Лето в пионерском галстуке

— Я так её ненавидел и так любил… — невпопад ответил всё ещё
потрясённый Юрка.
Эта была та самая конкурсная пьеса, которая всё сломала. Но не
воспоминание о провале так сильно его изводило. Юрку душила
память о том, каким он был счастливым, когда музыка присутствовала
в его жизни, когда была важнейшей, неотъемлемой его частью. И ещё
больнее в нём отозвалось напоминание — такого больше никогда не
будет. Без музыки вообще ничего не будет. Не будет «будущего», без
музыки Юрке осталось только «завтра».
— Та-а-ак… — протянул Володя до того напряжённо, что Юрка
насторожился. — В общем, Юра, мне надоело делать вид, что я ничего
не замечаю, — громко, чётко, безотлагательным тоном заявил он.
Юрка захлебнулся выдохом: «Что он заметил? Что?!» Но Володя не
заставил себя долго ждать и продолжил обеспокоенно: — Позавчера
ты бегал от меня по лесу, вчера — весь белый ходил, сегодня —
дышишь тяжело, румянец какой-то нездоровый. Раз ты сам ничего не
говоришь мне о том, что с тобой происходит, то и я больше спрашивать
не буду. Хочу только предложить — давай к Ларисе Сергеевне сходим?
— Не-не, не надо. Со мной всё нормально, просто пыль в глаза
попала. Я же аллергик, ты не знал? — Юрка не думал, что говорит,
лишь бы сменить тему.
— Но аллергия не проявляется… — поспорил было Володя.
— Обострение у меня. Пойдём, — сказал Юрка как отрезал и
ринулся вперёд, Володя за ним.
Они прошли больше половины извилистого пути, когда Володя
неуверенно пробормотал, что боится, батареек надолго не хватит, и
выключил радио. Воцарилась тяжёлая тишина, даже птицы не
щебетали. Володя то открывал рот, то, не сказав ни слова, снова его
закрывал, будто пытался о чём-то спросить, но не решался. На подходе
к пирсу, наконец, решился:
— По поводу этой «Колыбельной»… у тебя с ней случайно не
связано что-нибудь особенное? Не пойми неправильно, но так
бледнеть от музыки… это странно.
— Володь, я уже всё про себя рассказал, больше нечего. А чего ты
всё о секретах, будто у тебя их целый шкаф?
— Ну, шкаф-то вряд ли, — усмехнулся Володя. — Главные мои
секреты ты тоже уже знаешь, но, конечно, у меня есть и другие. Всё

как у всех.
— Тогда давай самый страшный!
Володя задумался и чуть погодя протянул неуверенно:
— Таких друзей, как ты, у меня никогда не было и, наверное, не
будет. И, потом, в последнее время я узнаю в тебе себя, так что… Как
уже говорил, я сторонюсь людей. Этому, конечно, есть причина…
И замолк. Он явно хотел сообщить что-то действительно важное.
Юрка не просто слышал по тону, он читал это по его напряжённой
позе, по стиснутым в кулаки рукам. Загоревшееся любопытство начало
отстранять тревогу и печаль, навеянную «Колыбельной», а чем дольше
Володя молчал, тем больше её затмевало.
— Ну? — устав ждать, не выдержал Юрка.
— Я как Чайковский, — отрезал Володя.
— Как Чайковский — что?
Володя обернулся и посмотрел ему в глаза. Так пристально, что
Юрке стало неуютно, он моргнул. Но вдруг Володину задумчивость
как ветром сдуло, он опять превратился в деловито-надменного
вожатого и заявил категорично:
— Музыку люблю.
— О, да, конечно! Ну спасибо тебе за честность!
— Юр, а если серьёзно, ты, что ли, не знаешь? — Володя
усмехнулся. Смешок вышел странным — истерическим.
— Что?
— Ну, про Чайковского…
— Как не знать, знаю: где родился, где жил, сколько и чего
написал. А! Вот что интересно — последнее его произведение
называется «Патетическая симфония». Патетическая — это значит
пафосная, о жизни и смерти, — зачем-то уточнил он. — Так вот, он её
написал, сам дирижировал, а через девять дней после премьеры умер!
— А, ну и хорошо.
— Что хорошо, что умер? Стой, я чего-то не понимаю…
— Неважно.
— Ну скажи!
Володин таинственный вид раздразнил Юрку. Он стал крутиться
вокруг него, умоляя: «Скажи, скажи!» — а Володя сконфуженно
улыбался и качал головой, мол, забудь. И Юрка забыл, но не об этом, а
о том, что случилось под ивой. Совсем из головы вылетело.

Такой приступ склероза уже случался с Юркой. Вот он
расстроился до того сильно, что искренне посчитал, что до конца
своих дней будет переживать о причине расстройства… Но вот Володя
произнёс пару слов, и поводы для переживаний ушли на второй план.
Вот ещё пара слов — и всё забылось!
Когда Юрка в нетерпении уже пригрозил: «С места не сдвинусь,
пока не расскажешь!» — Володя посмотрел на лодочную станцию,
видневшуюся на другом берегу, и всё-таки сдался:
— Я читал его дневник. Переведённый на английский, зато
полный.
— Настоящий? Его рукой написанный? Не автобиография, а
прямо дневник-дневник? — обалдел Юрка.
— Ага-а-а… — ответил Володя с хитрой улыбкой. Во всём его
виде читалось «Наконец-то я знаю про музыку хотя бы чуть-чуть
больше тебя». Ему было явно приятно производить на Юрку
впечатление.
Юрка смотрел ему в глаза и взволнованно «растягивал» пальцы,
бормоча:
— А я и не знал, что такой есть. А… И что там? А почему не на
русском, на русском разве нет?
— Есть, но просто те, что изданы в СССР — купированные. То
есть урезанные.
— Как это урезанные? Почему? Ерунда какая-то: с чего это
американцам можно знать больше, чем русским? Наш же композитор!
— Да есть там, в этих дневниках кое-что… лишнее.
— Что? — у Юрки загорелись глаза, он схватил Володю за руку и
стал трясти. — Что? Ну расскажи, что? Каким он был? Как писал?
— Он был очень капризным, страдал припадками ярости, пил.
Много пил. Играл в карты, это у него мания была — карты.
Юрка сразу поник:
— Ну и правильно, что этого в русских дневниках нет. Пусть
дальше американцы ищут какие-то гадости о великих русских людях.
А нам это не надо! Вот зачем нам знать о Чайковском плохое, зачем это
помнить? И вообще… А ты-то почему рассказываешь о нём именно
это?
— Ты спросил, я ответил. И я говорю это всё не для того, чтобы
очернить, а чтобы показать, что он был таким же человеком, как ты и

я. Скорее даже как я… Ты ведь знаешь, кто такой Боб?
— Его племянник. Он посвятил ему «Шестую симфонию».
— Ты знаешь, он его любил…
— Это же его племянник, естественно, он его любил! — перебил
Юрка. — Не за деньги ведь он будет ему целую симфонию посвящать,
да ещё и такую!
— Ну да… знаешь, в дневнике есть такой фрагмент. — Володя
усмехнулся. — Только представь себе — Чайковский, которому скоро
под пятьдесят, вечно болеющий и поэтому раздражительный и злой,
лезет на крышу дома вместе с двадцатилетним Бобом смотреть на
грозу. А ведь это девятнадцатый век, Юр, тогда гроз боялись. Или…
или вот ходит с ним на десятикилометровые прогулки по полям и
лесам…
— Нет, это мне тоже неинтересно. Лучше другое расскажи — как
он писал?
Володя снова посмотрел на Юрку и кивнул:
— Да, конечно, тебе интересно не это. Правильно. Как писал? По
расписанию, каждый день. Расстраивался, если не получалось, но
писал. Слушал произведения других. Хорошие, чтобы брать пример.
Модные, чтобы быть в курсе. Плохие, чтобы разбирать чужие ошибки
и самому их не повторять.
— А часто он был недоволен тем, что написал?
— Очень часто.
— А он слышал музыку? Ну, то есть, когда писал, у него в голове
играла музыка? Или перед. Ну, то есть…
— Я понял. Играла. Но тоже не всегда.
Разговаривая о Чайковском, они спустились к реке и перешли
брод. Увлеклись так, что, услышав горн, синхронно вздрогнули от
неожиданности и только тогда, очнувшись, поспешили к отрядам.
Столкнулись с запыхавшейся Машей, сидящей на лавочках возле
спортплощадки. Занятые беседой, не ответили на её скромное
«Привет!».
Вернувшись в отряд, Юрка построился вместе со всеми в
шеренгу, но, в отличие от других ребят, Иру Петровну не слушал. Он
думал, что Володя прав, даже великий композитор — в первую очередь
человек. Такой же человек, как Юрка. И что если даже
двадцатипятилетнего, взрослого — а по Юркиному личному мнению,

так и вовсе почти уже старого, — Чайковского вместо скучного
канцелярского будущего ждала музыкальная карьера, то, может быть, и
у Юрки ещё не всё потеряно? Эта мысль, хоть и невероятная,
воодушевила его. Где-то в глубине души затеплилось желание сесть за
инструмент и сыграть что-нибудь бодрое и радостное. Может быть,
«Канон»?

жүктеу/скачать 2,39 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: