Женский портрет

52
Поезд на Париж через Турин отправлялся вечером; как только
графиня удалилась, Изабелла сейчас же призвала свою преданную,
неболтливую, расторопную горничную и коротко, деловито с ней
посовещалась. После чего (если не считать путешествия) она думала
только об одном; ей надо перед отъездом навестить Пэнси. От нее она
отвратиться не должна. Она ни разу еще не навестила свою падчерицу
– Озмонд дал понять, что пока это преждевременно. В пять часов
вечера карета Изабеллы остановилась на узенькой улице поблизости от
площади Навона перед высокой дверью, и благодушная, услужливая
монастырская привратница впустила ее. Изабелла бывала в обители и
раньше: приезжала вместе с Пэнси повидать благочестивых сестер.
Она знала, что монахини доброжелательны, что в просторных
комнатах чисто и светло, а в монастырском саду все предусмотрено,
чтобы летом было тенисто, а зимой – солнечно. Тем не менее ей чем-то
неприятно было это место, чем-то оно задевало, чуть ли не пугало ее;
ни за что на свете не согласилась бы она провести там ночь. Сегодня
обитель больше чем когда-либо напомнила ей благоустроенную
тюрьму, ибо не имело смысла притворяться, будто Пэнси вольна
оттуда уйти. Это невиннейшее существо предстало нынче перед
Изабеллой в неожиданном и зловещем свете, и одним из побочных
следствий такого открытия было желание тут же броситься ей на
помощь.
Привратница пошла доложить, что к милой барышне пожаловала
посетительница, оставив Изабеллу дожидаться в монастырской
приемной – большом холодном помещении с новой на вид мебелью,
огромной, блещущей белизной незатопленной кафельной печью,
разнообразными восковыми цветами под стеклом и гравюрами
религиозного содержания на стенах. Когда Изабелла приезжала сюда в
прошлый раз, она подумала, этой приемной скорее место в
Филадельфии, чем в Риме, но сейчас она не предавалась
размышлениям, просто ей показалось, тут очень пустынно и тихо. Не
прошло и пяти минут, как привратница возвратилась, и не одна.
Изабелла поднялась, ожидая увидеть одну из благочестивых сестер, но

к великому удивлению очутилась лицом к лицу с мадам Мерль.
Впечатление было поразительное: мадам Мерль все время стояла у нее
перед глазами, и теперь, когда она появилась во плоти, это было
равносильно тому, что, оледенев от ужаса, внезапно увидеть, как
задвигался нарисованный портрет. Целый день Изабелла думала о ее
вероломстве, бестрепетности, ловкости, о возможных ее страданиях; и
все, что было в этом темного, вдруг озарилось светом, когда она
вошла. Одно то, что мадам Мерль была здесь, уже служило
чудовищной уликой, собственноручной подписью, страшным
вещественным доказательством из тех, что предъявляют в суде.
Изабелла почувствовала полное изнеможение; если бы ей нужно было
сразу же заговорить, скорей всего, она не смогла бы. Но она не
испытывала в этом нужды; более того, у нее было такое чувство, что
ей решительно нечего сказать мадам Мерль. Впрочем, при общении с
этой дамой вы решительно ни в чем не испытывали нужды, ее уменье
держаться с успехом восполняло любые недостатки не только ее, но и
чужие. Сегодня, однако, она была не такая, как всегда; она медленно
вошла следом за привратницей, и Изабелла мгновенно ощутила, что
мадам Мерль едва ли может рассчитывать на обычную свою
находчивость. Случай и для нее был из ряда вон выходящий и, видно,
она решила вести себя так, как подскажут обстоятельства. Это придало
ее лицу непривычно серьезное выражение; она даже не попыталась
улыбнуться, и хотя Изабелла прекрасно понимала, что мадам Мерль
более чем когда-либо играет роль, никогда еще поразительная
женщина не казалась ей такой естественной. Она оглядела свою
молодую приятельницу с головы до ног, но без неодобрения, без
вызова, даже, пожалуй, со своего рода холодной благожелательностью,
в которой и намека не было на их последний разговор, словно хотела
подчеркнуть различие: тогда она была раздосадована, теперь
примирилась.
– Вы можете оставить нас одних, – сказала она привратнице. –
Минут через пять эта дама вызовет вас колокольчиком. – Затем
повернулась к Изабелле, которая, заметив все вышесказанное, вообще
перестала что-либо замечать; взгляд ее блуждал так далеко, как
позволяли пределы комнаты. Она предпочла бы никогда больше не
видеть мадам Мерль. – Вы удивлены, застав меня здесь, и, боюсь,
скорей всего неприятно, – продолжала та. – Вам непонятно, наверное,

зачем я сюда явилась, как будто я постаралась опередить вас. Каюсь, я
поступила опрометчиво, мне следовало бы попросить у вас
позволения. – Мадам Мерль говорила без малейшей попытки
иронизировать, просто и мягко. Но, далеко отнесенная волной в море
недоумения и боли, Изабелла не взялась бы определить, с какой целью
это было сказано. – Я пробыла очень недолго, – продолжала мадам
Мерль, – то есть пробыла очень недолго у Пэнси. Я пришла навестить
ее, потому что мне сегодня пришло в голову, как ей, наверное, одиноко
и даже тоскливо. Юной девушке, возможно, все это и на пользу. Я,
признаться, почти ничего не знаю о юных девушках и не берусь
утверждать. Как бы то ни было, здесь довольно уныло. Вот я и
приехала… на всякий случай. Я, конечно, не сомневалась, что и вы к
ней приедете, и ее отец; но никто ведь не говорил мне, что всем
остальным ее посещать нельзя. Милейшая сестра… постойте, как же
ее имя… мадам Катрин ничего не имела против. Я пробыла у Пэнси
минут двадцать, у нее прелестная комнатка, ничуть не напоминает
монастырскую келью – фортепьяно, цветы. Она так чудесно там все
расставила, с таким вкусом; конечно, меня это не должно касаться, но
мне стало легче после того, как я побывала у Пэнси. Даже горничная к
ее услугам, если она пожелает; но, разумеется, у нее нет здесь повода
наряжаться. Она ходит в скромненьком черном платье и так в нем
прелестна. Затем я зашла к мадам Катрин, у нее тоже прекрасная
комната. Верите ли, я не усмотрела в бедняжках ничего монашеского.
У мадам Катрин стоит ну прямо-таки кокетливый туалетный столик и
на нем что-то чрезвычайно похожее на флакон одеколона. Она так
чудесно говорит о Пэнси, говорит, что ее пребывание здесь для них
величайшее счастье, что Пэнси неземной ангел и даже для самых
почтенных из них может служить образцом. Я уже собиралась уходить,
но в этот момент привратница доложила, что к синьорине приехала
дама. Конечно, я сразу же поняла, что это вы, и попросила позволения
у мадам Катрин встретить вас вместо нее. Мадам Катрин… не скрою
от вас… долго колебалась, сказала, что следует известить
настоятельницу, очень важно, чтобы с вами обошлись с должным
уважением. Я посоветовала ей не беспокоить настоятельницу и даже
спросила, а как, по ее мнению, обойдусь с вами я.
Она говорила с немалым блеском, как женщина давно уже
овладевшая искусством поддерживать разговор. Но были в этом

монологе кое-какие оттенки, и ни один из них не ускользнул от слуха
Изабеллы, хотя глаза ее на мадам Мерль не смотрели. Длился он,
однако, не так уж долго; внезапно Изабелла уловила замирание голоса
и некую бессвязность речи, что уже само по себе было подлинной
трагедией. Эти еле заметные перебои знаменовали важное открытие –
полностью переменившееся отношение к ней со стороны
собеседницы. В одно мгновение мадам Мерль угадала, что между
ними все кончено, в следующее же мгновение угадала причину: перед
ней стояла не та женщина, с которой она была знакома до сих пор, а
совсем другая – женщина, знавшая ее тайну. Открытие это потрясло ее
до самого основания и в ту секунду, когда оно было сделано, эта
совершенная особа дрогнула и пала духом. Затем опять вступило в
действие ее давно выработанное умение держаться и уже не изменяло
ей до самого конца. Но удалось это лишь потому, что конец был
близок. Почувствовав прикосновение столь острого оружия, мадам
Мерль пошатнулась, и понадобилась вся ее неусыпная воля, чтобы
вновь собраться с силами. Не выдать себя – вот в чем было
единственное спасение. Она выстояла, и только ее взволнованный
голос отказывался ей повиноваться, с этим ничего нельзя было
поделать, оставалось одно – слушать себя, произносящую неведомо
что. Настал час отлива ее самоуверенности, которой хватило лишь на
то, чтобы, задевая дно, доплыть до гавани.
Изабелла видела все так же отчетливо, как если бы оно отражалось
в большом чистом зеркале. Для нее эта минута могла бы стать одной
из самых значительных – минутой торжества. То, что мадам Мерль
изменило мужество и она увидела перед собой призрак разоблачения,
уже само по себе явилось отмщением, само по себе чуть ли не
предвещало более светлые дни. И какой-то миг, стоя в полуоборот и
будто бы глядя в окно, Изабелла наслаждалась этим сознанием. За
окном тянулся монастырский сад, но она его не видела – не видела ни
набухших почек, ни сияющего дня. В беспощадном свете
разоблачения, ставшего уже неотъемлемой частью ее жизненного
опыта и обретшего еще большую ценность из-за бренности сосуда, в
котором оно было поднесено, она видела лишь голый, бьющий в глаза
факт, что ею, как некой удобной, бесчувственной марионеткой,
сделанной из дерева и железа, воспользовались, распорядились и
повесили на гвоздик. От этого сознания душу ее снова захлестнуло

горечью, она словно ощутила на губах вкус унижения. Был один такой
миг, когда, если бы она повернула голову и заговорила, слова ее
хлестнули бы не хуже, чем бич. Но она закрыла глаза, и кошмар
рассеялся – осталась только умнейшая на свете женщина, которая
стояла в нескольких шагах от нее и, как последняя дурочка, не знала,
что и думать. Единственной местью Изабеллы было молчание, длящее
неизвестность. Она продержала мадам Мерль в этом немыслимом
состоянии какое-то время, вероятно показавшееся этой даме
достаточно долгим, ибо она в конце концов опустилась на стул, что
уже само по себе являлось признанием в беспомощности. Тогда
Изабелла медленно повернула голову и посмотрела на нее сверху вниз.
Мадам Мерль была очень бледна, она, в свою очередь, впилась
взглядом в лицо Изабеллы, но, что бы она там ни прочла, опасность
для нее миновала. Изабелла никогда не бросит ей обвинения, не
упрекнет – быть может, для того, чтобы не дать возможности
оправдываться.
– Я пришла попрощаться с Пэнси, – сказала наконец Изабелла. –
Сегодня вечером я уезжаю в Англию.
– Уезжаете сегодня вечером в Англию? – повторила, не двигаясь с
места и подняв на нее глаза, мадам Мерль.
– Я еду в Гарденкорт. Ральф Тачит при смерти.
– Для вас это большая потеря. – Мадам Мерль пришла в себя и
поспешила выразить сочувствие.
– Вы едете одна?
– Да, без мужа.
Тихий невнятный возглас мадам Мерль означал, очевидно, что мир
этот далек от совершенства.
– Мистер Тачит всегда меня недолюбливал, но мне жаль, что он
умирает. А матушку его вы увидите?
– Да, она возвратилась из Америки.
– Было время, когда она очень меня жаловала, но потом
переменилась ко мне. Другие тоже переменились, – добавила мадам
Мерль со сдержанным благородным пафосом. Немного помедлив, она
добавила: – Так вы снова посетите милый старый Гарденкорт.
– Вряд ли это доставит мне радость, – ответила Изабелла.
– Естественно… вы будете скорбеть. И все же, должна сказать, из
всех виденных мною домов, а перевидела я их немало, больше всего

мне хотелось бы жить в Гарденкорте. Не осмеливаюсь передать привет
его обитателям, – продолжала мадам Мерль, – но самому Гарденкорту,
если можно, от меня кланяйтесь.
Изабелла опять отвернулась.
– Пожалуй, мне пора к Пэнси. Мне ведь надо поспеть к поезду.
В то время как она оглядывалась по сторонам, отыскивая выход,
дверь отворилась, впустив одну из преподобных хозяек дома; та вошла
с осмотрительной улыбкой, легонько потирая под длинными
широкими рукавами пухлые белые руки. Изабелла, узнав мадам
Катрин, с которой была уже знакома, сказала, что ей хотелось бы как
можно скорей повидаться с мисс Озмонд. Судя по виду мадам Катрин,
осмотрительность ее удвоилась, тем не менее она ответила с
приветливой улыбкой:
– Ей полезно будет повидаться с вами. Я сама вас к ней провожу. –
Потом она обратила свое учтиво настороженное лицо к мадам Мерль.
– Могу я еще ненадолго остаться у вас? – спросила та. – Здесь так
хорошо.
– Если хотите, можете остаться у нас навсегда! – воскликнула
преподобная сестра с лукавым смехом.
Она увела Изабеллу из приемной и, миновав несколько коридоров,
поднялась с ней по бесконечной лестнице. Все в этих помещениях
было прочно и чисто, везде было голо и светло; вероятно, так должны
выглядеть, подумала Изабелла, образцовые места заключения. Мадам
Катрин легонько толкнула дверь комнаты Пэнси и ввела
посетительницу; скрестив на груди руки, она стояла и смотрела
улыбаясь, как они подошли друг к другу и обнялись.
– Она очень вам рада, ей полезно повидаться с вами, – повторила
она, заботливо пододвигая Изабелле самое удобное кресло. Сама она
не садилась, намереваясь, очевидно, удалиться. – Как вы находите
нашу дорогую девочку? – спросила она, задерживаясь еще на секунду.
– Немножко бледной, – ответила Изабелла.
– Это от счастья, что видит вас. Она очень довольна. Elle eclaire la
maison,
[176]
 – заявила милейшая сестра.
Пэнси, как и сказала мадам Мерль, была в скромненьком черном
платье – возможно, оттого она и казалась такой бледной.
– Они очень добры ко мне… они обо всем подумали! –
воскликнула она со свойственным ей стремлением всем угодить.

– Мы постоянно о вас думаем – вы наша любимая питомица, –
заметила мадам Катрин; из ее тона явствовало, что благожелательность
вошла у нее в привычку, а бремя любых забот она почитала своим
священным долгом. Тон этот оледенил Изабеллу: он как бы означал
полный отказ от собственного «я», всемогущество церкви.
Когда мадам Катрин оставила их одних, Пэнси опустилась на
колени и спрятала лицо в складках платья мачехи. Некоторое время
она не двигалась, между тем как Изабелла гладила ее по голове.
Наконец Пэнси поднялась с колен и, отвернувшись, окинула взглядом
комнатку.
– Вам нравится, как я все расставила? – спросила она. – У меня
здесь все то же, что и дома.
– Да, очень мило, у вас очень уютно, – Изабелла не знала, что и
сказать. С одной стороны, Пэнси ни коим образом не должна
почувствовать, что она ее жалеет, с другой – было бы просто глупым
издевательством делать вид, будто она в восторге. Поэтому мгновение
спустя она просто добавила. – Я пришла с вами попрощаться. Я еду в
Англию.
Бледное личико Пэнси вспыхнуло.
– В Англию? И больше не вернетесь?
– Не знаю, когда я вернусь.
– Ах, как жаль! – прошептала еле слышно Пэнси. Тон ее говорил о
том, что она не смеет критиковать, и, однако, выразил всю глубину
разочарования.
– Мой кузен, мистер Тачит, очень болен; наверное, он умрет. Я еду
повидаться с ним, – сказала Изабелла.
– Да, да, вы говорили мне, что, наверное, он скоро умрет. Конечно,
вам надо ехать. А папа едет?
– Нет, я еду одна.
Девочка несколько секунд молчала. Изабелла не раз спрашивала
себя, что думает Пэнси о подлинных отношениях своего отца и
мачехи; никогда ни единым взглядом, ни единым намеком не дала она
почувствовать, что, по ее мнению, им недостает душевной близости.
Изабелла убеждена была, что Пэнси на эту тему размышляла, что не
сомневалась в существовании мужей и жен, связанных большей
душевной близостью. Но Пэнси не позволяла себе ни малейшей
несдержанности даже в мыслях, она так же не смела судить свою

ласковую мачеху, как и критиковать своего непревзойденного отца.
Сердце у нее, должно быть, замирало ничуть не меньше, чем если бы
она увидела, как двое святых на большой фреске в монастырской
часовне вдруг поворачивают друг к другу свои нарисованные головы и
неодобрительно ими покачивают. Но подобно тому, как в последнем
случае она из благоговейного страха никогда не упомянула бы о столь
невероятном явлении, точно так же старалась не помнить все
известные ей тайны мира взрослых.
– Вы будете очень далеко, – произнесла она.
– Да, я буду далеко. Но это не имеет особого значения, – объяснила
Изабелла. – Пока вы здесь, я все равно не могу быть возле. вас.
– Но вы можете приезжать ко мне хотя бы изредка, как сейчас.
– Я не приезжала, потому что ваш отец запретил. Я ничего вам
сегодня не привезла. Мне нечем вас порадовать.
– Я не должна радоваться. Папа этого не хочет.
– Тогда едва ли имеет значение, в Риме я или в Англии.
– Вы не счастливы, миссис Озмонд? – спросила Пэнси.
– Да, не очень. Но это не имеет значения.
– Вот и я себе говорю то же самое. Какое это имеет значение? И
все-таки мне хотелось бы отсюда выйти.
– Как я вам этого желаю!
– Не оставляйте меня здесь, – продолжала Пэнси кротко.
Изабелла с полминуты молчала; у нее отчаянно колотилось сердце.
– Хотите уехать со мной сейчас? – спросила она.
Пэнси посмотрела на нее умоляюще.
– А папа велел вам привезти меня?
– Нет, это вам предлагаю я.
– Тогда, думаю, мне лучше подождать. Папа ничего не просил
передать мне?
– Думаю, он не знал, что я к вам собираюсь.
– Он думает, что с меня этого еще недостаточно, – сказала Пэнси. –
Он ошибается. Все дамы очень ко мне добры, и девочки часто
забегают. Среди них есть совсем крошки., такие очаровательные. Ну, и
комната у меня… сами видите. Все здесь чудесно. Но с меня
достаточно. Папа хотел, чтобы я немного подумала… я думала очень
много.
– Что же вы надумали?

– Что я никогда не должна сердить папу.
– Вы и раньше это знали.
– Знала, но теперь знаю еще тверже. Я все сделаю… я сделаю
все, – сказала Пэнси.
И как только услышала собственные слова, лицо ее залилось
густым и чистым румянцем. Изабелла разгадала, что он означает, она
видела: бедная девочка усмирена. Хорошо, что мистер Эдвард Розьер
сохранил свои эмали. Изабелла заглянула Пэнси в глаза и прочла в них
прежде всего мольбу о снисхождении. Она положила ладонь ей на
руку, как бы желая этим подчеркнуть, что обращенный к падчерице
взгляд исполнен ничуть не меньшего уважения, ибо быстрота, с
которой было сломлено сопротивление девочки (пусть бессловесное,
пусть еле приметное), казалась ей не более чем данью реальному
положению вещей. Судить других Пэнси не осмеливалась, но себя она
вправе была судить и честно посмотрела правде в глаза. Ей не под силу
бороться с хитроумными ухищрениями; ее так внушительно от всех
отгородили, что, потрясенная, она сдалась. Да, она склонила свою
хорошенькую головку перед всемогуществом и просила только, чтобы
с ней обошлись милостиво. Как хорошо, что Эдвард Розьер хотя бы
что-то из своих вещей сохранил.
Изабелла встала; время шло быстро.
– Тогда прощайте. Сегодня вечером я уезжаю.
Пэнси уцепилась за ее платье, она вдруг изменилась в лице.
– У вас такой странный вид, вы меня пугаете.
– О, я вполне безобидна, – сказала Изабелла.
– Быть может, вы не вернетесь?
– Все может быть. Не знаю.
– Миссис Озмонд, вы ведь меня не бросите?
Изабелла поняла, что Пэнси обо всем догадалась.
– Моя дорогая девочка, чем же я могу вам помочь? – спросила она.
– Не знаю… но, когда я думаю о вас, у меня веселее на душе.
– Думать обо мне вы всегда можете.
– Не тогда, когда вы будете так далеко. Я чуточку побаиваюсь, –
сказала Пэнси.
– Чего же вы боитесь?
– Папы… чуточку. И мадам Мерль. Она только что была здесь.
– Вы не должны так говорить, – сказала Изабелла.

– О, я сделаю все, что они хотят. Но, если вы вернетесь, мне будет
легче это сделать.
Изабелла задумалась.
– Я вас не брошу, – сказала она наконец. – Прощайте, девочка моя.
Они постояли молча, обнявшись, как две сестры. Пэнси пошла
проводить гостью до лестницы.
– Только что была мадам Мерль, – повторила она, идя рядом с
Изабеллой, и, поскольку Изабелла ничего не ответила, вдруг добавила:
– Не люблю я мадам Мерль.
Изабелла замедлила шаг, потом остановилась.
– Вы не должны никогда говорить, что… что не любите мадам
Мерль.
Пэнси недоумевающе на нее посмотрела, но, так как недоумение,
на взгляд Пэнси, ни в коей мере не являлось поводом для ослушания,
она тут же с необыкновенной кротостью сказала:
– Хорошо, больше не буду.
На верхней площадке они расстались, потому что одним из
условий нестрогого, но неукоснительного распорядка жизни Пэнси
был запрет спускаться в нижние этажи. Изабелла сошла с лестницы, и
когда она была уже на последней ступеньке, неподвижно стоявшая
наверху девочка крикнула «Вы вернетесь?» голосом, не раз
вспоминавшимся ей потом.
– Да… вернусь.
Мадам Катрин встретила Изабеллу у подножья лестницы и
проводила до двери приемной, перед которой они, задержавшись,
обменялись несколькими фразами.
– Я не войду, – сказала преподобная сестра, – вас ждет там мадам
Мерль.
Изабелла, услышав это, застыла на месте; она чуть было не
спросила, нет ли в монастыре какого-нибудь другого выхода. Но после
секундного размышления поняла, что лучше не обнаруживать перед
достопочтенной монахиней своего желания избежать встречи со
второй посетительницей Пэнси. Мадам Катрин очень мягко взяла ее за
локоть и, устремив на нее умные благожелательные глаза, как бы
тоном единомышленницы спросила:
– Eh bien, chere Madame, qu'en pensez-vous?
[177]
– О моей падчерице? Ну, этого в двух словах не скажешь.

– Мы думаем, что достаточно, – сказала коротко и ясно мадам
Катрин, распахивая дверь монастырской приемной.
Мадам Мерль сидела в той же позе, словно настолько была
погружена в размышления, что ни разу за все время не шелохнулась.
Едва лишь монахиня закрыла с той стороны дверь, как она поднялась,
и Изабелла увидела, что размышляла она не напрасно. Она снова
полностью владела собой, к ней вернулась вся ее находчивость.
– Мне захотелось дождаться вас, – сказала она как нельзя более
любезно. – Но не для того, чтобы разговаривать о Пэнси.
Изабелла не очень представляла себе, о чем же им еще
разговаривать, и, несмотря на заявление мадам Мерль, немного
помолчав, ответила:
– Мадам Катрин находит, что достаточно.
– И я нахожу, что достаточно. Но мне хотелось спросить вас кое-
что о бедном мистере Тачите, – добавила мадам Мерль. – Есть у вас
основания считать, что его час в самом деле пробил?
– Я не располагаю никакими сведениями, кроме телеграммы. К
сожалению, она подтверждает эту возможность.
– Я задам вам несколько странный вопрос, – сказала мадам
Мерль. – Вы очень любите своего кузена? – И она улыбнулась не
менее странной улыбкой.
– Да, очень. Но я не понимаю вас.
Мадам Мерль словно в нерешительности помедлила.
– Объяснить это довольно трудно. Мне кое-что пришло в голову,
что, возможно, не приходило вам, и я спешу поделиться с вами своими
мыслями. Ваш кузен оказал вам когда-то великую услугу. Неужели вы
так и не догадались?
– Он оказал мне множество услуг.
– Да; но одна ни в какое сравнение не идет с остальными. Он
сделал вас богатой женщиной.
– 
Он… 
меня?…
Мадам Мерль осталась, по-видимому, довольна произведенным
впечатлением и теперь уже торжествующим тоном продолжала.
– Он придал тот блеск, которого вам недоставало, чтобы стать
блестящей партией. По сути дела вам надо благодарить его. –
Встретившись глазами с Изабеллой, она осеклась.
– Я не понимаю вас. Деньги завещал мне дядюшка.

– Вы правы; деньги завещал вам дядюшка, но идею подал ваш
кузен. Это он внушил ее отцу. Да, моя дорогая, сумма-то была
огромная.
Изабелла пристально смотрела на нее; ей казалось, что мир сегодня
то и дело озаряется зловещими вспышками.
– Не знаю, зачем вы мне это говорите. Не знаю, откуда вы это
знаете.
– Я знаю только то, о чем догадалась сама. Но об этом я
догадалась.
Изабелла направилась к двери и, уже открыв ее, держась рукой за
щеколду, несколько секунд помедлила. Потом она сказала:
– А я считала, что должна за все благодарить вас. – И это было
единственной ее местью.
Мадам Мерль стояла, опустив глаза, в позе гордого раскаяния.
– Знаю, вы несчастны. Но я еще несчастнее.
– Этому я верю. Пожалуй, я предпочла бы никогда вас больше не
видеть.
Мадам Мерль подняла глаза.
– Я уеду в Америку, – негромко произнесла она, в то время как
Изабелла переступила порог.

53
Не с удивлением, а скорее с чувством, которое при иных
обстоятельствах можно было бы назвать радостью, Изабелла, выйдя из
парижского почтового на Чэринг-Кросском вокзале, попала прямо в
объятия или по крайней мере в руки Генриетты Стэкпол. Телеграфируя
подруге из Турина, она далеко не была уверена, что Генриетта ее
встретит, но знала, что телеграмму дает не напрасно. Весь долгий путь
от Рима она проделала в полной растерянности, не пытаясь даже
заглянуть в будущее. Невидящими, безразличными глазами смотрела
она на мелькающие за окном края, не замечая, что земля уже везде
облеклась в свежайший весенний убор. Мысли ее тем временем
блуждали в совсем других краях – незнакомых, сумрачных,
непроходимых, где всегда одно и то же время года: вечное уныние
зимы. Изабелле было о чем подумать, но не размышления, не поиски
здравых решений занимали ее ум. В нем проносились бессвязные
видения, а порой вдруг тоскливо вспыхивали воспоминания и былые
надежды. Образы прошлого и будущего приходили и уходили, как им
заблагорассудится, они то возникали, то рассыпались с судорожной
внезапностью, всегда следуя своей собственной логике. Чего только не
припоминалось ей, просто поразительно! Теперь, когда она была
посвящена в тайну, когда знала то, что имело к ней самое прямое
отношение и что, будучи от нее сокрыто, превратило ее жизнь в
попытку играть в вист неполной колодой карт, – истинный ход
событий, их взаимосвязанность, их внутренний смысл и, главное, их
ужас – все это предстало перед ней с некоей архитектурной
протяженностью. Ей припомнились тысячи пустяков, они оживали в
памяти так же непроизвольно, как по коже пробегает дрожь. В свое
время они казались ей пустяками, но теперь давили, точно свинцовая
тяжесть. Однако они как были, так и остались пустяками – в конце-то
концов какая ей польза в том, что она поняла их суть? Ей все казалось
теперь бесполезным. Никакой решимости, никаких стремлений у нее
не осталось и никаких желаний тоже, кроме одного – добраться до
спасительного прибежища. Гарденкорт послужил ей отправной точкой,
и возвращение в его уединенные покои было хотя бы временным

выходом. Она выпорхнула оттуда полная сил, она возвращается туда
совсем обессиленная. И если когда-то Гарденкорт был для нее местом
отдохновения, отныне он стал святыней. Она завидовала Ральфу, что
он умирает, ведь если уж думать об отдыхе, возможен ли отдых более
полный? Совсем не быть – все отринуть, ничего больше не знать;
самая мысль об этом была не менее сладостна, чем в жарких странах
мечта о затененной комнате, где стоит мраморная ванна с прохладной
водой.
Минутами во время этого ее путешествия из Рима ей чудилось,
будто она и вправду умерла. С единственным ощущением, что ее куда-
то везут, сидела она в углу, такая неподвижная, такая безвольная, такая
далекая от надежд и сожалений, что напоминала себе этрусское
изваяние на саркофаге с собственным прахом. Да и о чем теперь
сожалеть, если со всем покончено? Не только время ее безумства, но
время раскаяния давно миновало. Сожалеть можно только об одном:
что мадам Мерль оказалась до того… до того невообразимой. Изабелла
неспособна была объяснить, какой оказалась мадам Мерль, – это было
выше ее понимания. Но какой бы она ни оказалась, пусть сама и
предается сожалениям – возможно, этим она займется в Америке, куда,
по ее словам, намерена уехать. Изабеллу это больше не касается: у нее
возникло впечатление, что она никогда уже не увидит мадам Мерль, и
оно невольно перенесло ее в будущее, нет, нет, да урывками
приоткрывавшееся ей. Она видела себя через многие годы по-
прежнему в роли женщины, которой надо прожить жизнь, и прозрения
эти противоречили нынешнему ее состоянию духа. Наверное, и
хорошо было бы ото всего уйти, совсем уйти, – не в маленькую серо-
зеленую Англию, а значительно дальше, но ей это, видно, не дано. В
глубине души, намного глубже, чем тяга к небытию, укоренилось
сознание, что впереди у нее долгая жизнь. И от этой уверенности она
минутами почему-то приободрялась, чуть ли даже не оживала. Это
было свидетельством силы, свидетельством того, что рано или поздно
она опять станет счастливой. Неужели же ей жить, только чтобы
страдать? Она ведь еще молода, еще так много всего может случиться.
Жить, только чтобы страдать, только чтобы снова и с новой силой
ощущать, как искалечена ее жизнь, – Изабелле казалось, что она
представляет собой слишком большую ценность, слишком одарена для
подобной участи. Потом она начинала думать, не суетно ли, не глупо

ли с ее стороны быть о себе такого высокого мнения? Но даже если
оно справедливо – когда и кого это спасало? Разве вся история не есть
нескончаемый пример уничтожения драгоценнейшего? И разве не
ясно, что, если человек тонок душой, ему, скорей всего, предстоит
страдать? Тогда, очевидно, следует признать в себе наличие известной
душевной тупости. Как бы то ни было, Изабелла не могла не уловить
скользнувшую перед ней тень будущих долгих лет. Нет, никуда она не
убежит, она продержится до самого конца. Но тут к ней опять
подступало ее настоящее, отгораживая от всего серой завесой
безразличия.
Генриетта поцеловала подругу, как всегда, торопливо, словно
боялась, что ее поймают на месте преступления, затем Изабелла
остановилась среди движущейся толпы, взглядом отыскивая свою
горничную. Она ни о чем не спрашивала, предпочитала ждать. У нее
внезапно появилось ощущение, что ей помогут. Она очень
обрадовалась Генриетте – на этот раз Лондон обдал ее жутью. Темный
закоптелый бесконечно высокий свод вокзала, непривычное
мертвенное освещение, густая, угрюмая, работающая локтями толпа
вселила в нее панический страх, и она поспешила взять Генриетту под
руку. Изабелле припомнилось, что было время, когда все это ей
нравилось, казалось частью некоего грандиозного и по-своему
привлекательного зрелища. Припомнилось, как пять лет назад она шла
в зимних сумерках пешком по людным улицам от самого Юстонского
вокзала; сегодня подобная прогулка была бы ей не под силу. Случай
этот всплыл у нее в памяти так, будто речь шла о ком-то
постороннем. – Умница, что ты приехала, – сказала Генриетта,
поглядев на Изабеллу с таким выражением, словно ожидала, что та
вступит с нею в спор. – Если бы ты не приехала, если бы ты не
приехала… ну прямо даже не знаю, – заметила мисс Стэкпол, грозно
намекая на степень своего неудовольствия.
Изабелла продолжала оглядываться, но горничной по-прежнему не
обнаруживала. Тут она заметила человека, который смутно ей кого-то
напомнил, и мгновение спустя узнала приветливое лицо мистера
Бентлинга. Он стоял неподалеку от них, и напиравшая на него толпа не
могла ни на шаг сдвинуть его с занятой позиции – позиции
джентльмена, скромно отошедшего в сторонку, пока дамы заключают
друг друга в объятия.

– А вон мистер Бентлинг, – сказала негромко и невпопад Изабелла;
ей вдруг стало все равно, найдет она свою горничную или нет.
– Он всюду меня сопровождает. Идите же к нам, мистер
Бентлинг! – воскликнула Генриетта, после чего учтивый холостяк
приблизился к ним с улыбкой, притушенной, однако, серьезностью
положения. – Правда, чудесно, что она приехала? – спросила
Генриетта. – Он все про это знает, – добавила она. – Мы с ним
поспорили. Он утверждал, что ты не приедешь, а я утверждала, что
приедешь.
– Мне казалось, вы всегда во всем друг с другом соглашаетесь, –
улыбнулась в ответ Изабелла. Она вдруг почувствовала, что может
теперь улыбаться: правдивые глаза мистера Бентлинга как будто
говорили, что для нее есть добрые вести, что пусть она помнит – он
старый друг ее кузена… он все понимает, все в порядке. Изабелла
протянула ему руку и тут же, впадая в крайность, мысленно произвела
его в рыцари без страха и упрека.
– Я-то всегда соглашаюсь, – сказал мистер Бентлинг. – А вот она –
нет.
– Говорила я тебе, с этими горничными одно беспокойство, –
заметила Генриетта. – Скорей всего, твоя девица осталась в Калэ.
– Мне все равно, – сказала Изабелла, глядя на мистера Бентлинга,
который никогда еще не вызывал у нее столь живого интереса.
– Побудьте с ней, пока я пойду и выясню, – скомандовала
Генриетта, оставив их на короткое время вдвоем.
Сначала они стояли молча, потом мистер Бентлинг спросил,
благополучно ли они переправились через Ла-Манш.
– Да, очень хорошо. То есть нет, вероятно, очень качало, –
поправилась она к великому удивлению своего собеседника и затем
добавила: – Вы недавно побывали в Гарденкорте, я знаю.
– Как вы это узнали?
– Не могу вам сказать… но, судя по вашему лицу, вы там недавно
побывали.
– Вы находите, что у меня ужасно грустное лицо? Да, там ужасно
грустно.
– Мне трудно представить себе, что лицо у вас может быть ужасно
грустное. Нет, оно у вас ужасно доброе, – сказала Изабелла с
величайшей щедростью, которая не стоила ей ни малейших усилий.

Она подумала, что впредь уже никогда не будет попусту испытывать
смущения.
Бедный мистер Бентлинг не достиг еще, однако, сих высот. Он
густо покраснел, рассмеялся и поспешил заверить Изабеллу, что очень
часто хандрит, когда же он хандрит, то делается ужасно свиреп.
– Можете спросить мисс Стэкпол. А в Гарденкорте я побывал два
дня назад.
– Видели вы моего кузена?
– Очень недолго. Но, в общем-то, он видится с друзьями. Накануне
к нему приезжал Уорбертон. Ральф такой же, как всегда, только лежит
в кровати, и вид у него совсем больной, и он почти не может
говорить, – продолжал мистер Бентлинг. – Но, несмотря ни на что, все
такой же весельчак и насмешник, и все так же умен. Ужасная беда.
Даже на людном и шумном вокзале эта бесхитростная картина
была необыкновенно выразительна.
– Вы там были под вечер?
– Я нарочно поехал попозже: нам казалось, вы захотите знать.
– Я так вам признательна. Могу я попасть туда сегодня же?
– Наверное, она вас не отпустит, – сказал мистер Бентлинг. – Она
хочет, чтобы вы заехали к ней. Я взял со слуги Тачита обещание, что
он мне протелеграфирует, и два часа назад получил в клубе
телеграмму. «По-прежнему спокоен» – сказано в ней, время
отправления – два часа дня. Так что видите, вы вполне можете
подождать до завтра. Наверное, вы ужасно устали?
– Да, ужасно устала. Еще раз благодарю вас.
– Полноте, – сказал мистер Бентлинг. – Просто мы не сомневались,
что вы захотите знать последние новости.
Изабелла вскользь про себя отметила, что в конце концов они с
Генриеттой пришли как будто к соглашению. Мисс Стэкпол
возвратилась с горничной Изабеллы, застигнутой в тот момент, когда
сия превосходная особа доказывала свою полезность. Она вовсе не
потерялась в толпе, а просто-напросто получала багаж своей госпожи.
Так что Изабелла могла теперь, не задерживаясь, уйти с вокзала.
– О том, чтобы ехать сегодня в Гарденкорт, и думать не смей, –
сказала ей Генриетта. – Есть сейчас туда поезд или нет, ты все равно
отправишься прямо ко мне, на Уимпол-стрит. В Лондоне буквально

яблоку негде упасть, но все же я тебя пристроила. Это, разумеется, не
римский палаццо, но на одну ночь вполне терпимо.
– Я сделаю все, что тебе будет угодно, – сказала Изабелла.
– Мне угодно, чтобы ты отправилась ко мне и ответила на
несколько вопросов.
– Вы обратили внимание, миссис Озмонд, что про обед она ни
слова? – шутливо осведомился мистер Бентлинг.
Несколько секунд Генриетта внимательно его разглядывала.
– А вам, я вижу, не терпится приняться за еду. Завтра в десять часов
утра будьте на Паддингтонском вокзале.
– Если это ради меня, то не затрудняйтесь, мистер Бентлинг, –
сказала Изабелла.
– Он затруднится ради меня, – заявила Генриетта, усаживая
Изабеллу в кеб. Потом в большой темноватой гостиной на Уимпол-
стрит – обед там их ждал отменный, надо отдать мисс Стэкпол
должное – она задала те вопросы, о которых упомянула на вокзале.
– Муж устроил тебе из-за отъезда сцену? – спросила мисс Стэкпол
в первую очередь.
– Нет, не сказала бы, что он устроил сцену.
– Значит, он не возражал?
– Возражал, и даже очень. Но я не назвала бы это сценой.
– Что же это тогда было?
– Очень спокойный разговор.
Несколько секунд Генриетта пристально на нее смотрела.
– Наверное, это был сущий ад.
Изабелла не стала отрицать, что это был ад, просто ограничилась
ответами на Генриеттины вопросы: это не составляло труда, так как
они носили вполне конкретный характер. Никаких новых сведений она
сейчас сообщать не собиралась.
– Что ж, – сказала мисс Стэкпол, – у меня только одно возражение.
Я не понимаю, почему ты пообещала маленькой мисс Озмонд, что
вернешься.
– Не уверена, что сама это теперь понимаю, – ответила Изабелла. –
Но тогда я понимала.
– Если ты забыла, по какой причине ты это сделала, быть может, ты
не вернешься.
– Быть может, у меня найдутся другие причины.

– Даже если и найдутся, то наверняка не основательные.
– Что ж, за неимением более основательных достаточно и моего
обещания, – высказала в виде предположения Изабелла.
– Да, потому-то оно меня и бесит.
– Не стоит сейчас об этом говорить. У меня есть еще время. Отъезд
дался мне нелегко, каково же будет возвращаться?
– Во всяком случае, тебе следует помнить, что сцены он тебе не
устроит, – сказала не без задней мысли Генриетта.
– Устроит, – сказала серьезно Изабелла. – Только не минутную, а
сцену, которая продлится всю жизнь.
Некоторое время подруги созерцали эту неутешительную
перспективу; затем мисс Стэкпол, перейдя по просьбе Изабеллы к
другой теме, коротко сообщила:
– А я гостила у леди Пензл.
– Ах так! Приглашение пришло наконец.
– Да, оно шло целых пять лет. Но на сей раз она пожелала меня
видеть.
– Вполне естественно.
– Вероятно, ты даже и не догадываешься, насколько естественно, –
сказала Генриетта, глядя куда-то вдаль. И потом, посмотрев на подругу,
добавила: – Я прошу у тебя прощения, Изабелла Арчер. Ты, конечно,
не догадываешься за что. За то, что тебя я осуждала, а сама пошла еще
дальше. Мистер Озмонд хотя бы родился по ту сторону океана.
Изабелла не сразу поняла, какой в этом кроется смысл, так скромно
или во всяком случае так хитроумно он был припрятан, и хотя она не
склонна была сейчас видеть что-либо в комическом свете, тем не
менее в ответ на возникший у нее мысленный образ громко
рассмеялась. Сразу же, однако, опомнившись, с преувеличенным
жаром воскликнула:
– Генриетта Стэкпол, неужели ты собираешься покинуть свою
родину?
– Да, бедная моя Изабелла, собираюсь. Не стану этого отрицать;
надо смотреть правде в лицо; я собираюсь выйти замуж за мистера
Бентлинга и обосноваться здесь, в Лондоне.
– Ну, ты меня и удивила, – сказала Изабелла, теперь уже
откровенно улыбаясь.

– Удивила? Да, наверное. Я-то пришла к этому постепенно. Думаю,
я знаю, что делаю, но не знаю, смогу ли тебе это объяснить.
– Браки всегда необъяснимы, – ответила Изабелла. – А твой нет
нужды объяснять. Мистер Бентлинг не загадка.
– Отнюдь – и не какая-нибудь неудачная острота… И не перл
американского юмора. У него прекрасная натура, – продолжала
Генриетта. – Я уже много лет его изучаю и вижу насквозь. Он так же
ясен, как слог хорошего путеводителя. Не сказала бы, что у него
выдающийся ум, но чужой ум он ценить умеет. Правда, ценит в меру.
Мне иногда кажется, что в Соединенных Штатах мы переоцениваем
значение ума.
– Ну и ну! – воскликнула Изабелла. – Ты в самом деле
переменилась. Я впервые слышу от тебя такое замечание о родной
стране.
– Я говорю только, что мы слишком превозносим умственные
способности как таковые; во всяком случае, это не какое-нибудь
низменное заблуждение. Но я и в 

жүктеу/скачать 6,47 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: