Первые наброски сюжета «Чумы» ивыход законченной книги в свет разделяют почти

то, что решился рассказать о телеграмме Грану. Сначала Гран многословно говорил о своей
Жанне, потом спросил Риэ о его жене, и тот ответил. «Знаете, – сказал Гран, – в наше время
такие болезни прекрасно лечат». И Риэ подтвердил, что лечат действительно прекрасно, и
добавил, что разлука, по его мнению, слишком затянулась и что его присутствие, возможно,
помогло бы жене успешнее бороться с недугом, а что теперь она, должно быть, чувствует себя
ужасно одинокой. Потом он замолк и уклончиво отвечал на дальнейшие расспросы Грана.
Другие находились примерно в таком же состоянии. Тарру держался более стойко, чем
остальные, но его записные книжки доказывают, что если его любознательность и не потеряла
своей остроты, то, во всяком случае, круг наблюдений сузился. Так, в течение всего этого
периода он интересовался, пожалуй, одним лишь Коттаром. Вечерами у доктора – Тарру
пришлось переселиться к Риэ после того, как их отель отвели под карантин, только из
вежливости он слушал Грана или доктора, сообщающих о результатах своей работы. И старался
поскорее перевести разговор на незначительные факты оранской жизни, которые обычно его
интересовали.
В тот день, когда Кастель пришел к Риэ объявить, что сыворотка готова, и они после
обсуждения решили испробовать ее впервые на сынишке следователя Отона, только что
доставленном в лазарет, – хотя Риэ лично считал, что случай безнадежный, хозяин дома,
сообщая своему престарелому другу последние статистические данные, вдруг заметил, что его
собеседник забылся глубоким сном, привалившись к спинке кресла. И, вглядываясь в эти черты,
вдруг утратившие обычное выражение легкой иронии, отчего Кастель казался не по возрасту
молодым, заметив, что из полуоткрытого рта стекает струйка слюны, так что на этом сразу
обмякшем лице стали видны пометы времени, старость, Риэ почувствовал, как болезненно
сжалось его гор-то.
Именно такие проявления слабости показывали Риэ, до чего он сам устал. Чувства
выходили из повиновения. Туго стянутые, зачерствевшие и иссохшие, они временами давали
трещину, и он оказывался во власти эмоций, над которыми уже не был хозяином. Надежным
способом защиты было укрыться за этой броней очерствелости и потуже стянуть этот давящий
где-то внутри узел. Он отлично понимал, что это единственная возможность продолжать. А что
касается всего прочего, то у него уже почти не оставалось иллюзий, и усталость разрушала те,
что еще сохранялись. Ибо он сознавал, что на данном этапе, границ которого и сам не сумел бы
установить, он покончил с функцией целителя. Теперь его функцией стала диагностика.
Определять, видеть, описывать, регистрировать, потом обрекать на смерть – вот какое у него
было сейчас занятие. Жены хватали его за руки, вопили: «Доктор, спасите его!» Но он приходил
к больному не затем, чтобы спасать его жизнь, а чтобы распорядиться о его изоляции. И
ненависть, которую он читал на лицах, ничего не могла изменить. «У вас нет сердца!» –
однажды сказали ему. Да нет же, сердце у него как раз было. И билось оно затем, чтобы
помогать ему в течение двадцати часов в сутки видеть, как умирают люди, созданные для
жизни, и назавтра начинать все сначала. Отныне сердца только на это и хватало. Как же могло
его хватить на спасение чьей-то жизни?
Нет, в течение дня не помощь он давал, а справки. Разумеется, трудно назвать такое занятие
ремеслом человека. Но кому в конце концов среди этой запуганной, изрядно поредевшей толпы
дана была роскошь заниматься своим человеческим ремеслом? Счастье еще, что существовала
усталость. Будь Риэ не так замотан, этот запах смерти, разлитый повсюду, возможно, способен
был пробудить в нем сентиментальность. Но когда спишь по четыре часа в сутки, тут уж не до
сантиментов. Тогда видишь вещи в их истинном свете, иными словами, в свете справедливости,
этой мерзкой и нелепой справедливости. И те, другие, обреченные, те тоже хорошо это
чувствовали. До чумы люди встречали его как спасителя. Сейчас он даст пяток пилюль, сделает

укол – и все будет в порядке, и, провожая доктора до дверей, ему благодарно жали руку. Это
было лестно, однако чревато опасностями. А теперь, напротив, он являлся в сопровождении
солдат, и приходилось стучать в двери прикладом, чтобы родные больного решились наконец
отпереть. Им хотелось бы его, да и все человечество, утащить с собой в могилу. Ох! Совершенно
верно, не могут люди обходиться без людей, верно, что Риэ был так же беспомощен, как эти
несчастные, и что он вполне заслуживал того же трепета жалости, который беспрепятственно
рос в нем после ухода от больных.
Таковы, по крайней мере в течение этих бесконечно долгих недель, были мысли, которым
предавался доктор Риэ, перемежая их другими, порожденными состоянием разлуки. Отблески
тех же мыслей он читал на лицах своих друзей. Однако самым роковым следствием истощения
и усталости, завладевшей постепенно всеми, кто боролся против бедствия, было даже не
безразличие к событиям внешнего мира и к эмоциям других, а общее для всех небрежение,
какому они поддавались. Ибо все они в равной степени старались не делать ничего лишнего, а
только самое необходимое и считали, что даже это выше их сил. Поэтому-то борцы с чумой все
чаще и чаще пренебрегали правилами гигиены, которую сами же ввели, по забывчивости
манкировали 
дезинфицирующими 
средствами, 
подчас 
мчались, 
не 
приняв 
мер
предосторожности против инфекции, к больным легочной чумой, только потому, что их
предупредили в последнюю минуту, а им казалось утомительным заворачивать по дороге еще и
на медицинский пункт, где бы им сделали необходимое вливание. Именно здесь таилась
подлинная опасность, так как сама борьба с чумой делала борцов особенно уязвимыми для
заражения. В сущности, они ставили ставку на случай, а случай он и есть случай.
И все же в городе оставался один человек, который не выглядел ни усталым, ни унылым и
скорее даже являл собой олицетворенный образ довольства. И человеком этим был Коттар. Он
по-прежнему держался в стороне, но отношений с людьми не порывал. Особенно он привязался
к Тарру и при первой же возможности, когда тот бывал свободен от своих обязанностей,
старался его повидать, потому что, с одной стороны, Тарру находился в курсе всех его дел и, с
другой, потому что Тарру умел приветить комиссионера своей неистощимой сердечностью.
Пожалуй, это было чудо, и чудо не кончавшееся, но Тарру, несмотря на свой адов труд, был, как
всегда, доброжелателен и внимателен к собеседнику. Если даже иной раз к вечеру он буквально
валился с ног от усталости, то утрами просыпался с новым запасом энергии. «С ним, – уверял
Коттар Рамбера, – можно говорить, потому что он настоящий человек. Все всегда понимает».
Вот почему в этот период в записных книжках Тарру все чаще и чаще возвращается к
Коттару. Тарру пытался воспроизвести полную картину переживаний и размышлений Коттара в
том виде, как Коттар ему их поведал, или так, как сам Тарру их воспринял. Под заголовком
«Заметки о Коттаре и о чуме» эти описания заняли несколько страниц записной книжки, и
рассказчик считает небесполезным привести их здесь в выдержках. Свое общее мнение о
Коттаре Тарру сформулировал так: «Вот человек, который растет». Впрочем, рос не столько он,
сколько его бодрость духа. Он был даже доволен поворотом событий. Нередко он выражал перед
Тарру свои заветные мысли в следующих словах: «Конечно, не все идет гладко. Но зато хоть все
мы в одной яме сидим».
«Разумеется, – добавлял Тарру, – ему грозит та же опасность, что и другим, но,
подчеркиваю, именно что и другом. И к тому же он вполне серьезно считает, что зараза его не
возьмет. По-видимому, он, что называется, живет идеей, впрочем не такой уж глупой, что
человек, больной какой-нибудь опасной болезнью или находящийся в состоянии глубокого
страха, в силу этого защищен от других недугов или от страхов. „А вы заметили, – как-то сказал
он, – что болезни вместе не уживаются? Предположим, у вас серьезный или неизлечимый недуг,
ну рак, что ли, или хорошенький туберкулез, так вот, вы никогда не подцепите чумы или тифа –

это исключено. Впрочем, можно пойти еще дальше: видели ли вы хоть раз в жизни, чтобы
больной раком погибал в автомобильной катастрофе!“ Ложная эта идея или верная, но она
неизменно поддерживает в Коттаре бодрое расположение духа. Единственное, чего он хочет, –
это не отделяться от людей. Он предпочитает жить в осаде вместе со всеми, чем стать
арестантом в единственном числе. Во время чумы не до секретных расследований, досье,
тайных инструкций и неизбежных арестов. Собственно говоря, полиции больше не существует,
нет старых или новых преступлений, нет виновных, а есть только осужденные на смерть,
неизвестно почему ожидающие помилования, в том числе сами полицейские». Таким образом,
по словам Тарру, Коттар склонен смотреть на симптомы страха и растерянности, пример коих
являли наши сограждане, с каким-то снисходительным пониманием и удовлетворением,
которое можно бы выразить следующей формулой: «Что ни говори, а я еще до вас все эти
удовольствия имел».
«Напрасно я ему твердил, что единственный способ не отделяться от людей – это прежде
всего иметь чистую совесть. Он злобно взглянул на меня и ответил: „Ну, знаете, если так, то
люди всегда врозь“: И добавил: „Говорите что хотите, но я вам вот что скажу: единственный
способ объединить людей – это наслать на них чуму. Да вы оглянитесь вокруг себя!“ И,
откровенно говоря, я прекрасно понимаю, что он имеет в виду и какой, должно быть, удобной
кажется ему наша теперешняя жизнь. Он на каждом шагу видит, что реакция других на события
вполне совпадает с тем, что пережил он сам; так, каждому хочется, чтобы все были с ним
заодно; отсюда любезность, с какой подчас объясняешь дорогу заблудившемуся прохожему, и
неприязнь, какую проявляешь к нему в других случаях, и толпы, спешащие попасть в
роскошные рестораны, и удовольствие сидеть и сидеть себе за столиком; беспорядочный наплыв
публики в кино, бесконечные очереди за билетами, переполненные залы театров и даже
дансингов. Одним словом, девятый вал во всех увеселительных заведениях; боязнь любых
контактов и жажда человеческого тепла, толкающая людей друг к другу, локоть к локтю, один
пол к другому. Ясно, Коттар испытал все это раньше прочих. За исключением, пожалуй,
женщин, потому что с таким лицом, как у него… Я подозреваю даже, что ему не раз приходила
охота отправиться к девочкам, но он отказывал себе в этом удовольствии потому, что все это,
мол, неблаговидно и может сослужить ему впоследствии плохую службу.
Короче, чума ему на руку. Человека одинокого и в то же время тяготящегося своим
одиночеством она превращает в сообщника. Ибо он явный сообщник, сообщник, упивающийся
своим положением. Он соучастник всего, что попадает в поле его зрения: суеверий,
непозволительных страхов, болезненной уязвимости встревоженных душ, их маниакального
нежелания говорить о чуме и тем не менее говорить только о ней, их почти панического ужаса и
бледности при пустяковой мигрени, потому что всем уже известно, что чума начинается с
головной боли, и, наконец, их повышенной чувствительности, раздражительной, переменчивой,
истолковывающей забывчивость как кровную обиду, а потерю пуговицы от брюк чуть ли не как
катастрофу».
Теперь Тарру часто случалось проводить вечера с Коттаром. Потом он записывал, как они
вдвоем ныряли в толпу, обесцвеченную сумерками или мраком, зажатые чужими плечами,
погружались в эту бело-черную массу, лишь кое-где прорезанную светом фонарей, и шли вслед
за человеческим стадом к жгучим развлечениям, защищающим от могильного холода чумы. Те
мечты, которые лелеял Коттар всего несколько месяцев назад и не мог их удовлетворить, то,
чего он искал в общественных местах, а именно роскошь и широкую жизнь, возможность
предаваться необузданным наслаждениям, – как раз к этому и стремился сейчас целый город. И
хотя теперь цены буквально на все неудержимо росли, у нас никогда еще так не швыряли
деньгами, и, хотя большинству не хватало предметов первой необходимости, никто не жалел

средств на различные ненужности и пустяки. Широко распространились азартные игры, на
которые так падка праздность. Однако в нашем случае праздность была просто безработицей.
Иной раз Тарру с Коттаром долго шагали за какой-нибудь парочкой, которая раньше пыталась
бы скрыть свои чувства, а теперь и он и она упорно шли через весь город, тесно прижавшись
друг к другу, не видя окружающей толпы, с чуточку маниакальной рассеянностью,
свойственной великим страстям. Коттар умилялся. «Ну и штукари!» – говорил он. Он повышал
голос, весь расцветал среди этой всеобщей лихорадки, королевских чаевых, звенящих вокруг, и
интрижек, завязывающихся на глазах у всех.
Между тем Тарру отмечал, что в поведении Коттара никакой особой злобности не
чувствовалось. Его «Я все это еще до них знал» – свидетельство скорее о несчастье, чем о
торжестве. «Думаю даже, – писал Тарру, – что он постепенно начинает любить этих людей,
заточенных между небом и стенами их родного города. К примеру, он бы охотно объяснил им,
конечно если бы мог, что вовсе это не так уж страшно. „Нет, вы только их послушайте, –
говорил он мне, – после чумы я, мол, то-то и то-то сделаю… Сидели бы спокойно, не отравляли
бы себе жизнь. Своей выгоды не понимают. Вот я, разве я говорил: „После ареста сделаю то-то и
то-то“? Арест – это самое начало, а не конец. Зато чума… Хотите знать мое мнение? Они
несчастливы потому, что не умеют плыть по течению. Я-то знаю, что говорю“.
И в самой деле, он знает, – добавлял Тарру. – Он совершенно правильно оценивает
противоречия, раздирающие наших оранцев, которые ощущают глубочайшую потребность в
человеческом тепле, сближающем людей, и в то же самое время не могут довериться этому
чувству из-за недоверия, отдаляющего их друг от друга. Слишком нам хорошо известно, что не
следует чересчур полагаться на соседа, который, того гляди, наградит вас чумой, воспользуется
минутой вашей доверчивости и заразит вас. Если проводить время так, как проводил его Коттар,
то есть видеть потенциальных осведомителей во всех тех людях, общества которых ты сам
добивался, то можно понять это состояние. Нельзя не сочувствовать людям, живущим мыслью,
что чума не сегодня завтра положит руку тебе на плечо и что, может, как раз в эту самую
минуту она готовится к прыжку, а ты вот радуешься, что пока еще цел и невредим. В той мере, в
какой это возможно, он чувствует себя вполне уютненько среди всеобщего ужаса. Но так как все
это он перечувствовал задолго до нас, думаю, он не способен в полной мере осознать вместе с
нами всю жестокость этой неуверенности. Короче, в обществе всех нас, пока еще не умерших от
чумы, он прекрасно ощущает, что его свобода и жизнь ежедневно находятся накануне гибели.
Но коль скоро он сам прошел через это состояние ужаса, он считает вполне естественным,
чтобы и другие тоже узнали его. Или, точнее, если бы он был один в таком положении,
переносить это состояние ужаса ему было бы куда мучительнее. Тут он, конечно, не прав, и
понять его труднее, чем прочих. Но именно в этом пункте он больше, чем прочие, заслуживает
труда быть понятым».
Записи Тарру оканчиваются рассказом, ярко иллюстрирующим это особое умонастроение,
которое возникало одновременно и у Коттара, и у зачумленных. Рассказ этот в какой-то мере
воссоздает тяжкую атмосферу этого периода, и вот почему рассказчик считает его важным.
Оба они отправились в городской оперный театр, где давали глюковского «Орфея»
28
.
Коттар пригласил с собой Тарру. Дело в том, что весной, перед самым началом эпидемии, в наш
город приехала оперная труппа, рассчитывавшая дать несколько спектаклей. Отрезанная чумой
от мира, труппа, по согласованию с дирекцией нашей оперы, вынуждена была давать спектакль
раз в неделю. Таким образом, в течение нескольких месяцев каждую пятницу наш городской
театр оглашали мелодичные жалобы Орфея и бессильные призывы Эвридики. Однако спектакль
неизменно пользовался успехом у зрителей и давал полные сборы. Усевшись на самые дорогие
места в бенуаре, Тарру с Коттаром могли сверху любоваться переполненным партером, где

собрались наиболее элегантные наши сограждане. Входящие явно старались как можно
эффектнее обставить свое появление. В ослепительном свете рампы, пока музыканты под
сурдинку настраивали свои инструменты, четко вырисовывались силуэты, двигающиеся от ряда
к ряду, грациозно раскланивающиеся со знакомыми. Под легкий гул светских разговоров
мужчины разом обретали уверенность, какой им так не хватало всего час назад на темных
улицах города. Чума отступала перед фраком.
Все первое действие Орфей легко, не форсируя голоса, жаловался на свой удел, несколько
девиц в античных туниках изящными жестами комментировали его злосчастье, и любовь
воспевалась в ариеттах. Зал реагировал тепло, но сдержанно. Вряд ли публика заметила, что в
арию второго действия Орфей вводит не предусмотренное композитором тремоло и с чуть
повышенным пафосом молит владыку Аида тронуться его слезами. Кое-какие чересчур
судорожные жесты знатоки сочли данью стилизации, что, по их мнению, обогащало
интерпретацию певца.
Только во время знаменитого дуэта Орфея с Эвридикой в третьем акте (когда Эвридика
ускользает от своего возлюбленного) легкий трепет удивления прошел по залу. И словно певец
специально ждал этого тревожного шевеления в публике, или, вернее, невнятный рокот голосов,
дошедший из партера до сцены, внезапно подтвердил то, что он смутно чувствовал, только
выбрал этот момент, чтобы нелепейшим образом шагнуть к рампе, растопырив под своей
античной туникой руки и ноги, и рухнуть среди пасторальных декораций, которые и всегда-то
казались анахронизмом, но сейчас в глазах зрителей впервые стали по-настоящему зловеще
анахроничными. Ибо в то же самое время оркестр вдруг смолк, зрители партера, поднявшись с
мест, стали медленно и молча выходить из зала, как выходят после мессы из церкви или из
комнаты, где лежит покойник, к которому приходят отдать последний долг: дамы – подобрав
юбки, опустив головы, а кавалеры – поддерживая своих спутниц за локоть, чтобы уберечь их от
толчков откидных стульев. Но мало-помалу движение ускорилось, шепот перешел в крик, и
толпа хлынула к запасным выходам. У дверей началась давка, послышались вопли. Коттар и
Тарру только поднялись и стояли теперь лицом к лицу с тем, что было одним из аспектов нашей
теперешней жизни: чума на сцене в облике бившегося в судорогах лицедея, а в зале вся
ненужная теперь роскошь в образе забытых вееров и кружевных косынок, цеплявшихся за алый
бархат кресел.
В течение первой недели сентября Рамбер всерьез впрягся в работу и помогал Риэ. Он
только попросил доктора дать ему выходной в тот день, на который была назначена встреча у
здания мужского лицея с Гонсалесом и братьями.
В полдень Гонсалес и журналист еще издали увидели братьев, чему-то на ходу смеявшихся.
Братья заявили, что в прошлый раз им ничего не удалось сделать, что, впрочем, не было
неожиданным. Так или иначе, на этой неделе они не дежурят. Придется подождать следующей.
Тогда и начнем все сначала. Рамбер сказал, что вот именно сначала. Тут Гонсалес предложил
встретиться в будущий понедельник. Но тогда уж Рамбера поселят у Марселя и Луи. «Мы с
тобой только вдвоем встретимся. Если я почему-либо не приду, топай прямо к ним. Сейчас тебе
объяснят, куда идти». Но Марсель, а может, Луи, сказал, что проще всего отвести сейчас же их
приятеля к ним. Если Рамбер не слишком переборчивый, его там и накормят, еды хватит на
четверых. А он таким образом войдет в курс дела. Гонсалес подтвердил: мысль и в самом деле
блестящая, и все четверо двинулись к порту.
Марсель и Луи жили в самом конце Флотского квартала, возле ворот, выходивших на
приморское шоссе. Домик у них был низенький, в испанском стиле, с толстыми стенами, с ярко
раскрашенными деревянными ставнями, а в комнатах было пусто и прохладно. Мать мальчиков,

старуха испанка, с улыбчатым, сплошь морщинистым лицом, подала им вареный рис. Гонсалес
удивился: в городе рис уже давно пропал. «У ворот всегда чего-нибудь добудешь», – пояснил
Марсель. Рамбер ел и пил. Гонсалес твердил, что это свой парень, а свой парень слушал и думал
только о том, что ему придется торчать здесь еще целую неделю.
На самом же деле пришлось ждать не одну, а две недели, так как теперь сократили число
караулов и стражники сменялись раз в полмесяца. И в течение этих двух недель Рамбер работал
не щадя сил, работал как заведенный, с зари до ночи, закрыв на все глаза. Ложился он поздно и
сразу забывался тяжелым сном. Резкий переход от безделья к изнурительной работе почти
лишал его сновидений и сил. О своем скором освобождении он не распространялся.
Примечательный факт: к концу первой недели он признался доктору, что впервые за долгий
срок прошлой ночью здорово напился. Когда он вышел из бара, ему вдруг померещилось, будто
железы у него в паху распухли и что-то под мышками мешает свободно двигать руками. Он
решил, что это чума. И единственной его реакцией – он сам согласился с Риэ, весьма
безрассудной реакцией, – было то, что он бросился бежать к возвышенной части города, и там,
стоя на маленькой площади, откуда и моря-то не было видно, разве что небо казалось пошире,
он громко крикнул, призывая свою жену через стены зачумленного города. Вернувшись домой и
не обнаружив ни одного симптома заражения, он устыдился своего внезапного порыва. Риэ
сказал, что он отлично понимает такой поступок. «Во всяком случае, – добавил доктор, –
желание так поступить вполне объяснимо»
– Кстати, сегодня утром мсье Огон говорил со мной о вас, – вдруг добавил Риэ, когда
Рамбер с ним прощался. – Спросил, знаю ли я вас. «А раз знаете, – это он мне сказал, – так
посоветуйте ему не болтаться среди контрабандистской братии. Его засекли».
– Что все это значит?
– Значит, что вам следует поторопиться.
– Спасибо, – сказал Рамбер, пожимая доктору руку. Уже стоя на пороге, он неожиданно
обернулся. Риэ отметил про себя, что впервые с начала эпидемии Рамбер улыбается.
– А почему бы вам не помешать моему отъезду? У вас же есть такая возможность.
Риэ характерным своим движением покачал головой и сказал, что это дело его, Рамбера,
что он, Рамбер, выбрал счастье и что он, Риэ, в сущности, не имеет в своем распоряжении
никаких веских аргументов против этого выбора. В таких делах он чувствует себя не способным
решать, что худо и что хорошо.
– Почему же в таком случае вы советуете мне поторопиться?
Тут улыбнулся Риэ:
– Возможно потому, что и мне тоже хочется сделать что-нибудь для счастья.
На другой день они уже не возвращались к этой теме, хотя работали вместе. На следующей
неделе Рамбер перебрался наконец в испанский домик. Ему устроили ложе в общей комнате.
Так как мальчики не приходили домой обедать и так как Рамбера просили не выходить без
крайней нужды, он целыми днями сидел один или болтал со старухой испанкой, матерью
Марселя и Луи. Эта худенькая старушка, вся в черном, со смуглым морщинистым лицом под
белоснежными, до блеска промытыми седыми волосами, была на редкость деятельна и
подвижна. Она обычно молчала, и, только когда она смотрела на Рамбера, в глазах ее расцветала
улыбка.
Иногда она спрашивала его, не боится ли он занести заразу жене, Рамбер отвечал, что
имеется, конечно, некоторый риск, но он не так уж велик, а если ему оставаться в городе, они,
чего доброго, вообще никогда не увидятся.
– А она милая? – улыбаясь, спросила старуха.
– Очень.

– Хорошенькая?
– По-моему, да.
– Ага, значит, поэтому, – сказала старуха.
Рамбер задумался. Конечно, и поэтому, но невозможно же, чтобы только поэтому.
– Вы в Господа Бога не верите? – спросила старуха, она каждое утро аккуратно ходила к
мессе.
Рамбер признался, что не верит, и старуха добавила, что и поэтому тоже.
– Тогда вы правы, поезжайте к ней. Иначе что же вам остается?
Целыми днями Рамбер кружил среди голых стен, побеленных известкой. Трогал по дороге
прибитые к стене веера или же считал помпоны на шерстяном коврике, покрывавшем стол.
Вечером возвращались мальчики. Разговорчивостью они не отличались, сообщали только, что
еще не время. После обеда Марсель играл на гитаре и все пили анисовый ликер. Казалось,
Рамбер все время о чем-то думает.
В среду Марсель, вернувшись, сказал: «Завтра в полночь, будь готов заранее». Один из двух
постовых, дежуривших с ними, заболел чумой, а другого, который жил с заболевшим в одной
комнате, взяли в карантин. Таким образом, дня два-три Марсель и Луи будут дежурить одни.
Нынче ночью они сделают последние приготовления. Видимо, завтра удобнее всего. Рамбер
поблагодарил. «Рады?» – спросила старушка. Он сказал, да, рад, но сам думал о другом.
На следующий день с тяжко нависавшего неба лился душный влажный зной. Сведения о
чуме были неутешительны. Только одна старушка испанка не теряла ясности духа. «Нагрешили
мы, – говорила она. – Чего ж тут удивляться». Рамбер по примеру Марселя и Луи скинул
рубашку. Но это не помогало, между лопатками и по голой груди струйками стекал пот. В
полумраке комнаты с плотно закрытыми ставнями их обнаженные торсы казались
коричневыми, словно отлакированными. Рамбер молча кружил по комнате. Вдруг в четыре часа
пополудни он оделся и заявил, что уходит.
– Только смотри – ровно в полночь, – сказал Марсель. – Все уже готово.
Рамбер направился к Риэ. Мать доктора сообщила Рамберу, что тот в лазарете в верхнем
городе. Перед лазаретом у караулки все по-прежнему топтались люди. «А ну,
проходи», – твердил сержант с глазами навыкате. Люди проходили, но, описав круг,
возвращались обратно. «Нечего тут ждать!» – говорил сержант в пропотевшей от пота куртке.
Такого же мнения придерживалась и толпа, но все же не расходилась, несмотря на
убийственный зной. Рамбер предъявил сержанту пропуск, и тот направил его в кабинет Тарру. В
кабинет попадали прямо со двора. Рамбер столкнулся с отцом Панлю, который как раз выходил
из кабинета.
В тесной грязной комнатенке с побеленными стенами, пропахшей аптекой и волглым
бельем, сидел за черным деревянным столом Тарру; он засучил рукава сорочки и вытирал
скомканным носовым платком пот, стекавший в углубление на сгибе локтя.
– Еще здесь? – удивился он.
– Да. Мне хотелось бы поговорить с Риэ.
– Он в палате. Но если дело можно уладить без него, лучше его не трогать.
– Почему?
– Он еле на ногах держится. Я стараюсь избавить его от лишних хлопот.
Рамбер взглянул на Тарру. Он тоже исхудал. В глазах, в чертах лица читалась усталость.
Его широкие сильные плечи ссутулились. В дверь постучали, и вошел санитар в белой маске. Он
положил на письменный стол перед Тарру пачку карточек, сказал только «шесть» глухим из-за
марлевой повязки голосом и удалился. Тарру поднял глаза на журналиста и указал ему на
карточки, которые веером держал в руке.

– Миленькие карточки, а? Да нет, я шучу – это умершие. Умерли за ночь.
Лоб его прорезала морщина. Он сложил карточки в пачку.
– Единственное, что нам осталось, – это отчетность. Тарру поднялся, оперся ладонями о
край стола.
– Скоро уезжаете?
– Сегодня в полночь.
Тарру сказал, что он сердечно этому рад и что Рамберу следует быть поосторожнее.
– Вы это искренне?
Тарру пожал плечами:
– В мои годы хочешь не хочешь приходится быть искренним. Лгать слишком утомительно.
– Тарру, – произнес журналист, – мне хотелось бы повидаться с доктором. Простите меня,
пожалуйста.
– Знаю, знаю. Он человечнее меня. Ну пойдем.
– Да нет, не поэтому, – с трудом сказал Рамбер. И замолчал.
Тарру посмотрел на него и вдруг улыбнулся.
Они прошли узеньким коридорчиком, стены которого были выкрашены в светло-зеленый
цвет, и поэтому казалось, будто они идут по дну аквариума. У двойных застекленных дверей, за
которыми нелепо суетились какие-то тени, Тарру повернул и ввел Рамбера в крохотную
комнату, сплошь в стенных шкафах. Он открыл шкаф, вынул из стерилизатора две
гигроскопические маски, протянул одну Рамберу и посоветовал ее надеть. Журналист спросил,
предохраняет ли маска хоть от чего-нибудь, и Тарру ответил: нет, зато действует на других
успокоительно.
Они открыли стеклянную дверь. И попали в огромную палату, где, несмотря на жару, все
окна были наглухо закрыты. На стенах под самым потолком жужжали вентиляторы, и их
скошенные лопасти месили горячий жирный воздух, гоня его над стоявшими в два ряда серыми
койками. Из всех углов шли приглушенные стоны, иногда прерываемые пронзительным
вскриком, и все эти звуки сливались в одну нескончаемую однообразную жалобу. Люди в белых
халатах медленно двигались по палате под ярким до резкости светом, лившимся в высокие окна,
забранные решеткой. Рамберу стало не по себе в этой душной до одури палате, и он с трудом
узнал Риэ, который склонился над распластавшейся на постели и стонущей фигурой. Доктор
вскрывал бубоны в паху больного, а две санитарки, стоя по бокам койки, держали того в позе
человека, подвергающегося четвертованию. Выпрямившись, Риэ бросил инструменты на
поднос, который подставил фельдшер, с минуту постоял не шевелясь и глядя на больного,
которому делали перевязку.
– Что новенького? – спросил он подошедшего к нему Тарру.
– Панлю согласился замещать Рамбера в карантине. Он уже многое сделал. Теперь надо
только организовать третью дружину, инспекционную, раз Рамбер уезжает.
Риэ молча кивнул.
– Кастель уже приготовил первые препараты. Предлагает испытать.
– Ото, вот это славно! – сказал Риэ.
– И наконец, здесь Рамбер.
Риэ обернулся. Разглядывая журналиста, он прищурил глаза, не закрытые маской.
– А вы почему здесь? – спросил он. – Вам полагается быть далеко отсюда.
Тарру сказал, что нынче вечером Рамбер будет далеко, а сам Рамбер добавил:
«Теоретически».
Всякий раз при разговоре маска пучилась, промокала у рта. Разговор поэтому получался
какой-то нереальный, как диалог статуй.

– Мне хотелось бы поговорить с вами, – сказал Рамбер.
– Если угодно, давайте вместе выйдем. Подождите меня в комнате у Тарру.
Через несколько минут Рамбер и Риэ уже сидели на заднем сиденье докторского
автомобиля. Вел машину Тарру.
– Бензин кончается, – сказал он, включая скорость. – Завтра придется топать на своих
двоих.
– Доктор, – проговорил Рамбер, – я не еду, я хочу остаться здесь, с вами.
Тарру даже не шелохнулся. Он по-прежнему вел машину. А Риэ, казалось, уже был не в
силах вынырнуть из недр усталости.
– А как же она? – глухо спросил он.
Рамбер ответил, что он еще и еще думал, что он по-прежнему верит в то, во что верил, но,
если он уедет, ему будет стыдно. Ну, короче, это помешает ему любить ту, которую он оставил.
Но тут Риэ вдруг выпрямился и твердо сказал, что это глупо и что ничуть не стыдно отдать
предпочтение счастью.
– Верно, – согласился Рамбер. – Но все-таки стыдно быть счастливым одному.
Молчавший до этого Тарру сказал, не поворачивая головы, что, если Рамберу угодно
разделять людское горе, ему никогда не урвать свободной минуть! для счастья. Надо выбирать
что-нибудь одно.
– Тут другое, – проговорил Рамбер. – Я раньше считал, что чужой в этом городе и что мне
здесь у вас нечего делать. Но теперь, когда я видел то, что видел, я чувствую, что я тоже
здешний, хочу я того или нет. Эта история касается равно всех нас.
Никто ему не ответил, и Рамбер нетерпеливо шевельнулся.
– И вы ведь сами это отлично знаете! Иначе что бы вы делали в вашем лазарете? Или вы
тоже сделали выбор и отказались от счастья?
Ни Тарру, ни Риэ не ответили на этот вопрос. Молчание затянулось и длилось почти до
самого дома Риэ. И тут Рамбер снова повторил свой вопрос, но уже более настойчиво. И опять
только один Риэ повернулся к нему. Чувствовалось, что даже этот жест дался ему с трудом.
– Простите меня, Рамбер, – проговорил он, – но я сам не знаю. Оставайтесь с нами, раз вы
хотите.
Он замолчал, так как машина резко свернула в сторону. Потом снова заговорил, глядя в
ветровое стекло.
– Разве есть на свете хоть что-нибудь, ради чего можно отказаться от того, что любишь?
Однако я тоже отказался, сам не знаю почему.
Он снова откинулся на спинку сиденья.
– Просто я констатирую факт, вот и все, – устало произнес он. – Примем это к сведению и
сделаем выводы.
– Какие выводы? – спросил Рамбер.
– Эх, нельзя одновременно лечить и знать, – ответил Риэ. – Поэтому будем стараться
излечивать как можно скорее. Это самое неотложное.
В полночь Тарру и Риэ вручили Рамберу план квартала, который ему предстояло
инспектировать, и вдруг Tapру поглядел на часы. Подняв голову, он встретил взгляд Рамбера.
– Вы предупредили?
Журналист отвел глаза.
– Послал записку, – с трудом проговорил он, – еще прежде, чем прийти сюда, к вам.
Сыворотку Кастеля испробовали только в конце октября. Практически эта сыворотка была
последней надеждой Риэ. Доктор был твердо убежден, что в случае новой неудачи город
окончательно попадет под власть капризов чумы независимо от того, будет ли хозяйничать

эпидемия еще долгие месяцы или вдруг ни с того ни с сего пойдет на убыль.
Накануне того дня, когда Кастель зашел к Риэ, заболел сын мсье Огона, и всю семью
полагалось отправить в карантин. Мать, сама только что вышедшая из карантина, вынуждена
была возвратиться туда снова. Свято чтя приказы властей, следователь вызвал доктора Риэ, как
только обнаружил на теле ребенка первые пометы болезни. Когда Риэ явился, родители стояли у
изножья постели. Девочку удалили из дома. Мальчик находился в первой стадии болезни,
характеризующейся полным упадком сил, и покорно дал себя осмотреть. Когда доктор поднял
голову, он встретил взгляд отца, увидел бледное лицо матери, стоявшей чуть поодаль; прижимая
к губам носовой платок, она широко открытыми глазами следила за манипуляциями врача.
– То самое, не так ли? – холодно спросил следователь.
– Да, – ответил Риэ, снова посмотрев на ребенка.
Глаза матери расширились от ужаса, но она ничего не сказала. Следователь тоже молчал,
потом вполголоса произнес:
– Что ж, доктор, мы обязаны сделать то, что предписывается в таких случаях.
Риэ старался не смотреть на мать, которая по-прежнему стояла поодаль, зажимая рот
платком.
– Если я сейчас позвоню, все сделают быстро, – нерешительно проговорил он.
Мсье Отон вызвался проводить его к телефону. Но доктор повернулся к его жене:
– Я очень огорчен. Вам придется собрать кое-какие вещи. Ведь вы знаете, как все это
делается.
Мадам Отон в каком-то оцепенении выслушала его. Глаз она не подняла.
– Да, знаю, – сказала она, кивнув головой. – Сейчас соберу.
Прежде чем уйти от них, Риэ, не удержавшись, спросил, не нужно ли им чего-нибудь. Мать
по-прежнему молча смотрела на него. Но на сей раз отвел глаза следователь.
– Нет, спасибо, – сказал он, с трудом проглотив слюну, – только спасите моего ребенка.
Вначале карантин был простой формальностью, но, когда за дело взялись Риэ с Рамбером,
все правила изоляции стали соблюдаться неукоснительно. В частности, они потребовали, чтобы
члены семьи больного помещались непременно раздельно. Если один из них уже заразился, сам
того не подозревая, то не следует увеличивать риск. Риэ изложил эти соображения следователю,
который признал их весьма разумными. Однако они с женой переглянулись, и, поймав их
взгляд, доктор понял, как убиты оба предстоящей разлукой. Мадам Отон с дочкой решено было
устроить в отеле, отведенном под карантин, которым руководил Рамбер. Но мест там было в
обрез, и на долю следователя остался только так называемый лагерь для изолируемых, этот
лагерь устроила на городском стадионе префектура, взяв заимообразно для этой цели палатки у
дорожного ведомства. Риэ извинился за несовершенство лагеря, но мсье Отон сказал, что
правила существуют для всех, и вполне справедливо, что все им подчиняются.
А мальчика перевезли во вспомогательный лазарет, который устроили в бывшей классной
комнате, поставив десять коек. После двадцатичасовой борьбы Риэ понял, что случай
безнадежен. Маленькое тельце без сопротивления отдалось во власть пожиравших его
микробов. На хрупких суставах набухли совсем небольшие, но болезненные бубоны,
сковывавшие движения. Мальчик был заранее побежден недугом. Вот почему Риэ решил
испробовать на нем сыворотку Кастеля. В тот же день под вечер они сделали ему капельное
вливание. Но ребенок даже не реагировал. А на заре следующего дня все собрались у постели
ребенка, чтобы проверить результаты решающего опыта.
Выйдя из состояния первоначального оцепенения, мальчик судорожно ворочался под
одеялом. С четырех часов утра доктор Кастель и Тарру не отходили от его постели, ежеминутно
следя за усилением или ослаблением болезни. Тарру стоял в головах, чуть нагнув над посте лью

свой могучий торс. Риэ тоже стоял, но в изножье, а рядом сидел Кастель и с видом полнейшего
спокойствия читал какой-то старый медицинский труд. Но когда начало светать, в бывшем
школьном классе постепенно собрались и другие. Первым пришел Панлю, он встал напротив
Тарру и прислонился к стене. На лице его застыло страдальческое выражение, а многодневная
усталость, связанная с постоянной угрозой заражения, прочертила морщины на его багровом
лбу. Пришел и Жозеф Гран. Было уже семь часов, и Гран попросил извинения, что еще не
отдышался. Он только на минутку, просто забежал узнать, нет ли каких новостей. Риэ молча
указал ему на ребенка, который, зажмурив веки, сжав зубы, насколько позволяли ему силенки,
неподвижно лежал с искаженным болью лицом и только все перекатывал голову справа налево
по валику подушки без наволочки. А когда уже стало совсем светло и на черной классной доске,
которую так и не удосужились снять, можно было различить нестертые столбики уравнения,
явился Рамбер. Он прислонился к стене в изножье соседней койки и вытащил было из кармана
пачку сигарет. Но, посмотрев на мальчика, сунул ее обратно.
Кастель, не вставая с места, бросил поверх очков взгляд на Риэ.
– Об отце что-нибудь известно?
– Нет, – ответил Риэ, – он в карантине, в лагере.
Доктор изо всех сил сжал перекладину кровати, на которой стонал мальчик. Он не спускал
глаз с больного ребенка, который внезапно весь напрягся и, снова сжав зубки, как-то странно
прогнулся в талии и медленно раскинул руки и ноги. От маленького голенького тела,
прикрытого грубым солдатским одеялом, шел острый запах пота и взмокшей шерсти. Мало-
помалу тело мальчика обмякло, он свел руки и ноги и, по-прежнему ничего не видевший,
ничего не говоривший, как будто задышал быстрее. Риэ поймал взгляд Тарру, но тот сразу же
отвел глаза.
Они уже не раз видели смерть детей, коль скоро ужас, бушевавший в городе в течение
нескольких месяцев, не выбирал своих жертв, но впервые им пришлось наблюдать мучения
ребенка минута за минутой, как нынче утром. И разумеется, недуг, поражавший невинные
создания, они воспринимали именно так, как оно и было на самом деле, – как нечто постыдное.
Но до сих пор стыд этот был в какой-то мере отвлеченный, потому что еще ни разу не следили
они так долго за агонией невинного младенца, не смотрели ей прямо в лицо.
Но тут мальчик, словно его укусили в живот, снова скорчился, тоненько пискнув. Так он,
скорчившись, пролежал несколько долгих секунд, его била дрожь, его сотрясали конвульсии,
как будто маленький хрупкий костяк гнулся под яростным шквалом чумы, трещал под
налетающими порывами лихорадки. Когда шквал прошел, тело его чуть обмякло, казалось,
лихорадка отступилась и бросила его, задыхающегося на этом влажном от пота, зараженном
микробами одре, где даже эта короткая передышка уже походила на смерть. Когда в третий раз
его накрыла жгучая волна, приподняла с постели, мальчик скрючился, забился в уголок,
напуганный сжигавшим его жаром, и яростно затряс головой, отбрасывая одеяло. Крупные
слезы брызнули из-под его воспаленных век, поползли по свинцовому личику, а когда приступ
кончился, он, обессилев, развел костлявые ножонки и ручки, которые за двое суток
превратились в палочки, обтянутые кожей, и улегся в нелепой позе распятого.
Тарру нагнулся и отер своей тяжелой ладонью пот и слезы с маленького личика. Кастель
захлопнул книгу и с минуту смотрел на больного. Он заговорил было, но в середине фразы ему
пришлось откашляться, так как голос сорвался и прозвучал неестественно.
– Утренней ремиссии не было, Риэ?
Риэ сказал, что не было, однако ребенок сопротивляется болезни много дольше обычного.
Панлю, устало привалившийся к стене, произнес глухим голосом:
– Если ему суждено умереть, он будет страдать много дольше обычного.

Доктор резко повернулся к нему, открыл было рот, но заставил себя промолчать, что,
видимо, стоило ему немалого труда, и снова устремил взгляд на мальчика.
По палате все шире разливался дневной свет. Стоны, которые шли с пяти соседних коек, где
беспокойно ворочались человеческие фигуры, свидетельствовали о какой-то сознательной
сдержанности. Только из дальнего угла несся крик, который через равные промежутки сменялся
короткими охами, в них было больше удивления, чем страдания. Казалось даже, сами больные
уже притерпелись и не испытывают страха, как в начале эпидемии. В их теперешнем
отношении к болезни чувствовалось что-то вроде ее приятия. Один только ребенок бился с
недугом изо всех своих сил. Риэ время от времени щупал ему пульс, впрочем без особой
надобности, а скорее чтобы выйти из состояния одолевавшего его цепенящего бессилия, и когда
он закрывал глаза, то чувствовал, как ему самому передается чужой трепет, стучит в его жилах
вместе с собственной его кровью. В такие мгновения он как бы отождествлял себя с истязуемым
болезнью ребенком и старался поддержать его всеми своими еще не сдавшими силами. Но
проходила минута – и два этих сердца бились уже не в унисон, ребенок ускользал от Риэ, и
усилия врача рушились в пустоту. Тогда он отпускал тоненькое запястье и отходил на место.
Розоватый свет, падавший из окон на стены, выбеленные известкой, постепенно принимал
желтый оттенок. Там, за оконными стеклами, уже потрескивало знойное утро. Вряд ли они,
собравшиеся у постели, слышали, как ушел Гран, пообещав заглянуть еще. Они ждали. Ребенок,
лежавший с закрытыми глазами, казалось, стал чуть поспокойнее. Пальцы его, похожие на
коготки птицы, осторожно перебирали край койки. Потом они всползли кверху, поцарапали
одеяло на уровне колен, и внезапно мальчик скрючил ноги, подтянул их к животу и застыл в
неподвижности. Тут он впервые открыл глаза и посмотрел прямо на Риэ, стоявшего рядом. На
лицо его, изглоданное болезнью, как бы легла маска из серой глины, рот приоткрылся, и почти
сразу же с туб сорвался крик, один-единственный, протяжный, чуть замиравший во время
вздохов и заполнивший всю палату монотонной надтреснутой жалобой, протестом до того
нечеловеческим, что, казалось, исходит он ото всех людей разом. Риэ стиснул зубы, Тарру
отвернулся. Рамбер шагнул вперед и стал рядом с Кастелем, который закрыл лежавшую у него
на коленях книгу. Отец Панлю посмотрел на этот обметанный болезнью рот, из которого рвался
не детский крик, а крик вне возраста. Он опустился на колени, и все остальные сочли вполне
естественными слова, что он произнес отчетливо, но сдавленным голосом, не заглушаемым
этим никому не принадлежавшим жалобным стоном: «Господи, спаси этого ребенка!»
Но ребенок не замолкал, и больные в палате заволновались. Тот, в дальнем углу, по-
прежнему вскрикивавший время от времени, вскрикивал теперь в ином, учащенном ритме, и
скоро отдельные его возгласы тоже превратились в настоящий вопль, сопровождаемый все
усиливавшимся стоном других больных. Со всех углов палаты к ним подступала волна рыданий,
заглушая молитву отца Панлю, и Риэ, судорожно вцепившись пальцами в спинку кровати,
закрыл глаза, он словно опьянел от усталости и отвращения.
Когда он поднял веки, рядом с ним стоял Тарру.
– Придется мне уйти, – сказал Риэ. – Не могу этого выносить.
Но вдруг больные, как по команде, замолчали. И тут только доктор понял, что крики
мальчика слабеют, слабеют с каждым мгновением и вдруг совсем прекратились. Вокруг снова
послышались стоны, но глухие, будто отдаленное эхо той борьбы, которая только что
завершилась. Ибо она завершилась. Кастель обошел койку и сказал, что это конец. Не закрыв
молчавшего уже теперь рта, ребенок тихо покоился среди сбитых одеял, он вдруг стал совеем
крохотный, а на щеках его так и не высохли слезы.
Отец Панлю приблизился к постели и перекрестил покойника. Потом, подобрав полы
сутаны, побрел по главному проходу.

– Значит, опять все начнем сызнова? – обратился к Кастелю Тарру.
Старик доктор покачал головой.
– Возможно, – криво улыбнулся он. – В конце концов мальчик боролся долго.
Тем временем Риэ уже вышел из палаты; шагал он так быстро и с таким странным лицом,
что отец Панлю, которого он перегнал в коридоре, схватил доктора за локоть и удержал.
– Ну-ну, доктор, – сказал он.
Все так же запальчиво Риэ обернулся и яростно бросил в лицо Панлю:
– У этого-то, надеюсь, не было грехов – вы сами это отлично знаете!
Потом он отвернулся, обогнал отца Панлю и направился в глубь школьного сада. Там он
уселся на скамейку, стоявшую среди пыльных деревцев, и стер ладонью пот, стекавший со лба
на веки. Ему хотелось кричать, вопить, лишь бы лопнул наконец этот проклятый узел,
перерезавший ему надвое сердце. Зной медленно просачивался сквозь листья фикусов.
Бирюзовое утреннее небо быстро заволакивало, как бельмом, белесой пленкой, и воздух стал
еще душнее. Риэ тупо сидел на скамье. Он глядел на ветки, на небо, и постепенно дыхание его
налаживалось, уходила усталость.
– Почему вы говорили со мной так гневно? – раздался за его спиной чей-то голос. – Я тоже
с трудом вынес это зрелище.
Риэ обернулся к отцу Панлю.
– Вы правы, простите меня, – сказал он. – Но усталость это то же сумасшествие, и в иные
часы для меня в этом городе не существует ничего, кроме моего протеста.
– Понимаю, – пробормотал отец Панлю. – Это действительно вызывает протест, ибо
превосходит все наши человеческие мерки. Но быть может, мы обязаны любить то, чего не
можем объять умом.
Риэ резко выпрямился. Он посмотрел на отца Панлю, вложив в свой взгляд всю силу и
страсть, отпущенные ему природой, и тряхнул головой.
– Нет, отец мой, – сказал он. – У меня лично иное представление о любви. И даже на
смертном одре я не приму этот мир Божий, где истязают детей.
Лицо Панлю болезненно сжалось, словно по нему прошла тень.
– Теперь, доктор, – грустно произнес он, – я понял, что зовется благодатью.
Но Риэ уже снова обмяк на своей скамейке. Вновь поднялась из самых глубин усталость, и
он проговорил более мягко:
– У меня ее нет, я знаю. Но я не хочу вступать с вами в такие споры. Мы вместе трудимся
ради того, что объединяет нас, и это за пределами богохульства и молитвы! Только одно это и
важно.
Отец Панлю опустился рядом с Риэ. Вид у него был взволнованный,
– Да, – сказал он, – и вы, вы тоже трудитесь ради спасения человека.
Риэ вымученно улыбнулся:
– Ну, знаете ли, для меня такие слова, как спасение человека, звучат слишком громко. Так
далеко я не заглядываю. Меня интересует здоровье человека, в первую очередь здоровье.
Отец Панлю нерешительно молчал.
– Доктор, – наконец проговорил он.
Но сразу осекся. По его лбу тоже каплями стекал пот. Он буркнул: «До свидания»,
поднялся со скамьи, глаза его блестели. Он уже шагнул было прочь, но тут Риэ, сидевший в
задумчивости, тоже встал и подошел к нему.
– Еще раз простите меня, пожалуйста, – сказал он. – Поверьте, эта вспышка не повторится;
Отец Панлю протянул доктору руку и печально произнес:
– И однако я вас не переубедил!

– А что бы это дало? – возразил Риэ. – Вы сами знаете, что я ненавижу зло и смерть. И
хотите ли вы или нет, мы здесь вместе для того, чтобы страдать от этого и с этим бороться.
Риэ задержал руку отца Панлю в своей.
– Вот видите, – добавил он, избегая глядеть на него, – теперь и сам Господь Бог не может
нас разлучить.
С того самого дня, как отец Панлю вступил в санитарную дружину, он не вылезал из
лазаретов и пораженных чумой кварталов. Среди членов дружины он занял место, которое, на
его взгляд, больше всего подходило ему по рангу, то есть первое. Смертей он нагляделся с
избытком. И хотя теоретически он был защищен от заражения предохранительными
прививками, мысль о собственной смерти не была ему чуждой. Внешне он при всех
обстоятельствах сохранял спокойствие. Но с того дня, когда он в течение нескольких часов
смотрел на умирающего ребенка, что-то в нем надломилось. На лице все явственнее читалось
внутреннее напряжение. И когда он как-то с улыбкой сказал Риэ, что как раз готовит
небольшую работу – трактат на тему: «Должен ли священнослужитель обращаться к врачу?»,
доктору почудилось, будто за этими словами скрывается нечто большее, чем хотел сказать
святой отец. Риэ выразил желание ознакомиться с этим трудом, но Панлю заявил, что вскоре он
произнесет во время мессы проповедь и постарается изложить в ней хотя бы отдельные свои
соображения.
– Буду очень рад, доктор, если вы тоже придете; уверен, что вас это заинтересует.
Вторая проповедь отца Панлю пришлась на ветреный день. Откровенно говоря, ряды
присутствующих по сравнению с первым разом значительно поредели. Главное потому, что
подобные зрелища уже потеряли для наших сограждан прелесть новизны. Да и слово «новизна»
тоже утратило свой первоначальный смысл в те трудные дни, какие переживал наш город. К
тому же большинство наших сограждан, если даже они еще не окончательно отвернулись от
выполнения религиозных обязанностей или не сочетали их слишком открыто со своей личной,
глубоко безнравственной жизнью, восполняли обычные посещения церкви довольно-таки
нелепыми суевериями. Они предпочитали не ходить к мессе, зато носили на шее медальоны,,
обладающие свойством предохранять от недугов, или амулеты с изображением святого Роха.
В качестве иллюстрации можно привести неумеренное увлечение наших сограждан
различными пророчествами. Так, весной все мы с минуты на минуту дружно ждали
прекращения чумы и никому не приходило в голову выспрашивать соседа его мнение о сроках
эпидемии, поскольку все старались себя убедить, что она вот-вот затухнет. Но шли дни, и люди
начади бояться, что беда вообще никогда не кончится, и тогда-то прекращение эпидемии стало
объектом всеобщих чаяний. Тут-то и стали ходить по рукам различные прорицания,
почерпнутые из высказываний католических святых или пророков. Владельцы городских
типографий быстренько смекнули, какую выгоду можно извлечь из этого поголовного
увлечения, и отпечатали во множестве экземпляров тексты, циркулировавшие по всему Орану.
Но, заметив, что это не насытило жадного любопытства публики, дельцы предприняли розыски,
перерыли все городские библиотеки и, обнаружив подходящие свидетельства такого рода,
рассыпанные по местным летописям, распространяли их по городу. Но поскольку летопись
скупа на подобные прорицания, их стали заказывать журналистам, которые, по крайней мере в
этом пункте, выказали себя столь же сведущими, как их учителя в минувших веках.
Некоторые из этих пророчеств печатались подвалами в газетах. Читатели набрасывались на
них с такой же жадностью, как на сентиментальные историйки, помещавшиеся на последней
странице в благословенные времена здоровья. Некоторые из этих прорицаний базировались на
весьма причудливых подсчетах, где все было вперемешку: и непременно цифра тысяча, и

количество смертей, и подсчет месяцев, прошедших под властью чумы. Другие проводили
сравнения с великими чумными морами, именуемыми в предсказаниях константными, и из
своих более или менее причудливых подсчетов извлекали данные о нашем теперешнем
испытании. Но особенно высоко ценила публика прорицания, составленные в стиле пророчеств
Апокалипсиса и возвещавшие о череде событий, каждое из которых можно было без труда
применить к нашему городу и до того путаных, что любой мог толковать их сообразно своему
личному вкусу. Каждый день ворошили творения Нострадамуса
29
и святой Одилии
30
и всякий раз
собирали обильную жатву. Все эти пророчества объединяла общая черта – утешительность их
итогов. И только одна чума не обладала этим свойством.
Итак, суеверия прочно заменили нашим согражданам религию, и именно по этой причине
церковь, где читал свою проповедь отец Панлю, была заполнена всего на три четверти. Когда
вечером Риэ зашел в собор, ветер со свистом просачивался между створками входных дверей,
свободно разгуливал среди присутствующих. И в этом промозглом, скованном тишиной храме,
где собрались одни лишь мужчины, Риэ присел на скамью и увидел, как на кафедру поднялся
преподобный отец. Заговорил он более кротким и более раздумчивым тоном, чем в первый раз,
и молящиеся отмечали про себя, что он не без некоторого колебания приступил к делу. И еще
одна любопытная деталь: теперь он говорил не «вы», а «мы».
Но мало-помалу голос его окреп. Для начала он напомнил о том, что чума царит в нашем
городе вот уже несколько долгих месяцев и что теперь мы узнали ее лучше, ибо множество раз
видели, как присаживалась она к нашему столу или к изголовью постели близкого нам человека,
как шагала рядом с нами, поджидала нашего выхода с работы; итак, теперь мы, возможно,
способны лучше внимать тому, что говорит она нам беспрестанно и к чему мы в первые минуты
растерянности прислушивались, видимо, недостаточно. То, о чем уже вещал отец Панлю с этой
самой кафедры, остается верным – или по крайней мере таково было тогда его убеждение. Но
возможно, как и все мы – тут отец Панлю сокрушенно ударил себя в грудь, – быть может, он и
думал и говорил об этом без должного сострадания. Но все же в речи его было и зерно истины:
из всего и всегда можно извлечь поучение. Самое жестокое испытание – и оно благо для
христианина. А христианин как раз в данном случае и должен стремиться к этому благу, искать
его, понимать, в чем оно и как его найти.
В эту минуту люди, сидевшие вокруг Риэ, откинулись на спинки скамеек и расположились
со всеми возможными в церкви удобствами. Одна из створок обитой войлоком двери, тихонько
хлопала от ветра. Кто-то из присутствующих поднялся с места и придержал ее. И Риэ,
отвлеченный этим движением, почти не слышал того, о чем заговорил после паузы отец Панлю.
А тот говорил примерно так: не следует пытаться объяснять являемое чумой зрелище, а следует
пытаться усвоить то, что можно усвоить. Короче, по словам проповедника, так по крайней мере
истолковал их про себя рассеянно слушавший Риэ, выходило, что объяснять здесь нечего. Но он
стал слушать с большим интересом, когда проповедник неожиданно громко возгласил, что
многое объяснимо перед лицом Господа Бога, а иное так и не объяснится. Конечно, существуют
добро и зло, и обычно каждый без труда видит различие между ними. Но когда мы доходим до
внутренней сущности зла, здесь-то и подстерегают нас трудности. Существует, к примеру, зло,
внешне необходимое, и зло, внешне бесполезное. Имеется Дон Жуан, ввергнутый в
преисподнюю, и кончина невинного ребенка. Ибо если вполне справедливо, что распутник
сражен десницей Божьей, то трудно понять страдания дитяти. И впрямь, нет на свете ничего
более значимого, чем страдание дитяти и ужас, который влекут за собой эти страдания, и
причины этого страдания, кои необходимо обнаружить. Вообще-то Бог все облегчает нам, и с
этой точки зрения наша вера не заслуживает похвалы – она естественна. А тут он, Бог,
напротив, припирает нас к стене. Таким образом, мы находимся под стенами чумы и именно из

ее зловещей сени обязаны извлечь для себя благо. Отец Панлю отказывался даже от тех льгот и
поблажек, что позволили бы перемахнуть через эту стену. Ему ничего не стоило сказать, что
вечное блаженство, ожидающее ребенка, может сторицей вознаградить его за земные муки, но,
по правде говоря, он и сам не знает, так ли это. И впрямь, кто возьмется утверждать, что века
райского блаженства могут оплатить хотя бы миг человеческих страданий? Утверждающий так
не был бы, конечно, христианином, ибо наш Учитель познал страдания плотью своей и духом
своим. Нет, отец Панлю останется у подножия стены, верный образу четвертования, символом
коего является крест, и пребудет лицом к лицу с муками младенца. И безбоязненно скажет он
тем, кто слушает его ныне: «Братия, пришел час. Или надо во все верить, или все отрицать… А
кто среди вас осмелится отрицать все?..»
У Риэ на мгновение мелькнула мысль, что святой отец договорился до прямой ереси. Но тут
оратор продолжал с новой силой доказывать, что это предписание свыше, это ясное требование
идет на благо христианину. Оно же зачтется ему как добродетель. Он, Панлю, знает, что та
добродетель, речь о коей пойдет ниже, возможно, содержит нечто чрезмерное и покоробит
многие умы, привыкшие к более снисходительной и более классической морали. Но религия
времен чумы не может остаться нашей каждодневной религией, и ежели Господь способен
попустить, даже возжелать, чтобы душа покоилась и радовалась во времена счастья, то возжелал
он также, чтобы религия в годину испытания стала неистовой. Ныне Бог проявил милость к
творениям своим, наслав на них неслыханные беды, дабы могли они обрести и взять на рамена
свои высшую добродетель, каковая есть Все или Ничего.
Много веков назад некий светский мыслитель утверждал, что ему-де открыта тайна церкви,
заключавшаяся в том, что чистилища не существует. Под этими словами он разумел, что
полумеры исключены, что есть только рай и ад и что человеку, согласно собственному его
выбору, уготовано райское блаженство или вечные муки. По словам отца Панлю, это было
чистейшей ересью, каковая могла родиться лишь в душе вольнодумца. Ибо чистилище
существует. Но разумеется, бывают эпохи, когда нельзя говорить о мелких грехах. Всякий грех
смертей, и всяческое равнодушие преступно. Или все, или ничего.
Отец Панлю замолк, и до слуха Риэ отчетливее донеслись жалобные стоны разгулявшегося
ветра, со свистом просачивающегося в щель под дверью. Но святой отец тут же заговорил снова
и сказал, что добродетель безоговорочного приятия, о коей он упомянул выше, не может быть
понята в рамках того узкого смысла, какой придается ей обычно, что речь шла не о банальной
покорности и даже не о труднодостигаемом уничижении. Да, он имел в виду уничижение, но то
уничижение, на какое добровольно идет уничижаемый. Безусловно, муки ребенка
уничижительны для ума и сердца. Но именно поэтому необходимо через них пройти. Именно
поэтому – и тут отец Панлю заверил свою аудиторию, что ему нелегко будет произнести эти
слова, поэтому нужно желать их, раз их возжелал Господь. Только так христианин идет на то,
чтобы ничего не щадить, и раз все выходы для него заказаны, дойдет до главного,
главенствующего выбора. И выберет он безоговорочную веру, дабы не быть вынужденным к
безоговорочному отрицанию. И подобно тем славным женщинам, которые, узнав, что
набухающие бубоны свидетельствуют о том, что тело естественным путем изгоняет из себя
заразу, молят сейчас в церквах: «Господи, пошли ему бубоны», так вот и христианин должен
уметь отдать себя в распоряжение воли Божьей, пусть даже она неисповедима. Нельзя говорить:
«Это я понимаю, а это для меня неприемлемо»; надо броситься в сердцевину этого
неприемлемого, которое предложено нам именно для того, дабы совершили мы свой выбор.
Страдания ребенка – это наш горький хлеб, но, не будь этого хлеба, душа наша зачахла бы от
духовного голода.
Тут приглушенный шум, обычно сопровождавший каждую паузу в проповеди отца Панлю,

стал громче, но святой отец заговорил с внезапной силой и, словно поставив себя на место своих
слушателей, вопрошал, как следует вести себя. Он уверен, что первой мыслью и первым словом
будет страшное слово «фатализм». Так вот он не отступит перед этим словом, ежели ему
дозволят добавить к слову «фатализм» эпитет «активный». Разумеется, он хочет напомнить еще
раз, что не следует брать пример с абиссинцев христианского вероисповедания, о которых он
уже говорил в предыдущей проповеди. И не следует даже в мыслях подражать персам, которые
во время чумы кидали свое тряпье в христианские санитарные пикеты, громогласно призывая
небеса ниспослать чуму на этих неверных, осмелившихся бороться против бича, посланного
Богом. Но с другой стороны, не надо брать пример также и с каирских монахов, которые при
чумной эпидемии, разразившейся в прошлом веке, брали во время причастия облатки
щипчиками, дабы избежать соприкосновения с влажными горячечными устами, где могла
притаиться зараза. И зачумленные персы и каирские монахи равно совершили грех. Ибо для
первых страдания ребенка были ничто, а для вторых, напротив, вполне человеческий страх
перед муками заглушил все прочие чувства. В обоих случаях извращалась сама проблема. И те и
другие остались глухи к гласу Божьему. Но есть и иные примеры, какие хотел бы напомнить
собравшимся отец Панлю. Если верить старинной хронике, повествующей о великой
марсельской чуме, то там говорится, что из восьмидесяти одного монаха обители
Мерси
31
только четверых пощадила злая лихорадка. И из этих четверых трое бежали куда глаза
глядят. Так гласит летопись, а летопись, как известно, не обязана комментировать. Но, читая
хронику, отец Панлю думал о том, что остался там один вопреки семидесяти семи смертям,
вопреки примеру троих уцелевших братьев. И, ударив кулаком о край кафедры, преподобный
отец воскликнул: «Братья мои, надо быть тем, который остается!»
Конечно, это не значит, что следует отказываться от мер предосторожности, от разумного
порядка, который вводит общество, борясь с беспорядком стихийного бедствия. Не следует
слушать тех моралистов, которые твердят, что надо-де пасть на колени и предоставить
событиям идти своим чередом. Напротив, надо потихоньку пробираться в потемках, возможно
даже вслепую, и пытаться делать добро. Но что касается всего прочего, надо оставаться на
месте, положиться со смирением на Господа даже в кончине малых детей и не искать для себя
прибежища.
Здесь отец Панлю поведал собравшимся историю епископа Бельзенса
32
во время
марсельской чумы. Проповедник напомнил слушателям, что к концу эпидемии епископ,
свершив все, что повелевал ему долг, и считая, что помочь уже ничем нельзя, заперся в своем
доме, куда снес запасы продовольствия, и велел замуровать ворота; и вот марсельцы с
непостоянством, вполне закономерным, когда чаша страданий бывает переполнена,
возненавидели того, кого почитали ранее своим кумиром, обложили его дом трупами, желая
распространить заразу, и даже перебрасывали мертвецов через стены, дабы чума сгубила его
вернее. Итак, епископ, поддавшись последней слабости, надеялся найти убежище среди разгула
смерти, а мертвые падали ему на голову с неба. Так и мы должны извлечь из этого примера
урок: нет во время чумы и не может быть островка. Нет, середины не дано. Надо принять
постыдное, ибо каждому надлежит сделать выбор между ненавистью к Богу и любовью к нему.
А кто осмелится избрать ненависть к Богу?
«Братья мои, – продолжал Панлю, и по его интонациям прихожане догадались, что
проповедь подходит к концу, – любовь к Богу – трудная любовь. Любовь к нему предполагает
полное забвение самого себя, пренебрежение к своей личности. Но один лишь он может смыть
ужас страдания и гибели детей, во всяком случае лишь один он может превратить его в
необходимость, ибо человек не способен это понять, он может лишь желать этого. Вот тот
трудный урок, который я желал усвоить вместе с вами. Вот она, вера, жестокая в глазах человека

и единственно ценная в глазах Господа, к которой мы и должны приблизиться. Пред лицом
столь страшного зрелища все мы должны стать равными. На этой вершине все сольется и все
сравняется, и воссияет истина из видимой несправедливости. Вот почему во многих церквах
Юга Франции погибшие от чумы покоятся под плитами церковных хоров и священнослужители
обращаются к своей пастве с высоты этих могил, и истины, которые они проповедуют, воссияют
из этого пепла, куда, увы, внесли свою лепту и малые дети».
Когда Риэ выходил из церкви, шквальный ветер ворвался в полуоткрытые двери, ударил в
лицо расходившимся по домам прихожанам. Ветер нагнал в собор запахи дождя, мокрого
асфальта, и молящиеся, еще не достигнув паперти, уже знали, каким откроется перед их глазами
город. Впереди доктора шли старичок священник с молодым диаконом, оба боролись с
порывами ветра, норовившего унести их шляпы. Старичок даже во время этой неравной борьбы
не переставал обсуждать проповедь. Он отдавал должное красноречию отца Панлю, но его
задела смелость высказанных проповедником мыслей. Он находил, что в проповеди звучала не
столько сила, сколько тревога и что священнослужитель в возрасте отца Панлю не имеет права
тревожиться. Молодой диакон нагнул голову, надеясь уклониться от ударов ветра, и заверил,
что он часто бывает у отца Панлю, что он в курсе происшедшей с ним эволюции, что трактат
его будет еще более смелым и, возможно, даже не получит imprimature
33
.
– Какая у него все-таки главная идея? – допытывался старичок священник.
Они вышли уже на паперть, ветер с воем накинулся на них, и диакон не сразу ответил.
Воспользовавшись минутой затишья, он сказал только:
– Если священнослужитель обращается за помощью к врачу, тут явное противоречие.
Тарру, которому Риэ пересказал проповедь отца Панлю, заметил, что он сам лично знал
священника, который во время войны потерял веру, увидев юношу, лишившегося глаз.
– Панлю прав, – добавил Тарру. – Когда невинное существо лишается глаз, христианин
может только или потерять веру, или согласиться тоже остаться без глаз. Панлю не желает
утратить веры, он пойдет до конца. Это-то он и хотел сказать.
Возможно, замечание Тарру прольет известный свет на последующие злосчастные события
и на поведение самого отца Панлю, загадочное даже для близких ему людей. Пусть читатель
судит об этом сам.
Так вот, через несколько дней после проповеди отец Панлю задумал перебраться на новую
квартиру. Как раз в это время в связи с усилением эпидемии весь город, казалось, менял свои
привычные жилища. И так же как Тарру пришлось выехать из отеля и поселиться у доктора Риэ,
точно так же и отец Панлю вынужден был выехать из отведенной ему их орденом квартиры и
перебраться к одной старушке, завзятой богомолке, пока еще пощаженной чумою. Отец Панлю
перебирался на новое жилище с чувством все возраставшей усталости и страха. И поэтому он
сразу же потерял уважение своей квартирохозяйки. Ибо когда старушка стала горячо восхвалять
чудесные прорицания святой Одилии, священник выказал легкое нетерпение, что объяснялось,
конечно, его усталостью. И как ни старался он впоследствии добиться от старушки хотя бы
благожелательного нейтралитета, ему это не удалось. Слишком плохое впечатление произвел он
тогда, поначалу. И каждый вечер, удаляясь из гостиной в отведенную ему комнату, утопавшую в
кружевах, собственноручно связанных хозяйкой, он видел только ее спину и уносил в памяти
сухое: «Покойной ночи, отец мой», брошенное через плечо. И одним из таких вечеров, уже
ложась в постель, он почувствовал, как в висках, в запястьях, в голове забушевали, заходили
волны лихорадки, таившейся в нем уже несколько дней.
Все последующее удалось узнать только из рассказов его квартирохозяйки. Утром она, как
обычно, поднялась очень рано. Напрасно прождав своего жильца, она, удивленная тем, что
преподобный отец не выходил из спальни, решилась осторожненько постучать в дверь. Она

обнаружила, что он не вставал после бессонной ночи. Он тяжело дышал, и лицо у него было еще
краснее, чем всегда. По ее словам, она вполне вежливо предложила ему вызвать врача, но
предложение это было отвергнуто с прискорбной резкостью, как она выразилась. Ей осталось
только одно – уйти прочь. А через некоторое время отец Панлю позвонил и попросил ее зайти к
нему. Он извинился за свою невольную резкость и заявил, что о чуме не может быть и речи, что
он не обнаружил у себя ни одного из симптомов, очевидно, все дело в чрезмерной усталости, но
это пройдет. На что старая дама с достоинством возразила, что ежели она и предложила вызвать
врача, то отнюдь не потому, что встревожилась за себя, что бояться ей нечего, коль скоро ее
живот и смерть в руке Божьей, просто она обеспокоилась состоянием преподобного отца, так
как считает себя в какой-то мере ответственной за него. Но так как он промолчал, она снова
предложила вызвать врача, считая, что выполняет свой прямой долг. Святой отец снова
отказался, но на сей раз присовокупил к своему отказу какие-то весьма туманные, по словам
старой дамы, объяснения. Поняла она как раз то, что, на ее взгляд, было непонятным из всей его
тирады, а именно: святой отец отказался призвать врача, потому что это, мол, противоречит его
принципам. Естественно, она сочла, что разум ее жильца несколько помутился от жара, и
ограничилась тем, что принесла ему чашку лекарственного настоя.
Решившись как можно аккуратнее выполнять свои обязанности, раз уж так все получилось,
квартирохозяйка заглядывала к жильцу регулярно каждые два часа. Больше всего ее поразило
лихорадочное возбуждение, не оставлявшее больного в течение всего дня. Он то откидывал
одеяло, то снова натягивал его, все время проводил ладонью по влажному лбу и, приподнявшись
на подушках, пытался откашляться, кашель у него был какой-то странный, хриплый,
сдавленный и в то же время влажный, словно все внутри у него отрывалось. Со стороны
казалось, будто он старается выхаркнуть из гортани душившие его куски ваты. После этих
приступов он падал на подушки, видимо, совсем обессилев. Потом он снова приподнимался и
несколько секунд смотрел куда-то в стену, и смотрел с неестественной пристальностью,
пожалуй еще более лихорадочной, чем предшествующее возбуждение. Но старая дама все еще
не решалась вызвать врача, боясь раздражить больного. Впрочем, эта действительно
устрашающая на вид болезнь могла оказаться приступами обычной лихорадки.
Однако к вечеру она набралась храбрости еще раз поговорить с отцом Панлю и получила
весьма невразумительный ответ. Она повторила свое предложение, но тут святой отец
приподнялся на постели и, хотя задыхался, вполне раздельно проговорил, что не желает
показываться врачам. После этих слов хозяйка решила подождать утра и, если состояние отца
Панлю не улучшится, позвонить по телефону в агентство Инфдок, благо соответствующий
номер десятки раз на день повторяли по радио. Все так же неукоснительно выполняя свои
обязанности, она решила заходить к больному ночью и присматривать за ним. Но вечером, дав
ему чашку свежего настоя, она прилегла на минутку и проснулась только на заре. Первым делом
она побежала к больному.
Отец Панлю лежал без движения. Вчерашняя багровость кожи сменилась мертвенной
бледностью, тем более впечатляющей, что черты лица не потеряли своей округлости. Больной
не отрываясь смотрел на лампочку с разноцветными хрустальными подвесками, висевшую над
кроватью. При появлении квартирохозяйки он повернул к ней голову. По ее словам, вид у него
был такой, будто всю ночь его били и к утру он от слабости уже потерял способность
реагировать на происходящее. Она осведомилась, как он себя чувствует. И он ответил с той же
странной, поразившей старую даму отрешенностью, что чувствует себя плохо, но что врача
звать нет надобности и пусть его просто отправят в лазарет, согласно существующим правилам.
Старая дама в испуге бросилась к телефону.
Риэ прибыл в полдень. Выслушав рассказ старушки, он сказал только, что отец Панлю

совершенно прав, но что, к сожалению, его позвали слишком поздно. Отец Панлю встретил его
все так же безучастно. Риэ освидетельствовал больного и, к великому своему изумлению, не
обнаружил никаких характерных симптомов бубонной или легочной чумы, кроме удушья и
стеснения в груди. Но так или иначе, пульс был такой слабый, а общее состояние такое
угрожающее, что надежды почти не оставалось.
– У вас нет никаких характерных симптомов этой болезни, – сказал Риэ отцу Панлю. – Но
поскольку нет и полной ясности, я обязан вас изолировать.
Отец Панлю как-то странно улыбнулся, словно бы из любезности, и промолчал. Риэ вышел
в соседнюю комнату позвонить по телефону и снова вернулся в спальню. Он взглянул на отца
Панлю.
– Я останусь при вас, – ласково проговорил он.
Больной, казалось, приободрился при этих словах и поднял на доктора чуть потеплевшие
глаза. Потом он произнес, так мучительно выговаривая слова, что доктор не понял, звучит ли в
его голосе печаль или нет.
– Спасибо, – сказал Панлю. – Но у священнослужителей не бывает друзей. Все свои чувства
они вкладывают в свою веру.
Он попросил дать ему распятие, висевшее в головах кровати, и, когда просьба его была
выполнена, отвернулся и стал смотреть на распятие.
В лазарете отец Панлю не открыл рта. Словно бесчувственная вещь, он подчинялся всем
предписанным процедурам, но распятия из рук уже не выпускал. Однако случай его был неясен.
Риэ терзался сомнениями. Это была чума, и это не было чумой. Впрочем, в течение последнего
времени ей, казалось, доставляет удовольствие путать карты диагностики. Но в случае отца
Панлю, как выяснилось в дальнейшем, эта неопределенность особого значения не имела.
Температура подскочила. Кашель стал еще более хриплым и мучил больного весь день.
Наконец к вечеру отцу Панлю удалось выхаркнуть душившую его вату. Мокрота была окрашена
кровью. Как ни бушевала лихорадка, отец Панлю по-прежнему безучастно глядел вокруг, и,
когда на следующее утро санитары обнаружили уже застывшее тело, наполовину сползшее с
койки, взгляд его ничего не выражал. На карточке написали: «Случай сомнительный».
В том году День всех святых
34
прошел совсем не так, как проходил он обычно. Конечно,
сыграла тут свою роль и погода. Погода резко переменилась, и на смену запоздалой жаре
неожиданно пришла осенняя прохлада. Как и в предыдущие годы, не переставая свистел
холодный ветер. Через все небо бежали пухлые облака, погружая в тень попадавшиеся на их
пути дома, но, стоило им проплыть, все снова заливал холодный золотистый свет ноябрьского
солнца. На улицах появились первые непромокаемые плащи. Удивительное дело, вскоре весь
город шуршал от прорезиненных блестящих тканей. Оказалось, газеты напечатали сообщение о
том, что двести лет назад в годину великой чумы на юге Франции, врачи, стремясь уберечься от
заразы, ходили в промасленной одежде. Владельцы магазинов сумели использовать это
обстоятельство и выбросили на прилавки всякую вышедшую из моды заваль, с помощью
которой наши сограждане надеялись защитить себя от бацилл.
Но как ни очевидны были приметы осени, все мы помнили и знали, что кладбища в этот
день покинуты. В прошлые годы трамваи были полны пресным запахом хризантем, и женщины
группками направлялись туда, где покоились их близкие, чтобы украсить цветами родные
могилы. Раньше в этот день живые пытались вознаградить покойного за то одиночество и
забвение, в котором он пребывал столько месяцев подряд. Но в этом году никто не желал думать
о мертвых. Ведь о них и без того думали слишком много. И странно было бы снова навещать
родную могилу, платить дань легкому сожалению и тяжкой меланхолии. Теперь покойники не
были, как прежде, просто чем-то забытым, к кому приходят раз в году ради очистки совести.

Они стали непрошеными втирушами, которых хотелось поскорее забыть. Вот почему праздник
всех святых в этом году получился какой-то неестественный. Коттар, который, по мнению
Тарру, становился все ядовитее на язык, сказал, что теперь у нас каждый день праздник
мертвых.
И действительно, все веселее в печи крематория разгорался фейерверк чумы. Правда,
смертность вроде бы стабилизовалась. Но казалось, будто чума уютненько расположилась на
высшей точке и отныне вносит в свои ежедневные убийства старательность и аккуратность
исправного чиновника. По мнению людей компетентных, это был, по сути дела, добрый знак.
Так, например, доктор Ришар считал крайне обнадеживающим тот факт, что кривая смертности,
резко поднявшись, пошла потом ровно. «Прекрасная, чудесная кривая», – твердил Ришар. Он
уверял, что эпидемия уже достигла, как он выражался, потолка. И поэтому ей остается только
падать. В этом он видел заслугу доктора Кастеля, вернее, его новой сыворотки, которая и на
самом деле в некоторых случаях неожиданно давала прекрасные результаты. Старик Кастель не
перечил, но, по его мнению, ничего предсказывать еще нельзя, так как из истории известно, что
эпидемия неожиданно делает резкие скачки. Префектура, уже давно горевшая желанием внести
успокоение в умы оранцев, что было весьма затруднительно, принимая во внимание чуму,
предложила собрать врачей с тем, чтобы они составили соответствующий доклад, как вдруг
чума унесла также и доктора Ришара, и именно тогда, когда кривая достигла потолка.
Узнав об этом безусловно впечатляющем случае, впрочем ровно ничего не доказывавшем,
городские власти сразу же впали л пессимизм, столь же необоснованный, как и оптимизм,
которому за неделю до того они предавались. Кастель же стал просто-напросто готовить свою
сыворотку еще тщательнее, чем прежде. Так или иначе, не осталось ни одного общественного
здания, не превращенного в больницу или в лазарет, и если до сих пор не посягнули на
префектуру, то лишь потому, что надо было иметь какое-то место для различных сборищ. Не в
общем-то, и именно в силу относительной стабилизации эпидемии в этот период, санитарная
служба, организованная Риэ, вполне справлялась со своими задачами. Врачи и санитары,
трудившиеся на износ, могли надеяться, что уж больших усилий от них не потребуется. Им надо
было только как можно аккуратнее, если уместно употребить здесь это слово, выполнять свой
нечеловеческий долг. Легочная форма чумы – сначала было зарегистрировано лишь несколько
ее случаев – теперь быстро распространилась по всему городу, так, словно ветер разжигал и
поддерживал пожар в груди людей. Больные, которых мучила кровавая рвота, погибали
значительно скорее. При этой новой форме болезни следовало ждать более быстрого
распространения заразы. Но мнения специалистов на сей счет расходились. В целях большей
безопасности 
медицинский 
персонал 
продолжал 
работать 
в 
масках, 
пропитанных
дезинфицирующим составом. На первый взгляд эпидемия должна была бы шириться. Но
поскольку случаи заболевания бубонной чумой стали реже, итог сбалансировался.
Между 
прочим, 
городским 
властям 
и 
без 
того 
было 
о 
чем 
тревожиться
– продовольственные затруднения все больше росли. Спекулянты, понятно, не остались в
стороне и предлагали по баснословным ценам продукты первой необходимости, уже
исчезнувшие с рынка. Бедные семьи попали в весьма тяжелое положение, тогда как богатые
почти ни в чем не испытывали недостатка. Казалось бы, чума должна была укрепить узы
равенства между нашими согражданами именно из-за той неумолимой беспристрастности, с
какой она действовала по своему ведомству, а получилось наоборот – эпидемия в силу обычной
игры эгоистических интересов еще больше обострила в сердцах людей чувство
несправедливости. Разумеется, за нами сохранялось совершеннейшее равенство смерти, но вот
его-то никто не желал. Бедняки, страдавшие от голода, тоскливо мечтали о соседних городах и
деревнях, где живут свободно и где хлеб не стоит таких бешеных денег. Раз их не могут досыта

накормить, пусть тогда позволят уехать – таковы были их чувства, возможно не совсем
разумные. Словом, кончилось тем, что на стенах домов стал появляться лозунг. «Хлеба или
воли», а иной раз его выкрикивали вслед проезжавшему префекту. Эта ироническая фраза
послужила сигналом к манифестациям, и, хотя их быстро подавили, все понимали, насколько
дело серьезно.
Естественно, газеты по приказу свыше действовали в духе оголтелого оптимизма. Если
верить им, то наиболее характерным для годины бедствия было «исключительное спокойствие и
хладнокровие, волнующий пример которого давало население». Но в наглухо закрытом городе,
где ничто не оставалось в тайне, никто не обманывался насчет «примера», даваемого нашим
сообществом. Чтобы составить себе верное представление о вышеуказанном спокойствии и
хладнокровии, достаточно было заглянуть в карантин или в «лагерь изоляции», организованный
нашими властями. Случилось так, что рассказчик, занятый другими делами, сам в них не бывал.
Потому-то он может лишь привести свидетельство Тарру.
Тарру и в самом деле рассказал в своем дневнике о посещении такого лагеря, устроенного
на городском стадионе, куда он ходил вместе с Рамбером. Стадион расположен почти у самых
городских ворот и одной стороной выходит на улицу, где бегают трамваи, а другой – на
обширные пустыри, тянущиеся до границы плато, на котором возведен город. Он обнесен
бетонной высокой оградой, и достаточно поэтому было поставить у всех четырех ворот часовых,
чтобы затруднить побеги. Кроме того, отделенные высокой стеной от улицы, несчастные,
угодившие в карантин, могли не бояться досужего любопытства прохожих. Зато в течение всего
дня на стадионе слышно было, как совсем рядом проходят с грохотом невидимые отсюда
трамваи, и по тому, как крепчал в определенные часы гул толпы, отрезанные от мира бедолаги
догадывались, что народ идет с работы или на работу. Таким образом, они знали, что жизнь,
куда им ныне заказан доступ, продолжается всего в нескольких метрах от них и что бетонные
стены разделяют две вселенные, более чуждые друг другу, чем если бы даже они помещались на
двух различных планетах.
Тарру и Рамбер решили отправиться на стадион в воскресенье после обеда. С ними увязался
Гонсалес, тот самый футболист; Рамбер разыскал его и уговорил взять на себя наблюдение за
сменой караула у ворот стадиона. Рамбер обещал представить его начальнику лагеря.
Встретившись со своими спутниками, Гонсалес сообщил, что как раз в этот час, ясно, до чумы,
он начинал переодеваться, готовясь к матчу. Теперь, когда все стадионы реквизировали,
податься было некуда, и Гонсалес чувствовал себя чуть ли не бездельником, даже вид у него был
соответствующий. Именно по этой причине он и согласился взять на себя дежурство в лагере,
но при условии, что работать будет только в последние дни недели. Небо затянуло облаками, и
Гонсалес, задрав голову, печально заметил, что такая погодка – не дождливая и не солнечная –
для футбола самое милое дело. В меру отпущенного ему природой красноречия он старался
передать слушателям запах втираний, стоявший в раздевалке, давку на трибунах, яркие пятна
маек на буром поле, вкус лимона или шипучки в перерыве, покалывающей пересохшую глотку
тысячью ледяных иголочек. Тарру отмечает, что во время всего пути по выбитым улочкам
предместья футболист беспрерывно гнал перед собой первый попавшийся камешек. Он пытался
послать его прямо в решетку водосточной канавы и, если это удавалось, громогласно возглашал:
«Один ноль в мою пользу». Докурив сигарету, он ловко выплевывал ее в воздух и старался на
лету подшибить ногой. У самого стадиона игравшие в футбол ребятишки запустили в их
сторону мяч, и Гонсалес не поленился сбегать за ним и вернул его обратно точнейшим ударом.
Наконец они вошли на стадион. Все трибуны были полны. Но на поле тесными рядами
стояло несколько сотен красных палаток, внутри которых, они заметили еще издали,
находились носилки и узлы с пожитками. Трибуны решено было не загромождать, чтобы

интернированные могли посидеть там в укрытии от дождя или палящего солнца. Но с закатом
им полагалось расходиться по палаткам. Под трибунами помещалось душевое отделение, его
подремонтировали, а раздевалки переоборудовали под канцелярию и медпункты. Большинство
интернированных облюбовали трибуны. Некоторые бродили по проходам. А кое-кто, присев на
корточки у входа в свою палатку, рассеянно озирался вокруг. У сидевших на трибунах был
пришибленный вид, казалось, они все ждут чего-то.
– А что они делают целыми днями? – обратился Тарру к Рамберу.
– Ничего не делают.
И действительно, почти все сидели вяло, опустив руки, раскрыв пустые ладони. Странное
впечатление производило это огромное скопище неестественно молчаливых людей.
– В первые дни здесь оглохнуть можно было, – пояснил Рамбер. – Ну а потом, со временем,
почти перестали разговаривать.
Если верить записям Тарру, то он вполне понимал этих несчастных, он без труда
представил себе, как в первые дни, набившись в палатки, они вслушиваются в нудное жужжание
мух или скребут себя чуть не до крови, а когда попадается сочувствующая пара ушей, вопят о
своем гневе или страхе… Но с тех пор как лагерь переполнился народом, таких сочувствующих
попадалось все меньше. Поэтому приходилось молчать и подозрительно коситься на соседа.
Казалось, что и в самом деле с серенького, но все же лучистого неба кто-то сеет на этот алый
лагерь подозрительность и недоверие.
Да, вид у всех у них был недоверчивый. Раз их отделили от остального мира, значит, это
неспроста, и лица у них всех стали одинаковые, как у людей, которые в чем-то пытаются
оправдаться и мучатся страхом. На кого бы ни падал взгляд Тарру, каждый праздно озирался
вокруг, видимо, страдая от все абстрагирующей разлуки с тем, что составляло смысл его жизни.
И так как они не могли с утра до ночи думать о смерти, они вообще ни о чем не думали. Они
были как бы в отпуску. «Но самое страшное, – записал Тарру, – что они, забытые, понимают
это. Тот, кто их знал, забыл, потому что думал о другом, и это вполне естественно. А тот, кто их
любит, тоже их забыл, потому что сбился с ног, хлопоча об их же освобождении и выискивая
разные ходы. Думая, как бы поскорее освободить своих близких из пленения, он уже не думает
о том, кого надо освободить. И это тоже вполне в порядке вещей. И в конце концов видишь, что
никто не способен по-настоящему думать ни о ком, даже в часы самых горьких испытаний. Ибо
думать по-настоящему о ком-то – значит думать о нем постоянно, минута за минутой, ничем от
этих мыслей не отвлекаясь: ни хлопотами по хозяйству, ни пролетевшей мимо мухой, ни
принятием пищи, ни зудом. Но всегда были и будут мухи и зуд. Вот почему жизнь очень
трудная штука. И вот они-то прекрасно знают это».
К ним подошел начальник лагеря и сказал, что их желает видеть некий мсье Отон. Усадив
Гонсалеса в своем кабинете, начальник отвел остальных к трибуне, где в стороне сидел мсье
Отон, поднявшийся при их приближении. Он был одет как и на воле, даже не расстался с туго
накрахмаленным воротничком. Одну только перемену обнаружил в нем Тарру – пучки волос у
висков нелепо взъерошились и шнурок на одном ботинке развязался. Вид у следователя был
усталый, и ни разу он не поглядел собеседникам в лицо. Он сказал, что рад их видеть и что он
просит передать свою благодарность доктору Риэ за все, что тот сделал.
Рамбер и Тарру промолчали.
– Надеюсь, – добавил следователь после короткой паузы, – надеюсь, что Жак не слишком
страдал.
Впервые Тарру услышал, как мсье Отон произносит имя сына, и понял, что, значит, есть
еще и другие перемены. Солнце катилось к горизонту, и лучи, прорвавшись в щелку между двух
облачков, косо освещали трибуны и золотили лица разговаривавших.

– Правда, правда, – ответил Тарру, – он совсем не мучился.
Когда они ушли, следователь так и остался стоять, глядя в сторону заходящего солнца.
Они заглянули в кабинет начальника попрощаться с Гонсалесом, который изучал график
дежурств. Футболист пожал им руки и рассмеялся.
– Хоть в раздевалку-то попал, – сказал он, – и то ладно.
Начальник повел гостей к выходу, но вдруг над трибунами что-то оглушительно затрещало.
Потом громкоговорители, те самые, что в лучшие времена сообщали публике результаты матча
или знакомили ее с составом команд, гнусаво потребовали, чтобы интернированные
расходились по палаткам, так как сейчас начнут раздавать ужин. Люди не спеша спускались с
трибун и, еле волоча ноги, направлялись к палаткам. Когда все разбрелись, появились два
небольших электрокара, такие бывают на вокзалах, и медленно поползли по проходу между
палатками, неся на себе два больших котла. Люди протягивали навстречу им обе руки, два
черпака ныряли в два котла и выплескивали содержимое в две протянутые тарелки. Затем
электрокар двигался дальше. У следующей палатки повторялась та же процедура.
– Научная постановка дела, – сказал Тарру начальнику.
– А как же, – самодовольно подтвердил начальник, пожимая посетителям на прощание
руки, – конечно, по-научному.
Сумерки уже спустились, небо очистилось. На лагерь лился мягкий, ясный свет. В мирный
вечерний воздух со всех сторон подымалось звяканье ложек и тарелок. Низко над палатками
скользили летучие мыши и исчезали так же внезапно, как появлялись. По ту сторону ограды
проскрежетал на стрелке трамвай.
– Бедняга следователь, – пробормотал Тарру, выходя за ворота. – Надо бы для него что-
нибудь сделать. Да как помочь законнику?
Были в нашем городе еще и другие лагеря, и в немалом количестве, но рассказчик не будет
о них говорить по вполне понятным соображениям добросовестности и за отсутствием точной
информации. Единственное, что он может сказать, – так это то, что самосуществование таких
лагерей, доносящийся оттуда запах людской плоти, оглушительный голос громкоговорителей на
закате, стены, скрывающие тайну и страх перед этим окаянным местом, – все это тяжелым
грузом ложилось на души наших сограждан и еще больше увеличивало смятение, тяготило всех
своим присутствием. Все чаще возникали стычки с начальством, происходили различные
инциденты.
Тем временем, к концу ноября, уже начались холодные утренники. Ливневые дожди, не
скупясь, обмыли плиты мостовой, чистенькие безоблачные небеса лежали над доведенными до
блеска улицами. Солнце, уже потерявшее летнюю силу, каждое утро заливало наш город
холодным ярким светом. А к вечеру, напротив, воздух снова теплел. Как-то в один из таких
вечеров Тарру решил приоткрыть свою душу доктору Риэ.
Часов в десять вечера, после длинного утомительного дня, Тарру вызвался проводить Риэ,
решившего навестить старика астматика. Над крышами старого квартала кротко поблескивало
небо. Мягкий ветерок бесшумно пробегал вдоль темных перекрестков. Старик астматик
встретил их болтовней, чуть не оглушившей гостей после тишины улиц. Старик сразу же заявил,
что многие не согласны, что куски пожирнее всегда достаются одним и тем же, что повадился
кувшин по воду ходить, тут ему и голову сломить, что; возможно, – и он от удовольствия даже
руки потер – будет хорошенькая заваруха. Пока доктор осматривал его, он болтал без умолку,
комментируя последние события.
Над головой у них послышались шаги. Поймав удивленный взгляд Тарру, старушка, жена
астматика, объяснила, что, должно быть, это на крыше, то есть на террасе, сошлись соседки. И

тут же им было сообщено, что оттуда, с крыши, очень красивый вид и что многие террасы
примыкают вплотную друг к другу, так что местные женщины ходят к соседям в гости, не
спускаясь в комнаты.
– Верно, – подхватил старик. – Если хотите, подымитесь. Воздух там свежий.
На террасе, где стояло три стула, было пусто. Справа, насколько хватал глаз, видны были
сплошные террасы, примыкавшие вдалеке к чему-то темному, каменистому, в чем оба признали
первый прибрежный холм. Слева, бегло скользнув по двум-трем улочкам и невидимому отсюда
порту, взгляд упирался в линию горизонта, где в еле заметном трепетании море сливалось с
небом. А над тем, что, как они знали, было грядой утесов, через ровные промежутки вспыхивал
свет, самого источника света отсюда не было видно: это еще с весны продолжали вращаться
фары маяка, указывая путь судам, которые направлялись теперь в другие порты. В чистом после
шквальных ветров, глянцевитом небе горели первозданным блеском звезды, и далекий свет
маяка время от времени примешивал к ним свой преходящий пепельный луч. Ветер нес запахи
пряностей и камня. Кругом стояла ничем не нарушаемая тишина.
– Хорошо, – сказал Риэ, усевшись на стул, – такое впечатление, будто чума никогда сюда не
добиралась.
Тарру стоял, повернувшись к нему спиной, и смотрел на море.
– Да, – ответил он не сразу. – Хорошо. Он шагнул, сел рядом с доктором и внимательно
посмотрел ему в лицо. Трижды по небу пробежал луч маяка. Из глубокой щели улицы
доносился грохот посуды. В соседнем доме тихонько скрипнула дверь.
– Риэ, – самым естественным тоном проговорил Тарру, – вы никогда не пытались узнать,
что я такое? Надеюсь, вы мне друг?
– Да, – ответил доктор, – я вам друг. Только до сих пор нам обоим все как-то времени не
хватало.
– Прекрасно, теперь я спокоен. Не возражаете посвятить этот час дружбе?
Вместо ответа Риэ улыбнулся.
– Так вот, слушайте…
Где-то, не по их улице, проехала машина, и казалось, она слишком долго катится по
мокрой мостовой. Наконец шорох шин стих, но воцарившуюся было тишину нарушили далекие
невнятные крики. И только потом тишина всей тяжестью звезд и неба обрушилась на обоих
мужчин. Тарру снова поднялся, подошел к перилам террасы, оперся о них как раз напротив Риэ,
который сидел на стуле, устало привалившись к спинке. Он видел не фигуру Тарру, а что-то
темное, большое, выделявшееся на фоне неба. Наконец Тарру заговорил, и вот приблизительный
пересказ его исповеди.
«Для простоты начнем, Риэ, с того, что я был уже чумой поражен еще прежде, чем попал в
ваш город в разгар эпидемии. Достаточно сказать, что я такой же, как и все. Но существуют
люди, которые не знают этого, или люди, которые сумели сжиться с состоянием чумы, и
существуют люди, которые знают и которым хотелось бы вырваться. Так вот, мне всегда
хотелось вырваться.
В юности я жил с мыслью о своей невиновности, то есть без всяких мыслей. Я не
принадлежу к разряду беспокойных, наоборот, вступил я в жизнь, как положено всем юношам.
Все мне удавалось, науки давались легко, с женщинами я ладил прекрасно, и если накатывало
на меня облачко беспокойства, оно быстро исчезало. Но в один прекрасный день я начал думать.
И тогда…
Надо сказать, что в отличие от вас бедности я не знал. Мой отец был помощником
прокурора, то есть занимал достаточно видный пост. Внешне это на нем не отражалось. Он от
природы был человек благодушный, добряк. Мать моя была женщина простая, перед всеми

тушевалась, я ее любил и люблю, но предпочитаю о ней не говорить. Отец много со мной
возился, любил меня, думаю, даже пытался меня понять. У него на стороне – теперь-то я в этом
уверен – были интрижки, и, представьте, я ничуть этим не возмущаюсь. Вел он себя именно так,
как полагается себя вести в подобных случаях, никого не шокируя. Короче, человек он был не
слишком оригинальный, и теперь, после его смерти, я понимаю, что прожил он жизнь не как
святой, но и дурным человеком тоже не был. Просто придерживался середины, а к такому сорту
людей обычно испытывают разумную привязанность, и надолго.
Однако имелась у него одна слабость: его настольной книгой был большой
железнодорожный справочник Шэкса. Он даже и не путешествовал, разве что проводил отпуск в
Бретани, где у него было маленькое поместьице. Но он мог вам без запинки назвать часы
прибытия и отбытия поезда Париж – Берлин, порекомендовать наиболее простой маршрут,
скажем, из Лиона в Варшаву, не говоря уже о том, что наизусть знал расстояние с точностью до
полукилометра между любыми столицами, какую бы вы ни назвали. Вот вы, например, доктор,
можете вы сказать, как проехать из Бриансона
35
в Шамоникс
36
? Даже начальник вокзала и тот
задумается. А отец не задумывался. Каждый свободный вечер он старался расширить свои
знания в этой области и очень ими гордился. Меня это ужасно забавляло, и я нередко
экзаменовал его, проверял ответы по справочнику и радовался, что он никогда не ошибается.
Эти невинные занятия нас сблизили, так как он ценил во мне благодарного слушателя. А я
считал, что его превосходство в области железнодорожных расписаний было ничуть не хуже
всякого другого.
Но я увлекся и боюсь преувеличить значение этого честного человека. Ибо скажу вам,
чтобы покончить с этим вопросом, прямого влияния на мое становление отец не имел. Самое
большее – он дал мне окончательный толчок. Когда мне исполнилось семнадцать, отец позвал
меня в суд послушать его
37
.
В суде присяжных разбиралось какое-то важное дело, и он, вероятно, считал, что покажется
мне в самом выгодном свете. Думаю также, он надеялся, что эта церемония, способная поразить
юное воображение, побудит меня избрать профессию, которую в свое время выбрал себе он. Я
охотно согласился, во-первых, хотел сделать отцу удовольствие, а во-вторых, мне самому было
любопытно посмотреть и послушать его в иной роли, не в той, какую он играл дома. Вот и все,
ни о чем другом я не думал. Все, что происходит в суде, с самого раннего детства казалось мне
вполне естественным и неизбежным, как, скажем, праздник 14 июля
38
или выдача наград при
переходе из класса в класс. Словом, представление о юстиции у меня было самое расплывчатое,
отнюдь не мешавшее мне жить.
Однако от того дня моя память удержала лишь один образ – образ подсудимого. Думаю, что
он и в самом деле был виновен, в чем – неважно. Но этот человечек с рыжими редкими
волосами, лет примерно тридцати, казалось, был готов признаться во всем, до того искренне
страшило его то, что он сделал, и то, что сделают с ним самим, – так что через несколько минут
я видел только его, только его одного. Он почему-то напоминал сову, испуганную чересчур
ярким светом. Узел галстука сполз куда-то под воротничок. Он все время грыз ногти, только на
одной руке, на правой… Короче, не буду размазывать, вы, должно быть, уже поняли, что я хочу
сказать, – он был живой.
А я, я как-то вдруг заметил, что до сих пор думал о нем только под углом весьма удобной
категории – только как об «обвиняемом». Не могу сказать, что я совсем забыл об отце, но что-то
до такой степени сдавило мне нутро, что при всем желании я не мог отвести глаз от
подсудимого. Я почти ничего не слушал, я чувствовал, что здесь хотят убить живого человека, и
какой-то неодолимый инстинкт подобно волне влек меня к нему со слепым упрямством. Я
очнулся, только когда отец начал обвинительную речь.

Непохожий на себя в красной прокурорской мантии, уже не тот добродушный и сердечный
человек, которого я знал, он громоздил громкие фразы, выползавшие из его уст, как змеи. И я
понял, что он от имени общества требует смерти этого человека, больше того – просит, чтобы
ему отрубили голову. Правда, сказал он только: «Эта голова должна упасть». Но в конце концов
разница не так уж велика. И выходит одно на одно, раз он действительно получил эту голову.
Просто не он сам выполнял последнюю работу. А я, следивший теперь за ходом судоговорения
вплоть до заключительного слова, я чувствовал, как связывает меня с этим несчастным
умопомрачительная близость, какой у меня никогда не было с отцом. А отец, согласно
существующим обычаям, обязан был присутствовать при том, что вежливо именуется
«последними минутами» преступника, но что следовало бы скорее назвать самым гнусным из
убийств.
С этого дня я не мог видеть без дрожи отвращения справочник Шэкса. С этого дня я
заинтересовался правосудием, испытывая при этом ужас, заинтересовался смертными
приговорами, казнями и в каком-то умопомрачении твердил себе, что отец по обязанности
множество раз присутствовал при убийстве и как раз в эти дни вставал до зари. Да-да, в таких
случаях он специально заводил будильник. Я не посмел заговорить об этом с матерью, но стал
за ней исподтишка наблюдать и понял, что мои родители чужие друг другу и что жизнь ее была
сплошным самоотречением. Поэтому я простил ее с легкой душой, как я говорил тогда. Позже я
узнал, что и прощать-то ее не за что было, до замужества она всю жизнь прожила в бедности, и
именно бедность приучила ее к покорности.
Вы, очевидно, надеетесь услышать от меня, что я, мол, сразу бросил родительский кров.
Нет, я прожил дома еще долго, почти целый год. Но сердце у меня щемило. Как-то вечером отец
попросил у матери будильник, потому что завтра ему надо рано вставать. Всю ночь я не
сомкнул глаз. На следующий день, когда он вернулся, я ушел из дому. Добавлю, что отец
разыскал меня, что я виделся с ним, но никаких объяснений между нами не было: я спокойно
сказал ему, что, если он вернет меня домой силой, я покончу с собой. В конце концов он
уступил, так как нрава он был скорее мягкого, произнес целую речь, причем назвал блажью мое
намерение жить своей жизнью (так он объяснял себе мой уход, и я, конечно, не стал его
разубеждать), надавал мне тысячу советов и с трудом удержался от вполне искренних слез.
После этой беседы я в течение довольно долгого времени аккуратно ходил навещать мать и
тогда встречал отца. Эти взаимоотношения вполне его устраивали, как мне кажется. Я лично
против него зла не имел, только на сердце у меня было грустно. Когда он умер, я взял к себе
мать, и она до сих пор жила бы со мной, если бы тоже не умерла.
Я затянул начало только потому, что и в самом деле это стало началом всего. Дальнейшее я
изложу короче. В восемнадцать лет я, живший до того в достатке, узнал нищету. Чего только я
не перепробовал, чтобы заработать себе на жизнь. И представьте, в значительной мере преуспел.
Но единственное, что меня интересовало, – это смертные приговоры. Мне хотелось уплатить по
счету той рыжей соне. И естественно, я стал, как принято говорить, заниматься политикой.
Просто не хотел быта» зачумленным, вот и все. Я думал, что то самое общество, где я живу»
базируется на смертных приговорах и, борясь против него, я борюсь таким образом с
убийством. Так ж думал, так мне говорили другие, и, если хотите, это в достаточной степени
справедливо. Таким образом, я встал в ряды тех, кого я любил и до сих нор люблю. Я оставался с
ними долго, и не было в Европе такой страны, где бы я не участвовал в борьбе. Ну да ладно…
Разумеется, я знал, что при случае и мы тоже выносили смертные приговоры. Но меня
уверяли, что эти несколько смертей необходимы, дабы построен» мир, где никого не будут
убивать. До известной степени эта было правдой, но я, должно быть, просто не способен
держаться такого рода правды. Единственное, что бесспорно, – это то, что я колебался. Но я

вспоминал сову и мог таким образом жить дальше. Вплоть до того дна, когда лично
присутствовал при смертной казни (было это в Венгрии), и то же самое умопомрачение,
застлавшее глаза подростка, каким я был некогда, застлало глаза ухе взрослого мужчины.
Вы никогда не видели, как расстреливают человека? Да нет, конечно, без особого
приглашения туда не попадешь, да и публику подбирают заранее. И в результате все вы
пробавляетесь в этом отношении картинками и книжными описаниями. Повязка на глазах,
столбу и вдалеке несколько солдат. Как бы не так! А знаете, что как раз наоборот, взвод солдат
выстраивают в полутора метрах от расстреливаемого? Знаете, что, если осужденный сделает
хоть шаг, он упрется грудью в дула винтовок? Знаете, что с этой предельно близкой дистанции
ведут прицельный огонь в область сердца, а так как пули большие, получается отверстие, куда
можно кулак засунуть? Нет, ничего вы этого не знаете, потому что о таких вот деталях не
принято говорить. Сон человека куда более священная вещь, чем жизнь для зачумленных. Не
следует портить сон честным людям. Это было бы дурным вкусом, а вкус как раз и заключается
в том, чтобы ничего не пережевывать – это всем известно. Но с тех пор я стал плохо спать.
Дурной вкус остался у меня во рту, и я не перестал пережевывать, другими словами, думать.
Вот тут я и понял, что я, по крайней мере в течение всех этих долгих лет, как был, так и
остался зачумленным, а сам всеми силами души верил, будто как раз борюсь с чумой. Понял,
что пусть косвенно, но я осудил на смерть тысячи людей, что я даже сам способствовал этим
смертям, одобряя действия и принципы, неизбежно влекшие ее за собой. Прочих, казалось,
ничуть не смущало это обстоятельство, или, во всяком случае, они никогда об этом по доброй
воле не заговаривали. А я жил с таким ощущением, будто мне перехватило глотку. Я был с ними
и в то же время был один. Когда мне случалось выражать свои сомнения, те говорили, что
следует смотреть в корень, и подчас приводили достаточно впечатляющие доводы, чтобы
помочь мне проглотить то, что застряло у меня в глотке. Но я возражал, что главные
зачумленные – это те, что напяливают на себя красные мантии, что и они тоже приводят в
подобном случае весьма убедительные доводы, и, если я принимаю чрезвычайные и вызванные
необходимостью доводы мелких зачумленных, я не вправе отбрасывать доводы главных. На это
мне говорили, что лучший способ признать доводы красных мантий – это оставить за ними
исключительное право на вынесение смертных приговоров. Но я думал про себя, что если
уступить хоть раз, то где предел? Похоже, что история человечества подтвердила мою правоту,
сейчас убивают наперегонки. Все они охвачены яростью убийства и иначе поступать не могут.
Не знаю, как другие, но я лично исходил не из рассуждений. Для меня все дело было в той
рыжей сове, в той грязной истории, когда грязные, зачумленные уста объявили закованному в
кандалы человеку, что он должен умереть, и действительно аккуратненько сделали все, чтобы
он умер после бесконечно длинных ночей агонии, пока он с открытыми глазами ждал, что его
убьют. Не знаю, как для других, но для меня все дело было в этой дыре, зиявшей в груди. И я
сказал себе, что, во всяком случае, лично я не соглашусь ни с одним, слышите, ни с одним
доводом в пользу этой омерзительнейшей бойни. Да, я сознательно выбрал эту упрямую
слепоту в ожидании того дня, когда буду видеть яснее.
С тех пор я не изменился. Уже давно мне стыдно, до смерти стыдно, что и я, хотя бы
косвенно, хотя бы из самых лучших побуждений, тоже был убийцей. Со временем я не мог не
заметить, что даже самые лучшие не способны нынче воздержаться от убийства своими или
чужими руками, потому что такова логика их жизни, и в этом мире мы не можем сделать ни
одного жеста, не рискуя принести смерть. Да, мне по-прежнему было стыдно, я понял, что все
мы живем в чумной скверне, и я потерял покой. Даже теперь я все еще ищу покоя, пытаюсь
понять их всех, пытаюсь не быть ничьим смертельным врагом. Я знаю только, что надо делать,
чтобы перестать быть зачумленным, и лишь таким путем мы можем надеяться на воцарение

мира или за невозможностью такового – хотя бы на славную кончину. Вот каким путем можно
облегчить душу людям и если не спасти их, то хотя бы, на худой конец, причинять им как
можно меньше зла, а порой даже приносить немножко добра. Вот почему я решил отринуть все,
что хотя бы отдаленно, по хорошим или по дурным доводам приносит смерть или оправдывает
убийство.
Вот почему, кстати, эта эпидемия ничего нового мне не открыла, разве только одно – надо
бороться против нее рука об руку с вами. Мне доподлинно известно (а вы сами видите, Риэ, что
я знаю жизнь во всех ее проявлениях), что каждый носит ее, чуму, в себе, ибо не существует
такого человека в мире, да-да, не существует, которого бы она не коснулась. И надо поэтому
безостановочно следить за собой, чтобы, случайно забывшись, не дохнуть в лицо другому и не
передать ему заразы. Потому что микроб – это нечто естественное. Все прочее: здоровье,
неподкупность, если хотите даже чистота, – все это уже продукт воли, и воли, которая не
должна давать себе передышки. Человек честный, никому не передающий заразы, – это как раз
тот, который ни на миг не смеет расслабиться. А сколько требуется воли и напряжения, Риэ,
чтобы не забыться! Да, Риэ, быть зачумленным весьма утомительно. Но еще более утомительно
не желать им быть. Вот почему все явно устали, ведь нынче все немножко зачумленные. Но
именно поэтому те немногие, что не хотят жить в состоянии зачумленности, доходят до
крайних пределов усталости, освободить от коей может их только смерть.
Теперь я знаю, что я ничего не стою для вот этого мира и что с того времени, как я
отказался убивать, сам себя осудил на бесповоротное изгнанничество. Историю будут делать
другие. И я знаю также, что, по-видимому, не годен судить этих других. Для того чтобы стать
здравомыслящим убийцей, у меня просто не хватает какого-то качества. Следовательно, это не
превосходство. Но теперь я примирился с тем, что я таков, каков есть, я научился скромности. Я
только считаю, что на нашей планете существуют бедствия и жертвы и что надо по
возможности стараться не встать на сторону бедствия. Боюсь, мои рассуждения покажутся вам
несколько упрощенными, не знаю, так ли это просто, знаю только, что это правильно. Я столько
наслушался разных рассуждений, что у меня самого чуть было не пошла голова кругом, а
сколько эти рассуждения вскружили вообще голов, склоняя их принять убийство, так что в
конце концов я понял одно – вся беда людей происходит оттого, что они не умеют пользоваться
ясным языком. Тогда я решил во что бы то ни стало и говорить и действовать ясно, чтобы
выбраться на правильный путь. И вот я говорю: существуют бедствия и жертвы, и ничего
больше. Если, сказав это, я сам становлюсь бедствием, то по крайней мере без моего согласия. Я
стараюсь быть невинным убийцей. Как видите, притязание не такое уж большое.
Разумеется, должна существовать и третья категория, категория настоящих врачей, но такое
встречается редко, и, очевидно, это очень и очень нелегко. Вот почему я решил во всех случаях
становиться на сторону жертв, чтобы хоть как-нибудь ограничить размах бедствия. Очутившись
в рядах жертв, я могу попытаться нащупать дорогу к третьей категории, другими словами
– прийти к миру».
Закончив фразу, Тарру переступил с ноги на ногу и негромко постукал подметкой о поя
террасы. Наступило молчание, затем доктор выпрямился на стуле и спросил Тарру, имеет ли он
представление, какой надо выбрать путь, чтобы прийти к миру,
– Да, имею – сочувствие.
Где-то, вдалеке дважды прогудела санитарная карета. Разрозненный рокот голосов слился
теперь. к сплошной гул где-то на окраине города, у каменистого холма. Почти одновременно
раздались два хлепка, похожие на выстрелы. Потом снова наступила тишина. Риэ настигал две
вспышки маяка. Ветер набирался силы, и в этот же миг дуновением с моря принесло запах соли.
Теперь стали внятно слышны глухие вздохи волн, бившихся о скалу.

– В сущности, одно лишь мен» интересует, – просто сказал Тарру, – знать, как становятся
святым.
– Но вы же в Бога не верите.
– Правильно. Сейчас дли меня существует только одна конкретная проблема – возможно ли
стать святым без Бога.
Внезапно яркий свет брызнул с той стороны, откуда доносились крики, и сюда к ним
течением ветра принесло смутный гул голосов. Свет внезапно погас, и только там,, где
последняя терраса лепилась к скале, еще лежала узенькая багровая полоска. Порыв ветра снова
донес до них отчетливые крики толпы, потом грохот залпа и. негодующий рокот.. Тарру
поднялся., прислушался. Все смолкло.
– Опять у ворот дрались.
– Уже кончили, – сказал. Риэ.
Тарру буркнул, что такое никогда не кончается и снова будут жертвы, потому что таков
порядок вещей.
– Возможно, – согласился доктора – но, как вы знаете, я чувствую себя скорее заодно с
побежденными, а не со святыми. Думаю, я. просто лишен вкуса к героизму и святости.
Единственное,. что мне важно, – это быть. человеком.
– Да, оба мы ищем одно и то же, только я не имею столь высоких притязаний.
Риз подумал, что Тарру шутит, и поднял на него глаза. Но в слабом свете, лившемся с неба,
он увидел грустное, серьезнее лицо. Снова поднялся ветер, и Риэ почувствовал всей кожей его
теплое дыхание Тарру тряхнул головой.
– А знаете, что бы следовало сделать, чтобы закрепить нашу дружбу?
– Согласен на все, что вам угодно, – сказал Риэ.
– Пойдем выкупаемся в море. Удовольствие, вполне достойное даже будущего святого.
Риэ улыбнулся.
– Пропуска у нас есть, до дамбы мы доберемся без труда. В конце концов глупо жить
только одной чумой! Разумеется, человек обязан бороться на стороне жертв. Но если его любовь
замкнется только в эти рамки, к чему тогда и бороться.
– Хорошо, пойдем, – сказал Риэ.
Через несколько минут машина остановилась у ворот порта. Уже взошла луна. Небесный
свод затянуло молочной дымкой, и тени были бледные, неяркие. За их спиной громоздился
город, и долетавшее оттуда горячее, болезненное дыхание гнало их к морю. Они предъявили
стражнику пропуска, и тот долго вертел их в пальцах. Наконец он посторонился, и они
направились к дамбе через какие-то площадки, заваленные бочками, откуда шел запах вина и
рыбы. А еще через несколько шагов запах йода и водорослей известил их о близости моря.
Только потом они его услышали.
Оно негромко шелестело у подножия огромных каменных уступов, и, когда они поднялись
еще немного, перед ними открылось море, плотное, как бархат, гибкое и блестящее, как хребет
хищника. Они облюбовали себе утес, стоявший лицом к морю. Волны медленно взбухали и
откатывались назад. От этого спокойного дыхания на поверхности воды рождались и исчезали
маслянистые блики. А впереди лежала бескрайняя мгла. Ощущая под ладонью изрытый как
оспой лик скалы, Риэ испытывал чувство какого-то удивительного счастья. Повернувшись к
Тарру, он прочел на серьезном, невозмутимом лице друга выражение того же счастья, которое
не забывало ничего, даже убийства.
Они разделись, Риэ первым вошел в воду. Поначалу вода показалась ему ужасно холодной,
но, когда он поплыл, ему стало теплее. Проплыв несколько метров, он уже знал, что море нынче
вечером совсем теплое той особой осенней теплотою, когда вода отбирает от земли весь

накопленный ею за лето зной. Он плыл ровно, не спеша. От его бьющих по воде ступней
вскипала пенная борозда, вода струилась по предплечью и плотно льнула к ногам. Позади
раздался тяжелый плеск, и Риэ понял, что Тарру бухнулся в воду. Риэ перевернулся на спину и
лежал не шевелясь, глядя на опрокинутый над ним небесный свод, полный звезд и луны. Он
глубоко вздохнул. Плеск вспененной мощными взмахами рук воды стал ближе и казался
удивительно ясным в молчании и одиночестве ночи. Тарру приближался, вскоре доктор
различил его шумное дыхание. Риэ перевернулся на живот и поплыл рядом с другом в том же
ритме. Тарру плавал быстрее, и доктору пришлось подналечь. Несколько минут они
продвигались вперед в том же темпе, теми же мощными рывками, одни, далекие от всего мира,
освободившиеся наконец от города и чумы. Риэ сдался первым, они повернули и медленно
поплыли к берегу; только когда путь их пересекла ледяная струя, они ускорили темп. Не
обменявшись ни словом, оба поплыли скорее, подстегиваемые этим неожиданным сюрпризом,
который уготовило им море.
Они молча оделись и молча направились домой. Но сердцем они сроднились, и
воспоминание об этой ночи стало им мило. Когда же они еще издали заметили часового чумы,
Риэ догадался, о чем думает сейчас Тарру, – он, как и сам Риэ, думал, что болезнь забыла о них,
что это хорошо и что сейчас придется снова браться за дело.
Да, пришлось снова браться за дело, и чума ни о ком надолго не забывала. Весь декабрь она
пылала в груди наших сограждан, разжигала печи в крематории, заселяла лагеря
бездействующими тенями – словом, все время терпеливо продвигалась вперед ровненькими
короткими прыжками. Городские власти возлагали надежду на холодные дни, рассчитывая, что
холод остановит это продвижение, но чума невредимо прошла сквозь первые испытания зимы.
Приходилось снова ждать. Но когда ждешь слишком долго, то уж вообще не ждешь, и весь наш
город жил без будущего.
Коротенький миг дружбы и покоя, выпавший на долю доктора Риэ, не имел завтрашнего
дня. Открыли еще один лазарет, и Риэ оставался наедине только с тем или другим больным.
Однако он заметил, что на этой стадии эпидемии, когда чума все чаще и чаще проявлялась в
легочной форме, больные как бы стараются помочь врачу. Если в первые дни болезнь
характеризовалась состоянием прострации или вспышками безумия, то теперь пациенты яснее
отдавали себе отчет в том, что идет им на пользу, и по собственному почину требовали именно
то, что могло облегчить их страдания. Так, они беспрестанно просили пить и все без
исключения искали тепла. И хотя доктор Риэ по-прежнему валился с ног от усталости, все же в
этих новых обстоятельствах он чувствовал себя не таким одиноким, как прежде.
Как-то, было это уже к концу декабря, доктор получил письмо от следователя мсье Огона,
который еще до сих пор находился в лагере; в письме говорилось, что карантин уже кончился,
но что начальство никак не может обнаружить в списках дату его поступления в карантин и
потому его задерживают здесь явно по ошибке. Его жена, недавно отбывшая свой срок в
карантине, ходила жаловаться в префектуру, где ее встретили в штыки и заявили, что ошибок у
них не бывает. Риэ попросил Рамбера уладить это дело; и через несколько дней к нему явился
сам мсье Огон. Действительно, вышла ошибка, и Риэ даже немного рассердился. Но еще больше
похудевший мсье Огон вяло махнул рукой и сказал, веско упирая на каждое слово, что все могут
ошибаться. Доктор отметил про себя, что следователь в чем-то изменился.
– А что вы собираетесь делать, господин следователь? Вас ждут дела, – сказал Риэ.
– Да ничего не собираюсь, – ответил следователь. – Хотелось бы получить отпуск.
– Верно, верно, отдохнуть вам не мешает.
– Нет, не для этого. Я хотел бы вернуться в лагерь.
Риз не мог скрыть удивления:

– Но вы же только что оттуда вышли!
– Вы меня не так поняли. Мне говорили, что в этот лагерь начальство вербует
добровольцев.
Следователь перекатил справа налево свои круглые глаза и допытался пригладить хохол у
виска.
– Я хочу, чтобы вы меня поняли. Во-первых, у меня будет занятие. А во-вторых, возможно,
мои слова и покажутся вам глупыми, но там я буду меньше чувствовать разлуку с моим
мальчиком.
Риэ взглянул на следователя. Может ли быть, что в этих жестких, ничего не выражающих
глазах вдруг вспыхнула нежность. Но они затуманились, они утратили свой ясный
металлический блеск.
– Разумеется, я займусь вашим делом, раз вы сами того хотите, – сказал доктор Риэ.
И действительно, доктор взял на себя хлопоты по делу мсье Огона, и вплоть до Рождества
жизнь зачумленного города шла своим ходом. Тарру по-прежнему появлялся повсюду, и его
неизменное спокойствие действовало на людей как лекарство. Рамбер признался доктору, что
при помощи братьев-часовых ему удалось наладить тайную переписку с женой. Время от
времени он получает от нее весточку. Рамбер предложил доктору воспользоваться его каналами,
и Риэ согласился. Впервые за долгие месяцы он взялся за перо, но писание далось ему с трудом.
Что-то из его лексикона исчезло. Письмо отправили. Но ответ задерживался. Зато Коттар
благоденствовал и богател на своих махинациях. А вот Грану рождественские каникулы не
принесли удачи.
В этом году Рождество походило скорее на адский, чем на евангельский праздник. Ничто
не напоминало былых рождественских каникул – пустые, неосвещенные магазины, в витринах
бутафорский шоколад, в трамваях хмурые лица. Раньше этот праздник объединял всех, и
богатого и бедного, а теперь только привилегированные особы могли позволить себе
отгороженную от людей постыдную роскошь праздничного пира, раздобывая за бешеные деньги
все необходимое с черного хода грязных лавчонок. Даже в церквах слова благодарственного
молебна заглушал плач. Только ребятишки, еще не понимавшие нависшей над ними угрозы,
резвились на улицах угрюмого, схваченного холодом города. Но никто не осмеливался
напомнить им о Боге, таком, каким был он до чумы, о Боженьке, щедром дарителе, древнем, как
человеческое горе, но вечно новом, как юная надежда. В наших сердцах оставалось место
только для очень древней угрюмой надежды, для той надежды, которая мешает людям покорно
принимать смерть и которая не надежда вовсе, а просто упрямое цепляние за жизнь.
Накануне Гран не пришел в назначенный час. Риэ встревожился и заглянул к нему рано
утром, но дома не застал. Он поднял всех на ноги. В одиннадцатом часу в лазарет к Риэ забежал
Рамбер и сообщил, что видел издали Грана, но тот прошел мимо с убитым видом. И тут Рамбер
потерял его след. Доктор и Тарру сели в машину и отправились на розыски.
Уже в полдень, в морозный час, Риэ, выходя из машины, издали заметил Грана, почти
вжавшегося в витрину магазина, где были выставлены топорно вырезанные из дерева игрушки.
По лицу старика чиновника беспрерывно катились слезы. И при виде этих льющихся слез у Риэ
сжалось сердце – он догадался об их причине, и к горлу его тоже подступили рыдания. И он
тоже вспомнил помолвку Грана перед такой же вот убранной к празднику витриной, Жанну,
которая, запрокинув головку, сказала, что она счастлива. Он не сомневался, что из глубин
далеких лет сюда, в цитадель их общего безумия, до Грана долетел свежий Жаннин голосок. Риэ
знал, о чем думает сейчас этот плачущий старик, и он тоже подумал, что наш мир без любви –
это мертвый мир и неизбежно наступает час, когда, устав от тюрем, работы и мужества,
жаждешь вызвать в памяти родное лицо, хочешь, чтобы сердце умилялось от нежности.

Но Гран заметил его отражение в стекле. Не вытирая слез, он обернулся, оперся спиной о
витрину, глядя на приближавшегося к нему Риэ.
– Ох, доктор, доктор! – твердил он.
Риэ не мог вымолвить ни слова и, желая приободрить старика, ласково кивнул ему головой.
Это отчаяние было и его отчаянием, душу ему выворачивал неудержимый гнев, который
охватывает человека при виде боли, общей для всех людей.
– Да, Гран, – произнес он.
– Мне хотелось бы успеть написать ей письмо. Чтобы она знала… чтобы была счастлива, не
испытывая угрызений совести…
Риэ даже с какой-то яростью оторвал Грана от витрины. А тот покорно позволял себя
тащить и все бормотал какие-то фразы без начала и конца.
– Слишком уж это затянулось. Не хочется больше сопротивляться, будь что будет! Ох,
доктор! Это только вид у меня спокойный. Но мне вечно приходилось делать над собой
невероятные усилия, лишь бы удержаться на грани нормального. Но теперь чаша
переполнилась.
Он остановился, трясясь всем телом, и глядел на Риэ безумным взглядом. Риэ взял его за
руку. Она горела.
– Пойдем-ка домой.
Гран вырвался, бросился бежать, но уже через несколько шагов остановился, раскинул руки
крестом и зашатался взад и вперед. Потом, сделав полный круг, упал на скованный льдом
тротуар, а по грязному лицу его все еще ползли слезы. Прохожие издали поглядывали на них,
круто останавливались, не решаясь подойти ближе. Пришлось Риэ донести Грана до машины на
руках.
Когда Грана уложили в постель, он начал задыхаться: очевидно, были задеты легкие. Риэ
задумался. Родных у Грана нет. Зачем перевозить его в лазарет? Пусть лежит себе здесь, а Тарру
будет за ним присматривать…
Голова Грана глубоко ушла в подушки, кожа на лице приняла зеленоватый оттенок, взор
потух. Не отрываясь, он глядел на чахлое пламя, которое Тарру разжег в печурке, кинув туда
старый ящик. «Плохо дело», – твердил он. И из глубин его охваченных огнем легких вместе с
каждым произнесенным словом вылетал какой-то странный хрип. Риэ велел ему замолчать и
сказал, что зайдет попозже. Странная улыбка морщила губы больного, и одновременно лицо его
выразило нежность. Он с трудом подмигнул врачу: «Если я выкарабкаюсь, шапки долой,
доктор!» Но тут же впал в состояние прострации.
Через несколько часов Риэ и Тарру снова отправились к Грану, он полусидел в постели, и
врач испугался, увидев, как за этот недолгий срок преуспела болезнь. Но сознание, казалось,
вернулось, и сразу же Гран каким-то неестественно глухим голосом попросил дать ему
рукопись, лежавшую в ящике. Тарру подал ему листки, и Гран, не глядя, прижал их к груди,
потом протянул доктору, показав жестом, что просит его почитать вслух. Рукопись была
коротенькая, всего страниц пятьдесят. Доктор полистал ее и увидел, что каждый листок исписан
одной и той же фразой, бесконечными ее вариантами, переделанными и так и эдак, то
подлиннее и покрасивее, то покороче и побледнее. Сплошные месяц май, амазонка и аллеи
Булонского леса, чуть измененные, чуть перевернутые. Тут же находились пояснения, подчас
невыносимо длинные, а также различные варианты. Но в самом низу последней страницы было
прилежно выведено всего несколько слов, видимо недавно, так как чернила были еще совсем
свежие: «Дорогая моя Жанна, сегодня Рождество…» А выше – написанная каллиграфическим
почерком последняя версия фразы. «Прочтите», – попросил Гран. И Риэ стал читать:
– «Прекрасным майским утром стройная амазонка на великолепном гнедом скакуне

неслась среди цветов по аллеям Булонского леса.,.»
– Ну как получилось? – лихорадочно спросил больной.
Риэ не смел поднять на него глаз.
– Знаю, знаю, – беспокойно двигаясь на постели, пробормотал Гран, – сам знаю.
Прекрасным, прекрасным, нет, не то все-таки слово.
Риэ взял его руку, лежавшую поверх одеяла.
– Оставьте, доктор. У меня времени не хватит…
Грудь его мучительно ходила, и вдруг он выкрикнул полным голосом:
– Сожгите ее!
Доктор нерешительно взглянул на Грана, но тот повторил свое приказание таким
страшным тоном, с такой мукой в голосе, что Риэ повиновался и швырнул листки в почти
погасшую печурку. На мгновение комнату озарило яркое пламя, и ненадолго стало теплее.
Когда доктор подошел к постели, больной лежал, повернувшись спиной, почти упираясь лбом в
стену. Тарру безучастно смотрел в окно, будто его ничуть не касалась эта сцена. Впрыснув
больному сыворотку, Риэ сказал своему другу, что вряд ли Гран дотянет до утра, и Тарру
вызвался посидеть с ним. Доктор согласился.
Всю ночь он мучился при мысли, что Грану суждено умереть. Но утром следующего дня
Риэ, войдя к больному, увидел, что тот сидит на постели и разговаривает с Тарру. Температура
упала. Единственное, что осталось от вчерашнего приступа, – это общая слабость.
– Ах, доктор, – начал Гран, – зря я это. Но ничего, начну все заново. Я ведь все помню.
– Подождем, – обратился Риэ к Тарру.
Но и в полдень положение больного не изменилось. К вечеру стало ясно, что Гран спасен.
Риэ ничего не понимал в этом воскресении из мертвых.
И между тем примерно в то же время к Риэ доставили больную, он счел ее случай
безнадежным и велел изолировать от других больных. Молоденькая девушка бредила, все
признаки легочной чумы были налицо. Но к утру температура упала. Доктор, как и в случае с
Граном, решил, что это обычная утренняя ремиссия, а по его опыту это было зловещим
признаком. Однако в полдень температура не поднялась. К вечеру поднялась всего на несколько
десятых, а еще через день совсем упала. Девушка, хоть и ослабла, дышала ровно и свободно. Риэ
сказал Тарру, что она спаслась вопреки всем правилам. Но в течение недели Риэ пришлось
столкнуться с четырьмя аналогичными случаями.
К концу недели Риэ и Тарру, заглянувшие к старику астматику, нашли его в состоянии
небывалого возбуждения.
– Ну и ну, – твердил он. – Опять лезут.
– Кто?
– Да крысы же!
С апреля никто ни разу не видел в городе ни одной дохлой крысы.
– Неужели начнется все сызнова? – спросил Тарру у Риэ.
Старик радостно потирал руки.
– Вы бы только посмотрели, как они носятся! Одно удовольствие.
Он сам видел двух живых крыс, которые преспокойно вошли к нему с улицы. А соседи
рассказывали, что и у них тоже появились грызуны. Кое-где на стройках люди снова услышали
уже давно забытые возню и писк. Риэ поджидал последней сводки с общим итогом – ее обычно
печатали в начале недели. Согласно им, болезнь отступала.

жүктеу/скачать 1,41 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: