Маргарет Митчелл Унесенные ветром

госпиталя и ни одной душе не проговорилась, от кого они. Она сказала, что миссис Элсинг нипочем не позволит

принять их, если узнает, что это за деньги. Что за деньги – понимаешь? Вот тут я чуть не лишилась чувств! И

так растерялась, так хотела скорей уйти, что сказала: «Да, да, конечно, как это мило с вашей стороны!» или

что-то еще, столь же идиотское, а она улыбнулась и сказала: «Вот это по-христиански», – и сунула этот грязный

платок мне в руку. Фу! Слышишь, какой аромат?

    И Мелани протянула Скарлетт мужской платок – сильно надушенный и довольно грязный, – в который было

завязано несколько монет.

    – Потом она все за что-то благодарила и сказала, что будет приносить мне деньги каждую неделю, и тут как

раз подъехал дядюшка Питер и увидел меня! – Мелани разрыдалась и уткнулась головой в подушку. – А когда

он узрел, с кем я стою, он, – подумай, Скарлетт! – он стал кричать на меня. Никогда еще в жизни никто так на

меня не кричал. Он сказал: «Сей же минут полезайте в коляску!» Ну, конечно, я села в коляску, и всю дорогу до

самого дома он честил меня на чем свет стоит, и не давал сказать ни слова в оправдание, и заявил, что расскажет

все тете Питти. Скарлетт, прошу тебя, спустись вниз и попроси его ничего ей не говорить. Если тетушка узнает

хотя бы то, что я лицом к лицу столкнулась с этой женщиной на улице, это ее убьет. Скарлетт, ты попросишь?

    – Хорошо, попрошу. Но сначала давай посмотрим, сколько там денег. Узелок тяжелый.

    Она развязала платок и высыпала на постель горсть золотых монет.

    – Скарлетт, тут пятьдесят долларов! И все золотом! – совершенно потрясенная, воскликнула Мелани,

пересчитав блестящие желтые кружочки. – Как ты думаешь, это допустимо – воспользоваться такими… Ну,

добытыми таким путем… деньгами для наших воинов? Мне кажется, господь поймет, что она хотела только

добра, и не осудит нас за эти бесчестные деньги? Как вспомню о том, сколько у госпиталя нужд…

    Но Скарлетт ее не слушала. Она смотрела на грязный платок, и чувство унижения и злоба закипали в ее душе.

В углу платка была вышита монограмма: «Р.К.Б.». А в верхнем ящике ее комода хранился платок с такой же

точно монограммой. Не далее как вчера Ретт Батлер обернул этим платком стебли полевых цветов, которые они

вместе собирали. Она хотела вернуть ему платок вечером за ужином.

    Так, значит, Ретт таскается к этой твари Уотлинг и не жалеет на нее денег? Вот из какого кармана поступило

пожертвование на госпиталь! Золото, нажитое на контрабанде. И этот человек еще имеет наглость смотреть

порядочным женщинам в глаза, после того как он был с этой тварью! И подумать только, что она могла

поверить, будто он в нее влюблен! Теперь-то уж ясно, что это сплошное вранье.

    Дурные женщины и все, что их окружало, были для Скарлетт чем-то отталкивающим и вместе с тем

таинственным. Она знала, что мужчины посещают таких женщин, преследуя при этом цели, о которых ни одна

воспитанная леди не отважится даже намекнуть, а уж если намекнет, то только шепотом, в самых туманных

выражениях. И она всегда считала, что только грубые, неотесанные мужики могут посещать таких женщин. До

этой минуты ей и в голову не приходило, что порядочные мужчины – те, с которыми она встречается в

приличных домах, с кем она танцует, – могут позволить себе такое. Это давало ее мыслям совершенно

неожиданное направление, и перед ней открывалось нечто пугающее. Может быть, все мужчины так

поступают? Уже достаточно отвратительно то, что они принуждают своих жен проделывать с ними

непристойности, но чтобы еще бегать к этим гадким женщинам и платить им за подобные услуги! Нет, все

мужчины омерзительны, а Ретт Батлер хуже всех!

    Она бросит этот платок ему в лицо и укажет на дверь, и никогда, никогда больше не перемолвится с ним ни

единым словом. Впрочем, нет, этого ни в коем случае нельзя делать – он же никак, ни под каким видом не

должен знать, что она может хотя бы подозревать о существовании таких женщин, а тем более о том, что он их

посещает. Ни одна леди не должна признаваться в этом.

    «Ох! не будь я леди, я бы уж такое сказала этому подонку!» – в бешенстве подумала она.

    И, скомкав платок в руке, Скарлетт спустилась в кухню к дядюшке Питеру. Проходя мимо плиты, она

бросила платок в огонь и в бессильной ярости смотрела, как его пожирает пламя.

   

   

    

     Глава XIV

    

    К началу лета 1863 года в сердцах южан снова запылала надежда. Невзирая на все трудности, лишения,

спекуляцию и прочие бедствия, невзирая на болезни, страдания и смерть, которыми был отмечен почти каждый

дом, Юг снова и даже с большей уверенностью, чем прошлым летом, восклицал: «Еще одна победа – и войне

конец!» Янки оказались крепким орешком, но этот орешек начинал трещать.

    Рождество 1862 года было счастливым для Атланты, да и для всего Юга. Конфедерация одержала

ошеломляющую победу при Фредериксберге – убитых и раненых янки насчитывались тысячи. Святки на Юге

проходили при всеобщем ликовании: в ходе войны наметился перелом. Необстрелянные новобранцы

превратились теперь в закаленных бойцов, генералы на деле проявили свой пыл, и ни у кого не было сомнений в

том, что с началом весенней кампании янки будут окончательно разгромлены.

    Пришла весна, и бои возобновились. В мае Конфедерация одержала еще одну крупную победу – при

Чанселорсвилле. Юг ревел от восторга.

    Еще более воодушевляющее впечатление произвел прорыв кавалерии северян в Джорджию, обернувшийся

триумфом Конфедерации. Люди долго после этого смеялись и хлопали друг друга по спине, приговаривая: «Да,

сэр, уж: ежели старина Натан Бедфорд Форрест налетит на них, им лучше сразу улепетывать!». В конце апреля

полковник Стрейт со своей кавалерией в тысячу восемьсот всадников внезапно ворвался в Джорджию с

намерением занять Ром, расположенный всего в шестидесяти милях севернее Атланты. Он лелеял заманчивый

план: перерезать главную железную дорогу между Атлантой и Теннесси, затем свернуть к югу на Атланту и

уничтожить все военные заводы и арсеналы, сосредоточенные в этом городе, от которого теперь зависела

судьба Конфедерации.

    Это был дерзкий план, и в случае удачи он мог бы обойтись Конфедерации недешево, но опять выручил

Форрест. Со своей кавалерией, равной по численности одной трети сил противника, – но поглядели бы вы, что

это были за всадники! – он бросился в погоню, заставил противника принять бой, прежде чем тот успел

добраться до Рома, и не давал ему покоя ни днем, ни ночью, пока не взял всех в плен!

    Весть об этом достигла Атланты почти одновременно с сообщением о победе при Чанселорсвилле, и город

ликовал и помирал со смеху. Победа при Чанселорсвилле была, разумеется, крупной военной удачей, но

захваченная в плен конница Стрейта выставляла янки просто на всеобщее посмешище.

    «Да, сэр, лучше уж им не связываться со стариной Форрестом», – потешались в Атланте, снова и снова

пересказывая друг другу эту новость.

    Удача теперь явно сопутствовала Конфедерации, и люди радовались столь благоприятному повороту

фортуны. Правда, янки под командованием генерала Гранта с середины мая осаждали Виксберг. Правда, Юг

понес невосполнимую потерю, когда Несокрушимый Джексон был смертельно ранен при Чанселорсвилле.

Правда, Джорджия потеряла одного из своих храбрейших и талантливейших сыновей в лице генерала Т. – Р. –

Р. Кобба, убитого в сражении при Фредериксберге. Но после таких поражений, как при Фредериксберге и

Чанселорсвилле, янки уже не смогут долго продержаться. Они вынуждены будут сложить оружие, и этой

жестокой войне придет конец.

    В первых числах июля пронесся слух, вскоре подтвердившийся депешами, что войска генерала Ли вступили в

Пенсильванию. Генерал Ли на территории неприятеля! Ли наступает! Эта битва будет последней!

    Атланта волновалась, торжествовала и жаждала мщения. Теперь янки на собственной шкуре почувствуют,

каково это – вести войну на своей земле. Теперь они узнают, каково это – когда твои плодородные земли

вытоптаны, дома сожжены, кони и скот угнаны, старики и юноши взяты под стражу, а женщинам и детям

угрожает голодная смерть!

    Всем было хорошо известно, что творили янки в Миссури, в Кентукки, в Теннесси, в Виргинии. Даже малые

ребятишки, дрожа от ненависти и страха, могли бы поведать об ужасах, содеянных янки на покоренных землях.

В Атланте уже было полно беженцев из восточных районов Теннесси, и город узнавал из первых рук о

перенесенных ими страданиях. Там, как во всех пограничных с Северными штатами областях, сторонники

Конфедерации были в меньшинстве, и война обернулась к ним самой страшной своей стороной, ибо сосед

доносил на соседа и брат убивал брата. Все беженцы требовали в один голос, чтобы Пенсильванию превратили

в пылающий костер, и даже деликатнейшие старые дамы не могли при этом скрыть своего мрачного

удовлетворения.

    Когда же стали поступать сообщения, что Ли издал приказ: частная собственность пенсильванцев

неприкосновенна, мародерство будет караться смертью, а все реквизированное имущество армия будет

оплачивать, – репутация генерала едва не пошатнулась, несмотря на весь его огромный авторитет. Запретить

солдатам пользоваться добром, припрятанным на складах этого преуспевающего штата? О ком он печется,

генерал Ли? А наши мальчики разутые, раздетые, голодные, без лошадей!

    Торопливое письмо Дарси Мида доктору было первой ласточкой, долетевшей до Атланты в эти дни начала

июля. Оно переходило из рук в руки, и возмущение росло.

    «Па, не можешь ли ты раздобыть мне пару сапог? Уже вторую неделю я хожу босиком и потерял всякую

надежду, что меня обуют. Будь у меня не такие здоровущие ноги, я мог бы снять сапоги с какого-нибудь

убитого янки, как делают многие из наших ребят, но мне не попалось еще ни одного янки, чьи сапоги были бы

мне впору. А если раздобудешь, не отправляй по почте. Кто-нибудь все равно присвоит их, и я даже никого не

могу за это винить. Посади Фила в поезд, пусть он мне их привезет. Я тебе скоро напишу, где меня найти. Пока

я знаю только, что мы движемся на север. Сейчас мы в Мериленде, и все говорят, что нас направляют в

Пенсильванию.

    Па, я думал, что мы отплатим янки их же монетой, но генерал сказал: «Нет!», а лично я готов стать к стенке за

удовольствие подпалить дом какого-нибудь янки. Сегодня, па, мы промаршировали через такие огромные

кукурузные плантации, каких я отродясь не видывал. У нас такой кукурузы не растет. Признаться, мы немножко

поживились там украдкой, ведь все мы здорово голодны, а генералу от этого не убудет, поскольку он ничего не

узнает. Впрочем, незрелая кукуруза не слишком-то пошла нам на пользу. Все ребята и без того мучаются

животом, а от кукурузы им стало еще хуже. Ранение в ногу не так тяжело в походе, как понос. Па, пожалуйста,

постарайся раздобыть мне сапоги. Я теперь уже капитан, а капитан должен иметь хотя бы сапоги, даже если у

него нет нового мундира и эполет».

    Но так или иначе войска вступили уже в Пенсильванию, и только это, собственно, и имело значение. Еще

одна победа, и войне конец, и у Дарси Мида будет столько сапог, сколько его душе потребно, и наши ребята

промаршируют обратно домой, и наступят счастливые дни для всех. Серые глаза миссис Мид подергивались

влагой, когда она рисовала себе своего сына-воина, возвратившегося наконец под родной кров, чтобы больше

никогда его не покидать.

    Однако третьего июля телеграфные сообщения с севера внезапно прекратились, и молчание это длилось до

следующего полудня, когда в штаб стали поступать отрывочные, сумбурные сведения. В Пенсильвании, около

маленького городка под названием Геттисберг, произошло большое сражение, в которое генерал Ли бросил всю

свою армию. Сведения были неточны и сильно запаздывали, так как бои шли на неприятельской территории и

сообщения поступали сначала в Мериленд, оттуда передавались в Ричмонд и уж затем – в Атланту.

    Напряжение возрастало, и по городу начал расползаться страх. Неизвестность страшнее всего. Семьи, не

знавшие, где именно воюют их сыновья, молили бога, чтобы они не оказались в Пенсильвании, те же, чьи

близкие были в одном полку с Дарси Мидом, стиснув зубы, заявляли, что рады выпавшей на долю этих

храбрецов чести участвовать в великой битве, которая нанесет янки последнее и окончательное поражение.

    В доме тетушки Питтипэт три женщины избегали смотреть друг другу в глаза, не умея скрыть поселившийся

в их душах страх. Эшли служил в одном полку с Дарси.

    Пятого июля поступили дурные вести, но не с северного, а с западного фронта. После долгой и ожесточенной

осады пал Виксберг, и вся долина реки Миссисипи от Сент-Луиса до Нового Орлеана была теперь фактически в

руках янки. Армия конфедератов оказалась расколотой надвое. В другое время такое тяжелое известие

произвело бы в Атланте смятение и вызвало горестный плач. Но сейчас всем было уже не до Виксберга. Мысли

всех были прикованы к Пенсильвании и к генералу Ли, который вел там бои. Потеря Виксберга – это еще не

катастрофа, если Ли удастся одержать победу на Востоке. Там – Филадельфия, Нью-Йорк, Вашингтон. Потеря

этих городов парализует Север и возместит с лихвой поражение на Миссисипи.

    Тяжко, медленно тянулись часы, и черная туча бедствия нависла над городом, заслонив собою даже блеск

солнца, и люди невольно поглядывали на небо, словно дивясь безмятежной голубизне там, где они ожидали

увидеть грозовые облака. И повсюду – на крылечках, на тротуарах, даже на мостовой – женщины стали

собираться кучками, стараясь подбодрить друг друга, уверяя друг друга, что отсутствие вестей – это хорошая

весть, и не позволяя себе пасть духом. Но зловещие слухи, что генерал Ли убит, сражение проиграно и потери

убитыми и ранеными неисчислимы, словно обезумевшие от страха летучие мыши, носились над притихшим в

ожидании городом. И как ни старались люди не верить этим слухам, охваченные паникой толпы народа

устремились со всей округи в город, осаждая редакции газет и военные учреждения, добиваясь известий с

фронта, любых известий, пусть самых страшных.

    Толпы заполнили вокзал – в надежде узнать что-нибудь от прибывающих с поездами; толпы собирались у

телеграфного агентства, у штаба, перед запертыми дверями редакций газет. Люди стояли странно молчаливые,

но количество их все росло и росло. Почти не слышно было голосов. Одиноко прозвучит порой чей-то

дрожащий старческий голос и замрет, не вызвав отклика в толпе, лишь усугубив тягостное молчание, когда в

ответ ему раздастся уже стократно повторявшееся: «Никаких телеграфных известий с Севера, идут бои». По

краям толпы появлялось все больше и больше женщин в колясках, некоторые подходили и пешком, толпа

густела, воздух становился все удушливее от пыли, поднятой бесчисленным количеством ног. Женщины

молчали, но их бледные, напряженные лица были выразительнее самой душераздирающей мольбы.

    В городе почти не оставалось дома, который не отдал бы фронту отца, сына, брата, мужа или возлюбленного.

И известие о смерти могло прийти в любую семью. Его ждали все. Но поражения не ждал никто. Такую мысль

все отметали прочь. Быть может, в эту самую минуту их мужья и сыновья умирают на выжженных солнцем

травянистых склонах пенсильванских холмов. Быть может, сейчас ряды южан падают как подкошенные под

градом пуль, но Дело, за которое они отдают жизнь, должно победить. Быть может, они будут гибнуть

тысячами, но, словно из-под земли, тысячи и тысячи новых воинов в серых мундирах станут на их место с

мятежным кличем на устах. Откуда они возьмутся, эти воины, никто не знал. Но все знали – знали так же

твердо, как то, что есть на небесах бог, справедливый и карающий: генерал Ли умеет творить чудеса, и

виргинская армия непобедима.

    Скарлетт, Мелани и мисс Питтипэт сидели в коляске с опущенным верхом перед зданием редакции «Дейли

экземинер», укрываясь от солнца зонтиками. У Скарлетт так дрожали руки, что зонтик подпрыгивал у нее над

головой. Тетушка Питтипэт от волнения дергала носом, как кролик, но Мелани сидела, словно мраморное

изваяние, и только глаза ее, казалось, с каждой минутой темнели и становились все огромней. На протяжении

двух часов она произнесла всего несколько слов, когда, достав из ридикюля флакончик с нюхательными солями,

протянула его тетушке Питтипэт и впервые в жизни сказала без обычной нежности и сочувствия в голосе:

    – Понюхайте, если вам дурно. А если тем не менее вам станет совсем дурно – ничего не поделаешь, придется

дядюшке Питеру отвезти вас домой, но предупреждаю: я отсюда не уеду, пока не узнаю о… пока не узнаю. И

Скарлетт останется со мной, я ее не отпущу.

    А Скарлетт и не собиралась уезжать, не собиралась сидеть дома, где она не сможет первой узнать о судьбе

Эшли. Если бы даже тетушка Питти стала отдавать богу душу, Скарлетт все равно не двинулась бы с места.

Где-то там сражался Эшли, быть может, умирал, и только здесь, в редакции газеты, могла она узнать о нем

правду.

    Она окидывала взглядом толпу, выискивая знакомых и соседей: вон миссис Мид в сбившемся на сторону

капоре крепко вцепилась в локоть пятнадцатилетнего Фила; вон сестры Маклюр – губы у них дрожат, обнажая

лошадиные зубы; вон миссис Элсинг сидит прямая, как истинная спартанка, и только выбившиеся из шиньона

седые локоны выдают ее скрытое волнение; а рядом с ней Фэнни Элсинг, бледная как смерть. (Быть не может,

чтобы Фэнни так тревожилась за своего брата Хью! Неужто она проводила на войну любимого, о котором никто

не подозревает?) Вон миссис Мерриуэзер в своей коляске успокаивающе похлопывает по руке Мейбелл,

которая уже столь явно брюхата, что сколько бы она ни куталась в шаль, все равно неприлично показываться на

людях в таком виде. А ей-то чего уж: так тревожиться? Ни разу не сообщалось о том, чтобы луизианские войска

перебрасывали в Пенсильванию. Вероятнее всего, ее волосатый маленький зуав пребывает сейчас в полной

безопасности в Ричмонде.

    В толпе произошло движение, люди расступились, и Ретт Батлер верхом начал осторожно продвигаться к

коляске тетушки Питтипэт. «В храбрости ему не откажешь, – мелькнуло у Скарлетт в голове. – Его же тут в

любую минуту могут просто растерзать за то, что он не надел формы». Он приближался, и она подумала, что

могла бы сама, первая, выцарапать ему глаза. Как смеет он появляться здесь, холеный, сытый, на этой

великолепной лошади, в отличном белом полотняном костюме, в сверкающих сапогах, с дорогой сигарой во

рту, в то время как Эшли и все наши парни, босые, голодные, изнемогая от жары, погибая от дизентерии,

сражаются с янки!

    Злые взгляды сопровождали его неторопливое продвижение. Старики что-то ворчали себе в бороды, а

никогда не отличавшаяся робостью миссис Мерриуэзер, слегка приподнявшись на сиденье, отчетливо

жүктеу/скачать 1,87 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: