Первые наброски сюжета «Чумы» ивыход законченной книги в свет разделяют почти

долгая совместная жизнь, и мучительная страсть вскоре свелось к периодическому обмену
готовыми штампами: «Все благополучно. Думаю о тебе. Целую».
Однако некоторые из нас не сдавались, упорно продолжали писать, денно и нощно
изобретали всевозможные хитроумные махинации, чтобы как-то связаться с внешним миром, но
их планы кончались ничем. Если даже кое-какие из задуманных нами комбинаций случайно
удавались, мы все равно ничего об этом не знали, так как не получали ответа. Поэтому-то в
течение многих недель мы вынуждены были вновь и вновь садиться все за одно и то же письмо,
сообщать все те же сведения, все так же взывать об ответе, так что через некоторое время слова,
которые вначале писались кровью сердца, лишались всякого смысла. Мы переписывали письмо
уже машинально, стараясь с помощью этих мертвых фраз подать хоть какой-то знак о нашей
трудной жизни. Так что в конце концов мы предпочли этому упрямому и бесплодному
монологу, этой выхолощенной беседе с глухой стеной условные символы телеграфных
призывов.
Впрочем, через несколько дней, когда уже стало ясно, что никому не удастся выбраться за
пределы города, кто-то предложил обратиться к властям с запросом, могут ли вернуться обратно
выехавшие из Орана до начала эпидемии. После нескольких дней раздумья префектура ответила
утвердительно. Но она уточнила, что вернувшиеся обратно ни в коем случае не смогут вновь
покинуть город и ежели они вольны вернуться к нам, то не вольны снова уехать. И даже тогда
кое-кто из наших сограждан, впрочем, таких было мало, отнесся к создавшейся ситуации
чересчур легкомысленно и, откинув благоразумие ради желания повидаться с родными,
предложил этим последним воспользоваться предоставившейся возможностью. Но очень скоро
узники чумы доняли, какой опасности они подвергают своих близких, и подчинились
необходимости страдать в разлуке. В самый разгар этого ужасного мора мы были свидетелями
лишь одного случая, когда человеческие чувства оказались сильнее страха перед мучительной
смертью. И вопреки ожиданиям это были вовсе не влюбленные, те, что, забыв о самых
страшных страданиях, рвутся друг к другу, одержимые любовью. А были это супруги Кастель,
состоявшие в браке уже долгие годы. За несколько дней до эпидемии госпожа Кастель уехала в
соседний город. Да и брак их никогда не являл миру примера образцового супружеского
счастья, и рассказчик с полным правом может сказать, что каждый из них до сих пор был не
слишком уверен, что счастлив в супружеской жизни. Но эта грубо навязанная, затянувшаяся
разлука со всей очевидностью показала им, что они не могут жить вдали друг от друга, и в свете
этой неожиданно прояснившейся истины чума выглядела сущим пустяком.
Но их случай был исключением. Для большинства разлука, очевидно, должна была
кончиться только вместе с эпидемией. И для всех нас чувство, проходившее красной нитью
через всю нашу жизнь и, по видимости, столь хорошо нам знакомое (мы уже говорили, что
страсти у наших сограждан самые несложные), оборачивалось новым своим ликом. Мужья и
любовники, которые свято верили своим подругам, вдруг обнаружили, что способны на
ревность. Мужчины, считавшие себя легкомысленными в любовных делах, вдруг обрели
постоянство. Сын, почти не замечавший жившую с ним рядом мать, теперь с тревогой и
сожалением мысленно вглядывался в каждую морщинку материнского лица, не выходившего из
памяти. Эта грубая разлука, разлука без единой лазейки, без реально представимого будущего
повергла нас в растерянность, лишила способности бороться с воспоминаниями о таком еще
близком, но уже таком далеком видении, и воспоминания эти наполняли теперь все наши дни. В
сущности, мы мучились дважды – нашей собственной мукой и затем еще той, которой в нашем
воображении мучились отсутствующие – сын, жена или возлюбленная.
Впрочем, при иных обстоятельствах наши сограждане сумели бы найти какой-то выход,
могли бы, скажем, вести более деятельный и открытый образ жизни. Но беда в том, что чума

обрекала их на ничегонеделание и приходилось день за днем кружить по безотрадно унылому
городу, предаваясь разочаровывающей игре воспоминаний. Ибо в своих бесцельных блужданиях
мы вынуждены были бродить по одним и тем же дорогам, а, так как наш городок невелик,
дороги эти оказывались в большинстве случаев как раз теми самыми, по которым мы ходили в
лучшие времена с теми, с отсутствующими.
Итак, первое, что принесла нашим согражданам чума, было заточение. И рассказчик
считает себя вправе от имени всех описать здесь то, что испытал тогда он сам, коль скоро он
испытывал это одновременно с большинством своих сограждан. Ибо именно чувством
изгнанника следует назвать то состояние незаполненности, в каком мы постоянно пребывали,
то отчетливо ощущаемое, безрассудное желание повернуть время вспять или, наоборот,
ускорить его бег, все эти обжигающие стрелы воспоминаний. И если иной раз мы давали волю
воображению и тешили себя ожиданием звонка у входной двери, возвещающего о возвращении,
или знакомых шагов на лестнице, если в такие минуты мы готовы были забыть, что поезда уже
не ходят, старались поскорее справиться с делами, очутиться дома в тот час, в какой обычно
пассажир, прибывший с вечерним экспрессом, уже добирался до нашего квартала, – все это
была игра, и она не могла длиться долго. Неизбежно наступала минута, когда мы ясно
осознавали, что поезд не придет. И тогда мы понимали, что нашей разлуке суждено длиться и
длиться, что нам следует попробовать приспособиться к настоящему. И, поняв, мы
окончательно убеждались, что, в сущности, мы самые обыкновенные узники и одно лишь нам
оставалось – прошлое, и если кто-нибудь из нас пытался жить будущим, то такой смельчак
спешил отказаться от своих попыток, в той мере, конечно, в какой это удавалось, до того
мучительно ранило его воображение, неизбежно ранящее всех, кто доверяется ему.
В частности, все наши сограждане очень быстро отказались от появившейся было у них
привычки подсчитывать даже на людях предполагаемые сроки разлуки. Почему? Если самые
заядлые пессимисты определяли этот срок, скажем, в полгода, если они уже заранее вкусили
горечь грядущих месяцев, если они ценою огромных усилий старались поднять свое мужество
до уровня выпавшего на их долю испытания, крепились из последних сил, лишь бы не падать
духом, лишь бы удержаться на высоте этих страданий, растянутых на многие месяцы, то иной
раз встреча с приятелем, заметка в газете, мимолетное подозрение или внезапное прозрение
приводили их к мысли, что нет, в сущности, никаких оснований надеяться, что эпидемия
затихнет именно через полгода – а почему бы и не через год или еще позже.
В такие минуты полный крах их мужества, воли и терпения бывал столь внезапен и резок,
что, казалось, никогда им не выбраться из ямы, куда они рухнули. Поэтому-то они принуждали
себя ни при каких обстоятельствах не думать о сроках освобождения, не обращать свой взгляд к
будущему и жить с опущенными, если так можно выразиться, глазами. Но, естественно, эти
благие порывы, это старание обмануть боль – спрятать шпагу в ножны, чтобы отказаться от
боя, – все это вознаграждалось весьма и весьма скудно. И если им удавалось избежать
окончательного краха, а они любой ценой хотели его предотвратить, они тем самым лишали
себя минут, и нередких, когда картины близкого воссоединения с любимым существом
заставляют забыть о чуме. И, застряв где-то на полпути между этой бездной и этими горними
вершинами, они не жили, их несло волною вырвавшихся из повиновения дней и бесплодных
воспоминаний – они, беспокойные, блуждающие тени, которые могли обрести плоть и кровь,
лишь добровольно укоренившись в земле своих скорбей.
Таким образом, они испытывали исконную муку всех заключенных и всех изгнанников, а
мука эта вот что такое – жить памятью, когда память уже ни на что не нужна. Само прошлое, о
котором они думали не переставая, и то приобретало привкус сожаления. Им хотелось бы
присовокупить к этому прошлому все, что, к величайшему своему огорчению, они не успели

сделать, перечувствовать, когда еще могли, вместе с тою или с тем, кого они теперь ждали, и
совершенно так же ко всем обстоятельствам, даже относительно благополучным, их теперешней
жизни узников они постоянно примешивали отсутствующих, и то, как они жили ныне, не могло
их удовлетворить. Нетерпеливо подгонявшие настоящее, враждебно косящиеся на прошлое,
лишенные будущего, мы были подобны тем, кого людское правосудие или людская злоба
держат за решеткой. Короче, единственным средством избежать эти непереносимо
затянувшиеся каникулы было вновь пустить, одною силою воображения, поезда по рельсам и
заполнить пустые часы ожиданием, когда же затренькает звонок у входной двери, впрочем,
упорно молчавший.
Но если это и была ссылка, то в большинстве случаев мы были ссыльными у себя дома. И
хотя рассказчик знал лишь одну, общую для всех нас ссылку, он обязан не забывать таких, как,
скажем, журналист Рамбер, и других, для которых, напротив, все муки нашего отъединения от
остального мира усугублялись еще и тем, что они, путешественники, застигнутые врасплох
чумой и не имевшие права покинуть город, находились далеко и от близких, с которыми не
могли воссоединиться, и от страны, которая была их родной страной. Среди нас, ссыльных, они
были вдвойне ссыльными, ибо если бег времени неизбежно вызывал у них, как, впрочем, и у
всех, тоскливый страх, то они сверх того ощущали еще себя привязанными к определенному
месту и беспрерывно натыкались на стены, отделявшие их зачумленный загон от утраченной
ими родины. Это они, конечно, в любое время дня шатались по нашим пыльным улицам, молча
взывая к лишь одним им ведомым закатам и рассветам своей отчизны. Они растравляли свою
боль по любому поводу: полет ласточки, вечерняя роса на траве, причудливое пятно,
оставленное на тротуаре пустынной улицы лучом, – все было в их глазах неуловимым
знамением, разочаровывающей вестью оттуда. Они закрывали глаза на внешний мир, извечный
целитель всех бед, и, упрямцы, лелеяли слишком реальные свои химеры, изо всех сил цеплялись
за знакомые образы – земля, где льется совсем особый свет, два-три пригорка, любимое дерево и
женские лица составляли ту особую атмосферу, которую ничем не заменишь.
И наконец, если остановиться именно на влюбленных, на самой примечательной категории
изгнанников, о которых рассказчик может, пожалуй, говорить с наибольшим основанием, их
терзала еще и иная тоска, где важное место занимали угрызения. В теперешнем нашем
положении они имели полную возможность увидеть свои чувства взглядом, равно объективным
и лихорадочным. И чаще всего в этих случаях их собственные слабости выступали тогда перед
ними во всей своей наготе, И в первую очередь потому, что они относили за счет собственных
недостатков невозможность с предельной точностью представить себе дела и дни своих
любимых. Они скорбели оттого, что не знают, чем заполнено их время, они корили себя за
легкомыслие, за то, что прежде не удосуживались справиться об этом, и притворялись, будто не
понимают, что для любящего знать в подробностях, что делает любимое существо, есть
источник величайшей радости. И таким образом им уже было легче вернуться к истокам своей
любви и шаг за шагом обследовать все ее несовершенство. В обычное время мы все, сознавая это
или нет, понимаем, что существует любовь, для которой нет пределов, и тем не менее
соглашаемся, и даже довольно спокойно, что наша-то любовь, в сущности, так себе, второго
сорта. Но память человека требовательнее. И в силу железной логики несчастье, пришедшее к
нам извне и обрушившееся на весь город, принесло нам не только незаслуженные мучения, на
что еще можно было бы понегодовать. Оно принуждало нас также терзать самих себя и тем
самым, не протестуя, принять боль. Это был один из способов, которым эпидемия отвлекала
внимание от себя и путала все карты,
Итак, каждый из нас вынужден был жить ото дня ко дню один, лицом к лицу с этим небом.
Эта абсолютная всеобщая заброшенность могла бы со временем закалить характеры, но

получилось иначе, люди становились как-то суетнее. Многие из наших сограждан, к примеру,
подпали под ярмо иного рабства, эти, что называется, находились в прямой зависимости от
ведра или ненастья. При виде их начинало казаться, будто они впервые и непосредственно
замечают стоящую на дворе погоду. Стоило пробежать по тротуару незамысловатому
солнечному зайчику – и они уже расплывались в довольной улыбке, а в дождливые дни их лица
да и мысли тоже окутывало густой пеленой. А ведь несколькими неделями раньше они умели не
поддаваться этой слабости, этому дурацкому порабощению, потому что тогда они были перед
лицом вселенной не одни и существо, бывшее с ними раньше, в той или иной степени заслоняло
их мир от непогоды. Теперь же они, по всей видимости, оказались во власти небесных капризов,
другими словами, мучились, как и все мы, и, как все мы, питали бессмысленные надежды.
И наконец, в этом обострившемся до пределов одиночестве никто из нас не мог
рассчитывать на помощь соседа и вынужден был оставаться наедине со всеми своими заботами.
Если случайно кто-нибудь из нас пытался довериться другому или хотя бы просто рассказать о
своих чувствах, следовавший ответ, любой ответ, обычно воспринимался как оскорбление. Тут
только он замечал, что он и его собеседник говорят совсем о разном. Ведь он-то вещал из самых
глубин своих бесконечных дум все об одном и том же, из глубины своих мук, и образ, который
он хотел открыть другому, уже давно томился на огне ожидания и страсти. А тот, другой,
напротив, мысленно рисовал себе весьма банальные эмоции, обычную расхожую боль,
стандартную меланхолию. И каков бы ни был ответ – враждебный или вполне
благожелательный, он обычно не попадал в цель, так что приходилось отказываться от попытки
задушевных разговоров. Или, во всяком случае, те, для которых молчание становилось мукой,
волей-неволей прибегали к расхожему жаргону и тоже пользовались штампованным словарем,
словарем простой информации из рубрики происшествий – словом, чем-то вроде газетного
репортажа, ведь никто вокруг не владел языком, идущим прямо от сердца. Поэтому-то самые
доподлинные страдания стали постепенно и привычно выражаться системой стертых фраз.
Только такой ценой узники чумы могли рассчитывать на сочувственный вздох привратника или
надеяться завоевать интерес слушателей.
Однако, и, пожалуй, это самое существенное, как бы мучительны ни были наши страхи,
каким бы до странности тяжелым камнем ни лежало в груди это пустое сердце, можно смело
сказать, что изгнанники этой категории были в первый период мора как бы
привилегированными. И в самом деле, когда жители были охвачены смятением, у изгнанников
этого сорта все помыслы без остатка были обращены к тем, кого они ждали. Среди всеобщего
отчаяния их хранил эгоизм любви, и, если они вспоминали о чуме, то всегда лишь в той мере, в
какой она угрожала превратить их временную разлуку в вечную. В самом пекле эпидемии они
находили это спасительное отвлечение, которое можно было принять за хладнокровие.
Безнадежность спасала их от паники, самое горе шло им во благо. Если, скажем, такого
человека уносила болезнь, то почти всегда больной даже не имел времени опомниться. Его
грубо отрывало от бесконечного внутреннего диалога, который он вел с любимой тенью, и без
всякого перехода погружало в нерушимейшее молчание земли. А он и не успевал этого
заметить.
Пока наши сограждане старались сжиться с этой нежданно-негаданной ссылкой, чума
выставила у ворот города кордоны и сворачивала с курса суда, шедшие к Орану. С того самого
дня, когда Оран был объявлен закрытым городом, ни одна машина не проникла к нам. И теперь
нам стало казаться, будто автомобили бессмысленно кружат все по одним и тем же улицам. Да
и порт тоже представлял собой странное зрелище, особенно если смотреть на него сверху, с
бульваров. Обычное оживление, благодаря которому он по праву считался первым портом на
побережье, вдруг сразу стихло. У пирса стояло лишь с пяток кораблей, задержанных в связи с

карантином. Но у причалов огромные, ненужные теперь краны, перевернутые набок вагонетки,
какие-то удивительно одинокие штабеля бочек или мешков – все это красноречиво
свидетельствовало о том, что коммерция тоже скончалась от чумы.
Вопреки этой непривычной картине наши сограждане лишь с трудом отдавали себе отчет в
том, что с ними приключилось. Конечно, существовали общие для всех чувства, скажем,
разлуки или страха, но для многих на первый план властно выступали свои личные заботы.
Фактически никто еще не принимал эпидемии. Большинство страдало, в сущности, от
нарушения своих привычек или от ущемления своих деловых интересов. Это раздражало или
злило, а раздражение и злость не те чувства, которые можно противопоставить чуме. Так,
первая их реакция была – во всем винить городские власти. Ответ префекта этим критикам, к
которым присоединилась и пресса («Нельзя ли рассчитывать на смягчение принимаемых
мер?»), был прямо-таки неожиданным. До сих пор ни газеты, ни агентство Инфдок не получали
официальных статистических данных о ходе болезни. Теперь префект ежедневно сообщал эти
данные агентству, но просил, чтобы публиковали их в виде еженедельной сводки.
Но и тут еще публика опомнилась не сразу. И впрямь, когда на третью неделю появилось
сообщение о том, что эпидемия унесла триста два человека, эти цифры ничего не сказали
нашему воображению. С одной стороны, может, вовсе не все они умерли от чумы. И с другой
– никто в городе не знал толком, сколько человек умирает за неделю в обычное время. В городе
насчитывалось двести тысяч жителей. А может, этот процент смертности вполне нормален? И
хотя такие данные представляют несомненный интерес, обычно никого они не трогают. В
известном смысле публике недоставало материала для сравнения. Только много позже,
убедившись, что кривая смертности неуклонно ползет вверх, общественное мнение осознало
истину. И на самом деле, пятая неделя эпидемии дала уже триста двадцать один смертный
случай, а шестая – триста сорок пять. Вот этот скачок оказался весьма красноречивым. Однако
он был еще недостаточно резок, и наши сограждане, хоть и встревожились, все же считали, что
речь идет о довольно досадном, но в конце концов преходящем эпизоде.
По-прежнему они бродили по улицам, по-прежнему часами просиживали на террасах кафе.
На людях они не праздновали труса, не жаловались, а прибегали к шутке и делали вид, будто все
эти неудобства, явно временного порядка, не могут лишить их хорошего настроения. Приличия
были, таким образом, соблюдены. Однако к концу месяца, примерно в молитвенную неделю
(речь о ней пойдет позже), более серьезные изменения произошли во внешнем облике нашего
города. Сначала префект принял меры, касающиеся движения транспорта и снабжения.
Снабжение было лимитировано, а продажа бензина строго ограничена. Предписывалось даже
экономить электроэнергию. В Оран наземным транспортом и с воздуха поступали лишь
предметы первой необходимости. Таким образом, движение транспорта уменьшалось со дня на
день, пока не свелось почти к нулю, роскошные магазины закрывались один за другим, в
витринах менее роскошных красовались объявления, сообщающие, что таких-то и таких-то
товаров в продаже нет, между тем как у дверей выстраивались длинные очереди покупателей.
В общем. Оран приобрел весьма своеобразный вид. Значительно возросло число пешеходов,
даже в те часы, когда улицы обычно пустовали, множество людей, вынужденных бездействовать
в связи с закрытием магазинов и контор, наводняли бульвары и кафе. Пока что они считались не
безработными, а были, так сказать, в отпуску. Итак, в три часа дня под прекрасным южным
небом Оран производил обманчивое впечатление города, где начался какой-то праздник, где
нарочно заперли все магазины и перекрыли автомобильное движение, чтобы не мешать
народной манифестации, а жители высыпали на улицы с целью принять участие во всеобщем
веселье.
Понятно, кинотеатры широко пользовались этими всеобщими каникулами и делали

крупные дела. Но распространение фильмов в нашем департаменте прекратилось. Через две
недели кинотеатры уже вынуждены были обмениваться друг с другом программами, а вскоре на
экранах шли бессменно все одни и те же фильмы. Однако сборы не падали.
Точно так же и кафе благодаря тому, что наш город вел в основном торговлю вином и
располагал солидными запасами алкоголя, могли бесперебойно удовлетворять запросы
клиентов. Откровенно сказать, пили крепко– Одно кафе извещало публику, что «чем больше
пьешь, тем скорее микроба убьешь», и вера в то, что спиртное предохраняет от инфекционных
заболеваний – мысль, впрочем, вполне естественная, – окончательно окрепла в наших умах.
После двух часов ночи пьяницы, в немалом количестве изгнанные из кафе, до рассвета толклись
на улицах и делали оптимистические прогнозы.
Но все эти перемены в каком-то смысле были столь удивительны и произошли они так
молниеносно, что нелегко было считать их нормальными и прочными. В результате для нас на
первом плане по-прежнему стояли личные чувства.
Через два дня после того, как город был объявлен закрытым, Риэ, выйдя из лазарета,
наткнулся на Коттара, который поднял на него сияющее радостью лицо. Риэ поздравил его с
полным выздоровлением, если, конечно, судить по виду.
– Верно, верно, я себя прекрасно чувствую, – подтвердил Коттар. – Скажите-ка, доктор, а
ведь эта сволочная чума начинает всерьез забирать, а?
Доктор признал это. А Коттар не без удовольствия заметил:
– И причин-то вроде нет, чтобы эпидемия прекратилась. Все пойдет шиворот-навыворот.

жүктеу/скачать 1,41 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: