Богач, бедняк

«Уорик», можно подумать что Рудольф купается в деньгах. Но даже
если это и так, то совершенно ясно, что он не очень раскошеливается
на аренду квартиры.
Может, он просто держит их старуху в этом доме, а для себя
снимает роскошную квартиру где-то в другом районе города? Он мог
пойти и на такое, этот негодяй братец.
Войдя в тусклый вестибюль, он увидел табличку с фамилией
«Джордах» и нажал на кнопку звонка. Подождал. Тишина. Он ведь
позвонил матери, предупредил, что приедет сегодня. Она сказала, что
будет дома. Он, правда, не смог приехать в воскресенье, так как стоило
ему заикнуться о поездке, как Тереза расплакалась. «Воскресенье —
это ее день, — рыдала она, — и она не намерена приносить его в
жертву этой ведьме, которая не удосужилась даже прислать
поздравительную открытку по случаю рождения своего внука». Они
оставили ребенка у сестры Терезы в Бронксе и пошли в кинотеатр на
Бродвее, потом пообедали в «Тутс-Шоре», где встретили знакомого
спортивного журналиста. Так что Тереза получила свой день, хотя ему
и пришлось выложить двадцать баксов за обед. Черт с ними!
Томас снова позвонил. Никакого ответа. Может, с горечью подумал
Томас, Рудольф позвонил матери и пригласил к себе, в Нью-Йорк,
чтобы та почистила ему обувь, и старуха понеслась вне себя от
радости. Он, повернувшись, стал спускаться, считая, что ему с
матерью, по-видимому, так и не суждено встретиться. Не больно-то и
хотелось. Он уже дошел до входной двери, как услыхал щелчок замка.
Он повернулся и вновь поднялся по лестнице.
Дверь в квартиру отворилась, и вот на площадке появилась мать —
столетняя старуха, никак не меньше. Она спустилась к нему на две
ступеньки, и теперь, наблюдая за ней, он понял, почему она так долго
не открывала дверь. Судя по тому, как она передвигается, ей нужно не
меньше пяти минут, чтобы добраться до двери. Она плакала и
протягивала руки, чтобы обнять сына.
— Сыночек, сыночек, — причитала она, обнимая его своими
тонкими, худыми, как палки, старческими руками. — А я думала, что
уже больше никогда не увидимся.
Он почувствовал сильный запах туалетной воды. Томас ласково
поцеловал ее в мокрую от слез щеку, пытаясь понять, что он
испытывает в эту минуту.

Прижавшись к его руке, она проводила его в квартиру. В
небольшой гостиной было темно, и он сразу узнал их старую мебель,
еще с Вандерхоф-стрит. Еще тогда она была старой и потрепанной.
Теперь, по сути дела, превратилась в рухлядь. Через открытую дверь
он увидел соседнюю комнату. Там стоял письменный стол,
односпальная кровать, книги повсюду. Если у Рудольфа хватает денег
на все эти книжки, то почему бы не купить и новую мебель?
— Садись, садись, — взволнованно повторяла она, направляя его к
облезлому стулу. — Какой чудесный день! — воскликнула она тонким,
пронзительным голосом, ставшим таким за долгие годы постоянного
нытья. Бесформенные, распухшие ноги в мягких широких инвалидных
туфлях. Она передвигалась как калека, с трудом, словно несколько лет
назад попала в катастрофу и у нее сломаны ноги.
— Ты выглядишь великолепно. Абсолютно великолепно… — Он
вспомнил, что она часто повторяла эти слова из «Унесенных
ветром». — Я так боялась, что лицо у моего мальчика изуродовано, но
ты такой красивый! Ты унаследовал свою внешность от меня, здесь
сразу видно мою ирландскую семью. Не то, что те двое. — Она
медленно, неуклюже расхаживала перед ним. Томас сидел,
выпрямившись, на стуле. Широкое цветастое платье мешком висело на
ее худом высохшем теле. Ее толстые, слоновые ноги выглядывали из-
под подола, и, казалось, это не ее ноги, какая-то ошибка природы или
она одолжила их у другой женщины. — Какой у тебя красивый серый
костюм, — сказала она, гладя его рукав. — Как у настоящего
джентльмена. А я боялась, что ты все еще ходишь в старом свитере. —
Она весело, по-девичьи, засмеялась, и из-за этого смеха Томасу
детство показалось окутанным романтической дымкой. — Ах, я знала,
знала, что судьба не может так жестоко обойтись со мной, не
позволить увидеть своего ребенка перед смертью. Ну а теперь покажи
мне внука… У тебя, конечно, есть его фото. Ты, конечно, носишь его в
бумажнике, как и все гордящиеся своими детьми отцы.
Томас вытащил фотографию сына.
— Как его зовут? — спросила мать.
— Уэсли, — сказал Томас.
— Уэсли Пиз, — повторила мать. — Какое приятное имя.
Томас не стал поправлять ее, что мальчика зовут Уэсли Джордах.
Не сказал, что ему пришлось немало повозиться с Терезой, чтобы она

подыскала для сына не столь броское имя. Но она, как всегда, прибегла
к излюбленному приему — слезам, и ему в конечном итоге пришлось
уступить.
Мать посмотрела на снимок со слезами. Она поцеловала
фотокарточку.
— Какой маленький, красивый малыш, — сказала она.
Томас не помнил, чтобы мать хоть раз поцеловала его, когда он был
маленький.
— Может быть, ты когда-нибудь отвезешь меня к нему?
— Конечно, отвезу.
— Когда?
— Как только вернусь из Англии.
— Боже, Англия. Мы только что нашли снова друг друга, а ты
уезжаешь на другой конец света!
— Всего на пару недель.
— Должно быть, у тебя все хорошо складывается, если ты можешь
позволить себе такое путешествие.
— У меня там работа, — объяснил он. Томас старался избегать
слов «бой», «драка». — Дорогу мне оплачивают. — Незачем создавать
у матери впечатление, что он богат. В семье Джордахов вполне
достаточно одной женщины, которая отправляет в карман каждый цент
в доме.
— Надеюсь, ты откладываешь деньги на черный день, — сказала
мать. — При твоей профессии…
— Конечно, — заверил он ее. — Обо мне нечего волноваться. —
Он огляделся. — Руди копит, могу поспорить.
— Да, конечно, — подтвердила она. — Квартирка не такая уж
большая. Но жаловаться грех. Руди платит одной женщине. Она
приходит каждый день, убирает квартиру и ходит за покупками в такие
дни, когда мне трудно подняться по лестнице. А сейчас он говорит, что
ищет квартиру побольше. На первом этаже, без лестницы, а то мне
трудно ходить. Он мне почти ничего не рассказывает о своей работе,
но в прошлом месяце в газете была статья о нем, в которой говорилось,
какой он молодой, способный, перспективный бизнесмен в городе, так
что, скорее всего, дела у него идут хорошо. Но он имеет полное право
быть экономным. Деньги всегда были трагедией в нашей семье. Они
преждевременно превратили меня в старуху. — Она вздохнула, по-

видимому, от жалости к себе. — Твой отец на деньгах едва не
свихнулся. Я не могла выжать из него и десятидолларовой бумажки на
самое необходимое. Приходилось из-за каждого цента с ним
сражаться. Какие были скандалы! Когда будешь в Англии, разузнай
осторожно, не видел ли кто его там. Этот человек может объявиться
где угодно. Ведь он же европеец и вполне мог вернуться туда и
прятаться там все это время.
Явно, крыша поехала. Несчастная старуха! Руди к этому его не
подготовил.
— Ладно, поспрашиваю, — пообещал он ей. — Как только
доберусь до Англии.
— Какой ты добрый мальчик, — сказала она. — Я всегда в глубине
души чувствовала, что ты добрый, хороший мальчик. Но тебя портила
дурная компания. Если бы у меня было достаточно времени на то,
чтобы стать для тебя хорошей матерью, я смогла бы уберечь тебя от
множества неприятностей. Ты должен быть строгим со своим сыном.
Любить, конечно, но обращаться с должной строгостью. А твоя жена
добра к мальчику?
— Она — в порядке, — уклончиво ответил он.
Нет, лучше с ней Терезу не обсуждать. Он посмотрел на часы. Эта
беседа с матерью, эта темная комната, его угнетали.
— Послушай, — сказал он. — Уже почти час. Давай куда-нибудь
съездим и пообедаем. У меня внизу машина.
— На ланч? В ресторан? Ах, как здорово! — воскликнула она,
словно девчонка. — Мой взрослый, сильный сын приглашает свою
старушку мать на ланч.
— Мы поедем в самый лучший ресторан.
Возвращаясь поздно вечером в Нью-Йорк на машине Шульца, он
вспоминал события этого дня и размышлял над тем, удастся ли ему
еще когда-нибудь навестить мать.
Сложившийся еще в юности образ матери теперь изменился. Из
постоянно бранящейся, вечно раздраженной и недовольной женщины,
фанатично преданной только одному сыну в ущерб другому, она
превратилась в безобидную старуху, жалкую, одинокую, ужасно
жаждущую сыновней любви, довольную даже самым пустяковым
знаком внимания к себе.

За ланчем он заказал ей коктейль, и она слегка опьянела. Хихикая,
как девчонка, она все время повторяла: «Ах, как дурно я себя веду!»
После ланча он повозил ее по городу и был поражен, что он оказался
совершенно ей незнакомым. Она жила в нем долгие годы, но, по
существу, ничего в нем не видела, даже университет, в котором учился
ее сын.
— А я и понятия не имела, что город такой красивый, — то и дело
восклицала она, когда они проезжали кварталы с большими
комфортабельными домами среди деревьев и зеленых лужаек.
Проезжая мимо универмага Калдервуда, она еще сильнее удивилась:
— Никогда не думала, что это такой большой магазин. Знаешь, я в нем
никогда не была. И только подумать, им заправляет наш Руди!
Припарковав машину, они медленно прошли по первому этажу. Он
купил ей замшевую сумочку за пятнадцать долларов. Продавщица
завернула в бумагу ее старую сумочку, и она с гордым видом,
перебросив ремешок новой сумки через руку, чинно вышла с ним под
руку из магазина.
Весь день она говорила без умолку, впервые рассказывала ему о
том, как ей жилось в сиротском приюте («Я была самой красивой
девочкой в классе. Когда я оттуда уезжала, меня даже наградили».), о
том, как она работала официанткой, о том, что ей всегда было стыдно,
что она незаконнорожденная, о том, как она ходила в вечернюю школу
в Буффало, чтобы получить образование, о том, что не позволяла
никому поцеловать себя, пока не вышла замуж за Акселя Джордаха, о
том, что весила она в день свадьбы всего девяносто два фунта
[64]
, о
том, каким красивым был их городок Порт-Филип в тот день, когда
они с Акселем пришли смотреть пекарню, о том, как они катались на
белом экскурсионном пароходе по реке, а оркестр на палубе играл
веселые вальсы, о том, как хорошо было у них в квартале, когда они
приехали и поселились в нем, о том, как она мечтала открыть
собственный уютный ресторан, о том, какие светлые надежды она
связывала со своей семьей.
Когда он привез ее назад домой, она попросила подарить ей
фотографию внука, чтобы, вставив ее в рамочку, держать на своем
ночном столике в спальне. Получив карточку, она проковыляла в свою
комнату и вынесла оттуда пожелтевшую от старости фотографию —

когда ей было девятнадцать, в длинном белом платье, стройная, такая
серьезная, красивая девушка.
— Это тебе на память, — сказала она.
Она молча наблюдала, как он осторожно вкладывал фотографию в
свой бумажник, на то место, где прежде лежала карточка его сына.
— Знаешь, я чувствую, что у меня нет никого ближе тебя во всем
мире. Мы такие же хорошие люди, как и прежде. Мы с тобой такие
простые. Не то, что твоя сестра или брат. Я, конечно, люблю Руди и
должна его любить, но я его не понимаю. А иногда просто боюсь… А
ты… — мать засмеялась. — Такой большой, такой сильный мужчина,
мужчина, зарабатывающий себе на жизнь кулаками… Но мне так
хорошо с тобой, так уютно, как будто мы с тобой ровесники, словно ты
мой брат… Каким счастливым для меня стал этот день. Мне кажется,
что я чувствую себя как человек, выпущенный на свободу из своей
тюрьмы.
Томас поцеловал мать, она обняла его, цепляясь за него, прижала к
себе.
— Знаешь, я не выкурила ни одной сигареты с того времени, когда
ты приехал.
Томас медленно ехал в наступающих сумерках, думая об этом
славном дне. Он остановился у закусочной, вошел, посидел в баре,
выпил виски. Вытащил из бумажника фотографию молоденькой
девушки, которая стала его матерью. Долго на нее смотрел. Как он рад,
что приехал сюда. Рад, что повидал ее. Может, от ее любви сейчас
мало проку, но в борьбе за такой незначительный трофей он все же
одержал победу. В тихом салоне он наслаждался непривычной
тишиной. По крайней мере, так прошло не меньше часа. Он был
умиротворен. Сегодня в мире стало на одного человека меньше среди
тех, которые вызывали в нем ненависть.

жүктеу/скачать 4,7 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: