Книга молодого научного журналиста Аси Казанцевой об «основных биологических ловушках, которые мешают нам жить счастливо и вести себя хорошо»

Десять лет назад я была трудным подростком и регулярно 
вляпывалась в какие-то сомнительные истории. Например, однажды я 
оказалась субботним пасмурным вечером в пустынном городе 
Приозерске без гроша в кармане, а мне срочно было нужно купить 
лекарство. Я не нашла ничего лучше, как просить деньги у прохожих. 
Но если в Москве или в Петербурге к неформальной молодежи, 
стреляющей десять рублей, относятся с доброжелательным 
равнодушием, то в провинциальном Приозерске я вызывала у 
опрашиваемых живейшее любопытство. Человек, добавивший мне 
недостающую сумму, после этого вопреки ожиданиям не потерял ко 
мне интерес, а, напротив, проследовал со мной в аптеку, 
пронаблюдал за тем, как я совершаю покупки, а потом, когда мы из 
этой аптеки вышли и я приняла наконец свою таблетку, намекнул, 
что неплохо бы теперь и расплатиться, а именно удалиться в 
ближайшие кусты и заняться там сексом. 
Я очень удивилась. По моим представлениям, одолженные этим 
человеком тридцать рублей абсолютно не стоили такой награды. 
Поэтому я попыталась мягко отказать, но в ответ мой собеседник 
продемонстрировал, что у него есть с собой бензопила. И добавил, 
что у меня, собственно, есть только два варианта: заняться сексом 
или быть распиленной на кусочки. Меня, честно говоря, не 
устраивали оба, но шансы убежать я расценивала как сомнительные 
(физическая подготовка никогда не была моей сильной стороной), а 
позвать на помощь было совершенно некого: в городе Приозерске в 
девять часов вечера наступает глубокая ночь, и на улице нет 

буквально ни души. Так что мне пришлось сказать, что я не то чтобы 
отказываю, но хочу, как приличный человек, сначала погулять и 
пообщаться. И мы стали нарезать круги по городу, причем я 
проследила за тем, чтобы эти блуждания привели нас к 
железнодорожной станции: я наивно надеялась, что там будет 
милиция, но увы — ни единого милиционера на железнодорожной 
станции Приозерска нет, а есть только неосвещенный парк с одной 
стороны, свалка с другой, железнодорожное депо с третьей и заросли 
у реки с четвертой. А посередине — крохотный освещенный 
асфальтированный пятачок, по которому мы с новым знакомым и 
кружили следующие три часа: он ко мне, я от него. 
И вот все эти три часа, не замолкая ни на секунду и контролируя 
тембр голоса, чтобы он не был испуганным, я поддерживала 
светскую беседу. Каждый раз, когда мой собеседник вспоминал, что 
он тут теряет время и пора бы уже включить бензопилу и загнать 
меня в заросли, я отвечала: «Погодите, я вам еще одну классную 
штуку не успела дорассказать!» На этом месте в нем по 
непостижимым для меня причинам просыпалась вежливость, и он 
говорил:«Ну ладно, давай уже рассказывай побыстрее». Самое 
смешное обстоятельство заключается в том, что все это время я 
говорила только о биологии. Впрочем, это логично: я кроме нее до 
сих пор ничего не знаю настолько, чтобы три часа вещать без 
остановки. За это время я успела изложить своему собеседнику (в 
основном я обращалась к бензопиле, конечно) всю систематику 
живого мира; мой враг даже разделил мое искреннее возмущение тем, 

что протисты — это мусорная куча, в которую одноклеточные предки 
грибов, предки растений и предки животных свалены как попало. Я 
изложила 
все 
реакции 
фотосинтеза, 
не 
упустив 
ни 
никотинамидадениндинуклеотидфосфат, 
ни 
рибулозобисфосфаткарбоксилазу — едва ли этот подвиг возможно 
повторить в отсутствие бензопилы! — и мой собеседник был всерьез 
вдохновлен тем новым для него фактом, что растения, оказывается, 
питаются только водой (с растворенными минералами) и углекислым 
газом и сами строят из них все свои белки, жиры и углеводы. А в тот 
момент, когда я собиралась перейти от биохимии к строению и 
работе человеческой нерв ной системы (об этом запросто можно 
рассказывать всю ночь!) на станцию наконец подтянулись люди, 
встречающие последнюю, полуночную электричку из Петербурга, и в 
том числе стайка местной рабочей молодежи с полиэтиленовыми 
бутылками пива. Они некоторое время за нами наблюдали издалека, а 
потом поинтересовались: «Девушка, вам помочь?» «Да!!!» — 
завизжала я, метнулась к ним и была спасена: мой неудачливый 
поклонник помахал бензопилой, поругался да и ушел в ночь, а 
мальчики накинули на меня куртку, напоили своим отвратительным 
пивом, успокоили и посадили на ту самую полуночную электричку, 
которая увезла меня в лес к друзьям. 
А вот если бы мне все-таки пришлось читать бензопиле лекцию еще и 
по высшей нервной деятельности, то стоило бы начать, конечно, со 
стресса и способов реакции на него. Дело в том, что вышеизложенная 
история — это хороший пример смещенной активности. У меня 

совершенно не было никакого продуманного плана спасения, я не 
пыталась устроить собеседнику разрыв шаблона и даже не то чтобы 
осознанно тянула время. Я просто понятия не имела, что мне делать в 
этой ситуации, и поэтому бессознательно выбрала наиболее 
привычную для меня форму поведения: разговоры о биологии. Все 
животные в сложных ситуациях поступают точно так же — правда, 
обычно у них поведение попроще. 
Понятие смещенной активности впервые ввел классик этологии 
Николас Тинберген 1. Он приводит в пример дерущихся 
птиц, которые, не понимая, кто одерживает победу в драке, могут 
внезапно прекратить ее — временно или насовсем — и заняться 
чем-то совершенно посторонним. Тинберген, в частности, наблюдал 
жаворонков, которые посреди боевого столкновения начинают искать 
на земле пищу; скворцов и селезней, которые делают паузу в драке, 
чтобы почистить перья, а затем набрасываются друг на друга с 
прежним пылом; серебристых чаек, которые непосредственно перед 
атакой начинают подбирать с земли материал для гнезда — потом, 
собравшись с духом, отбрасывают эти веточки и нападают на 
соперника, а сразу после этого, чтобы успокоиться, летят дальше 
собирать веточки, хотя никакого гнезда рядом может и не быть. 
Смещенная активность не обязательно связана с дракой, она 
встречается в любой ситуации, когда животное не понимает, что ему 
делать: если его побеспокоили в гнезде, если оно убегает от врага или 
даже если просто предполагается секс (и ничего смешного, это 
действительно очень тревожная ситуация). 

Смещенная активность — это всегда какие-то привычные действия, 
которые бывают хороши в другой ситуации, но едва ли уместны в 
этой. Чаще всего встречается импульсивное пищевое поведение 
(встревоженное животное начинает искать или потреблять еду и 
питье, совершенно не будучи голодным), разные формы 
аутогруминга (то есть ухода за собственным телом: птицы чистят 
перья, крысы умывают мордочку, люди крутят волосы или грызут 
ногти), строительство гнезда (птицы просто собирают веточки, а 
человек может, например, начать протирать и без того чистый стол), 
сексуальное поведение (допустим, бакланы, защищая свое гнездо от 
врагов, время от времени прерываются на то, чтобы похлопать 
крыльями и покурлыкать точно так же, как они делают это перед 
спариванием), а некоторые птицы, например кулики, при угрозе 
агрессии со стороны своих товарищей просто-напросто засыпают 
(подкрепляя таким своим поведением распространенный в 
«Фейсбуке» мем «при возникновении любой непонятной ситуации 
ложитесь спать»). Список можно продолжать бесконечно, потому что 
все животные (и все люди) выбирают для смещенной активности 
какое-нибудь действие, наиболее привычное именно для них. 
В следующий раз, столкнувшись с непредсказуемой ситуацией, 
попробуйте представить, что вы птица. 
В учебнике Дмитрия Жукова «Биология поведения. Гуморальные 
механизмы» перечислены три ситуации, в которых возникает 
смещенная активность. Первый случай — это столкновение двух 
сильных мотиваций, при котором ни одна не может одержать 

окончательную победу. Допустим, вы очень хотите позвонить 
прекрасному юноше с длинными ресницами, чтобы позвать его в 
гости посмотреть ируканские ковры, но в то же время вам 
очень-очень страшно, что он вам откажет да еще и подумает, что вы 
навязчивая идиотка, которая не дает ему покоя. Рациональное 
существо в такой ситуации все-таки позвонило бы, будучи готовым и 
к согласию, и к отказу (согласие, кстати, более вероятно), или, 
например, решило бы, что не готово идти на риск получить такой 
удар по самооценке и поэтому звонить не будет. Но не такова 
девушка! Она будет терзаться от этого противоречия мотиваций 
целый день, неделю, месяц, всю зиму и еще часть весны — и каждый 
раз практиковать смещенную активность (а именно зависать в 
«Фейсбуке») до момента закрытия метро, когда вопрос решится сам 
собой. Пусть ее утешает то, что ее поведение по крайней мере 
естественно с биологической точки зрения. 
Вторая ситуация — это конкуренция поведенческих стереотипов, то 
есть человек (или другое животное) знает, чего хочет, но не может 
выбрать путь, который приведет его к цели. Например, у тех же 
дерущихся птиц более слабый соперник хочет прекратить конфликт, 
но не понимает, как именно лучше это сделать: убежать, подчиниться 
или все-таки честно проиграть в бою? Не в силах сделать выбор, 
бедное создание вообще прекращает драку и начинает клевать зерно, 
как будто ничего не происходит. 
Третий случай возникновения смещенной активности — это полное 
отсутствие какой бы то ни было готовой программы поведения для 

совершенно новой ситуации, в которую попало животное или 
человек. В учебнике Жукова приводится такой пример: если ребенок 
в соседней комнате внезапно начал кричать и прыгать или, наоборот, 
там наступила полная тишина, то это наверняка означает, что ребенок 
добрался до какого-то предмета, который ему было строго запрещено 
трогать, и сломал его. Готовой программы действий на этот случай у 
ребенка нет, и поэтому он либо в ужасе замирает, либо разражается 
серией хаотичных двигательных актов — выбор между этими 
вариантами зависит от индивидуального типа реакции на стресс. 
Смещенная активность существует, это вполне признанная научная 
концепция, но она, в отличие от многих других компонентов 
стрессорной реакции, до сих пор относится к биологии двадцатого, а 
не двадцать первого века — в том смысле, что не изучены ее 
нейрофизиологические, молекулярные и генетические механизмы. В 
основном она используется в поведенческих экспериментах, 
например, для оценки уровня тревожности у приматов: чем больше 
обезьяна чешется и перебирает себе шерсть, тем более непонятной и 
потенциально опасной кажется ей ситуация, в которой она оказалась
2. Эта связь может использоваться при тестировании 
фармакологических препаратов, потому что лекарства, понижающие 
или снижающие уровень тревожности у людей, действуют 
аналогичным образом и на обезьян. Расспросить животных об их 
чувствах довольно сложно (тем более что в экспериментах 
используются не человекообразные обезьяны, а более простые виды, 
не способные к усвоению языка глухонемых), но зато можно 

проанализировать долю смещенной активности в поведении и 
выяснить, какие фармакологические воздействия могут ее повышать 
или снижать. 
Что такое стресс и почему с ним бесполезно бороться 
В переводе с английского stress— это давление, нажим, 
напряжение, нагрузка. Примерно так этот термин и используют в 
журнале Cosmopolitan(которому вообще чудовищно не 
хватает научного редактора — никогда не прощу им слово 
«митохондрий» в мужском роде!) и вообще в кухонной психологии. 
Толпа в метро, говорят, это для меня стресс. 
Митохондрия — органелла, обеспечивающая клетку энергией. В 
глазах редакторов глянцевых журналов она, по-видимому, просто не 
может быть женского рода. 
Но в биологии, медицине и академической психологии за словом 
«стресс» закрепилось почти противоположное значение. С легкой 
руки Ганса Селье, венгерско-канадского эндокринолога, основавшего 
первый в мире Институт стресса 3, этим термином стали 
обозначать не само воздействие (что было бы логично с точки зрения 
первоначального смысла слова), а реакцию организма на него. При 
этом Ганс Селье впервые формализовал основные признаки, общие 
для всех форм стресса 4. Во-первых, это неспецифическая 
физиологическая реакция, абсолютно одинаковая для тысяч 
разнообразных воздействий внешней среды, от холодного душа до 
столкновения с соперником. Во-вторых, она может наблюдаться на 

разных уровнях организации, от клетки до целого организма. 
В-третьих, при возникновении стресса каждый раз происходит выбор 
между двумя возможными вариантами ответа на стимул: принятием 
или борьбой (в случае отдельной клетки это означает, например, 
попытку разрушить молекулы яда либо попытку научиться с ними 
жить). И наконец, стресс — это не обязательно реакция на что-то 
плохое, его могут с равным успехом вызывать как вредные, так и 
полезные сдвиги во внешней среде — любое новое явление, под 
которое необходимо подстроиться. 
Тот же Дмитрий Жуков, чей учебник по биологии поведения я тут 
непрерывно цитирую (что вполне оправданно, потому что он в своем 
Институте физиологии имени Павлова как раз изучает стресс), 
особенно подчеркивает в своих публикациях значимость новизны. По 
его определению, «стресс — это реакция на непривычные изменения 
среды, а не на любые, или сильные, или вредные для организма». 
Именно поэтому толпа в метро — это не стресс и даже не 
стрессогенный фактор. Столкновение с толпой действительно 
приведет к серьезному стрессу, если вы спускаетесь в метро первый 
раз в жизни (или хотя бы первый раз за год), но если у вас просто 
тонкая душевная организация и толпа раздражает вас каждый день, 
то называть это стрессом биологически некорректно. Стресс — если 
использовать этот термин в научном смысле — сопровождается 
конкретным набором физиологических изменений, которые можно 
выявить в лаборатории. Толпа в метро ни у одного жителя большого 
города никаких подобных изменений не вызывает, потому что иначе 

мы бы давно свихнулись. 
Интереснее всего в стрессе именно факт одинакового ответа на 
разнообразнейшие стимулы. Если вас облили холодной водой или 
привели в сауну, если вы катаетесь на американских горках или 
падаете с лестницы, если вы убегаете от тигра или тренируетесь в 
фитнес-центре, если на вас нападает грабитель или вы сами на 
кого-нибудь нападаете, если вы расстаетесь с молодым человеком 
навсегда или если он внезапно ловит вас ночью у метро с цветами и 
сообщает, что у него случилась настоящая любовь, — во всех этих 
ситуациях организм реагирует одним и тем же образом. 
Столкнувшись с чем угодно, если это случилось неожиданно и может 
потребовать активных действий, наш умный организм, продукт 
миллионов лет эволюции, запускает на полную мощность свою 
симпатоадреналовую 
систему 
и 
гипоталамо-гипофизарно-надпочечниковую ось 5. Под 
этими красивыми словами скрываются два основных пути ответа на 
стресс, причем первый преимущественно связан с мгновенной 
реакцией и разворачивается за секунды, а второй обеспечивает 
долговременную адаптацию к стрессу, и речь идет о минутах и часах. 
Оба пути начинаются одинаково: мы восприняли новую информацию 
с помощью органов чувств, и она поступила в обработку. 
Анализироваться она будет в лимбической системе, отвечающей за 
эмоции, и в новой коре, отвечающей за мысли. Это та единственная 
ранняя стадия стресса, где еще есть какая-то разница между 
физическими и социальными стимулами. Если нам уже больно, то 

лимбическая система однозначно воспринимает это как негативную 
эмоцию и разворачивает стресс, никого не спрашивая. А вот если мы, 
например, встретили в баре своего непосредственного начальника, то 
новая кора тоже участвует в принятии решения о том, опасен он для 
нас здесь и сейчас или нет (это будет зависеть от того, вечер субботы 
сейчас на дворе или позднее утро вторника). В любом случае 
решение о том, что нужно испытать стресс, принимается за доли 
секунды и практически никак не зависит от наших сознательных 
желаний. Когда это решение принято, в работу вступает гипоталамус 
— 
центральный управляющий пункт, координирующий абсолютно 
все физиологические процессы, происходящие в нашем теле. Он и 
запускает оба компонента стрессорной реакции. 
Во-первых, гипоталамус посылает команды автономной, или 
вегетативной нервной системе. Ее так называют потому, что она 
занимается координацией действий внутренних органов и никогда не 
спрашивает нашего сознательного мнения о том, что ей делать со 
скоростью сердечных сокращений или перистальтикой кишечника. 
Она делится на две части: симпатическую и парасимпатическую 
нервную систему, — которые во всем друг другу противоречат. В 
целом симпатическая нервная система помогает нам драться, бегать и 
напряженно работать, а парасимпатиче ская отвечает за всякие 
несрочные и приятные вещи типа пищеварения или секса (это 

жүктеу/скачать

Достарыңызбен бөлісу: