Книга Свет добра Свет братства Признание Учитель Пушкина а парус все белеет Народный поэт России

1
Его я люблю с тех пор, как стал читать книги. За эти годы менялись мои вкусы и отношение ко многим поэтам – к одним охладел, других отверг. Было всякое, как сказал Маяковский. А моя привязанность к поэзии Николая Тихонова осталась неизменной. Давно я хотел написать о нем статью, в которой были бы размешаны все краски. Мне хотелось сделать это в горах. Но получилось так, что нишу свои заметки в номере московской гостиницы. За окном ни гор, ни белизны хребтов. А хотелось бы писать о Тихонове, видя рядом снега вершин и облака над скалами, писать, беседуя с ними. И не только потому, что облик Кавказа ярко вошел в тихоновскую поэзию, но и потому, что в привычной обстановке, вблизи гор, работается лучше. Мне ведь хотелось бы о Николае Семеновиче написать хорошо, насколько это в моих силах. Кроме всего прочего, я многим ему обязан. Он был внимателен ко мне, оставался опорой и поддержкой в трудные дни и годы моей жизни, проявил много заботы о молодом литераторе из Чегемского ущелья. Такое не забывается.

Хочется подчеркнуть, что своим безупречным отношением ко мне в тяжелые для меня времена Тихонов лишний раз доказал свою верность Кавказу, его горам и людям, о которых поэт писал влюблено и мужественно. Не зря он много лет назад сказал:

Я не изгнанник, не влекомый

Чужую радость перенесть,

Мне в этом крае все знакомо;

Как будто я родился здесь...

Праздничный, веселый, бесноватый,

С марсианской жаждою творить,

Вижу я, что небо небогато,

Но про землю стоит говорить.
Даже породниться с нею стоит,

Снова глину замешать огнем,

Каждое желание простое:

Осветить неповторимым днем.

В самом начале своего пути поэт утверждал, что «стоит породниться с землей и глину замешать с огнем». Вот это волевое, действенное начало в стихах Тихонова дорого мне, как и миллионам его читателей. В этот мир мы приходим не для того, чтобы жить, сложа руки. Такое существование было бы бессмысленным. Вот с чем я столкнулся, впервые раскрыв книгу стихов Николая Тихонова. Он предлагал мне «каждое желание простое осветить неповторимым днем». И я дышал высотным воздухом его мужественных, жизнеутверждающих, полных буйства красок стихов. Это поэзия восходителя, открытая большому миру, всем ветрам и ливням, степным равнинам и вершинам гор, поэзия, славящая стремительность жизни, светлые деяния человека, его мужество и гуманизм, сердце бойца и мудрость мыслителя. Такая поэзия с самого начала не могла не покорить меня, жителя гор. Я вырос в том краю, где одновременно видел сверкающую белизну вечных снегов и багровение кизила, где упорство и мужество человека, мудрость слова и святость хлеба ценятся высоко. Поэзия Тихонова дорога мне не только потому, что он горячо любит Кавказ и так блистательно писал о нем и о его людях. Она близка моей душе всей жизненной сутью, мощным светом, которым она освещена изнутри, упорством восходителя и убежденностью жизнелюба. Мне кажется, что жизнелюбие является одной из основных черт, может быть, главной сущностью его творчества. Отсюда же идут все другие качества.

2

Думаю, что сегодня есть необходимость особенно подчеркивать силу жизнелюбия в творчестве выдающегося советского поэта. В наши дни мир тревожен, действительность становится все сложней, а ответственность художника перед жизнью все большей. Может быть, она сейчас еще более серьезная, чем в те годы, когда Тихонов писал свои баллады, мужественные ритмы которых так соответствовали действительности. Считаю, что в наше время нужно с особым упорством отмечать преданность поэта живой жизни, ее дальним целям, его любовь ко всему светлому в мире и, наконец, его веру в непобедимость жизни. В атомный век человек нуждается в уверенности, что колос останется колосом, хлеб – хлебом и вода – водой. Художник, как никто, обязан сейчас быть поддержкой и опорой для человека. Такое отношение к жизни в наши дни мне представляется одной из главных задач поэта. Жизнелюбие художника никогда не будет отменено и навсегда останется сердцевиной творчества, ибо выше жизни нет ничего. И любовь к ней неизменно будет священной. В этом отношении уроки Николая Тихонова значительны для всех нас. Вот почему я и начал свои заметки с чувства праздничности в восприятии его поэзии. Возможность жить на земле поэт считает самым большим благом. Но он хочет жить творцом и воином. Вот почему он, будучи еще совсем молодым, заявил:

Для боя в степях берегу.

Николая Семеновича я увидел впервые в горах Кавказа три десятилетия назад. К тому времени он уже успел сказать о себе:

Я прошел над Алазанью,

Над волшебною водой.

Поседелый, как сказанье,

И, как песня, молодой.

Молодой Тихонов принес в Советскую поэзию, как один из ее лучших зачинателей и создателей, собственные ритмы и краски. Читатели сразу же почувствовали, что автор «Орды» и «Браги» шутить с жизнью и поэзией не намерен. Он был резок и определенен. Радостные и горькие силы жили в его стихах бок о бок, что являлось верностью жизни. Он писал:

Неправда с нами ела и пила.

Колокола гудели по привычке,

Монеты вес утратили и звон,

И дети не пугались мертвецов...

Тогда впервые выучились мы

Словам прекрасным, горьким и жестоким.

Утверждал: «Длинный путь. Он много крови выпил». В нем слились воедино твердость бойца и нежность крестьянского парня, вдали от дома вспомнившего мать. (Это так, хотя я знаю, что Тихонов происходит не из крестьян.)

Вот строки, свидетельствующие о такой слитности, вот чистый человеческий голос, донесшийся к нам из тех далеких и суровых дней:
Когда уйду, – совсем согнется мать,

Но говорить и слушать так же будет,

Хотя и трудно старой нанимать,

Что обо мне рассказывают люди.

Из рук уронит скользкую иглу,

И на щеках заволокнятся пятна,

Ведь тот, что не придет уже обратно,

Играл у ног когда-то на полу.

Каждый шаг – наш и не наш,

Волкодавы крылатые бросились с гор,

Живыми мостами мостят Сиваш!

Тогда же высказал Тихонов и вот эту поэтическую истину:

Делают шаг вперед...

Идем мы под рокот сивашской волны,

И ветер, гудящий в ночах боевых,

Над нами звучит, как легенда о них.

В балладе своей о гражданской войне.

Подковы заржавели – времени след.

Поэзии, подвигам ржавчины нет!

В бою острой пылью гортань забивал,

И тоже от раны мы падали вдруг,

Оружия не выпуская из рук.

Какой точный стих у тихоновских баллад! Ни мишуры, ни украшательства. Ничего лишнего. Замечательный лаконизм. Каждая строка - словно удар клинка. Эти стихи просты, как камень и дерево. Вспомним хотя бы первые две строки знаменитой «Баллады о синем пакете»:

Человек добежал, почернел, лег.

А драматичнейший ее конец:

Письмо в грязи и в крови запеклось,

И человек разорвал его вкось.

Прочел, о френч руки обтер,

Скомкал и бросил за ковер:

«Оно опоздало на полчаса,

Не нужно — я все уже знаю сам».
Какую из баллад мы ни возьмем, в любой из них заключена суровая, драматичная, мужественная сила, в них образная художественная мощь. Они освещены светом высокой трагедии. Их воздействие на читателя до сих пор неотразимо. Меня каждый раз охватывает дрожь, когда я повторяю стихи из «Баллады о гвоздях»:
А самый дерзкий и молодой

Смотрел на солнце над водой.

«Не все ли равно, – сказал он, – где?

Еще спокойней лежать в воде».

4

Мне хочется остановиться на одной характерной черте Советской поэзии. Это ее интернационализм, интерес к жизни других народов, уважение к их судьбам, истории, настоящему и будущему. Такой же была издавна великая русская муза. И одним из крупнейших продолжателей этой благородной традиции является Тихонов. Сын петроградского ремесленника, еще мальчиком, погружаясь в чтение книг, был пленен Востоком. Потом пришло время, когда советский поэт мог встретиться с настоящим Востоком лицом к лицу. И свою книгу стихов «Юрга» он создал одним широким дыханием, наполнив ее знойным воздухом Средней Азии, в частности Туркмении. Объясняясь в любви к подлинной трудовой жизни народов страны, поэт уже опровергал ложь и выдумки посредственных книг о Востоке:

Ожерелья из трупов, дворцы миража, –

Это ты наплодила нам басен –

Кабинетная выдумка, дохлая ржа.

И не стоишь ты, как ни ворчи,

Полотняных сапог Кунерштока

И Гуссейнова желтой камчи.

Читай ковер: верблюжьих ног тростины,

Печальных юрт печали и набег,

Как будто видишь всадников пустыни

И шашки их в таинственной резьбе.
Прими ковер за Песню, и тотчас же

Густая шерсть тягуче зазвенит.

И нить шелков струной скользнувшей ляжет,

Как бубенец, скользнувший вдоль ступни.

Радостным откровением явились «Стихи о Кахетии». В них читатель встретил ликующую силу настоящей поэтической зрелости Тихонова. Любовь к Грузии, к ее людям и неповторимой природе, к ее истории, винограду и камню, любовь к величию Кавказа, нашла в этих стихах вершинное выражение. Ликование и радость живут в таких столько раз цитировавшихся строках:

Я прошел над Алазанью,

Над причудливой водой,

Над седою, как сказанье,

И, как песня, молодой.

И струился ток задорный,

Все печали погребя:

Красный, синий, желтый, черный, –

По знакомым погребам.
Мы знаем, чем был Кавказ для русской поэзии от Пушкина до Есенина, от Лермонтова до Пастернака. И Николай Тихонов всю жизнь несет свою большую любовь к Кавказу, став одним из лучших его певцов. Кавказ также отвечает ему полной взаимностью. Преданной любовью к горским народам дышат стихи превосходного цикла «Горы», написанного перед Великой Отечественной войной. То же самое надо сказать и о поэмах «Серго в горах» и «Грузинская весна».

5

Николай Тихонов является первым среди славных мастеров Советской культуры, которые служили и продолжают служить великому делу братства людей и народов. Он хорошо знает объединяющую человеческие сердца силу поэзии, и ей он отдает весь свой большой талант и опыт. Если бы даже я был специалистом, не смог бы в одной статье сколько-нибудь полно сказать о творчестве такого крупного писателя, каким является Тихонов. Я пытаюсь просто, как бы передать мое собственное восприятие его поэзии, совершенно не касаясь блестящих рассказов и всей его прозы. Но все же не могу не коснуться переводческой работы Николая Семеновича. Еще на Первом съезде писателей СССР он высказал благородную мысль о том, что необходимо убрать стену между поэтами всех народов страны и начать широко переводить на русский язык лучшие поэтические произведения всех народов. И сам стал одним из пионеров в осуществлении этой идеи. Разве можно забыть, какие замечательные переводы были сделаны Тихоновым с языков народов Советского Союза? Тут достаточно вспомнить хотя бы стихи выдающихся поэтов Леонидзе и Чиковани. Николай Семенович использовал все ему доступные средства для сближения сердец и культур народов. Прекрасная его переводческая деятельность также является одним из таких могучих средств.

Такой горластый – он немеет,

Такой пропащий – не сберечь,

Такой в ту ночь была Помпея,

Пред тем как утром пеплом лечь.
К тревоге военной опасности в те годы поэт возвращается снова и снова. Едва ли было написано тогда что-либо равное стихам Тихонова о предчувствии предстоящей трагедии невиданной войны. Очень глубоки и драматичны эти стихи. Тихонов писал с горечью и тревогой:

Противогаз! Твоей резиной липкой

Обтянута Европы голова,

И больше нет ни смеха, ни улыбки,

Лес не шумит, и не шуршит трава.
Война пришла неумолимо, как предчувствовал поэт.

Николай Тихонов снова надел привычную военную шинель. Он много месяцев провел в осажденном Ленинграде. Страна читала его стихи и рассказы о ленинградцах, переживавших неслыханные страдания и показавших небывалую стойкость. Знаменитый поэт был достоин своего великого города. Им была тогда же написана поэма «Киров с нами»! Ее ритм суров и трагичен, как жизнь страны тех лет. Она напоена горьким воздухом времени. Снова прислушаемся к голосу самого поэта, ощутим мощь поэмы:

В зловещем подобии сна,

В железных ночах Ленинграда

Осадной поры тишина.

Но тишь разрывается воем –

Сирены зовут на посты,

И бомбы свистят над Невою,

Огнем, обжигая мосты.

Под грохот полночных снарядов,

В полночный воздушный налет,

В железных ночах Ленинграда

По городу Киров идет.

Николай Тихонов живет как воин и мудрый мастер, влюбленный в жизнь и поэзию.

Большие годы – как хребты за спиной, годы восхождения и вдохновения.

А впереди новые дороги, звон новых строф.

Мастерство, как и жизнь, не знает старости.
1960

Народный поэт

1
Мне давно хотелось написать об Александре Твардовском, но все не решался, зная, как сам он строг и суров в оценках и суждениях о литературе. Он ведь сказал:

Я, как кощунства, краснословы!

Остерегаюсь, как беды.
Общаясь с Твардовским, беседуя с ним или говоря о нем, я тоже каждый раз боялся краснословья. Боюсь и сейчас, когда сел за эти заметки о нем – поэте народном в истинном значении слова. Многим из нас официально присвоено это звание, но первым народным поэтом страны является Твардовский – лучший из нас. Глубина, с какой его поэзия выразила народную жизнь и наше время, простота и естественность этой поэзии, ее правдивость и серьезность, точность языка и речевая свобода кажутся мне несравненными. Редкостная содержательность, не мнимая, а подлинная народность, оригинальность без оригинальничания, новаторство, а не игра в новаторство, новизна по глубине и значительности сказанного – вот главные, по моему мнению, качества, которые его творчество сделали достоянием не узкой группы любителей стихов, а всей читающей массы, всего народа. Поэзия Твардовского отмечена теми чертами большого искусства, которые делают искусство необходимым для людей. Она освещена светом сердца крупной, очень крупной личности.

Все это вместе взятое позволило ему стать не только выдающимся, как о нем обычно пишут, а великим поэтом современности, живым классиком волшебной русской поэзии, занять место в одном ряду с ее чародеями. Его поэзия, проникнутая мощью и целомудрием народной души, освещенная ее светом, мужеством и совестливостью, ее радостью и болью, редкостной силой и чистотой русского языка, так сильно и честно выразила нашу эпоху с ее небывалыми потрясениями, всемирно-историческими событиями и принесла ему не дешевую популярность, на которую так падка посредственность, а всеобщее признание и настоящую славу, которая с годами будет не убывать, а возрастать, и останется за ним так же, как она осталась за его великими предшественниками от Пушкина до Блока.

2

...Так я начал статью об Александре Твардовском за два месяца до его смерти – такой безвременной, такой горестной для всей нашей культуры, для всех нас. Теперь, после того, когда мне пришлось стоять холодным декабрьским днем у его свежей могилы на Новодевичьем кладбище, еще труднее писать о нем – боль, сжимающая сердце, велит молчать. Я не считаю себя самым слабым из людей, но мне трудно. Так больно и трудно от сознания того, что на моем веку больше уже не будет у нас поэта такого масштаба, и я больше никогда не узнаю счастья общения с таким крупным Человеком-художником, каким был Твардовский. Смерть великого поэта – всегда всенародное горе. А боль тех, кто пользовался его признанием или добрым отношением, просто невыразима. Мы потеряли самого большого поэта наших дней, лучшего из нас. Потому-то горе велит молчать и все слова о нем кажутся мне сейчас бессмысленными. Только мое восхищение им, борясь с горем и болью утраты, диктует мне эти строки. И я не боюсь, что мое слово восхищения смутит кого-нибудь, я не стану стесняться больших слов. Когда он был еще здоров, я почти не надписывал ему своих книг и редко давал волю чувствам, когда говорил с ним или писал ему. Мне всегда хотелось сказать Александру Трифоновичу очень большие слова, но считал неловким говорить их именно ему, так строго относящемуся к слову.

Мне посчастливилось в течение многих лет пользоваться хорошим отношением Александра Трифоновича, его дружеским расположением ко мне. Заслуженно или нет – не об этом сейчас речь. Бывает и так, что выдающиеся художники хорошо относятся и к таким собратьям, которые не заслужили того своим дарованием. Это нам известно из истории культуры. Ряд лет я часто печатался в журнале «Новый мир», который он редактировал и которому отдал столько драгоценного времени, таланта, ума, сил и энергии. Об этом я говорю не как о своей заслуге, а потому, что считал для себя благом и радостью одобрительное отношение Твардовского к моей работе и то, что мои вещи проходили через его руки и печатались под его редакцией. Ничего подобного мне больше не приходится ждать. Такого в моей жизни больше не будет.

Чем старше я становился, тем больше постигал могучую силу, значение и кажущуюся мне непостижимой художественную мощь его поэзии. Он из тех поэтов, для которых родной язык становится таким же священным, как земля отцов, ее хлеб и материнское молоко, сделавшие из нас людей. Кто не дорожит словом в самой высшей степени, относится к нему без самозабвенной любви и готов, как говорится, бросать его на ветер, тот, конечно, не может быть крупным художником слова. Мы знаем, что речь – одно из чудес, дарованных нам жизнью, а язык каждого народа – это его бесценное сокровище, ничем не заменимое богатство. Уважение к языку и безоглядная преданность ему – первая заповедь для писателя. На горячей любви к родной речи, на чуткости к ней держится работа литератора, с любви к ней и необыкновенной привязанности, плененности ею начинается жизнь поэта. Он должен не только лучше всех знать язык, чувствовать его стихию, как хороший конь дорогу, но на всю жизнь оставаться завороженным его красотой и силой, его неповторимым звучанием, как голосом матери и цветением дерева в отцовском дворе или шумом речки, протекающей ночью мимо родительского дома. Для поэта в родном языке постоянно живет созревание пшеницы, зелень дерева, желтизна подсолнуха, сияние звезд над родным жилищем, радость рассвета и грусть об ушедшем дне, который уносит с собой гомон птиц и шум игравших во дворе детей. Среди нас не было поэта, который бы так знал свой язык, так ценил слово, был так пронзен до конца красотой родной речи, так заботился о точности и естественности поэтического слова, как Твардовский. Иного мнения не может быть у тех, кому дорога литература, кто следил с интересом или с любовью за его работой – такой обширной, за всей его деятельностью – такой подвижнической и мужественной.

Мне помнится, что Михаил Исаковский свою статью к пятидесятилетию Твардовского озаглавил: «Наш самый лучший поэт». А Ярослав Смеляков, но только человек большого таланта, но и острого ума, в течение многих лет неоднократно возвращаясь в наших разговорах к Твардовскому, постоянно называл его первым поэтом Советской России. Так было и за несколько дней до кончины Александра Трифоновича, когда я заехал к Ярославу Васильевичу в Переделкино. А подозревать Смелякова в том, что он не знает себе цену, или в неискренности я никак не могу. Его мнение ценно еще и тем, что он тоже скуп и жестко правдив в своих оценках. Кроме того, мне кажется очень важным, что один крупный художник говорит о другом. Ведь посредственность чаще всего самым значительным явлением считает себя. Потому в свое время Бунин с неприязнью говорил о стихотворцах, кричащих на весь кабак о своей гениальности.

Сказанным я вовсе не стараюсь убедить читателей в том, что Твардовский большой поэт. В этом нет надобности, это давно доказано его творчеством и всем известно. Я хорошо знаю, что он при жизни не нуждался ни в моем, ни в чьем бы то ни было славословии. В этом также не нуждается его поэзия, и после смерти Твардовского. Она дошла до сердца народа и закрепилась в его сознании, вошла в сокровищницу его культуры. Я знаю, что ему было противно всякое фальшивое, неправдивое слово, он не выносил его. А потому хочется сказать о нем правдиво, насколько это доступно мне, понимая при этом, о каком большом человеке и художнике идет речь, и сознавая свою ответственность перед его памятью. Я хочу, пусть даже бегло, ибо эти строки пишутся в больнице, сказать слова любви и восхищения о том поэте, о том человеке, память которого свята для меня. Она дорога для всех, кто ценит поэзию, высшие духовные достижения советского народа, его культуру, а также человеческое мужество и совесть. Я хочу сказать свое, слово любви и прощания о человеке, одним знакомством с которым я должен был бы гордиться всю жизнь, если бы даже не было большего, потому что он был из тех редких людей, которые не так часто появляются «на земле, а, появившись, живут так, делают свое дело так, что каждый из них еще больше оправдывает существование человеческого рода, еще и еще раз доказывает, как прекрасны и сильны творческие, созидательные возможности человека, как бесценны ум, талант, благородство, как бы в течение столетий враги культуры не старались растоптать их, как бы ни наступало на них человеконенавистничество реакции всех времен, самым жутким выражением которой стал фашизм. Александр Твардовский, как коммунист, как советский писатель-гуманист, был среди борцов против фашизма в годы войны и в годы мира.

Мое слово гордости тем, что он сделал, и мое слово горя от утраты о том поэте и человеке, который за два дня до смерти одной ослабевшей левой рукой обнимал меня и так горестно смотрел на меня теми, похожими на небо России, глазами, которые я знал такими зоркими и в которых видел его необыкновенный ум. Этих глаз я больше не увижу и не нажму по-крестьянски крепкую руку, написавшую «Василия Теркина», «Дом у дороги», «За далью – даль» – шедевры нашей поэзии, чудесный эпос века. Я человек, звавший много потерь. Утрата Твардовского – одна из тягчайших моих утрат.

О ком бы из творческих людей мы ни писали, важнее всего быть верным истине. Только тогда и стоит писать. А в данном случае истиной является то, что творчество Александра Твардовского – это эпоха в поэзии, он был выдающимся нашим современником, одним из редких сынов своей родины. Преувеличить значение его работы и личности невозможно. Он принадлежит к семье тех поэтов и тех людей, именами которых будет отмечен наш век. Гору полагается называть горой. Ей самой жизнью навсегда дарована высота.

Давайте вспомним стихотворение «Слово о словах». Из него я процитировал две строки в самом начале моих заметок. Оно, по-моему, уникальное. Мне хочется остановиться на нем. И вовсе не с целью школьнического разбора. Это стихотворение – кредо Твардовского-поэта. Не только возможность, но и право написать подобное стихотворение имел только такой поэт, каким был Твардовский – художник с мудрым сердцем и чистой совестью, до последнего дыхания преданный поэзии, человек большого гражданского мужества и честности, писатель, обожавший свою землю, родной язык, без остатка преданный им, точно и мудро знавший цену слову, непримиримый враг лжи, позы и фальши, литератор, умевший дорожить словом – народным достоянием и сокровищем, как жизнью, поэт, для которого слово неотделимо от его совести художника и гражданина.

Да, есть слова, что жгут, как пламя,

Что светят вдаль и вглубь – до дна,

Но их подмена словесами

Измене может быть равна.

А сколько людей без права на это печатают стихи, да не только стихи! – издают книги, даже много книг. Что поделаешь, на земле растут не только розы. Когда пишет недаровитый человек, мучимый тщеславием и желанием известности, но лишенный чутья и чувства достоинства, ему все равно, о чем трезвонить, лишь бы слушали его, только бы всегда быть на виду, не упустить возможности наказать себя, не проморгать даже те жизненные блага, на которые нет у него прав. У чегемских крестьян есть поговорка: «Тот, у кого нет совести, съедает и то, что было приготовлено не для него». А у крупного художника, горячо любящего не только себя, но и свою родину, ее созидателей и их труд, родную культуру и родную речь, совесть всегда на первом месте. Вот почему, мне думается, Твардовский – поэт в высшей степени верный совестливости к целомудрию великой русской поэзии, обращается к своей Родине точными, искренними словами:

Своим кичащийся пером,—

Стыжусь торчать с дежурной одой

Перед твоим календарем.

Как перед миром потрясенным

Величьем подвигов твоих,

Они, слова, дурным трезвоном

Смущают мертвых и живых.
Мне кажется, что каждый, кто считается поэтом и берет на себя такое бремя и ответственность, должен не только выучить наизусть стихотворение Твардовского, но и переписать его большими ученическими буквами, прикрепить лист к дощечке и постоянно держать перед собой на письменном столе, как поэтический кодекс, как правило, поведения в общежитии или распорядок дня. Мы обычно говорим, что поэзия учит людей всему хорошему. Если это так, то цитируемое стихотворение учит поэта уважению к слову, тому, что он не имеет права бросать его на ветер, говорить слова, у которых «дурной трезвон», учит самому высшему в человеке и художнике – чести и совести, целомудрию и благородству, чуткости и достоинству, без которых нет творчества и большого искусства, а есть только их видимость, их тень. Без этих драгоценных черт не бывает крупной личности и большой судьбы. А нам известно, что выдающийся художник – это всегда характер и значительная личность. Разве не об этом говорит нам история культуры?

Больно и стыдно, когда мертворожденный суррогат выдается за произведение поэзии, а словами, рожденными «без божества и вдохновения», мы пытаемся сказать о живой жизни, полной потрясений, поражений и побед, о человеческой радости и горе, о жизни наших людей, несших и несущих на своих плечах весь гигантский груз времени, о сказочных былях страны. Бездушная стряпня людей, лишенных дарования, но обладающих качествами, не имеющими отношения к творчеству, печатается, издается, к сожалению, в большом количестве и нередко находит поддержку и поощрение у иных редакторов и критиков. А плохо сделанное дело обычно приносит мало пользы или большой вред. Все мы, кто причастен к художественному творчеству, обязаны понять одну суровую истину: искусством надо называть только то, что действительно является им. И еще: безжизненные и фальшивые сочинения никогда и никому не делали чести, не возвеличили перед человечеством и потомством ни одну эпоху, ни одного героя. Это делали только произведения искусства, рожденные талантом и вдохновением, озаренные их светом. Живут и будут жить, принеся честь и славу их Родине, только те произведения, которые отмечены печатью вдохновения и бескорыстия, верные правде времени, самым передовым его идеям, верные человеку, его радостям и страданиям, его мужеству и надеждам. Вот почему Твардовский, творчеству которого свойственны именно эти черты, написал:

Как, обольщая нас окраской,

Слова-труха, слова-утиль

В иных устах до пошлой сказки

Низводят сказочную быль.

Почитайте внимательно автобиографию, статьи и речи т Твардовского. Там вы ни разу не встретите слов: «я как поэт», «моя поэзия», «мое творчество». Он говорил о себе: «моя работа», «я как литератор». Вот кусочек из его автобиографии: «Со «Страны Моравии», встретившей одобрительный прием у читателей и критики, я начинаю счет своим писаниям, которые могут охарактеризовать меня как литератора». И в этом опять-таки я вижу верность лучшим традициям классической русской литературы, человеческой скромности ее крупнейших деятелей. Будучи таким писателем, сделавшим в литературе столь много, человек, создавший образцовые произведения Советской поэзии, имел право написать и такие вот строки:

Основа всех моих основ,

Я за такой устав суровый,

Чтоб ограничить трату слов;

Чтоб разум их живой смыкал,

Чтоб не транжирить, как попало

Из капиталов капитал;

Самим себе в глаза пыля,

Чтоб шло в расчет любое слово

Но курсу твердого рубля.

Не просто некий матерьял, –

Нет, слово – это тоже дело,

Как Ленин часто повторял.

4

Александр Трифонович любил слово «достоинство». Свою небольшую, но замечательную статью, написанную в дни смерти Анны Ахматовой и обращенную к ее памяти, Твардовский озаглавил «Достоинство таланта». Едва ли можно было найти лучшее название в данном случае. Эта статья кажется мне шедевром, ее хочется выучить наизусть, как стихи, пленившие нас. Ничего лучшего об Ахматовой мне не приходилось читать. Оно и понятно. Статьи и речи Твардовского – это особый разговор. Пятый том его последнего прижизненного собрания сочинений каждый из нас, литераторов, должен изучить внимательно и кропотливо, как говорится, от корки до корки. И статьи его – явление редкое – такая в них самобытная глубина мысли, присущий одному только Твардовскому тон разговора. И тут соединились громадный талант, большой ум, культура и прозорливость. В них сильно ощутима печать неповторимости его крупной индивидуальности, удивляет тот богатый, обворожительно чистый, сильный язык, каким написаны его статьи о Пушкине, Бунине, Маршаке, Исаковском.

Тут не убавить,

Не прибавить, –

Так это было на земле.

Все прекрасное, что так трудно дается, связано с честью и достоинством. От них также неотделимы преданность Родине, подвиг и творчество. Еще одним подтверждением верности этой мысли являются личность и творчество Твардовского. Наряду с крупнейшими предшественниками он стал примером для нас потому, что, обладая выдающимся талантом, прожил свою жизнь с большим достоинством, благородно и мужественно, до конца остался верным совестливости русской классической литературы, удивившей мир своим величием. Большой поэт и жил как крупный человек. Потому так горестна его безвременная смерть. Нока еще нам трудно в полной мере осознать значение этой невосполнимой утраты. Неповторим каждый человек, а такой поэт и человек, каким был Твардовский, – тем более. В чем мы можем найти утешение в эти горькие дни, когда он ушел от нас навсегда? Только в том, думается мне, что его поэзия, все им сделанное за его недолгий и нелегкий век, останутся на земле, останутся с людьми надолго, мы уверены в том, что его создания не перестанут читать, нока будет звучать русская речь, которую он обожал, которой так блистательно и бескорыстно служил. Будем верить, что еще вырастут у нас великие поэты, для которых пример и уроки Твардовского станут такой же школой, какой были для него самого творения Пушкина и Некрасова.

Мне кажется, что у большого художника обязательно должен быть большой характер. Таким мы знали и Твардовского. Пусть он сам подтвердит то, что я пытаюсь сказать:
Вся суть в одном единственном завете:

То, что скажу, до времени тая,

Я это знаю лучше всех на свете –

Живых и мертвых, – знаю только я.

Я никогда бы ни за что не мог

Передоверить. Даже Льву Толстому –

Нельзя. Но скажет – пусть себе он бог,

Я об одном при жизни хлопочу:

О том, что знаю лучше всех на свете,

Сказать хочу. И так, как я хочу.

И еще:

С тропы своей ни в чем не отступая,

Так со своей управиться судьбой,

Чтоб в ней себя нашла судьба любая

И чью-то душу отпустила боль.

Мы часто говорим о новаторстве в поэзии. Многие, но моим наблюдениям, понимают под этим словом чисто внешние признаки. Некоторым кажется, что Маяковский, например, был новатором лишь потому, что впервые стал писать стихи лесенкой. Думать так – очень наивно. Маяковский стал новатором не просто внешней структурой стиха, а сущностью и значимостью сказанного, новым революционным содержанием своей поэзии, той, что сделало его крупнейшим поэтом Октябрьской революции. Очень важна, конечно, форма, но, думается, даже самая прекрасная форма без содержания – дело пустое. Значительность сказанного, глубина содержания – вот главное. Новизна формы в серьезном смысле слова имеет огромное значение, но еще большее значение имеет новизна содержания. Не надо заниматься пустяками, мишурой и игрой в рифмы. Годы работы и размышлений, опыт привели меня к такому убеждению. А потому я считаю Твардовского выдающимся новатором, несмотря на то, что он пользовался так называемым традиционным стихом. О традиционном стихе говорят часто, путая все, как будто в каждое десятилетие создается новый стих! Это несерьезно. Посмотрите невнимательнее, какие новые, своеобразные, неповторимые оттенки приобрел этот стих у Твардовского! Ни у кого не было тех интонаций, такого словаря, оттенков, образов, какие мы находим у него. Все идет от его индивидуальности, все у него своеобычно, самобытно, пропущено через его большое сердце, все выношено, пережито, освещено светом его могучей души, во всем сказывается его крупная индивидуальность. Перед нами встает мощный, монолитный и цельный образ редкого художника, волшебного мастера слова. Мир его поэзии особый, как облик большой горы, похожей только на самое себя. Мне за мою жизнь приходилось слышать чтение многих поэтов – больших и малых. Знаю, как подвывают и декламируют многие из них. В чтении Твардовского не было ни подвывания, ни декламации, он читал так же точно, как писал, так же просто в лучшем значении слова и естественно, проникновенно и чисто. Он знал народные песни так же. Тем, кому не пришлось слушать его при жизни, могут проверить мою правоту или неправоту в суждении о манере чтения Твардовского. Пластинки, к счастью, остались. Давно сказано, что о вкусах не спорят. Поверим этому. Но манеру чтения Твардовского я считаю замечательной. Тут я также должен отметить глубочайшее чувство языка, убедительность интонации, их пронзительную силу при всей естественности. И в этом он не походил ни на кого. Его чтение точно соответствовало его стихам.

Сказать, что автор «Василия Теркина» был крупнейшим новатором, не будет открытием. Открытием явилось само это произведение, потому что до него в поэзии не существовало подобного полотна о народе, который сражается за свою родину. Не было такого образа, такого тина, как Теркин. Теркин встал в один ряд с крупнейшими образами русской классической литературы, это незабываемый литературный тип, всеми любимый, всем понятный. Не зря автор, заключая «Книгу про бойца», писал:

Пусть в какой-нибудь каптерке

У кухонного крыльца

Скажут в шутку: «Эй, ты, Теркин!»

Про какого-то бойца...
Таким именно стал сразу же в суровые годы войны Теркин – народный тип, народный образ солдата. Твардовский писал о своей книге:

Мне она всех прочих боле

Дорога, родна до слез,

Как тот сын, что рос не в холе,

А в годину бед и гроз...
Мы, бывшие фронтовики, помним, что Книга про бойца была нам «всех прочих боле дорога». Такую жизнь и всенародную славу приобретают только те книги, которые являются новым словом в литературе, значительнейшим словом, а потому и новаторским.

В заключительной главе «Василия Теркина» читаем:

Пусть читатель вероятный

Скажет с книжкою в руке: –

Вот стихи, а все понятно,

Все на русском языке...

Лет двадцать назад Твардовский в одной из бесед с нами сказал, что надо писать так, чтобы тебя понимали и академик и доярка. Это было его убеждением. Л то, что и очень большой поэт может быть таким, он доказал своей работой.

Очень любопытно высказывание Бунина о Твардовском. Один из волшебных мастеров русского слова, строгий ценитель произведений художественной литературы и суровый судья писал Телешову из Парижа: «Дорогой Николай Дмитриевич, я только что прочитал книгу А. Твардовского («Василий Теркин») и не могу удержаться – прошу тебя, если ты знаком и встречаешься с ним, передать ему при случае, что я (читатель, как ты знаешь, придирчивый, требовательный) совершенно восхищен его талантом – это поистине редкая книга, какая свобода, какая чудесная удаль, какая меткость, точность во всем и какой необыкновенный народный, солдатский язык – ни сучка, ни задоринки, ни единого фальшивого, готового слова! Возможно, что оп останется автором только одной такой книги, начнет повторяться, писать хуже, но даже и это можно будет простить ему за Теркина». Как замечательно, что такой суровый мастер, очень скучной на похвалы, так лестно отозвался о другом суровом, молодом еще тогда мастере. Редко Бунин позволял себе такие эмоции в своих оценках произведений поэзии, а оцепил он Твардовского прозорливо-безошибочно, сказал о нем главное. Читая это письмо, я наслаждался. Как хорошо, что опасение Бунина в отношении того, что Твардовский может остаться автором только одной книги такого уровня не оправдалось. Это хорошо известно нам, читавшим «Дом у дороги», «За далью – даль» и другие вещи крупнейшего советского поэта. Письмо Бунина, по-моему, мало известно широкому кругу читателей, поэтому я и решил привести его полностью. Такие документы заслуживают того, чтобы их узнало как можно большее число людей.

5

С большой щедростью и очень своеобразно изобразил Твардовский русскую природу. К ней обращено и это позднее его стихотворение – такое проникновенное и нежное:

За чудные эти часы

Лесного – не сна, а покоя,

Безмолвной морозной красы.

С разлапых недвижных ветвей

Снежинки, одной порошинки

Стряхнуть опасается ель.

Не знаю, чему иль кому

Спасибо, но, может, отчасти

Сегодня – себе самому.

Лирика Твардовского последнего десятилетия приобрела, новые краски и грани, стала еще глубже и драматичней. Это легко ощутить и понять, прочитав хотя бы стихотворения «Памяти матери» и «Памяти Гагарина». Нельзя читать без настоящего волнения такие строки о матери:

И ей, бывало, виделись во сне

Не столько дом и двор со всеми справами,

А взгорок тот в родимой стороне

С крестами над березами кудрявыми.

Вдали большак, дымит пыльца дорожная.

– Проснусь, проснусь, – рассказывала мать, –

А за стеною – кладбище таежное...

Что спились за тайгою чужедальнею.

Досталось прописаться в тесноте

На вечную квартиру коммунальную.

Какою метой вечность сверху мечена.

А тех берез кудрявых – их давно

На свете нету. Спиться больше нечему.

Перевези меня на ту сторону,

Сторону – домой...
Надобные вещи создаются на земле не часто. Тот час, когда рождаются произведения такой силы, становится редким и счастливым часом. И в этих стихах Твардовского больше всего потрясают, правда жизни, бесстрашная, правда чувств, подлинность, образность, богатство и чистота языка, его глубинная поэтическая мощь. В своей речи о Пушкине Твардовский сказал, что у великого русского поэта не мастерство, а волшебство. Волшебство присутствует и в поэзии самого Твардовского.

Эти заметки не воспоминания о поэте. Избавим его память от скороспелых литературных воспоминаний, на которые часто бывает падок наш брат. Но все же я не могу не сказать о некоторых человеческих чертах Александра Трифоновича. Даже в обстановке обыкновенного застолья чаще получалось так, что все сказанное до него становилось незначительным, мелким украшательством, после того, как начинал говорить Твардовский. И за обычным дружеским столом удивляли его проникновенность, значительность его слов и его ум. Редкой силой таланта и ума было проникнуто все, что говорил он – большой человек, необыкновенный художник. В так трудно доступной правдивости, во всем заключалась одна из сильнейших сторон его характера и обаяния. Только потому он имел право сказать:
Больше б мог, да было к спеху,

Тем, однако, дорожи,

Что, случалось, врал для смеху,

Никогда не лгал для лжи.

6

Норой приходилось слышать разговоры о том, что Твардовский равнодушен к литературам других народов нашей страны. Считаю своим долгом категорически отвести такое неверное и недостойное мнение. Судить о крупном писателе только с позиции того, как он относился к тебе и к твоей работе, недозволительно и необъективно. Постоянный интерес Твардовского к работе ряда литераторов из республик нашей родины, его внимание к ним полностью опрокидывают пустые разговоры и сплетни, искажающие истину. Вспомним, как он относился к таким национальным писателям, как Аркадий Кулешов, Микула Бажан, Чингиз Айтматов, Расул Гамзатов, Мустай Карим, Давид Кугультинов, Василь Быков. В этой связи я мог бы сказать еще о многом, но выше я предупредил, что нишу не воспоминания. Он умел хорошо относиться к людям, которые заслуживали этого. Одной из замечательных черт порядочного человека, но моему мнению, является свойство помнить то добро, которое сделали ему другие. Это очень человеческая черта. Она была в высшей степени присуща Александру Трифоновичу. Тут достаточно вспомнить, как он относился к М. В. Исаковскому. Я могу назвать это отношение любовным и нежным. Он был признателен своему земляку не только как замечательному поэту, а помнил то внимание и поддержку, которые оказал Исаковский младшему собрату в начале его пути. Это еще один поучительный урок для всех нас и для всех тех, кто придет после нас, ибо всегда будут зрелые мастера литературы и начинающие писатели.

При его жизни я никогда не осмеливался называть себя учеником Твардовского, а когда его не стало, тем более не могу. Быть учеником такого человека - слишком большое дело. Кто бы осмелился, например, назвать себя учеником Гете или Пушкина? Я также никогда не старался писать под Твардовского, понимая бессмысленность подобных стараний. Но тут же хочу подчеркнуть, что его уроки и его пример стали для меня большой, неоценимой школой. Учиться – совсем не значит повторять учителя, быть похожим на него. Ученики, похожие на учителей, но не на самих себя, обычно огорчают мастеров. Одно только то, что он жил среди нас, мы имели счастье общаться с ним, слушать его, – было школой и благом для нас. А о той радости, которую испытывали мы оттого, что многие наши вещи проходили через его руки и печатались под его редакцией, и говорить нечего. Я лично считал это таким счастьем для себя, которого больше у меня уже не будет.

Александр Твардовский был крепко скроен, и нам всегда казалось, что он создан для долгой жизни. Но эти наши впечатления и надежды обманули нас. Он ушел слишком рано. Он жил с достоинством и с достоинством встретил болезнь – свою роковую, неотвратимую беду, и до конца сохранил это достоинство. Для этого требуется большое мужество. Как это трудно! Но человеку положено стараться быть таким. Каждый раз, приезжая к нему, больному, я видел, с какой тоской он смотрел на заснеженные березы и сосны за окном своей дачи зимой, на черную собаку, которая ходила по снегу, на зелень тех же берез летом. Несмотря на все муки и боль, все равно в его глазах оставался все тот же огромный ум и проникновенность, оставались все те же воля и мужество. В те трагические дни он действительно был похож на орла с перебитым крылом, который жаждет взлететь в небо, но не может. И такая была боль, такая тоска в его прозорливых глазах! И что мне сейчас до того – банально это сравнение или нет! Я помню его великую боль, неотвратимую беду, пришедшую к нему так рано!

Была большая гора. Мы долгие годы с любовью смотрели на нее. И не стало этой горы. «Мы все уходим понемногу...» Что делать! «Чарка выпита до дна». Что делать? Да, милый Александр Трифонович, «чарка выпита до дна»! «Мы умираем, а искусство остается», – сказал Александр Блок. С людьми остается и поэзия Твардовского, как высокое искусство, как редкое и неповторимое явление великой русской литературы. С живыми остается его пример, его уроки.

Кому память, кому слава,

Кому темная вода...

Смыли весны горький пепел

Очагов, что грели нас.

С кем я не был, с кем я не пил

В первый раз, в последний раз...
С кем я только не был дружен

С первой встречи близ огня.

Скольким душам я был нужен,

Без которых нет меня.

На дне моей жизни,

на самом донышке

Захочется мне

посидеть на солнышке,

На теплом пенушке.

И чтобы листва

красовалась палая

В наклонных лучах

недалекого вечера.

И пусть оно так,

что морока немалая –

Твой век целиком,

да об этом уж нечего.

Я думу свою

без помехи подслушаю.

Черту подведу

стариковскою палочкой:

Ничего, что по случаю

Я здесь побывал

И отметился галочкой.

Эти заметки – мое прощание с Александром Твардовским, мой горький реквием ему, мое слово в честь и во славу великого поэта великой России – хочу заключить словами его любимого Теркина:

Я не то еще сказал бы,

Про себя поберегу,

Я не так еще сыграл бы,

Жаль, что лучше не могу.

1972