Первые наброски сюжета «Чумы» ивыход законченной книги в свет разделяют почти

эпидемия уходит также неожиданно, как и пришла. Применявшаяся в борьбе с ней стратегия не
изменилась, вчера еще бесплодная, сегодня она явно приносила успех. Так или иначе
создавалось впечатление, будто болезнь сама себя исчерпала или, возможно, отступила, поразив
все намеченные объекты. В каком-то смысле роль ее была сыграна.
Тем не менее внешне город вроде не изменился. Днем было по-прежнему тихо и пустынно,
вечерами улицы заполняла все та же толпа, где теперь, впрочем, преобладали теплые пальто и
кашне. Кинотеатры и кафе по-прежнему делали большие сборы. Но, приглядевшись
попристальнее, можно было увидеть, что лица не так напряженно-суровы и кое-кто даже
улыбается. И именно это дало повод заметить, что доныне никто на улицах не улыбался… И в
самом деле, в мутной дымке, уже долгие месяцы окутывавшей наш город, появился первый
просвет, и по понедельникам каждый, слушая радио, имел возможность убедиться, что просвет
этот с каждым днем становится шире и наконец-то нам позволено будет вздохнуть свободно.
Пока еще это было, так сказать, лишь негативное облегчение, ничем не выражавшееся открыто.
Но если раньше мы с недоверием встретили бы весть об отбытии поезда, или прибытии судна,
или о том, что автомобилям вновь разрешается циркулировать по городу, то в середине января,
напротив, такие вести никого бы не удивили. Разумеется, это не так уж много. Но на деле этот
оттеночек свидетельствовал о том, как далеко шагнули наши сограждане по пути надежды.
Впрочем, можно также сказать, что с той самой минуты, когда население позволяет себе
лелеять хоть самую крошечную надежду, реальная власть чумы кончается.
Тем не менее в течение всего января наши сограждане воспринимали происходящее самым
противоречивым образом. Точнее, от радостного возбуждения их тут же бросало в уныние.
Именно в то время, когда статистические данные казались более чем благоприятными, снова
было зарегистрировано несколько попыток к бегству. Это обстоятельство весьма удивило не
только городские власти, но и караульные посты, так как большинство побегов удалось. Но если
разобраться строго, люди, бежавшие из города как раз в эти дни, повиновались вполне
естественному чувству. В одних чума вселила глубочайший скептицизм, от которого они не
могли отделаться. Надежда уже не имела над ними власти. Даже тогда, когда година чумы
миновала, они все еще продолжали жить согласно ее нормам. Они просто отстали от событий. И
напротив, в сердцах других – категория эта вербовалась в первую очередь из тех, кто жил в
разлуке с любимым, – ветер надежды, повеявший после длительного затвора и уныния, разжег
лихорадочное нетерпение и лишил их возможности владеть собой. Их охватывала чуть ли не
паника при мысли, что они, не дай Бог, погибнут от чумы, когда цель уже так близка, что не
увидят тех, кого они так безгранично любили, и что долгие страдания не будут им зачтены. И
хотя в течение месяцев и месяцев они вопреки тюрьме и изгнанию мрачно и упорно жили
ожиданием, первого проблеска надежды оказалось достаточно, чтобы разрушить дотла то, что
не могли поколебать страх и безнадежность. Как безумные, бросились они напролом, лишь бы
опередить чуму, уже не в силах на финише приноравливаться к ее аллюру.
Впрочем, в то же самое время как-то непроизвольно стали проявляться признаки
оптимизма. Так, было отмечено довольно значительное снижение цен. С точки зрения чистой
экономики этот сдвиг был необъясним. Трудности с продовольствием остались прежние, у
городских ворот все еще стояли карантинные кордоны, да и снабжение не слишком-то
улучшилось. Значит, мы присутствовали при феномене чисто морального характера, так, словно
бы отступление чумы проецировалось на все. Одновременно оптимизм возвращался к тем, кто
до чумы жил общиной, а во время эпидемии был насильственно расселен. Оба наши монастыря
постепенно стали такими же, как прежде, и братия снова зажила общей жизнью. То же самое
можно сказать и о военных, которых снова перевели в казармы, не занятые в свое время под
лазарет, они тоже вернулись к нормальному гарнизонному существованию. Два эти

незначительных факта оказались весьма красноречивыми знамениями.
В этом состоянии внутреннего волнения пребывали наши сограждане вплоть до двадцать
пятого января. За последнюю неделю кривая смертности так резко пошла вниз, что после
консультации с медицинской комиссией префектура объявила, что эпидемию можно считать
пресеченной. Правда, в сообщении добавлялось, что из соображений осторожности, а это,
несомненно, будет одобрено оранцами, город останется закрытым еще на две недели и
профилактические мероприятия будут проводиться в течение целого месяца. Если за этот
период времени появятся малейшие признаки опасности, «необходимо будет придерживаться
статус-кво со всеми вытекающими отсюда последствиями». Однако наши сограждане склонны
были' считать это добавление чисто стилистическим ходом, и вечером двадцать пятого января
весь город охватило радостное волнение. Не желая оставаться в стороне от общей радости,
префект распорядился освещать город, как в дочумные времена. На залитые ярким светом
улицы, под холодное чистое небо высыпали группками наши сограждане, смеющиеся и
шумливые.
Конечно, во многих домах ставни так и не распахнулись, и семьи в тяжком молчании
проводили это вечернее бдение, звенящее от возгласов толпы. Но и тот, кто еще носил траур по
погибшим, испытывал чувство глубочайшего облегчения, то ли потому, что перестал бояться за
жизнь пощаженных чумой близких, то ли потому, что улеглась тревога за свою собственную
жизнь. Но конечно, особенно чурались всеобщего веселья те семьи, где в этот самый час
больной боролся с чумой в лазарете, или те, что находились в карантине или даже дома, ожидая,
что бич Божий покончит с ними, как покончил он и со многими другими. Правда, и в этих
семьях теплилась надежда, но ее на всякий случай хранили про запас, запрещали себе думать о
ней, прежде чем не приобретут на нее полное право. И это ожидание, это немотствующее
бодрствование где-то на полпути между агонией и радостью казалось им еще более жестоким
среди всеобщего ликования.
Но эти исключения не умаляли радость других. Разумеется, чума еще не кончилась, она это
еще докажет. Однако каждый уже заглядывал на несколько недель вперед, представляя себе, как
со свистом понесутся по рельсам поезда, а корабли будут бороздить сверкающую гладь моря. На
следующий день умы поуспокоятся и снова родятся сомнения. Но в ту минуту весь город как бы
встряхнулся, выбрался на простор из мрачных стылых укрытий, где глубоко вросли в землю его
каменные корни, и наконец-то стронулся с места, неся груз выживших. В тот вечер Тарру, Риэ,
Рамбер и другие шагали с толпой и точно так же, как и все, чувствовали, как уходит из-под их
ног земля. Еще долго Тарру и Риэ, свернув с бульваров, слышали у себя за спиной радостный
гул, хотя уже углубились в пустынные улочки и шли мимо наглухо закрытых ставен. И все из-за
той же проклятой усталости они не могли отделить страдания, продолжавшиеся за этими
ставнями, от веселья, заливавшего чуть подальше центр города. Лик приближающегося
освобождения был орошен слезами и сиял улыбкой.
В ту самую минуту, когда радостный гул особенно окреп, Тарру вдруг остановился. По
темной мостовой легко проскользнула тень. Кошка! В городе их не видели с самой весны. На
секунду кошка замерла посреди мостовой, нерешительно присела, облизала лапку и, быстро
проведя ею за правым ушком, снова бесшумно двинулась к противоположному тротуару и
исчезла во мраке.
Тарру улыбнулся. Вот уж старичок напротив будет доволен!..
Но именно теперь, когда чума, казалось, уходит вспять, заползает обратно в ту неведомую
нору, откуда она бесшумно выползла весной, нашелся в городе один человек, которого, если
верить записям Тарру, уход ее поверг в уныние, и человеком этим был Коттар.

Если говорить начистоту, то с того дня, когда кривая заболеваний пошла вниз, записи
Тарру приобрели какой-то странный характер. Было ли то следствием усталости – неизвестно,
но почерк стал неразборчивым, да и сам автор все время перескакивал с одной темы на другую.
Более того, впервые эти записи лишились своей былой объективности и, напротив, все чаще и
чаще попадались в них личные соображения. Среди довольно длинного рассказа о Коттаре
вкраплено несколько слов о старичке-кошкоплюе. По словам Тарру, чума отнюдь не умалила
его уважения к этому персонажу, он интересовался им после эпидемии –так же, как и до нее,
но, к сожалению, больше он уже не сможет им интересоваться, хотя по-прежнему относится к
старику весьма благожелательно. Он попытался его увидеть. Через несколько дней после
двадцать пятого января он занял наблюдательный пост на углу их переулка. Кошки, памятуя о
заветном месте встреч, снова мирно грелись в солнечных лужицах. Но в положенный час ставни
упорно оставались закрытыми. И все последующие дни Тарру ни разу не видел, чтобы их
открывали. Из чего автор заключил, что старичок или обиделся, или помер; если он обиделся, то
потому, что считал себя правым, а чума его опровергла, а если он помер, следовало бы
поразмыслить о том, не был ли он святым, как и их старик астматик. Сам Тарру так не думал, но
считал, что случай со старичком можно рассматривать как некое «указание». «Возможно, –
гласят записные книжки, – человек способен приблизиться лишь к подступам святости. Если
так, то пришлось бы довольствоваться скромным и милосердным сатанизмом».
Вперемешку с записями о Коттаре встречаются также многочисленные и разбросанные в
беспорядке замечания то о Гране, уже выздоровевшем и снова взявшемся за работу, будто
ничего и не случилось, то о матери доктора Риэ. Скрупулезно, с мельчайшими подробностями
записаны беседы ее с Тарру, что неизбежно при совместном проживании под одной крышей;
манеры старушки, ее улыбка, ее замечания насчет чумы. Особенно Тарру подчеркивает ее
необыкновенную способность стушевываться, ее привычку изъясняться только самыми
простыми фразами, ее особое пристрастие к окошку, выходящему на тихую улочку, возле
которого она просиживала все вечера, тихонько сложив руки на коленях, чуть выпрямив стан, и
все глядела, пока сумерки не затопят комнату, а сама она не превратится в черную тень, еле
выделяющуюся на фоне серой дымки, которая, постепенно сгущаясь, поглотит ее неподвижный
силуэт; о легкости, с которой она передвигается по квартире, о ее доброте, которой светится все
ее существо, каждый ее жест, каждое ее слово, хотя непосредственно она вроде бы ничего
особенною при Тарру не сделала, и, наконец, он пишет, что старушка постигает все не умом, а
сердцем и что, оставаясь в тени, в молчании, она умеет быть равной любому свету, будьте даже
свет чумы. Впрочем, здесь почерк Тарру становится каким-то странным, словно рука пишущего
ослабла. Следующие за этим строчки почти невозможно разобрать, и как бы в доказательство
этой слабости последние слова записи являются в то же время первыми личными
высказываниями: «Моя мать была такая же, я любил в ней эту способность добровольно
стушевываться, и больше всего мне хотелось бы быть с ней. Прошло уже восемь лет, но я никак
не могу решиться сказать, что она умерла. Просто стушевалась немного больше, чем обычно, а
когда я обернулся – ее уже нет».
Но вернемся к Коттару. С тех пор как эпидемия пошла на убыль, Коттар под разными
выдуманными предлогами зачастил к Риэ. Но в действительности являлся он лишь затем, чтобы
разузнать у врача прогнозы насчет дальнейшего развития эпидемии. «Значит, вы считаете, что
она может кончиться вот так, сразу, ни с того ни с сего?» В этом отношении он был настроен
скептически или, во всяком случае, хотел показать, что настроен именно так. Но его
назойливость доказывала, что в душе он не так уж был в этом убежден. С середины января Риэ
стал отвечать на его вопросы более оптимистическим тоном. И всякий раз ответы врача не
только не радовали Коттара, но, наоборот, вызывали в нем различные эмоции – в иные дни

уныние, в иные – досаду. Потом уж доктор Риэ стал говорить ему, что, несмотря на
благоприятные признаки и статистические данные, рано еще кричать «ура».
– Другими словами, – заметил Коттар, – раз ничего не известно, значит, не сегодня завтра
все опять может начаться сначала?
– Да, но в равной мере может случиться, что эпидемия пойдет на убыль еще быстрее.
Эта неуверенность, причинявшая тревогу всем и каждому, явно приносила успокоение
Коттару, и в присутствии Тарру он не раз заводил разговоры с соседними торговцами и старался
как можно шире распространить мнение доктора Риэ. Впрочем, особого труда это не
представляло. Ибо после лихорадочного возбуждения, вызванного первыми победными
реляциями, многих снова охватило сомнение, оказавшееся куда более стойким, нежели
ликование по поводу заявления префектуры. Зрелище растревоженного города успокаивало
Коттара. Но в иные дни он снова падал духом.
– Рано или поздно, – твердил он Тарру, – город все равно объявят открытым. И вот увидите,
тогда все от меня отвернутся.
Еще до знаменитого двадцать пятого января все в Оране обратили внимание на
переменчивый нрав Коттара. Сколько терпения потратил он, стремясь обаять весь квартал, всех
своих соседей, – и вдруг на несколько дней круто порывал с ними, сиднем сидел дома. Во
всяком случае, таково было внешнее впечатление, он отходил от людей и, как прежде,
замыкался в своей диковатости. Его не видели ни в ресторанах, ни в театре, ни даже в любимых
кафе. И все же чувствовалось, что он не вернулся к прежнему размеренному и незаметному
существованию, какое вел до эпидемии. Теперь он не вылезал из дому и даже обед ему
приносили из соседнего ресторанчика. Только вечерами он пробегал по улицам, делал
необходимые покупки, пулей выскакивал из магазина и сворачивал в самые пустынные улицы.
Тарру случайно натыкался на Кот-тара во время этих одиноких пробежек, но не мог вырвать у
него ни слова, тот только бормотал что-то в ответ. Потом вдруг, без всякой видимой причины,
Коттар снова делался общительным, много и долго распространялся о чуме, выведывал мнение
других на этот счет и с явным удовольствием смешивался с текущей по улицам толпой.
В день оглашения декларации префектуры Коттар окончательно исчез с горизонта. Через
два дня Тарру встретил его, одиноко блуждающего по улицам. Коттар попросил Тарру
проводить его до окраины. Тарру, чувствовавший себя особенно усталым после долгого дня
работы, согласился не сразу. Но Коттар настаивал. Он казался неестественно возбужденным,
нелепо размахивал руками, говорил быстро и громко. Он спросил у своего спутника, считает ли
тот, что сообщение префектуры и в самом деле означает конец эпидемии. Тарру, разумеется,
полагал, что административными заявлениями бедствия не пресечешь, но есть основание
думать, что эпидемия идет на убыль, если, конечно, не произойдет чего-нибудь
непредвиденного.
– Верно, – подтвердил Коттар, – если только не произойдет. А непредвиденное всегда
происходит.
Тарру возразил, что префектура, впрочем, в какой-то мере предвидела непредвиденное,
поскольку, объявив город открытым, предусмотрела двухнедельный контрольный срок.
– И хорошо сделала, – проговорил все так же мрачно и возбужденно Коттар, – потому что,
судя по ходу событий, вполне может быть, что зря эту декларацию опубликовали.
Тарру согласился, что, может, и зря, но, по его мнению, гораздо приятнее думать, что город
в скором времени станет открытым и мы вернемся к нормальной жизни.
– Допустим, – прервал его Коттар, – допустим, но что именно вы подразумеваете под
словами «вернемся к нормальной жизни»?
– Ну, хотя бы начнут демонстрировать новые фильмы, – улыбнулся Тарру.

Но Коттар не улыбался. Ему хотелось понять, значит ли это, что чума ничего не изменила в
городе и все пойдет, как и раньше, то есть так, словно ничего и не произошло. Тарру полагал,
что чума изменила и в то же время не изменила город, что, разумеется, наиболее сильным
желанием наших сограждан было и будет вести себя так, словно ничего не изменилось, и что,
следовательно, в каком-то смысле ничего не изменится, но, с другой стороны, все забыть нельзя,
даже собрав в кулак всю свою волю, – чума, безусловно, оставит след, хотя бы в сердцах людей.
Тут рантье отрезал, что людские сердца его ничуть не интересуют, более того, плевать ему на
все сердца скопом. Ему интересно знать другое: не подвергнется ли перестройке система
управления и будут ли, к примеру, все учреждения функционировать, как и прежде. И Тарру
вынужден был признать, что ему это неизвестно. Но надо думать, учреждения, взбаламученные
эпидемией, нелегко будет снова запустить на полный ход. Можно также думать, что перед ними
возникнет множество новых вопросов, а это потребует хотя бы реорганизации прежних
канцелярий.
– Возможно, – сказал Коттар, – тогда всем придется все начинать с самого начала.
Они уже добрели до дома Коттара. Коттар был возбужден, говорил с наигранным
оптимизмом. Ему лично видится город, начинающий всю жизнь сначала, стерший начисто свое
прошлое; чтобы начать с нуля.
– Что ж, – сказал Тарру. – Возможно, в конце концов также уладятся и ваши дела. В
известном смысле начнется новая жизнь.
У подъезда они распрощались.
– Вы правы, – проговорил Коттар, уже не пытаясь скрыть волнения, – начать все с нуля –
превосходная штука.
Но тут в дальнем углу подъезда внезапно возникли две тени. Тарру еле разобрал шепот
Коттара, спросившего, что нужно здесь этим птичкам. А птички, похожие на принарядившихся
чиновников, осведомились у Коттара, действительно ли он Коттар; тот, глухо чертыхнувшись,
круто повернул и исчез во мраке прежде, чем птички да и сам Тарру успели шелохнуться. Когда
первое удивление улеглось, Тарру спросил у незнакомцев, что им надо. Они ответили
сдержанно и вежливо, что им надо навести кое-какие справки, и степенно зашагали в том
направлении, где скрылся Коттар.
Вернувшись домой, Тарру записал эту сцену и тут же пожаловался на усталость (что
подтверждал и его почерк). Он добавил, что впереди у него еще много дел, но это вовсе не довод
и надо быть всегда готовым, и сам себе задавал вопрос, действительно ли он готов. И сам себе
ответил – на этой записи и кончается дневник Тарру, – что у каждого человека бывает в сутки –
ночью ли, днем ли – такой час, когда он празднует труса, и что лично он боится только этого
часа.
На третьи сутки, за несколько дней до открытия города, доктор Риэ вернулся домой около
полудня, думая по дороге, не пришла ли на его имя долгожданная телеграмма. Хотя и сейчас он
работал до изнеможения, как в самый разгар чумы, близость окончательного освобождения
снимала усталость. Он теперь надеялся и радовался, что может еще надеяться. Нельзя до
бесконечности сжимать свою волю в кулак, нельзя все время жить в напряжении, и какое же это
счастье одним махом ослабить наконец пучок собранных для борьбы сил. Если ожидаемая
телеграмма будет благоприятной, Риэ сможет начать все сначала. И он считал, что пусть все
начнут все сначала.
Риэ прошел мимо швейцарской. Новый привратник, сидевший у окошка, улыбнулся ему.
Поднимаясь по лестнице, Риэ вдруг вспомнил его лицо, бледное от усталости и недоедания.
Да, когда будет покончено с абстракцией, он начнет все с самого начала, и если хоть

немного повезет… С этой мыслью он открыл дверь, и в ту же самую минуту навстречу ему
вышла мать и сообщила, что мсье Тарру нездоровится. Утром он, правда, встал, но из дому не
вышел и снова лег. Мадам Риэ была встревожена.
– Может быть, еще ничего серьезного, – сказал Риэ.
Тарру лежал, вытянувшись во весь рост на постели, его тяжелая голова глубоко вдавилась в
подушку, под одеялами вырисовывались очертания мощной грудной клетки. Температура у него
была высокая, и очень болела голова. Он сказал Риэ, что симптомы еще слишком
неопределенны, но возможно, что это и чума.
– Нет, пока еще рано выносить окончательное суждение, – сказал Риэ, осмотрев больного.
Но Тарру мучила жажда. Выйдя в коридор, доктор сказал матери, что, возможно, это начало
чумы.
– Нет, – проговорила она, – это немыслимо, особенно сейчас!
И тут же добавила:
– Оставим его у нас, Бернар.
Риэ задумался.
– Я не имею права, – ответил он. – Но город не сегодня завтра будет объявлен открытым.
Если бы не ты, я бы взял на себя этот риск.
– Бернар, – умоляюще проговорила мать, – оставь нас обоих здесь. Ты же знаешь, мне
только что впрыскивали вакцину.
Доктор сказал, что Тарру тоже впрыскивали вакцину, но он, очевидно, так замотался, что
пропустил последнюю прививку и забыл принять необходимые меры предосторожности.
Риэ прошел к себе в кабинет. Когда он снова заглянул в спальню, Тарру сразу заметил, что
доктор несет огромные ампулы с сывороткой.
– Ага, значит, она самая, – сказал он.
– Нет, просто мера предосторожности.
Вместо ответа Тарру протянул руку и спокойно перенес капельное вливание, которое сам
десятки раз делал другим.
– Посмотрим, что будет вечером, – сказал Риэ, глядя Тарру прямо в лицо.
– А как насчет изоляции?
– Пока еще нет никакой уверенности, что у вас чума. Тарру с трудом улыбнулся:
– Ну, знаете, это впервые в моей практике – вливают сыворотку и не требуют немедленной
изоляции больного.
Риэ отвернулся.
– Мама и я будем за вами ухаживать. Вам здесь будет лучше.
Тарру замолчал, и доктор стал собирать ампулы, ожидая, что Тарру заговорит и тогда у
него будет предлог оглянуться. Не выдержав молчания, он снова подошел к постели. Больной
смотрел прямо на Риэ. На его лице лежало выражение усталости, но серые глаза были
спокойны. Риэ улыбнулся ему:
– Если можете, поспите. Я скоро вернусь.
На пороге он услышал, что Тарру его окликнул. Риэ вернулся к больному.
Но Тарру заговорил не сразу, казалось, он борется даже против самих слов, которые готовы
сорваться с его губ.
– Риэ, – проговорил он наконец, – не надо от меня ничего скрывать, мне это необходимо.
– Обещаю вам.
Тяжелое лицо Тарру чуть искривила вымученная улыбка.
– Спасибо. Умирать мне не хочется, и я еще поборюсь. Но если дело плохо, я хочу умереть
пристойно.

Риэ склонился над кроватью и сжал плечо больного.
– Нет, – сказал он. – Чтобы стать святым, надо жить. Боритесь.
Днем резкий холод чуть смягчился, но лишь затем, чтобы уступить к вечеру арену
яростным ливням и граду. В сумерках небо немного очистилось и холод стал еще
пронзительнее. Риэ вернулся домой только перед самым ужином. Даже не сняв пальто, он сразу
же вошел в спальню, которую занимал его друг. Мать Риэ сидела у постели с вязаньем в руках.
Тарру, казалось, так и не пошевелился с утра, и только его побелевшие от лихорадки губы
выдавали весь накал борьбы, которую он вел.
– Ну, как теперь? – спросил доктор.
Тарру чуть пожал своими могучими плечами.
– Теперь игра, кажется, проиграна, – ответил он.
Доктор склонился над постелью. Под горячей кожей набрякли железы, в груди хрипело,
словно там беспрерывно работала подземная кузница. Как ни странно, но у Тарру были
симптомы обоих видов. Поднявшись со стула, Риэ сказал, что сыворотка, видимо, еще не успела
подействовать. Но ответа он не разобрал: прихлынувшая к гортани волна жара поглотила те
несколько слов, которые пытался пробормотать Тарру.
Вечером Риэ с матерью уселись в комнате больного. Ночь начиналась для Тарру борьбой, и
Риэ знал, что эта беспощадная битва с ангелом чумы продлится до самого рассвета. Даже
могучие плечи, даже широкая грудь Тарру были не самым надежным его оружием в этой битве,
скорее уж его кровь, только что брызнувшая из-под шприца Риэ, и в этой крови таилось нечто
еще более сокровенное, чем сама душа, то сокровенное, что не дано обнаружить никакой науке.
А ему, Риэ, оставалось только одно – сидеть и смотреть, как борется его друг. После долгих
месяцев постоянных неудач он слишком хорошо знал цену искусственных абсцессов и
вливаний, тонизирующих средств. Единственная его задача, по сути дела, – это очистить поле
действия случаю, который чаще всего не вмешивается, пока ему не бросишь вызов. А надо было,
чтобы он вмешался. Ибо перед Риэ предстал как раз тот лик чумы, который путал ему все карты.
Снова и снова чума напрягала все свои силы, лишь бы обойти стратегические рогатки,
выдвинутые против нее, появлялась там, где ее не ждали, и исчезала там, где, казалось бы,
прочно укоренилась. И опять она постаралась поставить его в тупик.
Тарру боролся, хотя и лежал неподвижно. Ни разу за всю ночь он не противопоставил
натиску недуга лихорадочного метания, он боролся только своей монументальностью и своим
молчанием. И ни разу также он не заговорил, он как бы желал показать этим молчанием, что
ему не дозволено ни на минуту отвлечься от этой битвы. Риэ догадывался о фазах этой борьбы
лишь по глазам своего друга, то широко открытым, то закрытым, причем веки как-то особенно
плотно прилегали к глазному яблоку или, напротив, широко распахивались, и взгляд Тарру
приковывался к какому-нибудь предмету или обращался к доктору и его матери. Всякий раз,
когда их глаза встречались, Тарру делал над собой почти нечеловеческие усилия, чтобы
улыбнуться.
Вдруг на улице раздались торопливые шаги. Казалось, прохожий пытается спастись
бегством от пока еще далекого ворчания, приближавшегося с минуты на минуту и вскоре
затопившего ливнем всю улицу: дождь зарядил, потом посыпал град, громко барабаня по
асфальту. Тяжелые занавеси на окнах сморщило от ветра. Сидевший в полумраке комнаты Риэ
на минуту отвлекся, вслушиваясь в шум дождя, потом снова перевел взгляд на Тарру, на чье
лицо падал свет ночника у изголовья кровати. Мать Риэ вязала и только время от времени
вскидывала голову и пристально всматривалась в больного. Доктор сделал все, что можно было
сделать. Дождь прошел, в комнате вновь сгустилась тишина, насыщенная лишь безмолвным
бормотом невидимой войны. Разбитому бессонницей доктору чудилось, будто где-то там, за

рубежами тишины, слышится негромкий, ритмичный посвист, преследовавший его с первых
дней эпидемии. Жестом он показал матери, чтобы она пошла легла. Она отрицательно покачала
головой, глаза ее блеснули, потом она нагнулась над спицами, внимательно разглядывая чуть не
соскользнувшую петлю. Риэ поднялся, напоил больного и снова сел на место.
Мимо окон, воспользовавшись затишьем, быстро шагали прохожие. Шаги становились все
реже, удалялись. Впервые за долгое время доктор понял, что сегодняшняя ночь, тишину которой
то и дело нарушали шаги запоздалых пешеходов и не рвали на части пронзительные гудки
машин «скорой помощи», была похожа на те, прежние ночи. За окном была ночь, стряхнувшая с
себя чуму. И казалось, будто болезнь, изгнанная холодами, ярким светом, толпами людей,
выскользнула из темных недр города, пригрелась в их теплой спальне и здесь вступила в
последнее свое единоборство с вяло распростертым телом Тарру. Небеса над городом уже не
бороздил бич Божий. Но он тихонько посвистывал здесь, в тяжелом воздухе спальни. Его-то и
слышал Риэ, слышал в течение всех этих бессонных часов. И приходилось ждать, когда он и тут
смолкнет, когда и тут чума признает свое окончательное поражение.
Перед рассветом Риэ нагнулся к матери:
– Пойди непременно ляг, иначе ты не сможешь меня сменить в восемь часов. Только не
забудь сделать полоскание.
Мадам Риэ поднялась с кресла, сложила свое вязанье и подошла к постели Тарру, уже давно
не открывавшего глаз. Над его крутым лбом закурчавились от пота волосы. Она вздохнула, и
больной открыл глаза. Тарру увидел склоненное над собою кроткое лицо, и сквозь набегающие
волны лихорадки снова упрямо пробилась улыбка. Но веки тут же сомкнулись. Оставшись один,
Риэ перебрался в кресло, где раньше сидела его мать. Улица безмолвствовала, уже ничто не
нарушало тишины. Предрассветный холод давал себя знать даже в комнате.
Доктор задремал, но грохот первой утренней повозки разбудил его. Он вздрогнул и,
посмотрев на Тарру, понял, что действительно забылся сном и что больной тоже заснул.
Вдалеке затихал грохот деревянных колес, окованных железом, цоканье лошадиных копыт. За
окном еще было темно. Когда доктор подошел к постели, Тарру поднял на него пустые, ничего
не выражающие глаза, как будто он находился еще по ту сторону сна.
– Поспали? – спросил Риэ.
– Да.
– Дышать легче?
– Немножко. А имеет это какое-нибудь значение?
Риэ ответил не сразу, потом проговорил:
– Нет, Тарру, не имеет. Вы, как и я, знаете, что это просто обычная утренняя ремиссия.
Тарру одобрительно кивнул головой.
– Спасибо, – сказал он. – Отвечайте, пожалуйста, и впредь так же точно.
Доктор присел в изножье постели. Боком он чувствовал длинные неподвижные ноги Тарру,
ноги уже неживого человека. Тарру задышал громче.
– Температура снова поднимется, да, Риэ? – спросил он прерывающимся от одышки
голосом.
– Да, но в полдень, и тогда будет ясно.
Тарру закрыл глаза, будто собирая все свои силы. В чертах лица сквозила усталость. Он
ждал нового приступа лихорадки, которая уже шевелилась где-то в глубинах его тела. Потом
веки приподнялись, открыв помутневший зрачок. Только когда он заметил склонившегося над
постелью Риэ, взор его посветлел.
– Попейте, – сказал Риэ.
Тарру напился и устало уронил голову на подушку.

– Оказывается, это долго, – проговорил он.
Риэ взял его за руку, но Тарру отвел взгляд и, казалось, не почувствовал прикосновения. И
внезапно, на глазах Риэ, лихорадка, словно прорвав какую-то внутреннюю плотину, хлынула
наружу и добралась до лба. Когда Тарру поднял взгляд на доктора, тот попытался придать
своему застывшему лицу выражение надежды. Тарру старался улыбнуться, но улыбке не
удалось прорваться сквозь судорожно сжатые челюсти, сквозь слепленные белой пеной губы.
Однако на его застывшем лице глаза еще блестели всем светом мужества.
В семь часов мадам Риэ вошла в спальню. Доктор из своего кабинета позвонил в лазарет и
попросил заменить его на работе. Он решил также отказаться сегодня от всех визитов к
больным, прилег было на диван тут же в кабинете, но, не выдержав, вскочил и вернулся в
спальню. Тарру лежал, повернув лицо к мадам Риэ. Не отрываясь, глядел он на маленький
комочек тени, жавшийся рядом с ним на стуле, с ладонями, плотно прижатыми к коленям.
Глядел он так пристально, что мадам Риэ, заметив сына, приложила палец к губам, встала и
потушила лампочку у изголовья постели. Но дневной свет быстро просачивался сквозь шторы,
и, когда лицо больного выступило из темноты, мадам Риэ убедилась, что он по-прежнему
смотрит на нее. Она нагнулась над постелью, поправила подушку и приложила ладонь к
мокрым закурчавившимся волосам. И тут она услышала глухой голос, идущий откуда-то
издалека, и голос этот сказал ей спасибо и уверил, что теперь все хорошо. Когда она снова села,
Тарру закрыл глаза, и его изможденное лицо, казалось, озарила улыбка, хотя губы по-прежнему
были плотно сжаты.
В полдень лихорадка достигла апогея. Нутряной кашель сотрясал тело больного, он уже
начал харкать кровью. Железы перестали набухать, они были все те же, твердые на ощупь, будто
во все суставы ввинтили гайки, и Риэ решил, что вскрывать опухоль бессмысленно. В
промежутках между приступами кашля и лихорадки Тарру кидал взгляды на своих друзей. Но
вскоре его веки стали смежаться все чаще и чаще, и свет, еще так недавно озарявший его
изнуренное болезнью лицо, постепенно гас. Буря, сотрясавшая его тело судорожными
конвульсиями, все реже и реже разражалась вспышками молний, и Тарру медленно уносило в
бушующую бездну. Перед собой на подушках Риэ видел лишь безжизненную маску, откуда
навсегда ушла улыбка. В то, что еще сохраняло обличье человека, столь близкого Риэ, вонзилось
теперь острие копья, его жгла невыносимая боль, скручивали все злобные небесные вихри, и оно
на глазах друга погружалось в хляби чумы. А он, друг, не мог предотвратить этой катастрофы. И
опять Риэ вынужден был стоять на берегу с пустыми руками, с рвущимся на части сердцем,
безоружный и беспомощный перед бедствием. И когда наступил конец, слезы бессилия застлали
глаза Риэ и он не видел, как Тарру вдруг резко повернулся к стене и испустил дух с глухим
стоном, словно где-то в глубине его тела лопнула главная струна.
Следующая ночь уже не была ночью битвы, а была ночью тишины. В этой спальне,
отрезанной от всего мира, над этим безжизненным телом, уже обряженным для погребальной
церемонии, ощутимо витал необыкновенный покой, точно так же, как за много ночей до того
витал он над террасами, вознесенными над чумой, когда начался штурм городских ворот. Уже
тогда Риэ думал об этой тишине, которая подымалась с ложа, где перед ним, беспомощным,
умирали люди. И повсюду та же краткая передышка, тот же самый торжественный интервал,
повсюду то же самое умиротворение, наступающее после битвы, повсюду немота поражения.
Но то безмолвие, что обволакивало сейчас его друга, было таким плотным, так тесно сливалось
оно с безмолвием улиц и всего города, освобожденного от чумы, что Риэ ясно почувствовал:
сейчас это уже окончательное, бесповоротное поражение, каким завершаются войны и которое
превращает даже наступивший мир в неисцелимые муки. Доктор не знал, обрел ли под конец
Тарру мир, но хотя бы в эту минуту был уверен, что ему самому мир заказан навсегда, точно так

же как не существует перемирия для матери, потерявшей сына, или для мужчины, который
хоронит друга.
Там, за окном, лежала такая же, как и вчера, холодная ночь, те же ледяные звезды светились
на ясном студеном небе. В полутемную спальню просачивался жавшийся к окнам холод,
чувствовалось бесцветное ровное дыхание полярных ночей. У постели сидела мадам Риэ в
привычной своей позе, справа на нее падал свет лампочки, горевшей у изголовья постели. Риэ
устроился в кресле, стоявшем в полумраке посреди спальни. То и дело он вспоминал о жене, но
гнал прочь эти мысли.
В ночной морозной тишине звонко стучали по тротуару каблуки прохожих.
– Ты все сделал? – спросила мать.
– Да, я уже позвонил.
И вновь началось молчаливое бдение. Время от времени мадам Риэ взглядывала на сына.
Поймав ее взгляд, он улыбался в ответ. В привычном порядке сменялись на улице ночные шумы.
Хотя официальное разрешение еще не было дано, автомобили опять раскатывали по городу. Они
стремительно вбирали в себя мостовую, исчезали, снова появлялись. Голоса, возгласы, вновь
наступавшая тишина, цоканье лошадиных копыт, трамвай, проскрежетавший на стрелке, затем
второй, какие-то неопределенные звуки и снова торжественное дыхание ночи.
– Бернар!
– Что?
– Ты не устал?
– Нет.
Он знал, о чем думает его мать, знал, что в эту самую минуту она любит его. Но он знал
также, что не так уж это много – любить другого, и, во всяком случае, любовь никогда не бывает
настолько сильной, чтобы найти себе выражение. Так они с матерью всегда будут любить друг
друга в молчании. И она тоже умрет, в свой черед – или умрет он, – и так никогда за вею жизнь
они не найдут слов, чтобы выразить взаимную нежность. И точно так же они с Тарру жили бок о
бок, и вот Тарру умер нынче вечером, и их дружба не успела по-настоящему побыть на земле.
Тарру, как он выражался, проиграл партию. Ну а он, Риэ, что он выиграл? Разве одно –узнал
чуму и помнит о ней, познал дружбу и помнит о ней, узнал нежность, и теперь его долг когда-
нибудь о ней вспомнить. Все, что человек способен выиграть в игре с чумой и с жизнью, – это
знание и память. Быть может, именно это и называл Тарру «выиграть партию»!
Снова мимо окна промчался автомобиль, и мадам Риэ пошевелилась на стуле. Риэ
улыбнулся ей. Она сказала, что не чувствует усталости, и тут же добавила:
– Надо бы тебе съездить в горы отдохнуть.
– Конечно, мама, поеду.
Да, он там отдохнет. Почему бы и нет? Еще один предлог вспоминать. Но если это и значит
выиграть партию, как должно быть тяжело жить только тем, что знаешь, и тем, что помнишь, и
не иметь впереди надежды. Так, очевидно, жил Тарру, он-то понимал, как бесплодна жизнь,
лишенная иллюзий. Не существует покоя без надежды. И Тарру, отказывавший людям в праве
осуждать на смерть человека, знал, однако, что никто не в силах отказаться от вынесения
приговора и что даже жертвы подчас бывают палачами, а если так, значит, Тарру жил, терзаясь
и противореча себе, и никогда он не знал надежды. Может, поэтому он искал святости и хотел
обрести покой в служении людям. В сущности, Риэ и не знал, так ли это, но это и неважно.
Память его сохранит лишь немногие образы Тарру – Тарру за рулем машины, положивший обе
руки на баранку, готовый везти его куда угодно, или вот это грузное, массивное тело, без
движения распростертое на одре. Тепло жизни и образ смерти – вот что такое знание.
И разумеется, именно поэтому доктор Риэ, получив утром телеграмму, извещавшую о

кончине жены, принял эту весть спокойно. Он был у себя в кабинете. Мать вбежала, сунула ему
телеграмму и тут же вышла, чтобы дать на чай рассыльному. Когда она вернулась, сын стоял и
держал в руке распечатанную телеграмму. Она подняла на него глаза, но он упорно смотрел в
окно, где над портом поднималось великолепное утро.
– Бернар, – окликнула мадам Риэ.
Доктор рассеянно оглянулся.
– Да, в телеграмме? – спросила она.
– Да, – подтвердил доктор. – Неделю назад.
Мадам Риэ тоже повернулась к окну. Доктор молчал. Потом он сказал матери, что плакать
не надо, что он этого ждал, но все равно это очень трудно. Просто, говоря это, он осознал, что в
его страданиях отсутствует нечаянность. Все та же непрекращающаяся боль мучила его в
течение нескольких месяцев и в течение этих двух последних дней.
Прекрасным февральским утром на заре наконец-то открылись ворота города; и событие
это радостно встретил народ, газеты, радио и префектура в своих сообщениях. Таким образом,
рассказчику остается лишь выступить в роли летописца блаженных часов, наступивших с
открытием ворот, хотя сам он принадлежал к числу тех, у кого не хватало досуга целиком
отдаться всеобщей радости.
Были устроены празднества, длившиеся весь день и всю ночь. В то же самое время на
вокзалах запыхтели паровозы и прибывшие из далеких морей корабли уже входили в наш порт,
свидетельствуя в свою очередь, что этот день стал для тех, кто стенал в разлуке, днем великой
встречи.
Нетрудно представить себе, во что обратилось это чувство разъединенности, жившее в
душе многих наших сограждан. Поезда, в течение дня прибывавшие в наш город, были так же
перегружены, как и те, что отбывали с нашего вокзала. Пассажиры заранее, еще во время
двухнедельной отсрочки, запасались билетами на сегодняшнее число и. до третьего звонка
тряслись от страха, что вдруг постановление префектуры возьмут и отменят. Да и
путешественники, прибывавшие к нам, не могли отделаться от смутных опасений, так как знали
только, да и то приблизительно, о судьбе своих близких, все же, что касалось прочих и самого
города, было им неведомо, и город в их глазах приобретал зловещий лик. Но это было
применимо лишь к тем, кого за все время чумы не сжигала страсть.
Те, кого она сжигала, были и впрямь под властью своей навязчивой идеи. Одно лишь
изменилось для них: в течение месяцев разлуки им неистово хотелось ускорить события,
подтолкнуть время физически, чтобы оно не мешкало, а теперь, когда перед ними уже
открывался наш город, они, напротив, как только поезд начал притормаживать, желали одного:
чтобы время замедлило свой бег, чтобы оно застыло. Смутное и в то же время жгучее чувство,
вскормленное этим многомесячным существованием, потерянным для любви, именно оно, это
чувство, требовало некоего реванша – пусть часы радости тянутся вдвое медленнее, чем часы
ожидания. И те, что ждали дома или на перроне, как, например, Рамбер, уже давно
предупрежденный женой, что она добилась разрешения на приезд, равно страдали от
нетерпения и растерянности. Любовь эта и нежность превратились за время чумы в абстракцию,
и теперь Рамбер с душевным трепетом ждал, когда эти чувства и это живое существо, на
которое они были направлены, окажутся лицом к лицу.
Ему хотелось вновь стать таким, каким был он в начале эпидемии, когда, ни о чем не
думая, решил очертя голову вырваться из города, броситься к той, любимой. Но он знал, что это
уже невозможно. Он переменился, чума вселила в него отрешенность, и напрасно он пытался
опровергнуть это всеми своими силами, ощущение отрешенности продолжало жить в нем, как

некая глухая тоска. В каком-то смысле у него даже было чувство, будто чума кончилась
слишком резко, когда он еще не собрался с духом. Счастье приближалось на всех парах, ход
событий опережал ожидание. Рамбер понимал, что ему будет возвращено все сразу и что
радость, в сущности, сродни ожогу, куда уж тут ею упиваться.
Все остальные более или менее отчетливо переживали то же самое, и поэтому поговорим
лучше обо всех. Стоя здесь, на перроне вокзала, где должна была с минуты на минуту начаться
вновь их личная жизнь, они пока еще ощущали свою общность, обменивались понимающими
взглядами и улыбками. Но как только они заметили вырывающийся из трубы паровоза дым,
застарелое чувство отъединенности вдруг угасло под ливнем смутной и оглушающей радости.
Когда поезд остановился, кое для кого кончилась долгая разлука, начавшаяся на этом самом
перроне, на этом самом вокзале, и кончилась в тот миг, когда руки ликующе и алчно ощутили
родное тело, хотя уже забыли его живое присутствие. Так, Рамбер не успел даже разглядеть
бегущее к нему существо, с размаху уткнувшееся лицом в его грудь. Он держал ее в своих
объятиях, прижимал к себе голову, не видя лица, а только знакомые волосы, – он не утирал
катившиеся из глаз слезы и сам не понимал, льются ли они от теперешнего его счастья или от
загнанной куда-то в глубь души боли, и все же знал, что эта влага, застилавшая взор, помешала
ему убедиться в том, действительно ли это лицо, прильнувшее к его плечу, то самое, о котором
так долго мечталось, или, напротив, он увидит перед собой незнакомку. Он поймет, но позже,
верно ли было его подозрение. А сейчас ему, как и всем толпившимся на перроне, хотелось
верить или делать вид, что они верят, будто чума может прийти и уйти, ничего не изменив в
сердце человека.
Тесно жавшиеся друг к другу парочки расходились по домам, не видя никого и ничего,
внешне восторжествовав над чумой, забыв былые муки, забыв тех, кто прибыл тем же поездом
и, не обнаружив на перроне близких, нашел подтверждение своим страхам, уже давно тлевшим
в сердце после слишком долгого молчания. Для них, чьим единственным спутником отныне
оставалась еще свежая боль, для тех, кто в эти самые минуты посвящал себя памяти об
исчезнувшем, для них все получилось иначе, и чувство разлуки именно сейчас достигло своего
апогея. Для них, матерей, супругов, любовников, потерявших всю радость жизни вместе с
родным существом, брошенным куда-то в безымянный ров или превратившимся в кучу
пепла, – для них по-прежнему шла чума.
Но кому было дело до этих осиротелых? В полдень солнце, обуздав холодные порывы
ветра, бороздившие небо с самого утра, пролилось на город сплошными волнами недвижимого
света. День словно застыл. В окаменевшее небо с форта на холме без перерыва били пушки.
Весь город высыпал на улицы, чтобы отпраздновать эту пронзительную минуту, когда время
мучений уже кончалось, а время забвения еще не началось.
На всех площадях танцевали. За несколько часов движение резко усилилось, и
многочисленные машины с трудом пробирались через забитые народом улицы. Все
послеобеденное время гудели напропалую наши городские колокола. От их звона по лазурно-
золотистому небу расходились волны дрожи. В церквах служили благодарственные молебны.
Но и в увеселительных заведениях тоже набилось множество публики, и владельцы кафе, не
заботясь о завтрашнем дне, широко торговали еще остававшимися у них спиртными напитками.
Перед стойками возбужденно толпились люди, и среди них виднелись парочки, тесно
обнявшиеся, бесстрашно выставлявшие напоказ свое счастье. Кто кричал, кто смеялся. В этот
день, данный им сверх положенного, каждый щедро расходован запасы жизненных сил,
накопленные за те месяцы, когда у всех душа едва тлела. Завтра начнется жизнь как таковая, со
всей ее осмотрительностью. А пока люди разных слоев общества братались, толклись бок о бок.
То равенство, какого не сумели добиться нависшая над городам смерть, установило счастье

освобождения, пусть только на несколько часов.
Но это банальное неистовство все же о чем-то умалчивало, и люди, высыпавшие в
послеобеденный час на улицу, шедшие рядом с Рамбером, скрывали под невозмутимой миной
некое более утонченное счастье. И действительно, многие парочки и семьи казались с виду
обычными мирными прохожими. А в действительности они совершали утонченное
паломничество к тем местам, где столько перестрадали. Им хотелось показать вновь
прибывшим разительные иди скрытые пометы чумы, зримые следы ее истории. В иных случаях
оранпы довольствовались ролью гидов, которые, мол, всего навидались, ролью современника
чумы, и в таких случаях о связанной с нею опасности говорилось приглушенно, а о страхе
вообще не говорили. В сущности, вполне безобидное развлечение. Но в иных случаях выбирался
более тревожащий маршрут, следуя которому любовник в приливе нежной грусти
воспоминаний мог бы сказать своей подруге: «Как раз здесь в те времена я так тебя хотел, а тебя
не было». Этих туристов, ведомых страстью, узнавали с первого взгляда: они как бы
образовывали островки шепота и признаний среди окружающего их гула толпы. Именно они, а
не оркестры; игравшие на всех перекрестках, знаменовали собой подлинное освобождение. Ибо
эти восторженные парочки, жавшиеся друг к другу и скупые на слова, провозглашали всем
торжеством и всей несправедливостью своего счастья, что чума кончилась и время ужаса
миновало. Вопреки всякой очевидности они хладнокровно отрицали тот факт, что мы познали
безумный мир, где убийство одного человека было столь же обычным делом, как щелчок по
мухе, познали это вполне рассчитанное дикарство, этот продуманный до мелочей бред, это
заточение, чудовищно освобождавшее от всего, что не было сегодняшним днем, этот запах
смерти, доводивший до одури тех, кого еще не убила чума; они отрицали наконец, что мы были
тем обезумевшим народом, часть которого, загнанная в жерло мусоросжигательной печи,
вылетала в воздух жирным липким дымом, в то время как другая, закованная в цепи бессилия и
страха, ждала своей очереди.
По крайней мере это первым делом бросилось в глаза доктору Риэ, который, торопясь
добраться до окраины, шагал в этот послеобеденный час среди звона колоколов, грохота пушек,
музыки и оглушительных криков. Его работа продолжалась, болезнь не дает передышки. На
город спускался несравненно прекрасной дымкой тихий свет, и в него вплетались прежние
запахи – жареного мяса и анисовой водки. Вокруг Риэ видел запрокинутые к небу веселые лица.
Мужчины и женщины шли сцепив руки, с горящими глазами, и их желание выражало себя
лихорадочным возбуждением и криком. Да, чума кончилась, кончился ужас, и сплетшиеся руки
говорили, что чума была изгнанием, была разлукой в самом глубинном значении этого слова.
Впервые Риэ сумел найти общую фамильную примету того, что он в течение месяцев читал
на лицах прохожих. Сейчас достаточно было оглядеться кругом. Люди дожили до конца чумы
со всеми ее бедами и лишениями, в конце концов они влезли в этот костюм, – в костюм,
который предписывался им ролью, уже давно они играли эту роль эмигрантов, чьи лица, а
теперь и одежда свидетельствовали о разлуке и далекой отчизне. С той минуты, когда чума
закрыла городские ворота, когда их существование заполнила собой разлука, они лишились того
спасительного человеческого тепла, которое помогает забыть все. В каждом уголке города
мужчины и женщины в различной степени жаждали некоего воссоединения, которое каждый
толковал по-своему, но которое было для всех без изъятия одинаково недоступным.
Большинство изо всех своих сил взывало к кому-то отсутствующему, тянулось к теплоте чьего-
то тела, к нежности или к привычке. Кое-кто, подчас сам того не зная, страдал потому, что
очутился вне круга человеческой дружбы, уже не мог сообщаться с людьми даже самыми
обычными способами, какими выражает себя дружба, – письмами, поездами, кораблями.
Другие, как, очевидно, Тарру – таких было меньшинство, – стремились к воссоединению с чем-

то, чего и сами не могли определить, но именно это неопределимое и казалось им единственно
желанным. И за неимением иного слова они, случалось, называли это миром, покоем.
Риэ все шагал. По мере того как он продвигался вперед, толпа сгущалась, гул голосов
крепчал, и ему чудилось, будто предместья, куда он направлялся, отодвигаются все дальше и
дальше от центра. Постепенно он растворился в этом гигантском громкоголосом организме, он
все глубже вникал в его крик и одновременно понимал, что в какой-то степени это и его
собственный крик. Да, все мы мучились вместе, и физически и душевно, во время этих
затянувшихся, непереносимо трудных каникул, от этой ссылки, откуда нет выхода, от этой
жажды, которую не дано утолить. Среди нагромождения трупов, тревожных гудков санитарных
машин, знамений, подаваемых так называемой судьбой, упрямого топтания страхов и грозного
бунта сердец беспрерывно и отовсюду шел ропот, будораживший испуганных людей,
твердивший им, что необходимо вновь обрести свою подлинную родину. Для всех них
подлинная родина находилась за стенами этого полузадушенного города. Она была в
благоухании кустарника на склонах холмов, в морской глади, в свободных странах и в весомой
силе любви. И к ней-то, то есть к счастью, они и жаждали вернуться, с отвращением отводя
взоры от всего прочего.
Риэ и сам не знал, какой, в сущности, смысл заключался в их изгнании и в этом стремлении
к воссоединению. Он шел и шел, его толкали, окликали, мало-помалу он достиг менее людных
улиц, и тут он подумал, что не так-то важно, имеет все это смысл или не имеет, главное – надо
знать, какой ответ дан человеческой надежде.
Отныне он-то знал, что именно отвечено, как-то яснее заметил это на ближних, почти
пустынных улицах предместья. Были люди, которые держались за то немногое, что было им
отпущено, жаждали лишь одного – вернуться под кров своей любви, и эти порой бывали
вознаграждены, Конечно, кое-кто бродил сейчас одиноко по городу, так как лишился того, кого
ждал. Счастливы еще те, которых дважды не постигла разлука, подобно тем, кто до начала
эпидемии не сумел сразу построить здания своей любви и в течение многих лет вслепую
пытался найти недостижимо трудное согласие, которое спаяло бы жизнь двух любовников-
врагов. Вот эти, подобно самому Риэ, имели легкомыслие рассчитывать на все улаживающее
время; этих навеки развело в разные стороны. Но другие, как, например, Рамбер, которому
доктор сказал нынче утром: «Мужество, мужество, теперь мы должны доказать свою правоту»,
такие, как Рамбер, не колеблясь, нашли отсутствующего, которого, как им думалось, уже
потеряли. Эти будут счастливы, хотя бы на время. Теперь они знали, что существует на свете
нечто, к чему нужно стремиться всегда и что иногда дается в руки, и это нечто – человеческая
нежность.
И напротив, тем, кто обращался поверх человека к чему-то, для них самих
непредставимому, – вот тем ответа нет. Тарру, очевидно, достиг этого труднодостигаемого
мира, о котором он говорил, но обрел его лишь в смерти, когда он уже ни на что не нужен. И вот
те, кого Риэ видел сейчас, те, что стояли в свете уходящего солнца у порога своих домов, нежно
обнявшись, страстно глядя в любимые глаза, – вот эти получили то, что хотели, они-то ведь
просили то единственное, что зависело от них самих. И Риэ, сворачивая на улицу, где жили
Коттар и Гран, подумал, что вполне справедливо, если хотя бы время от времени радость, как
награда, приходит к тому, кто довольствуется своим уделом человека и своей бедной и
страшной любовью.
Наша хроника подходит к концу. Пора уже доктору Бернару Риэ признаться, что он ее
автор. Но прежде чем приступить к изложению последних событий, ему хотелось бы в какой-то
мере оправдать свой замысел и объяснить, почему он пытался придерживаться тона

объективного свидетеля. В продолжение всей эпидемии ему в силу его профессиональных
занятий приходилось встречаться со множеством своих сограждан и выслушивать их излияния.
Таким образом, он находился как бы в центре событий и мог поэтому наиболее полно передать
то, что видел и слышал. Но он счел нужным сделать это со всей полагающейся сдержанностью.
В большинстве случаев он старался передать только то, что видел своими глазами, старался не
навязывать своим собратьям по чуме мысли, которые, по сути дела, у них самих не возникали, и
использовать только те документы, которые волею случая или беды попали ему в руки.
Призванный свидетельствовать по поводу страшного преступления, он сумел сохранить
известную сдержанность, как оно и подобает добросовестному свидетелю. Но в то же время,
следуя законам душевной честности, он сознательно встал на сторону жертв и хотел быть
вместе с людьми, своими согражданами, в единственном, что было для всех неоспоримо, – в
любви, муках и изгнании. Поэтому-то он разделял со своими согражданами все их страхи,
потому-то любое положение, в какое они попадали, было и его собственным.
Стремясь быть наиболее добросовестным свидетелем, он обязан был приводить в основном
лишь документы, записи и слухи. Но ему приходилось молчать о своем личном, например о
своем ожидании, о своих испытаниях. Если подчас он нарушал это правило, то лишь затем,
чтобы понять своих сограждан или чтобы другие лучше их поняли, чтобы облечь в наиболее
точную форму то, что они в большинстве случаев чувствовали смутно. Откровенно говоря, эти
усилия разума дались ему без труда. Когда ему не терпелось непосредственно слить свою
личную исповедь с сотнями голосов зачумленных, он откладывал перо при мысли, что нет и не
было у него такой боли, какой не перестрадали бы другие, и что в мире, где боль подчас так
одинока, в этом было даже свое преимущество. Нет, решительно он должен был говорить за
всех.
Но был среди жителей Орана один человек, за которого не мог говорить доктор Риэ. Речь
шла о том, о ком Тарру как-то сказал Риэ: «Единственное его преступление, что в сердце своем
он одобрил то, что убивает детей и взрослых. Во всем остальном я его, пожалуй, понимаю, но
вот это я вынужден ему простить». И совершенно справедливо, что хроника оканчивается
рассказом об этом человеке, у которого было слепое сердце, то есть одинокое сердце.
Когда доктор выбрался из шумных праздничных улиц и уже собрался свернуть в переулок,
где жили Гран с Коттаром, его остановил полицейский патруль – этого уж он никак не ожидал.
Вслушиваясь в отдаленный гул празднества, Риэ рисовал в воображении тихий квартал,
пустынный и безмолвный. Он вынул свое удостоверение.
– Все равно нельзя, доктор, – сказал полицейский. – Там какой-то сумасшедший в толпу
стреляет. Подождите-ка здесь, ваша помощь может еще понадобиться.
В эту минуту Риэ заметил приближавшегося к нему Грана. Гран тоже ничего не знал. Его
тоже не пропустили; одно ему было известно: стреляют из их дома. Отсюда был действительно
виден фасад здания, позолоченный лучами по-вечернему нежаркого солнца. Перед домом
оставалось пустое пространство, даже на противоположном тротуаре никого не было. Посреди
мостовой валялась шляпа и клочок какой-то засаленной тряпки. Риэ и Гран разглядели вдалеке,
на другом конце улицы, второй полицейский патруль, тоже заграждавший проход, а за спинами
полицейских быстро мелькали фигуры прохожих. Присмотревшись внимательнее, они заметили
еще нескольких полицейских с револьверами в руках, эти забились в ворота напротив. Все
ставни в доме были закрыты. Но во втором этаже одна из створок чуть приоткрылась. Улица
застыла в молчании. Слышались только обрывки музыки, доносившейся из центра города.
В ту же минуту из окон противоположного дома щелкнули два револьверных выстрела и
раздался треск разбитых ставен. Потом снова наступила тишина. После праздничного гама,
продолжавшего греметь в центре города, все это показалось Риэ каким-то нереальным.

– Это окно Коттара, – вдруг взволнованно воскликнул Гран. – Но ведь Коттар куда-то
пропал!
– А почему стреляют? – спросил Риэ у полицейского.
– Хотят его отвлечь. Мы ждем специальную машину, ведь он в каждого, кто пытается войти
в дом, целит. Одного полицейского уже ранил.
– Почему он стреляет?
– Поди знай. Люди здесь на улице веселились. При первом выстреле они даже не поняли,
что к чему. А после второго начался крик, кого-то ранило, и все разбежались. Видать, просто
сумасшедший!
Во вновь воцарившейся тишине минуты казались часами. Вдруг из-за дальнего угла улицы
выскочила собака, первая, которую Риэ увидел за долгое время; это был грязный взъерошенный
спаниель, очевидно, хозяева прятали его где-нибудь во время эпидемии, и теперь он степенно
трусил вдоль стен. Добравшись до ворот, он постоял в нерешительности, потом сел и,
вывернувшись, стал выгрызать из шерсти блох. Раздалось одновременно несколько свистков
– это полицейские приманивали пса. Пес поднял голову, потом нерешительно шагнул,
очевидно, намереваясь обнюхать валявшуюся на мостовой шляпу. Но сразу же из окна третьего
этажа грохнул выстрел, и животное плюхнулось на спину, как блин на сковородку, судорожно
забило лапами, стараясь повернуться на бок, сотрясаясь в корчах. В ответ раздалось пять-шесть
выстрелов, это стреляли из ворот и снова попали в ставню, из которой брызнули щепки. Опять
все стихло. Солнце спускалось к горизонту, и к окну Коттара уже подползла тень. За спиной
Риэ раздался негромкий скрежет тормозов.
– Приехали, – сказал полицейский.
Из машины повыскакивали полицейские, вытащили канаты, лестницу, два каких-то
продолговатых свертка, обернутых в прорезиненную ткань. Потом они стали пробираться по
улице, шедшей параллельно этой, за домами, позади жилища Грана. И уже через несколько
минут Риэ не столько увидел, сколько догадался, что под аркой ворот началась какая-то суетня.
Потом все вновь застыло в ожидании. Пес уже не дергался, вокруг него расплылась темная лужа.
Внезапно из окна дома, занятого полицейскими, застрочил пулемет. Били по ставне, и она в
буквальном смысле слова разлетелась в щепы, открыв черный четырехугольник окна, но Риэ с
Граном со своего места ничего не могли разглядеть. Когда пулемет замолчал, в дело вступил
второй, находившийся в соседнем доме, ближе к углу. Очевидно, целили в проем окна, так как
отлетел кусок кирпича. В ту же самую минуту трое полицейских бегом пересекли мостовую и
укрылись в подъезде. За ними по пятам бросилось еще трое, и пулеметная стрельба
прекратилась. И снова все стояли и ждали. В доме раздалось два глухих выстрела. Потом
послышался гул голосов, и из подъезда выволокли, вернее, не выволокли, а вынесли на руках
невысокого человечка без пиджака, не переставая что-то вопившего. И как по мановению
волшебной палочки все закрытые ставни распахнулись, в окнах замелькали головы
любопытных, из домов высыпали люди и столпились за спинами полицейского заслона. Все
сразу увидели того человечка, теперь он уже шел по мостовой сам, руки у него были скручены
за спиной. Он вопил. Полицейский приблизился и ударил его два раза по лицу во всю мощь
своих кулаков, расчетливо, с каким-то даже усердием.
– Это Коттар, – пробормотал Гран. – Он сошел с ума.
Коттар упал. И зрители увидели, как полицейский со всего размаха пнул каблуком
валявшееся на мостовой тело. Потом группа зевак засуетилась и направилась к доктору и его
старому другу.
– Разойдись! – скомандовал толпе полицейский.
Когда группа проходила мимо, Риэ отвел глаза.

Гран и доктор шагали рядом в последних отблесках сумерек. И словно это происшествие
разом сняло оцепенение, дремотно окутывавшее весь квартал, отдаленные от центра улицы
снова наполнились радостным жужжанием толпы. У подъезда дома Гран распрощался с
докторам. Пора идти работать. Но с первой ступеньки он крикнул доктору, что написал Жанне
и что теперь он по-настоящему рад. А главное, он снова взялся за свою фразу. «Я из нее все
эпитеты убрал», – объявил он.
И с лукавой улыбкой он приподнял шляпу, церемонно откланявшись доктору. Но Риэ
продолжал думать о Коттаре, и глухой стук кулака по лицу преследовал его всю дорогу вплоть
до дома старика астматика. Возможно, ему тяжелее было думать о человеке преступном, чем о
мертвом человеке.
Когда Риэ добрался до своего старого пациента, мрак уже полностью поглотил небо. В
комнату долетал отдаленный гул освобождения, а старик, все такой же, как всегда, продолжал
перекладывать из кастрюли в кастрюлю свой горошек.
– И они правы, что веселятся. Все-таки разнообразие, – сказал старик. – А что это давно не
слыхать о вашем коллеге, доктор? Что с ним?
До них донеслись хлопки взрывов, на сей раз безобидные, – это детвора взрывала петарды.
– Он умер, – ответил Риэ, приложив стетоскоп к груди, где все хрипело.
– А-а, – озадаченно протянул старик.
– От чумы, – добавил Риэ.
– Да, – заключил, помолчав, старик, – лучшие всегда уходят. Такова жизнь. Это был
человек, который знал, чего хочет.
– Почему вы это говорите? – спросил доктор, убирая стетоскоп.
– Да так. Он зря не болтал. Просто он мне нравился. Но так уж оно есть. Другие твердят:
«Это чума, у нас чума была». Глядишь, и ордена себе за это потребуют. А что такое, в сущности,
чума? Тоже жизнь, и все тут.
– Не забывайте аккуратно делать ингаляцию.
– Не беспокойтесь. Я еще протяну, я еще увижу, как они все перемрут. Я-то умею жить.
Ответом ему были отдаленные вопли радости. Доктор нерешительно остановился посреди
комнаты.
– Вам не помешает, если я поднимусь на террасу?
– Да нет, что вы. Хотите сверху на них посмотреть? Сколько угодно. Но они отовсюду
одинаковы.
Риэ направился к лестнице.
– Скажите-ка, доктор, верно, что они собираются воздвигнуть памятник погибшим от
чумы?
– Во всяком случае, так в газетах писали. Стелу или доску.
– Так я и знал. И еще сколько речей напроизносят. – Старик одышливо захихикал. – Так
прямо и слышу: «Наши мертвецы…», а потом пойдут закусить.
Но Риэ уже подымался по лестнице. Над крышами домов блестело широкое холодное небо,
и висевшие низко над холмами звезды казались твердыми, как кремень. Сегодняшняя ночь не
слишком отличалась от той, когда они с Тарру поднялись сюда, на эту террасу, чтобы забыть о
чуме. Но сейчас море громче, чем тогда, билось о подножие скал. Воздух был легкий,
неподвижный, очистившийся от соленых дуновений, которые приносит теплый осенний ветер.
И по-прежнему к террасам подступали шумы города, похожие на всплеск волн. Но нынешняя
ночь была ночью освобождения, а не мятежа. Там, вдалеке, красноватое мерцание,
пробивавшееся сквозь темноту, отмечало линию бульваров и площадей, озаренных
иллюминацией. В уже освобожденной теперь ночи желание ломало все преграды, и это его гул

доходил сюда до Риэ.
Над темным портом взлетели первые ракеты официального увеселения. Весь город
приветствовал их глухими и протяжными криками. Коттар, Тарру, та или те, кого любил Риэ и
кого он потерял, все, мертвые или преступные, были забыты. Старик астматик прав – люди
всегда одни и те же. Но в этом-то их сила, в этом-то их невиновность, и Риэ чувствовал, что
вопреки своей боли в этом он с ними. В небе теперь беспрерывно распускались многоцветные
фонтаны фейерверка, и появление каждого встречал раскатистый, крепнувший раз от раза крик,
долетавший сюда на террасу, и тут-то доктор Риэ решил написать эту историю, которая
оканчивается здесь, написать для того, чтобы не уподобиться молчальникам, свидетельствовать
в пользу зачумленных, чтобы хоть память оставить о несправедливости и насилии, совершенных
над ними, да просто для того, чтобы сказать о том, чему учит тебя година бедствий: есть больше
оснований восхищаться людьми, чем презирать их.
Но вместе с тем он понимал, что эта хроника не может стать историей окончательной
победы. А может она быть лишь свидетельством того, что следовало совершить и что, без
сомнения, обязаны совершать все люди вопреки страху с его не знающим устали оружием,
вопреки их личным терзаниям, обязаны совершать все люди, которые за невозможностью стать
святыми и отказываясь принять бедствие пытаются быть целителями.
И в самом деле, вслушиваясь в радостные клики, идущие из центра города, Риэ вспомнил,
что любая радость находится под угрозой. Ибо он знал то, чего не ведала эта ликующая толпа и
о чем можно прочесть в книжках, – что микроб чумы никогда не умирает, никогда не исчезает,
что он может десятилетиями спать где-нибудь в завитушках мебели или в стопке белья, что он
терпеливо ждет своего часа в спальне, в подвале, в чемодане, в носовых платках и в бумагах и
что, возможно, придет на горе и в поучение людям такой день, когда чума пробудит крыс и
пошлет их околевать на улицы счастливого города.

жүктеу/скачать 1,41 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: