Маргарет Митчелл Унесенные ветром

надеясь вывести его из себя.

    – Да, думаю, что не можете. Вы ведь не отличаетесь богатым воображением.

    Он умолк и затянулся сигарой. А Скарлетт отчаянно пыталась придумать, что бы такое погрубее сказать,

чтобы не остаться в долгу, но в голову ей ничего не приходило.

    – Я буду признателен, если вы никому об этом не расскажете, – наконец промолвил он. – Впрочем, просить

женщину держать рот на замке – это все равно что просить о невозможном.

    – Я умею хранить секреты, – с видом оскорбленного достоинства сказала она.

    – Умеете? Приятно узнавать о друзьях то, чего и не подозревал. А теперь перестаньте дуться, Скарлетт. Я

сожалею, что был груб, но это вам за ваше любопытство. Улыбнитесь же, и доставим друг другу две-три

приятные минуты, прежде чем я приступлю к разговору о вещах неприятных.

    «О господи! – подумала она. – Вот теперь он заведет разговор про Эшли и про лесопилку!» И она поспешила

улыбнуться, заиграв ямочками в надежде, что это направит его мысли на другое.

    – А куда еще вы ездили, Ретт? Не все же время вы были в Новом Орлеане, правда?

    – Нет, последний месяц я был в Чарльстоне. У меня умер отец.

    – Ох, извините.

    – Не надо извиняться. Я уверен, он вовсе не жалел, что умирает, да и я вовсе не жалею, что он мертв.

    – Какие страшные вещи вы говорите, Ретт!

    – Было бы куда страшнее, если бы я делал вид, будто жалею о нем, хотя на самом деле это не так, верно? Мы

никогда не питали друг к другу любви. Я просто не могу припомнить, чтобы старый джентльмен хоть в чем-то

одобрял меня. Я был слишком похож на его отца, а он не одобрял своего отца. И по мере того как я рос, его

неодобрение превратилось в настоящую неприязнь-правда, должен признаться, я не прилагал особых усилий,

чтобы исправить дело. Все, чего отец ждал от меня, каким хотел бы меня видеть, было так нудно. И кончилось

тем, что он вышвырнул меня в широкий мир без единого цента в кармане, не научив ничему дельному, кроме

того, что обязан уметь чарльстонский джентльмен – быть хорошим стрелком и отменным игроком в покер.

Когда же я не подох с голоду, а извлек немало преимуществ из своего умения играть в покер и по-королевски

содержал себя игрой, отец воспринял это как личное оскорбление. Такой афронт: Батлер стал игроком!

Поэтому, когда я впервые вернулся в родной город, отец запретил матери видеться со мной. И во время войны,

когда я прорывался сквозь вражескую блокаду в Чарльстон, матери приходилось лгать и встречаться со мной

тайком. Естественно, моя любовь к отцу от этого не возрастала.

    – Ох, я же понятия обо всем этом не имела!

    – По общепринятым воззрениям он был типичным добропорядочным джентльменом старой школы, а это

значит, что он был невежествен, упрям, нетерпим и способен думать лишь так, как думали джентльмены старой

школы. Все чрезвычайно восторгались им за то, что он отлучил меня от дома и считал все равно что мертвым.

«Если правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его»[26]. Я был его правым глазом, его старшим сыном, и он,

пылая мщением, вырвал меня из своего сердца. – Ретт слегка усмехнулся, но глаза его оставались

холодно-ироничными. – Это я еще мог бы ему простить, но не могу простить того, до какого состояния он довел

мою мать и сестру, когда кончилась война. Они ведь остались совсем нищие. Дом на плантации сгорел, а

рисовые поля снова превратились в болота. Городской дом пошел с молотка за неуплату налогов, и они

переехали в две комнатенки, в которых даже черным не пристало жить. Я посылал: деньги маме, но отец

отсылал их обратно: они, видите ли, были нажиты нечестным путем! Я несколько раз ездил в Чарльстон и

потихоньку давал деньги сестре. Но отец: всегда это обнаруживали устраивал ей такой скандал, что бедняжке

жизнь становилась не мила. А деньги возвращались мне. Просто не понимаю, как они жили… Впрочем, нет,

понимаю. Брат давал им сколько мог, хотя, конечно, немного, а от меня тоже не желал ничего брать: деньги

спекулянта, видите ли, не приносят счастья! Ну, и друзья, конечно, помогали. Ваша тетушка Евлалия была

очень добра. Вы ведь знаете: она одна из ближайших подруг моей мамы. Она давала им одежду и… Боже

правый, мама живет подаянием!

    Это был один из тех редких случаев, когда Скарлетт видела Ретта без маски – жесткое лицо его дышало

неподдельной ненавистью к отцу и болью за мать.

    – Тетя Дали! Но, господи, Ретт, у нее же самой почти ничего нет, кроме того, что я ей посылаю!

    – Ах, вот, значит, откуда все! До чего же вы плохо воспитаны, прелесть моя: похваляетесь передо мной,

чтобы еще больше меня унизить. Позвольте, в таком случае, возместить вам расходы!

    – Охотно, – сказала Скарлетт и вдруг лукаво улыбнулась, и он улыбнулся ей в ответ.

    – Ах, Скарлетт, как же начинают сверкать ваши глазки при одной мысли о лишнем долларе! Вы уверены, что

помимо ирландской крови в вас нет еще и шотландской или, быть может, еврейской?

    – Не смейте говорить гадости! Я вовсе не собиралась похваляться перед вами, когда сказала про тетю Лали. А

она, ей-богу, видно, думает, что у меня денег – куры не клюют. То и дело пишет, чтобы я еще прислала, а у меня

– бог свидетель – и своих трат предостаточно, не могу же я содержать еще весь Чарльстон. А отчего умер ваш

отец?

    – От обычного для нынешних джентльменов недоедания – так я думаю и надеюсь. И поделом ему. Он хотел,

чтобы мама и Розмари голодали вместе с ним. Теперь же, когда он умер, я буду им помогать. Я купил им дом на

Бэттери и нанял слуг. Но они, конечно, держат в тайне, что деньги дал я.

    – Почему?

    – Дорогая моя, вы же знаете Чарльстон! Вы там бывали. Мои родные хотя люди и бедные, но должны

сохранять лицо. А как его сохранишь, если станет известно, что живут они на деньги игрока, спекулянта и

«саквояжника». Вот они и распустили слух, что отец оставил страховку на огромную сумму, что он жил в

нищете и голодал, чем и довел себя до смерти, но деньги по страховке выплачивал, чтобы как следует

обеспечить семью после своей смерти. Поэтому теперь в глазах людей он уже не просто джентльмен старой

школы, а Джентльмен с большой буквы. Собственно, человек, принесший себя в жертву ради семьи. Надеюсь,

он переворачивается в гробу оттого, что, несмотря на все его старания, мама и Розмари ни в чем теперь не

нуждаются… В определенном смысле мне даже жаль, что он умер: ведь ему так хотелось умереть, он был рад

смерти.

    – Почему?

    – Да потому, что на самом деле он умер еще тогда, когда генерал Ли сложил оружие. Вызнаете людей такого

типа. Он не смог приспособиться к новым временам и только и делал, что разглагольствовал о добрых старых

днях.

    – Ретт, неужели все старики такие? – Она подумала о Джералде и о том, что Уилл рассказал ей про него.

    – Нет, конечно! Взгляните хотя бы на вашего дядю Генри и на этого старого дикого кота мистера

Мерриуэзера. Они точно заново родились, когда пошли в ополчение, и с тех пор, по-моему, все молодеют и

становятся ершистее. Я как раз сегодня утром повстречал старика Мерриуэзера – он ехал в фургоне Рене и клял

лошадь, точно армейский живодер. Он сказал мне, что помолодел на десять лет с тех пор, как разъезжает в

фургоне, а не сидит дома и не слушает квохтанье невестки. А ваш дядя Генри с наслаждением сражается с янки

и в суде и вне его, защищая от «саквояжников» вдов и сирот – боюсь, бесплатно. Если бы не война, он бы давно

вышел в отставку и холил свой ревматизм. Оба старика помолодели, потому что снова стали приносить пользу и

чувствуют, что нужны. И им нравится это новое время, которое дает возможность и старикам проявить себя. Но

немало есть людей – причем молодых, – которые пребывают в таком состоянии, в каком находились мой и ваш

отец. Они не могут и не хотят приспосабливаться, и это как раз подводит меня к той неприятной проблеме,

которой я хотел сегодня коснуться, Скарлетт.

    Этот неожиданный поворот беседы выбил почву из-под ног Скарлетт, и она пробормотала:

    – Что… что… – А про себя взмолилась: «О господи! Вот и началось. Смогу ли я его умаслить?»

    – Зная вас, мне, «конечно, не следовало ожидать, что вы будете правдивы, порядочны и честны со мной. Но я

по глупости поверил вам.

    – Я просто не понимаю, о чем вы.

    – Думаю, что понимаете. Во всяком случае, вид у вас очень виноватый. Когда я сейчас ехал по Плющовой

улице, направляясь к вам с визитом, кто бы, вы думали, окликнул меня из-за изгороди – миссис Эшли Уилкс!. Я,

конечно, остановился поболтать с ней.

    – Вот как!

    – Да, у нас была очень приятная беседа. Она всегда хотела, чтобы я знал, заявила миссис Уилкс, каким она

меня считает храбрым, потому что я пошел воевать за Конфедерацию, хотя часы ее и были уже сочтены.

    – Чепуха какая-то! Мелли просто идиотка. Она могла умереть в ту ночь из-за этого вашего героизма.

    – Тогда, я полагаю, она б сочла, что умерла во имя Правого Дела. Потом я спросил ее, что она делает в

Атланте, и она удивленно посмотрела на меня и сказала, что они теперь здесь живут и что вы были так добры –

сделали мистера Уилкса партнером у себя на лесопилке.

    – Ну и что? – коротко спросила Скарлетт.

    – Когда я одалживал вам деньги на приобретение этой лесопилки, я поставил одно условие, которое вы

согласились выполнить и которое состояло в том, что эти деньги никогда не пойдут на Эшли Уилкса.

    – Вы оскорбляете меня. Я же вернула вам ваши деньги, теперь лесопилка моя, и что я с ней делаю, никого не

касается.

    – А не скажете ли вы, откуда у вас взялись деньги, чтобы вернуть мне долг?

    – Само собой, нажила их, продавая пиленый лес.

    – А пиленый лес вы могли производить потому, что у вас были деньги, которые я вам для начала одолжил.

Вот так-то. Значит, с помощью моих денег вы поддерживаете Эшли. Вы бесчестная женщина, и если бы вы не

вернули мне долг, я бы с удовольствием востребовал его сейчас, а не заплати вы мне – все ваше добро пошло бы

с аукциона.

    Он произнес это пренебрежительным тоном, но глаза его гневно сверкали.

    Скарлетт поспешила перенести войну на территорию противника.

    – Почему вы так ненавидите Эшли? Можно подумать, что вы ревнуете к нему.

    Слова вылетели сами собой – она готова была прикусить язык за то, что произнесла их, ибо Ретт откинул

голову и так расхохотался, что она вспыхнула от досады.

    – Вы не только бесчестная, но еще и самонадеянная, – сказал он. – Никак не можете забыть, что были первой

красавицей в округе, да? Вечно будете считать, что более лакомой штучки в туфельках нет на всем белом свете

и что любой мужчина, узрев вас, должен тут же ошалеть от любви.

    – Ничего подобного! – запальчиво выкрикнула она. – Просто я не могу понять, почему вы так ненавидите

Эшли, и это единственное объяснение, какое приходит мне в голову.

    – Ну, так пусть вам в голову придет что-нибудь другое, прелестная моя чаровница, потому что ваше

объяснение неверно. А насчет моей ненависти к Эшли… Я не питаю к нему ненависти, как не питаю и любви.

Собственно, единственное чувство, которое я испытываю к нему и ему подобным, – это жалость.

    – Жалость?

    – Да, и еще немного презрения. Ну, а теперь наберите в легкие побольше воздуха, надуйтесь как индюшка и

объявите, что он стоит тысячи мерзавцев вроде меня, да и вообще, как я смею чувствовать к нему жалость или

презрение. А когда вы выпустите из себя весь воздух, я скажу вам, что имею в виду, если вас это, конечно,

интересует.

    – Ну, так меня это не интересует.

    – А я все равно скажу, ибо не могу допустить, чтобы вы продолжали строить себе эти ваши милые иллюзии

насчет моей ревности. Я жалею его потому, что ему бы следовало умереть, а он не умер. И я презираю его

потому, что он не знает, куда себя девать теперь, когда его мир рухнул.

    В этом было что-то знакомое. Скарлетт смутно помнилось, что она уже слышала подобные речи, но не могла

припомнить – когда и где. Да и не стала пытаться – слишком она раскипятилась и не в состоянии была

сосредоточиться.

    – Дай вам волю, все приличные люди на Юге были бы уже покойниками!

    – А дай им волю, и я думаю, люди типа Эшли предпочли бы лежать в земле. Лежать в земле под

аккуратненькими мраморными плитами, на которых значилось бы: «Здесь лежит боец Конфедерации, отдавший

жизнь ради Юга», или: «Dulce et decorum est»[27], или какая-нибудь другая популярная эпитафия.

    – Не понимаю почему!

    – А вы никогда ничего не понимаете, пока это не написано дюймовыми буквами и не подсунуто вам под нос,

верно? Если бы они умерли, все их беды были бы уже позади и перед ними не стояли бы эти проблемы –

проблемы, которые не могут быть разрешены. А кроме того, их семьи на протяжении бесчисленного множества

поколений гордились бы ими. И еще я слыхал, что мертвые – счастливы. А вы считаете, что Эшли Уилкс –

счастлив?

    – Ну, конечно… – начала было она, но тут же вспомнила, какие в последнее время были у Эшли глаза, и

умолкла.

    – Он счастлив, или Хью Элсинг, или доктор Мид? Мой отец или ваш отец были счастливы?

    – Ну, может, и не были так счастливы, как могли бы: они ведь потеряли все свои деньги.

    Он расхохотался.

    – Дело не в том, что они потеряли деньги, моя кошечка. Дело в том, что они лишились своего мира – мира, в

котором выросли. Они – точно рыба, вынутая из воды, или кошка, которой обрубили лапы. Они были

воспитаны, чтобы стать людьми определенного типа, выполнять определенные обязанности, занимать

определенное место в обществе. А этот тип людей, эти обязанности, это общество навсегда исчезли, когда

генерал Ли подошел к Аппоматтоксу. Ох, Скарлетт, не будьте же дурочкой! Ну, что Эшли Уилксу делать

теперь, когда у него нет дома, плантацию у него отобрали за неуплату налогов, а цена благородным

джентльменам – пенни за двадцать штук. Может он работать головой или руками? Готов побиться об заклад,

что вы немало потеряли денег с тех пор, как он взялся управлять лесопилкой.

    – Ничего подобного!

    – Как славно! Могу я взглянуть на вашу бухгалтерию как-нибудь в воскресенье вечером, к да у вас выдастся

свободное время?

    – Пошли вы к черту – и не только в свободное время. И вообще можете убираться: вы мне осатанели.

    – Кошечка моя, я уже был у черта, и он оказался невероятно скучным. Больше я к нему не пойду, даже чтобы

вам угодить. Вы взяли у меня деньги, когда они были вам до зарезу нужны, и употребили их в дело. Мы с вами

уговорились, как вы будете ими пользоваться, и вы наш уговор нарушили. Но запомните, бесценная моя

маленькая обманщица: настанет время, когда вам захочется занять у меня еще. И захочется получить эти деньги

под невероятно низкий процент, чтобы вы могли купить новые лесопилки, новых мулов и построить новые

салуны. Так вот: вы получите их, когда рак свистнет.

    – Если мне потребуются деньги, я возьму заем в банке, так что премного благодарна, – холодно заявила она, с

трудом сдерживая клокочущую ярость.

    – Вот как? Что ж, попытайтесь. Я владею, кстати, немалым количеством акций банка.

    – Да?

    – Да, у меня есть интерес и к добропорядочным предприятиям.

    – Но есть же другие банки…

    – Превеликое множество. И уж я постараюсь, чтобы вам пришлось изрядно поплясать, а все равно вы от них

ни цента не получите. Так что за денежками придется вам идти к ростовщикам-«саквояжникам».

    – И пойду – и даже с удовольствием.

    – Пойдете, но без удовольствия, когда узнаете, какие они запрашивают проценты. Красавица моя, в деловом

мире крепко наказывают за нечестную игру. Вам бы следовало не вилять со мной.

    – Хороший вы человек, ничего не скажешь! Богатый и могущественный, а точно коршун набрасываетесь на

таких, как Эшли или я.

    – Вы себя на одну доску с ним не ставьте. Вы не растоптаны. И никогда не будете растоптаны. А вот он

растоптан, он пошел ко дну и никогда не всплывет, если какой-нибудь энергичный человек не подтолкнет его,

не будет наставлять и оберегать всю жизнь. Ну, а я что-то не склонен тратить деньги на такого, как Эшли.

    – Однако вы же не возражали помочь мне, а я шла ко дну и…

    – Ради вас стоило рискнуть, моя дорогая, даже интересно было рискнуть. Почему? Да потому, что вы не

повисли на шее у своих мужчин, оплакивая былые дни. Вы пробились на поверхность и заработали локтями, и

теперь состояние ваше, выросшее на деньгах, которые вы украли из бумажника мертвеца, а также у

Конфедерации, – достаточно прочно. На вашем счету – убийство, увод жениха, попытка совершить

прелюбодеяние, ложь, двурушничество и всякие мелкие мошенничества, в которые лучше не вдаваться. Все это

достойно восхищения. И говорит о том, что вы – человек энергичный, решительный и что ради вас стоит

рискнуть деньгами. Помогать людям, которые умеют помочь сами себе, – это даже увлекательно. Я, например,

готов одолжить десять тысяч долларов без всякой расписки этой старой римской матроне – миссис Мерриуэзер.

Начала она с торговли пирогами из корзиночки, а вы сейчас на нее посмотрите! Пекарня с полудюжиной

рабочих, старый дедушка разъезжает с товаром в фургоне, радуясь жизни, а этот ленивый маленький креол Рене

работает до седьмого пота и доволен… Или возьмите этого беднягу Томми Уэлберна, этого недоноска, который

за двоих работает, и работает хорошо, или… словом, не буду продолжать перечень, чтобы вам не надоесть.

    – А вы мне в самом деле надоели. Надоели до ужаса, – холодно проронила Скарлетт, надеясь вывести его из

себя и отвлечь от злополучной темы – Эшли. Но он лишь коротко рассмеялся, отказываясь поднять перчатку.

    – Вот таким людям стоит помогать. А Эшли Уилксу – ба-а! Люди его породы никому не нужны и не имеют

ценности в нашем перевернутом мире. Всякий раз, как привычный уклад летит вверх тормашками, люди его

породы гибнут первыми. Да и что ж тут особенного? Они не заслуживают того, чтобы остаться в живых, потому

что не борются – не умеют бороться. Не в первый раз все в мире летит вверх тормашками и, конечно, не в

последний. Случалось такое и раньше, случится и снова. А когда такое случается, люди все теряют и все

становятся равны. И, не имея ничего, начинают с нуля. Я хочу сказать: не имея ничего, кроме острого ума и

сильных рук. У таких же, как Эшли, нет ни острого ума, ни физической силы, а если и есть, то они совестятся

пустить эти свои качества в ход. И тогда они идут ко дну – это неизбежно. Таков закон природы, и миру лучше

без них. Но всегда находится горстка таких, которые дерзают и выбиваются на поверхность, и со временем эти

люди оказываются на том же месте, какое занимали до того, как перевернулся мир.

    – Но вы же сами были бедны! Вы мне только что сказали, что отец вышвырнул вас из дома без единого

пенни! – в ярости воскликнула Скарлетт. – Вы должны бы понимать Эшли и сочувствовать ему!

    – Я и понимаю его, – сказал Ретт, – но будь я проклят, если я ему сочувствую. После окончания войны Эшли

обладал куда большими возможностями, чем я, когда меня вышвырнули из дома. По крайней мере у него были

друзья, которые приютили его, тогда как я был Исмаилом[28]. Ну, а чего Эшли достиг?

    – Да как вы можете равнять его с собой, вы – самонадеянный, надутый… Нет, он, слава богу, не такой! Он не

станет, как вы, пачкать руки, наживаясь вместе с янки, «саквояжниками» и подлипалами. Он человек,

уважающий себя, совестливый!

    – Но не настолько уважающий себя и не настолько совестливый, чтобы отказаться от помощи и денег

женщины.

    – А что же ему было еще делать?

    – Я, что ли, должен за него решать? Я знаю лишь то, что делал сам, когда меня выкинули из дома, и что делаю

сейчас. И знаю то, что делали другие. В крушении системы жизни мы увидели приоткрывшиеся для нас

возможности и предельно использовали их – одни честно, Другие – не очень, да и сейчас продолжаем их

использовать. А Эшли и ему подобные, имея те же возможности, никак ими не пользуются. Они люди

недостаточно ловкие, Скарлетт, а только ловкие заслуживают того, чтобы жить.

    Она почти не слушала его, ибо вдруг отчетливо вспомнила то, что ускользало от нее и не давало покоя с той

жүктеу/скачать 1,87 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: