113
Литература
Приходил Иван Филиппович ко мне три раза в неделю. Потом стал
ходить ежедневно.
Дела у него были ко мне несложные. Он тихим, как у таракана, голо
сом читал свои крестьянские стишки и просил, по возможности скорей,
пристроить их по знакомству в какойнибудь журнал или газетку.
— Хотя бы одну штуковину напечатали, — говорил Иван Филиппо
вич. —
Охота посмотреть, как это выглядит в печати.
Иногда Иван Филиппович присаживался на кровать и говорил, вздыхая:
— К поэзии, дорогой товарищ, я имею склонность, прямо скажу, сыздет
ства. Сыздетства чувствую красоту и природу… Бывало, другие ребята хохо
чут, или рыбку удют, или в пятачок играют, а я увижу, например, бычка или
тучку и переживаю… Очень я эту красоту сильно понимал. Тучку понимал,
ветерок, бычка… Это всё я,
уважаемый товарищ, очень сильно понимал.
Несмотря на понимание бычков и тучек, стишки у Ивана Филиппови
ча были весьма плохие. Надо бы хуже, да не бывает. Единственно подку
пало в них полное отсутствие всяких рифм.
— С рифмами я стихотворения не пишу, — признавался Иван Филип
пович. — Потому с рифмами с этими одна путаница выходит. И пишется
меньше. А плата всё равно — один чёрт,
что с рифмой, что и без рифмы.
Первое время я честно ходил по редакциям и предлагал стишки, но
после и ходить бросил — не брали…
Иван Филиппович приходил ко мне рано утром, садился на кровать
и спрашивал:
— Ну как? Не берут?
— Не
берут, Иван Филиппович.
— Чего же они говорят? Может, они, как бы сказать, в происхождении
моем сомневаются? То пущай не сомневаются — чистый крестьянин. Мо
жете редакторам так и сказать: от сохи, дескать. Потому кругом крестья
нин. И дед крестьянин, и отец, и которые прадеды были — все насквозь
крестьяне. И женились Овчинниковы завсегда на крестьянках. Ейбогу.
Бывало, даже смех кругом стоит: «Да чего вы, — говорят, — Овчиннико
вы, все на крестьянках женитесь? Женитесь, — говорят, — на других…» —
«Нету, — говорим, — знаем, что делаем». Ейбогу, уважаемый товарищ.
Пущай не сомневаются…
— Да не в том дело, Иван Филиппович. Так не берут. Не созвучно,
говорят, эпохе.
— Ну это уж они тово, — возмущался Иван Филиппович. — Этото не
созвучные стихотворения? Ну, это они объелись… Как это не созвучные,
раз я сыздетства природу чувствовал? И тучку понимал, бычка… За что
же, уважаемый товарищ, не берутто? Пущай скажут. Нельзя же голо
словно оскорблять личности! Пущай хотя одну штуковину возьмут.
Натиск поэта я стойко выдерживал два месяца.
Два месяца я, нервный и больной человек, отравленный газами в гер
манскую войну, терпел нашествия Ивана Филипповича из уважения к
его происхождению. Но через два месяца я стал сдавать.
114
И наконец, когда Иван Филиппович принес мне большую поэму или
балладу,
черт ее разберет, я окончательно сдал.
— Ага, — сказал я, — поэмку принесли?
— Поэмку принес, — добродушно подтвердил Иван Филиппович, —
очень сильная поэмка вышла… Два дня писал… Как прорвало. Удержу нет…
— С чего бы это?
— Да уж не знаю, уважаемый товарищ. Творчество нашло. Пишешь
и пишешь. Руку будто кто водит за локоть. Вдохновенье…
— Вдохновенье! — сказал я. — Стишки пишешь… Работать нужно,
товарищ, вот что! Дать бы тебе
камни на солнцепеке колоть, небось бы…
Иван Филиппович оживился и просиял:
— Дайте, — сказал он. — Если есть, дайте. Прошу и умоляю. Потому
до крайности дошло. Второй год без работы пухну. Хотя бы какую рабо
тишку найти…
— То есть как? — удивился я. — А поэзия?
— Какая поэзия, — сказал Иван Филиппович тараканьим голосом. —
Жрать надо… Поэзия!.. Не только поэзия, я, уважаемый товарищ, черт
знает на что могу пойти… Поэзия…
Иван Филиппович решительным тоном занял у меня трешку и ушел.
А через неделю я устроил Ивана Филипповича курьером в одну из ре
дакций. Стишки он писать бросил.
Нынче, хотя безработицы нету, ходит ко мне бывший делопроизводи
тель табачной фабрики — поэт от станка. Он откровенно говорит: «Хочу,
знаете, к своему скромному канцелярскому заработку немножко подра
ботать на этой самой поэзии».
1924