Сборник научных трудов

 

28 

Создание  графических  карт  сетей  сухопутных  коммуникаций  прошлого  ранее  было  осложнено 

одним  весьма  существенным  обстоятельством – отсутствием  удобной  основы.  Зная  названия  тех  или 

иных  географических  объектов,  населенных  пунктов,  исследователь  не  мог  достаточно  точно  обо-

значить  их  на  современных  мелкомасштабных  и  среднемасштабных  картах.  Использование  совре-

менных крупномасштабных карт (например, в 1 см 2 км / 1:200000) для реконструкции сети сухопутных 

коммуникаций  целого  региона  (например,  Западной  Сибири)  необходимо,  возможно,  но  неудобно. 

Прежде  всего,  неудобной  является  демонстрация  полученных  таким  образом  результатов.  По  этой 

причине  в  научных  публикациях  давно  и  прочно  установился  формат  мелкомасштабных  и  средне-

масштабных «карт-схем» путей сообщения, предполагающий достаточную долю условности. 

Революционные возможности в обсуждаемом вопросе появились в 2004 г. после того, как в сети 

Интернет появился крупный картографический русскоязычный поисковый сервис «Яндекс. Карты» [2], 

объединяющий  целую  линейку  полезных  для  пользователей  Интернета  приложений.  Важной  возмож-

ностью этого сервиса является функция создания персональных электронных карт. Для этого в пункте 

меню  присутствует  закладка  «Мои  карты».  Создавая  персональные  карты,  авторизованные  пользо-

ватели могут смотреть список созданных ими карт, редактировать или удалять карты, а также указывать 

различные уровни доступа к ним. Методика непосредственного управления картой подробно изложена 

в специальном сервисе «Помощь. Работа с картой». Здесь указаны приемы увеличения и уменьшения 

карты, участка карты, измерения расстояния между объектами. Для удобной работы с картами сервис 

предлагает  различные  инструменты – прокладка  маршрута, измерение расстояний, печать  карты,  хра-

нение точек. 

Нанесение  нового  слоя  изображений  маршрутов  сухопутных  коммуникаций  прошлого  и  обо-

значение мест расположения населенных пунктов, через которые проходили дороги, на предлагаемую 

современную  картографическую  основу  возможно  с  помощью  двух  кнопок  «Добавить  ломаную», 

«Добавить  многоугольник».  Добавленные  объекты – ломаные  линии  и  многоугольники,  можно  назы-

вать,  выделять  цветом,  перемещать,  удалять.  После  нанесения  всех  точек  и  многоугольников  необ-

ходимо  ввести  название  и  описание  карты,  а  затем  нажать  «Сохранить  карту».  После  этого  можно 

получить  ссылку  на  нее  и  код  для  вставки  в  сайт  или  блог.  Ссылку  можно  отправить  по  почте,  а  с 

помощью кода разместить изображение карты. 

Конкретные перспективы использования возможностей сервиса «Яндекс. Карты» стали очевидны 

автору при создании карты путей сообщения Зауралья, Западной Сибири и Северного Казахстана конца 

XVII – первой  трети XVIII вв.  Источником  для  создания  этой  карты  стали  картографические  работы 

С.У.  Ремизова  «Хорографическая  чертежная  книга» (1697–1711 гг.), «Чертежная  книга  Сибири» 

(1701 г.)  и  др.  На  листах  этих  известных  атласов  обозначены  многочисленные  дороги  и  населенные 

пункты,  расположенные  на  них.  Однако  известная  условность  карт  С.У.  Ремизова  не  позволяет 

напрямую  использовать  их  для  демонстрации  единой  сети  сухопутных  коммуникаций  региона  конца 

XVII – первой трети XVIII в. 

Для создания карты «Дороги южных районов Зауралья, Западной Сибири и Северного Казахстана в 

начале XVIII в.»  на  основе  сервиса  «Яндекс.  Карты»  первоначально  проводился  поиск  и  фиксация 

опорных  точек  маршрутов.  Этими  опорными  точками  являлись  реки,  места  расположения  населенных 

пунктов  русского  и  аборигенного  населения,  обозначенных  на  листах  атласов  С.У.  Ремизова  и  сохра-

нившихся до настоящего времени. Последние выделялись на картографическом сервисе «Яндекс. Карты» 

цветными многоугольниками. Затем происходило трассирование конкретного пути. При этом, маршруты 

прокладывались с учетом расположения современных проселочных и шоссейных дорог. Таким образом, в 

2010  г.  была  создана  интернет-карта  «Дороги  южных  районов  Зауралья,  Западной  Сибири  и  Северного 

Казахстана  в  конце XVII – начале XVIII вв.»,  работа  с  которой  продолжается  и  в  настоящее  время [1]. 

Создание  карт  сетей  сухопутных  коммуникаций  для  других  исторических  периодов  даст  возможность 

наглядно  проследить  динамику  изменений  сетей  сухопутных  сообщений  региона.  Вместе  с  тем,  карты 

путей сообщения, созданные на основе сервиса «Яндекс. Карты», ценны своей точностью, возможностью 

редактирования  и  наполнения  различным  содержанием  (например,  обозначениями  мест  почтовых 

станций, переправ, ярмарок и др.). Они могут быть многосторонне использованы для проведения других 

исторических  исследований.  Кроме  карт  сухопутных  коммуникаций  прошлого  сервис  «Яндекс.  Карты» 

является перспективным инструментом для создания разнообразных электронных карт этнографического, 

археологического, этнографо-археологического характера.  

Список источников 

1. Дороги южных районов Зауралья, Западной Сибири и Северного Казахстана в конце XVII – начале 

XVIII  в. // Мои  карты.  Яндекс.  Карты  [Электронный  ресурс]. URL: http://maps.yandex.ru/?um=mtpY7Ku 

HQPnvRNnCdtydQfRRqnPFkrUz&l=map (дата обращений 25.08.2010). 

2. Яндекс. Карты [Электронный ресурс]. URL: http://maps.yandex.ru (дата обращения 25.08.2010). 

 

29

А.А. Пригарин 

Украина, Одесса, национальный университет 

ВАРИАТИВНОСТЬ ЭТНОГРАФИЧЕСКОГО ЗНАНИЯ:  

ПОТЕНЦИАЛ ИСТОЧНИКОВ И РАЗНООБРАЗИЕ ПОДХОДОВ 

В условиях современного кризиса этнологии/антропологии происходит поиск эффективных путей 

развития  направления.  Дискуссии  идут  активно  по  ряду  принципиальных  вопросов – от  расширения 

предметной  области  до  применения  различных  методологических  проекций.  Основной  проблемой  в 

этом  поиске  выступает  специфика  этнографического  знания – какую  гносеологическую  ценность 

представляют  наши  дисциплинарные  наблюдения  над  различными  стадиальными  и  географическими 

культурами?! В такой редакции возможен пространный корпус ответов, поэтому сосредоточимся лишь 

на источниковедческих аспектах. А именно – что признается элементарной единицей этнологического 

знания и как она соотносится с полевыми стратегиями.  

Этнографическая  наука  возникла  и остается  ИСТОРИЧЕСКОЙ  субдисциплиной, основным  зада-

нием  которой  является  обеспечение  гуманитарного  познания  особым  типом  источников.  Парадок-

сально,  но  в кругу  самих этнологов  источниковедческие работы  были  и  остаются  редкими.  Очевиден 

дефицит  такого  рода  литературы  и  серьезного  обсуждения  проблем  понимания  «этнофактов»  как 

минимальных данных научного поиска этнолога (ср.: «исторический факт» или «артефакт» [например: 

3  и 6]). Учитывая,  информатизацию  общества,  близкой  категорией  может  стать  «этнобит»,  совокуп-

ность которых в структуре образуют особый тип источника – «этнофайл».  

Отношение  к  доместикации  фактов  реальности  в  эмпирический  фундамент  знаний  выступило 

дополнительным  признаком  выделения  моделей  вариативности  полевого  «поведения»  антропологов 

[13, c. 67–77; 14, c. 141–161]. Сознательно выбрали лишь  черты операционных  процедур  «получения» 

факта. Отдельный круг вопросов возникает в пост-экспедиционной практике, который уже относятся к 

моментам  эпистемологии.  Пока  для  нас  важными  являются  нюансы  «перехода»  жизненной  реалии  в 

исследовательский оборот, то есть: каким образом объективная данность превращается в основу позна-

ния в народоведении. В отличие от многих гуманитарных дисциплин понятие «критика источника» у 

нас имеет ярко выраженный «до-источниковый» смысл. В выборе из наблюдаемой ситуации отдельного 

фрагмента,  в  способах  его  репрезентации  в  академическом  дискурсе  прослеживается  эффективность 

разных типов этнографов («тип» как синоним habitus П. Бурдье [2, c. 118] или стиль письма [19, c. 26–

28]). Если историком или археологом факт присваивается, то в нашей науке – он СОЗДАЕТСЯ (в любой 

коннотации)!  Правда,  призрак  демиурга  иногда  присутствует  и  у  смежных  наук,  но  его  проявления 

лишь подчеркивают реальность, которую уже не изменишь – прошлое. Антрополог же постоянно имеет 

дело  с  той  «объективностью»,  с  помощью  которой  он  сознательно  конструирует  и  продуцирует 

собственные  гносеологические  склонности.  По-видимому,  как  никакая  другая  гуманитарная  наука 

этнология начинается и заканчивается субъективными факторами Картины Мира. В силу этого, дока-

зывая  правомерность  и  легитимность,  представители  нашего  цеха  перманентно  пытаются  придать 

своим результатам предельно объективный вид, жертвуя всеми субъектами полевого диалога.  

Даже природа «этнографического факта» не выступает в качестве аксиоматической. Радикальными 

можно  считать  точки  зрения  постмодернистских  агностиков  и  реликтовых  позитивистов.  Первые 

считают,  что  факта  без  исследователя  не  существует  вообще,  ставя  его  в  полную  зависимость  от 

интерпретатора культуры. Вторые же представляют труд антрополога как процесс форматизированный 

и направленный на получения и очистку данных от всевозможных наслоений (культуры или научных 

заблуждений). Парадокс многозначности снимается, если развести структурное наполнение понятия – в 

нем объединились три смысловых уровня: путь коммуникации (средство получения знания о прошлом 

или культуре), реальное явление (онтологическая данность) и момент и основа познания (гносеологи-

ческий  инструмент).  Эклектическое  применение  этих  составляющих  приводит  к  противоречивым 

характеристикам  собственно  природы  и  семантического  поля  фактографии  дисциплины.  Можно 

расставить  акценты  и  использовать  ту  или  другую  коннотацию,  но  феномен  этнофакта  может  быть 

раскрыт  синтезом  всех  трех  понятий.  Если  же  один  из  уровней  довлеет,  то  получаем  три  типа  стра-

тегии: колониальный, романтический и медиативный.  

Колониальные  версии  этнографического  факта.  Особенность  такого  подхода  наиболее  устой-

чивая  в  этнологии.  Согласно  нему,  к  факту  относятся  как  к  чему-то  объективному  и  абсолютному. 

«Позитивизм  ХІХ  в.  сделал  попытку  ради  «объективного  факта»  поставить  этнографа  в  позицию 

«внутреннего наблюдателя». В итоге мы получили «непонимающую» этнологию и кризис в ХХ в. лучших 

школ полевых исследований. Построение текста этнографа отличается от принципов его полевой работы. 

Разнообразные старые описания европейских путешественников фиксировали так называемый «внешний 

быт» экзотических обществ. В подобных описаниях были представлены только экспозиции материала, но 

 

30 

не целостные фрагменты и не жанры. Кстати говоря, выхваченные из своего контекста «данные» пошли 

на построение эволюционистских схем, популярных и по сию пору» [20, 25]. С позиций номологизма – от 

общего к частному – факты нужны лишь для того, чтобы выстроить какую-либо целостную концепцию. 

Как только эта «игра в бисер» распадается, эмпирика остается лишней. Парадокс в том, что представители 

такой  модели  нарочито  декларируют  о  своей  не  предубежденности  относительно  поля.  Но,  готовясь  к 

экспедиционным исследованиям, обязательно разрабатываются научные программы, содержащие: проб-

лематику, тематический круг и способы описаний [4, c. 74].  

Многообразие  данных,  которые  включены  в  интерпретационные  схемы,  породило  метафору-

эвфемизм о дуальных уровнях эмпирики – бытовой и академической: «О том, что такое факт, существует 

огромное  количество  точек  зрения.  Одна  из  них  заключается  в  том,  что  факт  есть  явление  действи-

тельности. Вторая – факт представляет собой образ действительности. Третья различает два вида фактов: 

факт-реальность и факт-знание. Не вдаваясь в дискуссию, отметим лишь, что факт, как он мыслится всеми 

учеными,  владеет  двумя,  казалось  бы,  несовместимыми  особенностями.  Первая – его  объективность. 

Факт, взятый сам по себе, не зависит от человека и человечества... Вторая особенность факта заключается 

в том, что он существует в сознании человека. Именно в сознании факты «хранятся», «накапливаются», 

«обрабатываются», «истолковываются», а иногда и «подтасовываются» [16, c. 3]. 

Такой объективизации, противопоставляя гносеологичность факта, возражал другой современник: 

«Недостаточно  сказать,  что  факты  существуют  сами  по  себе,  но  они  всегда  принадлежат  какой-то 

научной  традиции,  направлению,  школе,  концептуальной  схеме  и  т.п.»  Или: «научные  факты  в  неко-

торой степени автономны относительно теории и в некоторой мере зависят от нее» [11, c. 159]. Полная 

«объективность»  этнографии  такой  же  миф,  как  и  неангажированность  историка.  Странно,  что 

поколение, которое выросло на ленинском принципе «партийности» с таким восторгом убеждают, что 

такое  возможно! «Этнографических  реалий»  нет  там,  где  нет  этнолога!  Он  их  выдумывает  вместе  с 

носителями традиций, которые изучает. Его матрица познания накладывается на аутентичную практику 

и «хата деда Панаса» становится «типичной хатой Подолья». Даже фотография и чертежи не есть этой 

хатой, а выступают средством отображения, отпечатком реальности! 

«Домысел»  этнолога  не  только  допустим,  но  и  становится  необходимой  интеллектуальной 

операцией  превращения  действительности  в  факт-знание.  Иначе,  хата  не  была  бы  присвоена  дисцип-

линарно,  а  продолжала  пребывать  в  контексте  повседневности.  Это  усилие,  предпринятое  ради  того, 

чтобы  преодолеть  «гигантский  разрыв  между  суевериями  отдельного  человека  или  человеческого 

сообщества и, например, закономерностями мировой системы, маскируется. За счет этой текстуальной 

стратегии  глобальные  объяснительные  схемы – законы  экономики,  функционирования  государства, 

рыночные отношения, и т.п. – оказываются связанными с неподчиненными абстрагированию и редук-

ции  наблюдениями  за  частной  жизнью  в  конкретном  месте.  Именно  так  эти  «частные  наблюдения», 

фиксируемые  в  дневниках  этнографов,  превращаются  в  «научные  факты»« [17]. Фиктивность  факта 

порождается  как  раз  именно  этим.  Даже,  если  не  выводить  проблему  ангажированности  автора  к 

риторике фантазий, все ровно остается познавательная матрица, по которой пытается работать ученый. 

И другого эффективного пути, кроме обобщений наука еще не выдумала. По нему идет синтез с целью 

выяснить  типичное  с  помощью  удачной  схемы. «Сравнительная  социология,  в  качестве  отрасли 

которой выступает социальная антропология, – утверждал еще сто лет тому назад А. Редклифф-Браун, – 

теоретическое  или  номотетическое  исследование,  цель  которого – достичь  обобщений,  какие  прием-

лемы.  Теоретическое  понимание  конкретных  институтов – это  их  интерпретация  в  свете  таких  обоб-

щений» [15, c. 10]. Так особое значение приобретает априорное знание, которое наполняется конкрет-

ными аргументами непосредственно в процессе полевых коммуникаций.  

Следовательно,  колониальные  трансляторы  периферийной  эмпирики  в  этнологии – это  модель 

познания, при которой факты воспринимаются в качестве абсолютных данных самой жизни. Хотя они 

полностью  теряют  научный  смысл,  когда  они  лишены  интерпретационной  обертки.  Этнофакт  при 

таком  подходе  выступает  в  качестве  органического  сочетания  концепции  (контекста  логики  исследо-

вателя)  с  конкретикой  поля  (фрагментами  реальности).  Он  выступает  в  качестве  двухкомпонентного 

сочетания традиции, которая изучается, с ракурсом того, кто ее изучает.  

Романтичный  путь  идеографии.  Второй  традиционный  путь  получения  фактов  в  этнологии – 

идеализация локального, случайного, феноменального. Конкретика при этом подходе доминирует над 

концептуальностью.  Этнолог  выступает  лишь  в  качестве  транслятора  реалий  жизни,  которую  он 

фиксирует,  описывает  и  обобщает. «В  антропологии,  по  крайней  мере – в  социальной  антропологии, 

ученые-практики  занимаются  этнографией.  Начинать  же  разбираться  в  том,  что  представляет  собой 

антропологический  анализ  как  отрасль  знания,  надо  из  представлений,  что  такое  этнография  или, 

точнее, что значит заниматься этнографией [выделено автором]. И здесь, надо сразу же заметить, дело 

не в методе» [22, p. 5]. Эта попытка развести два уровня научной стратегии активно воспроизводится в 

течение  последних  пятидесятые  лет.  Например,  еще  К.  Леви-Стросс  сформулировал: «Этнография... 

отвечает  первым  стадиям  поиска:  наблюдению,  описанию,  полевым  исследованиям.  Основной  вид 

этнографического  исследования – монография.  С  монографией  связаны  классификация  и  музейное 

 

31

дело. Этнология – первый шаг к синтезу, без отказа от непосредственного наблюдения» [8, c. 313–314]. 

Или: «Между  этнографом  и  исследуемым  народом  нет  посредника  в  виде  летописи,  правового 

документа или свидетельства очевидца. Этнограф – сам очевидец и источник знания. Этнология начи-

нается  там,  где  исследователь  перестает  говорить  словами  туарега  или  нивха  и  переходит  на  язык 

обобщений  и  сопоставлений.  Для  этнологии  точкой  отсчета  служит  позиция  самого  исследователя,  а 

целью – представление авторских идей и схем» [5, c. 31]. 

Идеография – старый  и  проверенный  путь  научного  поиска.  В  обстоятельствах  изучения  много-

образия  населения  Земли  он  получил  кроме  сугубо  исследовательских  заданий  еще  и  существенные 

гуманистические  преференции.  Нередко  труды  этнографов  становились  единственным  источником 

информации  о  том  или  другом  этническом  сообществе.  И  сами  народы  со  временем  начинали  обра-

щаться  к  подобным  описаниям,  защищая  свои  традиции.  Знаниям  экзотической  эмпирики  предостав-

лялись, таким образом, кроме познавательных, еще и функции адвокатов и апологетов.  

Интуитивно,  большинство  полевиков  не  декларируют  себя  этнологами,  отдавая  преимущество 

«этнографии».  Протестуя  против  единых  центра,  концепции,  гипотезы,  они  подбирают  аргументы  из 

тех  именно  же  комплексов,  что  и  номологические  исследования.  Для  деконструкции  схемы  ее  созна-

тельно  наполняют  новым объемом материала  до  тех  пор,  пока  эмпирика  не продемонстрирует  недос-

татки  посылок.  Стилевыми  оборотами  в  таких  случаях  нередко  выступают  фразы: «факты  свидетель-

ствуют»  или  «наши  наблюдения  опровергают».  Доказательства  от  эмпирики  как-то  не  учитывают 

логическую  ловушку – предыдущие  фиксации  были  сделаны  в  другом  контексте  (этническом,  регио-

нальном, локальном или социальном), не говоря уже о том, что они были сделаны другим субъектом.  

Но  без  детального  знания  реальности  трудно  себе  представить  современные  практики  культур. 

Опираясь  на  нерушимость  фактографической  истины,  крае-  и  народоведы  не  могут  оставаться  без 

концепций. Их они избирают ради более эффективного показа своих материалов, хотя осведомленность 

таких  полевиков  в  широте  интерпретационных  возможностей  значительно  ограничена.  Идеографи-

ческий  путь  привел  к  выявлению  и  фиксации  деталей,  на  основе  которых  уже  выстраивались 

обобщения.  Доминанта  факта  над  концепцией,  эмпирики  над  теорией – содержание  и  смысл  полевой 

работы  подобного  типа.  Для  таких  ученых  поле – «ВСЕе»  во  всевозможных  коннотациях.  Это  не 

мешает им быть ангажированным самим же полем или представлениями о нем. Из таких собирателей 

народной  древности  вышло  немало  ревнителей  «народного»  стиля  или  «защитников»  конкретных 

народов.  Временами  они  не  замечали,  что  начинают  говорить  ЗА  свой  объект  исследования,  вместо 

того, чтобы предоставить право голоса ему самому. Парадокс заключается в академической мимикрии 

такого  жанра – субъективная  практика  всячески  пряталась  под  процедурами  объективизации – «не 

только  превращающих  всех  представителей  исследуемых  этнографами  сообществ  в  объекты,  но  и 

тщательным образом маскирующей следы присутствия автора в финальном описании. Читатель в итоге 

получал «объективный» портрет описываемого этнографом общества, который создавал иллюзию, что 

исследуемые (исследуемое) говорят от самих себя и сами» [17, c. 192]. 

Часто в таких студиях, которые базируются на эмпирической локальности, вводятся масштабные 

или глобальные категории. Репрезентация факта осуществляется путем его универсализации. Как это не 

парадоксально,  но  для  такого  письма  характерна  нарочитая  «объективность»  знаний,  наблюдений, 

выводов. На современном этапе они нередко продолжают традиции «новоязов» советской гуманитар-

ной  науки – максимально  деперсонализированной  и  стандартизированной [21, c. 285]. Состоялась 

своеобразная  инверсия  понятий – большинство  находятся  в  плену  старого  понятийного  аппарата, 

который  уже  давно  опровергнут  их  же  собственными  исследованиями.  Можно  рассматривать  это  как 

яркий пример реликтов в контексте «теории пережитков» Э. Тайлора.  

Таким образом различаются факты-знания и факты-концепты. Романтичный подход – внимание к 

первому,  но  путем  абсолютизации  конкретики.  Это  своеобразное  стремление  «жизни  стать  наукой». 

При этом игнорируется контектуальность и окказиональность полевого диалога, а он получает статус 

истины  самой  по  себе,  снимая  вопросы  об  авторстве  в  пользу  собирателя.  Такой  идеографический 

подход  становится  залогом  идеализации  факта/случая.  Выделение  в  нем  специфических  и  типо-

логических черт и делает такую методу научной. Но для этого необходимо иметь богатую эрудицию и в 

совершенстве владеть критикой источников. В качестве формального препятствия выступает язык – в 

таком понимании он учитывается как живая система в ее многообразии диалектов и говоров. Поэтому 

такие описания выдают огромное количество идиоматических форм. «В этнографическом исследовании 

мы обязаны максимально использовать реальный [natіve] язык. В описании мы должны представить код 

языка так широко, как это только возможно» [24, p. 24]. Углубленный опыт проникновения в нюансы 

одного  языка  явно  не  способствует  пространственно-временной  широте  охвата  собственно  явления. 

«Влюбленность» в конкретный народ и его культуру приводит к сужению компаративных конструкций 

и  доминировании  этнической  парадигмы  в  интерпретации.  Уникальность  и  феноменальность  видится 

во всем «своем». Такая позиция приводит к чрезмерной «этнографизации» (в значении – дескриптивная 

метода) и архаизации. Исследователи-романтики считают, что стоит описывать символы, стереотипы и 

явления лишь те, которые давно закрепились в качестве «национальных», чем обратиться к современ-

 

32 

ному  бытованию  культуры  в  сложном  хитросплетении  ее  реалий.  Из  последних  для  анализа 

выбираются  лишь  те,  которые  проверены  «традицией» – отсюда  особенная  симпатия  к  предыдущему 

опыту,  как  к  четкой  модели  культуры  и  ее  комплексов,  которые  сознательно  ограничены  этнической 

составляющей.  Современная  эпоха  у  исследователей-романтиков  эмоционально  окрашена  вздыха-

тельно-ностальгическими переживаниями из-за глобализации, в результате проявлений которых сегод-

ня  стираются  якобы  существующие  границы  народов  и  их  культур.  Еще  одна  характерная  черта 

подобного  рода  исследований  связана  с  идеализацией  поля  как  склада  артефактов  (сокровищница). 

Такие  «коллекционеры»  народного  или  национального  (нередко – синонимично  в  таких  конструктах) 

имеют  слабость  в  передаче  полевых  данных  без  надлежащего  уровня  критики,  проверки  на  соответ-

ствие и тому подобное. Такая гипераутентичность поля воспринимается ими как данность, которая не 

требует научной обработки.  

Играя  важнейшую  функцию  адвоката  конкретной  культуры,  исследователи-романтики  оснасти-

лись антиколониальными и постмодерными стилями. Они стали очень уместными к их интуитивному 

пониманию  феноменальности  «своего  родного»  предмета  изучения.  При  этом  многие  из  представи-

телей  подобного  письма  выступают  против  «многообразия»  методов  и  подходов.  Испытав  гнет 

тоталитарности,  они восприняли ее  как  инструмент  своей собственной позиции.  Произошла  инверсия 

форм (периферия стала центром), но с сохранением сути бывших качеств.  

«Растворение»  в  поле  исследователя  приводит  к  преобладанию  экстенсивных  и  дескриптивных 

подходов.  Суть  работы  сводится  к  накоплению  знаний  о  конкретной  культуре  и  являет  собой  ничто 

другое,  как  энциклопедию  вариативности  при  устойчивом  этническом  стержне.  Даже  историко-гене-

тические  или  ретроспективные  аналогии  нередко  грешат  поверхностным  взглядом – зачем  осваивать 

инструментарии  археологии  или  лингвистики?!  Ведь  и  так  очевидно,  что  истоки  данного  обряда 

восходят  к  верхнему  палеолиту!  Отсюда  и  слабость  ассоциативных  построений – аналогии  из  других 

народов просто подчеркивают исключительность своего предмета внимания.  

Разной  степени  личное  тщеславие  автора,  который  демонстрирует  подобный  романтизм,  распо-

лагается  на  шкале  уровней  знаний – от  этнографического  краеведения  до  общенациональной  пара-

дигмы.  Успешность  личной  карьеры  может  привести  такого  романтика  в  разряд  «классиков»,  и  его 

частно-локальные  наблюдения  становятся  определяющими  для  данного  этноса  в  академической 

картине в целом. С точки зрения отношения к «критике источников», такой романтизм базируется на 

представлении  об  уникальности  и  феноменальности  конкретики.  Собственно  реальность  восприни-

мается как данные, отождествляя объект и субъект познания, почти отсутствует понимание специфич-

ности  канала  связи  между  ними  или  «поля».  Случай  выступает  не  столько  как case, сколько  как 

определенный «тип» сразу, к сожалению, без надлежащих интерпретационных операций.  

жүктеу/скачать 13,81 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: