимание на самостоятельное существование интонаций: «Наиболее существенные и устойчивые интонации образуют интонационный фонд определенной социальной группы (нации, класса, профессионального коллектива, кружка и т. п.). В известной мере можно говорить одними интонациями, сделав словесно выраженную часть речи относительной и заменимой, почти безразличной. Как часто мы употребляем ненужные нам по своему значению слова или повторяем одно и то же слово или фразу только для того, чтобы иметь материального носителя для нужной нам интонации» (19, с. 369).

Значит, речь может идти не о фактическом, объективном значении аргументов, не о словесном составе текста, а о тенденции в пользовании им как «материальным носителем» интонации. Самый веский и объективно сильный, убедительный аргумент может быть использован небрежно, как случайно подвернувшийся и лишенный его действительного смысла. И наоборот, самый нелепый, нелогичный или неуместный в данных обстоятельствах аргумент может быть использован в стремлении к строгим и логически безукоризненным обоснованиям. То и другое обнаруживается, следовательно, не столько в словесном составе аргументации, сколько в звучащей речи —

Но на способах употребления словесной аргументации сказываются не только давления потребностей, но и отношение к самой этой аргументации, обусловленное общей вооруженностью и выработанными привычками к тому или иному роду «оружия». И. Бабель в «Одесских рассказах» заметил: «Человеку, обладающему знанием, приличествует важность» (15, с. 165). Осознающий свою чрезвычайную осведомленность обычно бывает скуп на слова. Невразумительность его аргументации может быть следствием не давления биологических потребностей, а представлений о своей социальной значительности. По словам С. Цвейга, «решительный перед жерлами пушек, Бонапарт всегда теряется, когда ему приходится привлекать людей на свою сторону словами: много лет привыкший командовать, он разучился уговаривать» (276, с. 230). Неуменье уговаривать в данном случае выражает не давление биологических потребностей, а вошедшее в привычку пренебрежение к словесной аргументации.

Люди, привыкшие уделять много времени и труда удовлетворению своих биологических потребностей — воспитанные в борьбе за физическое существование, — склонны ценить физическую вооруженность выше интеллектуальной. Их представления о значимости теоретических обоснований и вообще о логике и о формулировании аргументов в споре могут резко отличаться от представлений тех, кто не привык ценить физический труд и физическую силу. Этот вариант зависимости аргументации от вооруженности можно видеть в «Плодах просвещения» Л. Толстого в противопо­ставлении речей мужиков речам образованных господ. Давление биологических потребностей на поведение мужиков может быть меньше, а на поведение господ больше, чем можно бы заключить, руководствуясь только словесным составом и строем речей тех и других. Это давление проявляется здесь не в словаре, а главным образом — в тенденциях использования скудного словаря, а далее — в характере произнесения речей.

Тот, кто привык орудовать словами, часто употребляет их не по назначению; кто привык обходиться без слов, склонен избегать их, когда они необходимы.

Так, при значительной разности вооруженностей, вооруженность взаимодействующих сказывается преимущественно на словарном составе и строе аргументации, а ее зависимость от исходных потребностей — на тенденциях в использовании словарного состава.

Поэтому всякая пьеса оставляет, в сущности, значительную свободу видеть в авторском тексте то или другое давление той или другой исходной потребности, даже не упуская из вида, что все речи, произносимые действующими лицами, являются аргументацией во взаимодействиях.

Вероятно, воображение читателя строит и конструирует это произнесение, не минуя намеков, обнаруженных в словарном составе и грамматическом строе аргументации, употребленной данным лицом в данных обстоятельствах. Много хороших примеров того, как давление биологических потребностей обнаруживается в нелепости, алогичности и небрежности аргументации, можно видеть в «Ревизоре» и «Женитьбе» Гоголя. Юмор многих диалогов в этих комедиях заключается именно в наивной замаскированности примитивных биологических потребностей и вытекающей отсюда нелепости выражений, претендующих на категорическую и самую простую логическую убедительность.
10.2. Давление потребностей социальных
Слово и речь — наиболее экономные средства удовлетворения социальных потребностей. Все, что связано с местом человека в обществе себе подобных, что связано со справедливостью, — все это связано и со словом, с речью. Таково основное и прямое назначение словесной аргументации как таковой — употребление слов в их общепринятом смысле и такая же общепринятая, правильная логика их сочетаний — все то, что делает речь максимально понятной в возможно более широком общественном окружении.

Социальные потребности современного человека конкретизированы во множестве разнообразных практических дел; дела связывают людей друг с другом, а в их высказываниях эта связь осуществляется. Но эти высказывания по своему характеру бывают более, а бывают и менее деловыми. Они тем более подчинены социальным потребностям и тем менее давление на них других исходных потребностей, чем яснее их деловой характер — чем больше конкретного делового содержания человек стремится вложить в свою речь, чем меньше он отвлекается от конкретного содержания чем бы то ни было другим. Чем больше в аргументации общепринятого в данной социальной среде в данное время здравого смысла и логики, чем она популярнее — тем, соответственно, «чище», свободнее от внешних по отношению к ней влияний та социальная потребность, удовлетворению которой должна эта аргументация служить по представлениям употребляющего ее человека.

На содержании этих представлений опять-таки сказывается его вооруженность. В частности — знание им тех, к кому он обращается, и его умение строить свою речь с учетом этих знаний. Такие знания и умения бывают весьма разнообразны по уровню, и потому нельзя разумность аргументации ставить в однозначную связь с социальными потребностями. Речь опять должна идти о преимущественных тенденциях — о стремлении данного человека в данном случае к максимальной разумности, хладнокровной убедительности, точности и ответственности в словесной аргументации.

Деловая ориентация высказываний тяготеет к конкретности и однозначности. Это — качества, которые характеризуют официальные канцелярские документы, отвечающие своему деловому назначению — всякого рода акты, инструкции, отчеты, протоколы, договоры и т. п. Они менее всего рассчитаны на воображение и опираются преимущественно на простые факты и на общепринятую ясную логику — то есть на нормы общеизвестных знаний и на элементарное, всем доступное мышление.

Аргументация, продиктованная социальными потребностями, ориентирована на убедительность не только для того, к кому она непосредственно обращена, но рассчитана и на некую «объективную» убедительность, то есть на то, что она может быть проверена и признана убедительной любым человеком. Этот, иногда скрытый и не­осознаваемый субъектом, расчет на убедительность «объективную» — вероятно, наиболее яркий признак давления социальных потребностей.

Сложный, образный, метафорический и многозначный текст может быть произнесен с очевидным стремлением использовать его в качестве популярной и деловой аргументации. Подобно этому речь, по своему словарному составу и строю близкая к канцелярской, в произнесении может явно претендовать на сложную многозначность, на широкий обобщающий смысл, на впечатление, производимое на воображение. В таких случаях обнаруживается противоречие между потребностью и вооруженно­стью, применяемой для ее удовлетворения. Это противоречие может свидетельствовать о развитии потребностей субъекта: в его наличной вооруженности обнаруживаются те потребности, удовлетворению которых он уделял много сил и времени в прошлом — его привычки, культура, образование, среда, — в применении же этой вооруженно­сти проявляется господствующая потребность данного момента или данного времени, отличающаяся от прошлой, привычной.

Смысл слова и фразы не может быть равен смыслу их произнесения, как текст не может быть равен подтексту потому, что любой текст каждый понимает по-своему. Игнорирование этого противоречия или его непонимание — характерная черта вы­сказываний, продиктованных социальными потребностями. Это противоречие вполне преодолевается однозначностью речи в той мере, в какой ее требует вполне конкретное дело. Для простых дел однозначности слов вполне хватает. Давление социальных потребностей сказывается в склонности к упрощению дел, требующих взаимопонимания.
10.3. Давление потребностей идеальных
Давление идеальных потребностей дает себя знать в ощущении недостаточности имеющейся в распоряжении словесной аргументации и в проявлениях этого ощущения. Когда воздействие на сознание другого осуществляется под давлением идеальных потребностей, то в словесной аргументации делаются попытки эту недостаточность восполнить, преодолеть.

Давление идеальных потребностей, связанных с наукой, ведет к расширению словаря, к усложнению аргументации и речи вообще специальной терминологией. Возникновение термина вызывается надобностью обозначить для других нечто новое — еще не имеющее названия и обнаруженное впервые — найденное в ходе удовлетворения той ветви идеальных потребностей, которые умножают количество относительно познанных явлений. Термин вводится вследствие недостаточности популярной, общепонятной аргументации, когда в нее должно быть введено нечто новое. Наука стремится к новому, поэтому — и к расширению терминологии. «Наука начинается с видения, — пишет И. Забелин, — но содержание ее составляет ее истолкование увиденного. При истолковании образы начинают либо расчленяться (возникают частные понятия), либо, наоборот, подводятся под более общие категории. Язык науки при этом усложняется, и новые понятия в некоторых случаях сохраняют образную основу, в некоторых — утрачивают ее» (96, с. 161).

Так в стремлении к конкретности и однозначности возникает специальный, усложненный язык — аргументация, опирающаяся на расширенный объем определенных знаний и рассчитанная на людей, обладающих этими знаниями.

Язык этот представляет собою определенную вооруженность. Его прямое назначение — введение в словесную аргументацию новых понятий. Но вооруженность эта нередко употребляется и вопреки ее назначению — для удовлетворения потребно­стей социальных разновидности «для себя». Тогда усложненная терминология служит не ясности знания или толкования, впервые вводимых в обиход, а наоборот — затуманиванию сообщений, приданию им сложности, видимости новизны и значительно­сти, которых они в действительности лишены. В этом случае в борьбе за удовлетворение социальных потребностей — за место в умах окружающих — происходит, в сущности, демонстрация вооруженности. За таким «бряцанием доспехами» скрывается стремление обосновать свои права на занимаемое или искомое место в человеческом обществе.

Подобный звон «оружия» может иметь успех потому, что всякая вооруженность представляет собою некоторую ценность в человеческом обществе — даже женская красота, физическая сила, ловкость, остроумие.

Звон словесного «оружия» напоминает косметические средства женского кокетства: подлинная красота и обаяние не злоупотребляют косметикой, как подлинная наука прибегает к изобретению терминов и к пользованию ими лишь в случаях крайней необходимости, потому что стремится к простоте и ясности... Но свободное пользование научной терминологией часто вызывает уважение у тех, кто, не понимая терминов, не видит и бессмысленности их употребления. Поэтому притязания на приобщение к науке иногда с этого и начинается. Спекулятивные и описательные науки особенно удобны для этого.

Такое злоупотребление словами отмечалось не раз. И. П. Павлов писал: «Слова были и остались только вторыми сигналами действительности. А мы знаем, однако, что есть масса людей, которые, оперируя только словами, хотели бы, не сносясь с действительностью, из них все вывести и все познать и на этом основании направлять свою и чужую жизнь» (186, с. 421). И. А. Бунин любил цитировать Гёте, который говорил, что людям нечего делать с мыслями и воззрениями. Они довольствуются тем, что есть слова. Не случайно Мефистофель в «Фаусте» произносит:
Коль скоро надобность в понятиях случится,

Их можно словом заменить...

Недостаточность словесных аргументаций для удовлетворения идеальных потребностей другого их варианта — потребности в качестве познания — обнаруживается в самом факте существования искусств, не прибегающих к слову как средству выражения. Искусства всех родов, кроме словесных, потому и существуют, что слово по природе своей предназначено для обслуживания потребностей не идеальных, а социальных.

Прибегая к слову как средству выражения, искусство использует его не как обозначение понятия с определенным, ограниченным смыслом, а как понятие, вызывающее широкие и далекие ассоциации. Слово делается «знаковой моделью знаковой модели», по определению Ю. М. Лотмана, приведенному выше. Словесные искус­ства, в противоположность науке, дорожат многозначностью слова и расширяют ее метафорами и другими литературными тропами. Хорошим примером такой метафоры может служить диалог с А. А. Ахматовой, приведенный в воспоминаниях Н. Ильиной. На фразу: «Ну и отвратительная сегодня погодка!» Анна Андреевна сказала: «Что вы! Восхитительная. Такая трагическая осень. Ветер рвет последние листья, солнце выходит на это посмотреть, заламывает руки и в отчаянии уходит» (103, с. 113).

Специальной научной терминологии искусства избегают как однозначности, хотя часто пользуются бытующими образами или многозначными выражениями, например, из народной или античной мифологии.

Если давление биологических потребностей обнаруживается в небрежности и безответственности словесной аргументации, то давление потребностей идеальных проявляется в обратном — в повышенной требовательности к значительности этой аргументации, в поисках слов и выражений, в тщетности попыток найти среди существующих слов и выражений достаточно точные и в пользовании поэтому сравнениями, аналогиями, образами, метафорами. Сила этого давления больше обнажается в напряженности таких поисков, чем в их плодах. Требовательность к выразительности и точности формулировок возрастает с усилением давления и ведет к лихорадочности поисков, а качество найденных и применяемых аргументов — слов и выражений — больше говорит о вооруженности, о возможностях того, кто ищет нужные ему слова и выражения.

Третий мужик в «Плодах просвещения» Л. Н. Толстого наиболее косноязычен, может быть, именно потому, что он хлопочет о земле для общества и о справедливости под сильнейшим давлением идеальных потребностей, с заботой об истине как таковой, и слова для обозначения ее кажутся ему недостаточными. Другим подобного рода примером может служить Аким из «Власти тьмы».

Бесплодные попытки найти выражения для аргументации под давлением идеальных потребностей нередко приводят к словам и формулировкам явно нелепым, похожим на те, которые по небрежности употребляются под давлением потребностей биологических. К сходным результатам приводят противоположные причины. Один из персонажей Тургенева замечает: «герой не должен уметь говорить: герой мычит, как бык; зато двинет рогами — стены валятся. И он сам не должен знать, зачем он двигает. Впрочем, может быть, в наши времена требуются герои другого калибра» (255, т. 3, с. 59).

Герой, движимый высочайшими идеальными потребностями, не находит слове­с­ной аргументации, чтобы обозначить их; герой, движимый биологической страстью, не нуждается в словесной аргументации. Какого имеет в виду персонаж Тургенева? Это — вопрос толкования.

В среде сугубо деловой, рациональной давление идеальных потребностей на речь человека, словарь которого беден и который не завоевал достаточного к себе внимания, воспринимается иногда как проявление потребностей примитивных, биологических, то есть комически. Так же и в неудовлетворенных бессловесных биологиче­ских страстях можно по недоразумению увидеть стремления идеальные. Многозначительное молчание часто намекает на их существование, а сценические паузы нередко претендуют на такую многозначительность.

Во всем, что касается нравственности, социальные потребности выступают совмест­­но с идеальными, и в каждом конкретном случае либо те, либо другие преобладают. Это обнаруживается и в средствах аргументации. Закон и правила, как нормы общественного поведения, а также их обоснования, стремятся к точности, краткости, однозначности и полной простоте — общепонятности; только достигая достаточной определенности, закон и нормы выполняют свои функции. В этом — их социальная природа. Но нравственный закон, кроме того, выступает и как некоторый символ — условный знак Истины или ее образ — и в этом качестве тот же закон выражает норму удовлетворения потребностей идеальных и их участие в нравственности.

Назначение всякого рода священных текстов не в их рациональном содержании, и тем более не в реальном смысле данных формулировок, а в самом факте их ритуального произнесения. Таковы присяги, клятвы, заклинания, заговоры. Отсюда — трафаретность текстов, иногда их необычайная долговечность, их особый язык (церковнославянский, латинский) и особый (часто напевный) характер их произнесения — все то, что делает словоупотребление в любом культе нормативно-условным.

Тенденция к подобного рода условностям более или менее ясно ощущается во всех случаях аргументации, опирающейся на норму удовлетворения идеальных потребностей: некоторая трафаретная формулировка характером произнесения подается как истина окончательная, общеобязательная и не подлежащая обсуждению. Все это можно видеть в речах, входящих в состав ритуала — похорон, юбилея, приема, свадьбы, торжественного заседания, митинга и т. п.

В подобных случаях видно, как для социальных потребностей приспосабливается «оружие», предназначенное для удовлетворения потребностей идеальных. Иногда таким бывает своекорыстное шарлатанство; так эксплуатируется иногда и искусство любого рода (или некоторая причастность к нему), и косноязычие, и даже очевидная бессмыслица. Все это, при надлежащем стечении обстоятельств, может производить впечатление и служить удовлетворению социальной потребности «для себя». Так, М. Касвинов пишет о Григории Распутине: «Молитвенные бредни, не поддающиеся расшифровке и переводу на человеческий язык, производят сильнейшее впечатление. Слоняясь по монастырям, он научился загадочно тянуть слова и фразы, “божественно” мычать и бормотать так, чтобы никто ничего не понял и вместе с тем проникся трепетом. Истинно свято такое косноязычие, в котором ничего не улавливается ни слухом, ни разумом. Чем туманнее околесица, тем больше в ней магической силы, и тем выше ее цена. Конечно, если нужно, Григорий Ефимович может унизиться до нормальной человеческой речи. Но идет он на это неохотно» (112, с. 120).