Иван Ильин о России и русских писателях

Иван Ильин о России и русских писателях

Из живого и свободного созерцания сердцем, из советского акта ведет русская культура поиск прекрасного. Искусство для русского человека – не просто украшение, не рассудочная мысль, не теоретическая выкладка; это и не религиозное наставление, не догма, не церковью признанное положение. Здесь нечто более свободное и непосредственное: лично им воспринимаемая, живая реальность, призванная светить, радовать, потрясать воображение.

С точки зрения художника – это ответственность абсолютного служения, подлинного созерцания глубин и тайн мира, из которого вырастает его собственный художественный мир. Художество – это своего рода национальное пророчество; тут недостаточно таланта и профессиональных навыков. Необходимо главное: иметь – что сказать людям.

Почему велик художник Суриков, спрашивает Ильин. Потому, что этот загадочный человек много сделал для утверждения национальных идеалов красоты, создал вдохновение поэмы о величии русского национального характера, явил миру образцы незабываемой силы – сродни образцам Мусорского и Достоевского своей истовой страстью, способностью к подвижническому служению и самопожертвованию.

С точки зрения читателя  зрителя  слушателя погружение в мир искусства  это ищущие раздумье, духовное очищение. Искусство  не игра, не развлечение, не просто украшение жизни. Русский человек ждет от него раскрытия глубин сердца, закономерностей личной и общественной духовной жизни; он жаждет получить от художника философски осмысленную мудрость мира, схваченную сердечным созерцанием.

Говорить о культуре и искусстве русского народа великому сыну этого народа  А.И. Ильину  это значило для него говорить о сокровенном, глубоком, дорогом и любимом. Именно отсюда, из глубины любящего сердца рождаются удивительные по содержательности и художественной образности оценки ученым различных творений отечественной культуры: “глубока как молитва и сладостна, как любовь” (о русской народной песне); “удивительно певучий и удивительно прекрасный” (о русском языке); “она как девушка в грезах, молча поет или шепотом молится, величественная в своих строгих пропорциях” (о церкви Покрова на Нерли, памятнике архитектуры XII века).[2, с. 68-69].

Особое место в наследии Ивана Александровича занимают работы, объединенные общим названием “Гении России” [1].

Что побудило борца за русскость и ее возрождение, патриота России обратиться к ее великим художникам  Александру Пушкину, Николаю Гоголю, Федору Достоевскому, Льву Толстому?

Что нового сказано о них И.Ильиным  вдумчивым читателем, предметно-компетентным и ответственным ученым? Утратило ли свою актуальность сокровенное слово мыслителя о титанах русского художественного слова?

И.А.Ильин сосредоточивает свое внимание на следующем:

1) Самый великий человек, редчайшее национальное дарование, представляет свой народ и его своеобразие только в весьма определенных границах: каждый из них подобен лишь одному окну в огромном здании народного духа. Поэтому нет противоречия в том, что русские люди у Толстого совсем не такие, как у Достоевского.

2. 
   Выявление индивидуальнонеповторимого культуротворческогого акта русской души в уникальном даровании. Именно с этой установкой он подходит к исследованию биографии, человеческой характеристики, мировоззрения, художественного творчества гениев.
   
3. 
   Обнаружение единства в многообразии, одного стержня в уникально-неповторимом творчестве. Нет гения беспочвенного. Гений  всегда народен. Подлинные представители народа  богоизбранные и одаренные от природы люди, которые есть кровь от крови его и дух от духа его, которые дышат его воздухом, носят в себе его сердце, созидают его творческим актом, выражают его сущность.
   

Пушкин был избран судьбой, чтобы дать новое направление русской культуре. Она привела его к православному христианству, основам и истокам национального духа.

Пушкин воплотил в зримый образ русскую душу во всей ее широте и сердечной глубине, стойкости и терпении, живой совести и стремлении к свободе; воплощение это состоялось в прекрасной художественной форме. Величие Пушкина и в том, что свободная высота его гения породнила его самого и его народ с прекрасным и вечным, что создали другие народы.

Великого русского сатирика, романтика, философа жизни Н.В.Гоголя, пишет И.А.Ильин, понимали односторонне, ценили лишь как сатирика и юмориста. С одной стороны, Гоголь неразделим с Пушкиным. Две гениальные натуры, творчески обогатившие одна другую, есть Божественная ткань мира, народного духа.

С другой стороны, индивидуально‑неповторимое в Гоголе сверхчувствительность гения к добру и злу, прекрасному и безобразному, Божественному и сатанинскому.

В своем полетно-высоком и депрессивно-низком он был и остается истинно русским. Колебания между эйфорией и депрессией  национально-русский ритм. Они открывают человеку доступ к глубинам и высотам духа.

Ничтожество окружающей действительности пытались показать многие писатели в Европе. Но, не обладая живой религиозностью, они не могли поставить верный диагноз обществу и наметить пути выздоровления.

Гоголь одним из первых сказал чеканное для данной ситуации слово: жизнь без идеи Бога скверна, пуста, бессмысленна. Он отдал свое художество задаче религиозного очищения России и указал, что путь к нему  в личностном очищении всего недостойного в себе.

Особое внимание Иван Александрович уделяет Ф.М.Достоевскому. Его биографический творческий путь он сравнивает с путем России. В течение столетий своей истории она оставалась осажденной крепостью: надо было или бороться, или погибнуть.

Национальную идею Пушкина Федор Михайлович интерпретировал как идею наднациональную, братства сердец, всечеловечной любви.

То, что пишет Достоевский  это приказ другим созерцать, страдать, терпеть и преодолевать, то есть разделять с ним груз взятой на себя ноши. Это бремя мира, боль мира, а потому  боль Господня и бремя Господне.

Достоевский как художник  мастер чуткого, страждущего, мечтательного сердца. Он говорит: человеку без сердца нельзя существовать. На чисто русский национальный лад он требует совершенства в человеке и мире. Он, как и Пушкин, человек нового мира, секуляризованной души, секуляризованной науки. Но ему, тем не менее, приходится снова искать Христа.

Спасительное и избавительное слово в ситуации духовного кризиса европейской культуры скажет Россия, русское христианство, в котором живет русский народ, правильно и всем сердцем понявший его.

Вся его история свидетельствует о том, что народ спасет себя сам и нас, как это случалось не раз. Русская нация  это не стадо, не нация рабов. Это необыкновенное явление во всей истории человечества.

Размышления о Достоевском Иван Ильин завершает так: «Если то, о чем он говорит  лишь мечта, то это мечта и его народа».

Лев Толстой, по мнению И.Ильина, стоит в первых рядах представителей русского народа и его культуры, но не на первом месте. Он не пишет о России, а показывает Россию, сам дышит ее воздухом, и сердце, бьющееся в нем,  русское сердце.

«Война и мир»  это не просто художественное полотно, но и огромный отрезок русской национальной жизни. Здесь русский таков, каков он на самом деле. Но не весь русский, не до конца исчерпанный русский. Здесь русский в буднях своей жизни.

Тезис Толстого  все вершат массы, историей не отмеченные, безымянные люди. Героизм в романе  их героизм, их храбрость, их стойкость, их жертвенность.

Он правильно воспринимает русского человека, но лишь русского человека природы, человека инстинкта.

Русский аристократ, Лев Толстой повернулся к простому народу, стал выразителем образа его мыслей. То, что в Толстом пытался утвердить и отстоять преображенный русский крестьянин, было верным, глубоким и мудрым, ибо во всем чувствовалась предельно совестливая любовь к человеку.

Духовный кризис Льва Толстого, его отрицание духовной культуры, науки, политики, всего, доступного немногим, объясняется преображенным в Льве Толстом русским крестьянином, именно это, пишет Иван Ильин, было наивным, преувеличенными ложным. Вместе с мутной водой бессердечной современной культуры он вознамерился выплеснуть саму человеческую культуру.

Но в своих философских устремлениях Толстой искренен и чистосердечен. Он хотел добра, хотел лучшего, совершенного, в этом проявил себя как истинно выдающийся русский человек. Он был человеком властной совести, которая не давала ему покоя.

Там, где любящее человеческое сердце бросает рефлексии, там вы чувствуете над собою неотразимую власть этого художника.

К национальным гениям И.А. Ильин обращается не как к «архиву», «академизму», «прошлому» (В.В. Розанов, например, так писал о Пушкине: «отсутствие практической нужности есть главная причина удаленности его от нас», о Гоголе  “Мертвым взглядом посмотрел Гоголь на жизнь, и мертвые души только увидел в ней. Вовсе не отразил он действительности в своих произведениях»).

В трагическое и судьбоносное для Родины время, в 1942  1944 годы Иван Ильин читает в Швейцарии свои лекции о русских гениях, каждый из которых был голосом России, судьбы ее народа, необыкновенно поучительной, полной великих свершений, великих противоречий и глубокого драматизма. В духовном огне гениев он укреплял свой мощный дух, сильную волю, черпал глубокую веру в государственное и духовное возрождение России.

Именно в этом  актуальность и востребованность пророческого слова Ивана Ильина.

Казалось бы, за последние полвека наши утраты невосполнимы: уничтожены величественные ценности; глубоко равнодушные или открыто враждебные русской культуре люди пытаются мазать историю России черной краской, опошлять творчество ее гениев. Об этом с глубокой тревогой написал гениальный Г.В. Свиридов в книге «Музыка как судьба»: «теперь хотят вовсе стереть с лица земли нас, как самостоятельный, мыслящий народ, обратить нас в рабов» <sup>[3, c.502, 511].

Литература</sup>

1. 
   ^{Ильин И.А. Гении России. Собр. соч. в 10 т.т. Т. 6, кн. 3. М.: Русская книга, 1997.}
   
2. 
   ^{Ильин И.А. О России и русской душе. Собр. соч. в 10 т. Т.6, кн. 3. М.: Русская книга, 1997.}
   
3. 
   ^{Свиридов Г.В. Музыка как судьба. М.: Молодая гвардия, 2002.}
   

Тот, кто интересуется сущностью и своеобразием рус­ской культуры, должен непременно прочувствовать и проникнуться образом Александра Пушкина, его предна­чертанием, его дарованием, делом его жизни.

Пушкин при­надлежит к одареннейшим личностям мировой истории, к проводникам новой русской культуры.

По расе своей и природе русский человек обладает богатырским и страстным темперамен­том. Его главным духовным органом является созерцаю­щее сердце — сердце и созерцание во всех делах и во всех областях жизни; история научила его стойкости и терпению, христианство даровало ему живую совесть и веру в вольную, бессмертную душу. Задачей же его ос­тавались форма, характер и преображение — рожденные сердцем, захватывающие его пылкий темперамент и, по­добно свободно льющейся мелодии, пронизывающие всю его жизнь.

Тот, кто хочет поучать русский народ и направлять его, утешить или формообразующе оплодотворить его, сам должен быть плодом этой душевной субстанции, сам должен так жить, так любить, так страдать и так бороться — и, так живя, любя, страдая и борясь, найти верный, созидательный и спасительный путь.

Здесь возникает и находит свое выражение чудесная связь между гениальным человеком и его народом.

Пушкин — один из многих: кровь от крови народа и пламя от пламени народа; но проблематику своего народа он несет в себе, в предельно интенсивной и сконцентриро­ванной форме.

Он несет эту проблематику как свою собственную и разрешает ее как сугубо личную; он поднимает его ношу и находит путь, прежде всего для себя самого, и в то же время, для всего народа. Из деяний его рук льется струя облегчения, жизни, свеже­сти, наставления для всех грядущих поколений.

Значение Пушкина для русской культуры — в про­шлом и будущем — можно было бы выразить так: кто не видит Пушкина в его даровании и в его творениях, тому надо бы посоветовать, вообще не судить о России; а тот, кто понимает дарование и творчество Пушкина, но от­рицает их, тот отрицает самое восхитительное, самое со­вершенное, самое богатое обетование, заложенное в рус­ской душе и русской культуре.

Пушкин был человеком нового мира. Но новый мир — это мир декадентский, то есть расшатавшийся, распавшийся мир.

Старая, колея уже не устраивала нового человека, не удовлетворяла и не мобилизовывала его. Новый человек пробудился к самостоятельности; это уже сомневающийся, проверяющий, рационалистически настроенный человек, который хочет сам узнавать, сам созерцать, сам думать и сам решать — без этого он уже не знает покоя.

Свобода, о которой мечтали столетиями, пришла, но неясно, что с нею делать: возможностей слишком много; а единственная, верно необходимая еще не найдена.

Новый человек — человек проблематичный; человек на вечном сквозняке — между небом и преисподней; об­реченный на поиски самого себя. Ему ничто не дано, ничто не запрещено; он — человек отваги, удали и риска: и каждый миг перед ним — окольный путь уничтожения, нигилизма.

Закон его бытия — духовное одиночество и автономность. В этом плане он принадлежит к эпохе Ренессанса, к гуманистам, к людям времен Реформации.

Его путь — свободное, самозабвенное, художественное созерцание сердцем. Из-за этого и вследствие этого он был истинно русским и насквозь русским. Собственный опыт, собственная точка зрения были для него всё.

Он не был застрахован от юношески бурных прегрешений. Но у него было, во-первых, страстное, всегда горячее или, скорее, пламенное сердце, преисполненное благо­родной доброты и подкупающей искренности; к тому же он обладал гениальным искусством прозревать сущ­ность вещей — без аналитических подробностей, без диа­лектического педантизма и теоретических выкладок: он лишь бросал взгляд и точно, быстро схватывал самое главное — божественную сущность всего.

Вот как описывает это его свойство его современник и друг, сам великий художник, Гоголь: «Пуш­кин видел каждый высокий предмет в его законном со­прикосновении с верховным источником лиризма — с Богом»; у Пушкина «была одна лишь забота: сказать людям — посмотрите, как прекрасно творение Бога»; он владел, как, может быть, никто другой, «теми густыми и крепкими струнами славянской природы, от которых проходит тайный ужас и содрогание по всему составу человека»; ибо лиризм этих струн возносился именно к Богу; ибо это была уникальная способность высекать изо всего огненные «искры, которые разлетаются в раз­ные стороны и которые присутствуют в каждом творе­нии и в каждом создании Божьем».

О таких людях хочется сказать: предоставьте цветку полную свободу — и он раскроется во всем своем вели­колепии; не мешайте петь соловью, и он своей песней поведает миру последние тайны природы.

Он отринул все прежние пути и колеи, чтобы найти свой собственный верный путь и указать его другим.

Это был духовно-предметный и в то же время религи­озно-традиционный, национально-созидательный, спаси­тельный путь.

Пушкин оставил старую и обветшалую традицию для того, чтобы открыть свободную глубину и свободную высоту.

Эта свободная глубина привела его к православному христианству, к изначальным основам и истокам русско­го национального духа, к подлинной сущности божест­венных содержаний на земле; а свободная высота породнила его самого и его народ с тем прекрасным и веч­ным, что создали другие народы.

Его величие состоит в том, что как поэт он облекал выношенные им, всегда глубоко-сущностные со­держания в художественно совершенную форму.

Глубоким и правдивым было не только высказанное что; но и высказываемое как; оно соответствовало со­держанию, рождалось из содержания и литературно – поэтически было совершенно.

У этого совершенства множество сторон и оснований: во-первых, ткань слова соответствует поэтическому Со­держанию — каждое стихотворение таково, будто оно родилось непосредственно из содержания, будто это песнь самого воспеваемого предмета; во-вторых, эта сло­весная ткань исключительно легка и гармонична в поэ­тическом отношении, будто эти прекрасные, в своей красоте поющие и живущие строки дремали где-то в поднебесье и ждали лишь, чтобы их нашли, окликнули и пробудили.

Если божественное шествует легкою стопою, то эти стихи — божественны.

В этом особенность Пушкина: все настолько просто и легко, как если бы существовало так отроду; все ясно и светло, словно пронизано солнечным лучом; все пол­новесно и содержательно, как в скульптурах Микеланджело; во всем сплав божественного покоя и жара чело­веческой, но божественно очищенной страсти.

То, что дает Пушкин, взять может каждый: все есте­ственно, не вычурно, не напыщенно — все приходит, как дуновение, дается, как аромат, и увлекает, как песнь.

Пушкин, был призван довести до конца освобождение от церковнославянского языка, он нашел точную меру, верный критерий, чтобы от многого отказаться, но и многое сохранить.

Он был и остается великим мастером создания языка; но не в плане измышлений, игры с искусственной сло­весной паутиной, а в плане красоты и точности образа.

Каждый великий мастер слова сначала созерцает это таинственное содержание духа, а затем стремится выра­зить его в совершенной форме.

Это особенно относится к стихотворцам, поэтам, мыслителям, философам.

Александр Пушкин был одним из тех гениальных со­зерцателей, которые не только стремились к тому, но и знали, что они призваны к тому, что они хотят того и должны.

Пушкин не был рационально конструирующим фило­софом. Но своим художественным и духовным опытом, своим созерцанием, образованием и словесным мастер­ством он метафизически укоренен.

Каждое, или почти каждое сочинение его — это добротная композиция, отмеченная тончайшим вкусом и совершенством отделки.

Пушкин — драгоценнейший цветок русского духа, ниспосланный русскому народу в эпоху, исторически определившую его судьбу.

Он появился на свет в тяжелое, полное драматизма переходное время. Это выходец из хорошего, имеющего заслуги перед Отечеством дворянского рода (но не из высшей аристо­кратии); и вот он перед нами — созидающий цвет рус­ской интеллигенции того времени, которая еще не до конца протрезвилась от своего дворянского бунтарства, но уже подготавливает силы и общественное мнение для предстоящего освобождения крестьян, обретения нацио­нального единства.

Россия завершает объединение своих земель и стоит на пороге духовного расцвета XIX века — в литературе, музыке, скульптуре, науке и театре.

Социальной, экономической и политической свободы пока нет, национальное самосознание еще в становле­нии, национальный язык еще не обрел своей мощи и великолепия и не развернулся в полную меру; академически образованная русская интеллигенция еще не пред­ставляет собой костяк.

Держась за крепостное право, дворянство мечтает уже о революции; намеревает­ся ограничить власть царя конституцией, но своей ис­тинной задачи не видит. А истинной задачей было — научить крестьянина уважению к своей службе, к своему христианству, к своим национальным истокам, своему человеческому достоинству и вместе с царем, а не про­тив царя, подготовиться к отмене крепостного права и к воспитанию народа в национальном духе.

И вот в это время русскому народу и русской интел­лигенции явился гениальный поэт и мыслитель — Алек­сандр Пушкин.

Обладая несравненным поэтическим даром, он обла­дал одновременно поразительным, склонным к созерца­тельности, живым и ясным умом, о котором Гоголь од­нажды сказал: «Если сам Пушкин думал так, то уж это, верно, сущая истина...».

Исторической задачей Пушкина было только одно: вопло­тить в зримый образ русскую душу во всей ее страстно­сти, во всей ее широте и сердечной глубине, облечь ее в прекрасную, творческую форму. А заодно — пророчески разрешить морфологическую проблему «Россия».

Пушкин был сама страсть — страсть России, ее-то он и должен был сориентировать свободно на Божествен­ную тропу.

Свободное созерцание глубины вещей все ближе по­двигает Пушкина к божественному, все сильнее — к Богу; и скоро он с головой погружается в Евангелие, на­чинает молиться, и почти каждое его стихотворение по­добно непроизвольному благоговению, молитвенному воспарению к Богу.

Вольное сердце обретает себя во Христе; гениальное созерцание указывает путь; истинный поэт — это истин­но молящийся, это национальный пророк.

Путь поэта вел его от безверия — к вере и молитве; от бунтарского протеста — к свободной лояльности и осмысленному утверждению государства; от мечтатель­ной жажды свободы — к органичному консерватизму; от юношески страстной эротики — к истинно религиозной культуре семейного очага.

Всю свою жизнь он неустанно учился — читал, изу­чал, созерцал. Он любил свой народ и свое Отечество — всем серд­цем, пылко, органично. Общение с крестьянами, с мало знакомым или случайным попутчиком было для него по­стоянной потребностью. Он собирал народные сказки, ценил их чрезвычайно. Собирал и народные песни. Вся­кое национальное меньшинство великой империи — от цыган до евреев — было для него интересным и милым.

Наряду с этим он изучал историю — по первоисточ­никам и из первоисточников. Его жизнь была, по сути, созерцанием, он без устали вглядывался в сущность, свое­образие и судьбу своего народа. Ему предстояла огромная ра­бота, которую еще надо было проделать в России на по­прище культуры и цивилизации. И именно он был из­бран судьбой, чтобы дать главное направление новой русской культуре, сказав об этом просто и ясно: «где нет любви, там нет и истины».

Сердце — это власть непосредственных ощущений, а потому оно должно оставаться свободным — свобод­ным в любви, желаниях и поступках человека — это есть священнейшая и изначальнейшая свобода Богосозерцания; ведь сердце становится созерцательным и думающим сердцем и тем самым — главным истоком культуры.

Пушкин рано, потрясающе рано ушел из жизни. Но и зрелость духа пришла к нему удивительно рано. И чем старше он становился, тем тверже была его привержен­ность свободе, Божественным жизненным содержаниям, прекрасной форме — трем, в принципе исчерпывающим, человеческим ценностям.

Мощной власти эха — вот чему уподобляется поэт. Поэт и эхо — оба откликаются на любой зов бого­данного творения — но сами остаются без ответа. Всему внемлет поэт — любому вздоху, любой мелодии, обвалу лавины и плеску волны. Но сам он одинок — и повсюду ищет Божественное. Эти поиски Божественного принимают в жизни Пушкина три различные формы:

во-первых — жадное всепоглощающее созерцание и в сфере природы, и в области культуры;

во-вторых — личное служение творчеству, где истин­ное вдохновение идет рука об руку с требовательностью к самому себе, со строжайшим чувством ответственно­сти;

в-третьих — необычное стремление очутиться на краю жизни, заглянуть в глаза смерти и вечности.

I. Что касается первого — всепоглощающего созерца­ния Божественной сущности жизненных содержаний, — то оно, что случается крайне редко, было духовным голо­дом — и только, и начисто лишенной зависти сестрою творчества.

II. Что касается второго пути, то едва ли какого дру­гого поэта в мире так наполняло и одухотворяло стрем­ление к совершенству, как Пушкина, — только по одно­му этому факту можно было бы судить о его влиянии на русскую культуру.

Он писал легко; слишком часто стихи его являлись как бы сами собой; он знал, что значит сочинять экс­промтом.

А вдохновение являлось ему в таком высоком и мощ­ном духе, что он, потрясенный и увлеченный до глуби­ны души, не сомневался в его Божественном происхож­дении.

Его художественным актом была молитва; его молит­вой была поэзия; а поэзия его была на грани подлинного совершенства.

III. Что касается третьего пути, то у Пушкина на про­тяжении всей его жизни была одна потребность — по­дойти к самому краю личностной жизни; встать там пред Ликом Господним; спокойно переступить эту жуткую грань и заглянуть в тот мир.

Дуэль ли, битва ль, в которых отменное самооблада­ние поэта неизменно вызывало восхищение, — это было не просто испытанием мужества; это было тоской по вечности. И не мистической мечтательностью это было, а желанием окончательной духовной свободы, духовной цельности.

В своей маленькой трагедии «Пир во время чумы» председатель этого жуткого уличного пира поет песню, в которой славит близость смерти:

Есть упоение в бою,

И бездны мрачной на краю,

И в разъяренном океане,

Средь грозных волн и бурной тьмы,

И в аравийском урагане,

И в дуновении Чумы.

Все, все, что гибелью грозит,

Для сердца смертного таит

Неизъяснимы наслажденья —

Бессмертья, может быть, залог!

И счастлив тот, кто средь волненья

Их обретать и ведать мог...

Чем глубже проникаешься творениями Пушкина, тем лучше понимаешь, что только так и не иначе оно и было; его духовный опыт, поэтическое созерцание и вдохновенность давали ему такое ощущение удивитель­ной реальности Божественной ткани мира, что возврат в банальную повседневность с болью воспринимался им, воспринимался как исчезновение, воспринимался как обнищание, ведь, кажется, он ухватился за вечность, ан нет: она вновь ускользает, и он снова погружается в то­ску.

Смерть, должно быть, представлялась ему свободою, спасением, возвращением в себя, свиданием — блажен­ным пределом, приближением счастья, воспарением сбросившего оковы орла.

Но смертному не под силу столь долго выдерживать и это вдохновение, и это созерцание чистой вечности: ему должно вернуться назад, в свою смертную оболочку, в будни забот и нужды.

Пушкин вернулся в себя — экспансивное дитя и стра­стный человек, но голод по интенсивной жизни так и не отпустил его: целый поток искрящегося юмора, забав­нейших проделок, шуток и озорства так и лился из него; постоянно влюбленный — то есть постоянно счастливый несчастливец, — всегда щедрый, знающий толк в вине и в азартных играх, он, перемежая все это небольшими поэтическими импровизациями, несся по жизни, как неподвластная законам комета, которая однажды пророче­ски появляется и тут же таинственно исчезает, повергая людей в изумление, послав им правдивую весть о другом мире.
ОБРАЗ РУССКОГО КОМПОЗИТОРА В РАБОТАХ И.А. ИЛЬИНА