Маргарет Митчелл Унесенные ветром

Питти это словно бы и не имело значения. У них как будто ни на секунду не возникало желания идти туда. А

вот у Скарлетт возникло. Ей захотелось, мучительно захотелось попасть на этот базар.

    Это же в конце концов просто несправедливо! Она трудилась не покладая рук, она сделала вдвое больше, чем

любая другая девушка в городе, для подготовки к этому базару. Она вязала носки и детские чепчики, шали и

шарфы, и плела ярды кружев, и расписывала фарфоровые туалетные коробочки и флаконы. И вышила с

полдюжины диванных подушек, украсив их флагом Конфедерации. Звезды, правду сказать, получились чуточку

кривоваты, и одни с шестью и даже семью зубцами, а другие почти круглые, как блин, но общее впечатление

было превосходно. Вчера она до полного изнеможения работала в старой пыльной казарме, украшая розовыми,

желтыми, зелеными кисейными драпировками выстроенные вдоль стен киоски. Это была поистине тяжелая

работа, да еще под наблюдением дам из комитета – словом, ничего веселого. Да и вообще она не получала

никакого удовольствия от общения с миссис Мерриуэзер, миссис Элсинг и миссис Уайтинг, которые пытались

распоряжаться ею, словно какой-нибудь негритянкой. И к тому же без конца похвалялись успехами своих дочек.

В довершение всех бед она до пузырей обожгла себе пальцы, помогая тете Питти и кухарке печь слоеные

пирожки для лотереи.

    А теперь, наработавшись как негр на плантации, она, видите ли, должна скромно отойти в тень, именно в ту

минуту, когда для всех начинается веселье! Как несправедливо обошлась с ней судьба, сделав ее вдовой с

маленьким ребенком, плач которого доносится из соседней комнаты, и лишив всех удовольствий и развлечений!

Всего лишь год назад она танцевала на балах, носила яркие платья, а не эти траурные одеяния, и никогда не

имела меньше трех женихов сразу. Ведь ей же всего семнадцать лет, и она еще не успела натанцеваться вволю.

Нет, это несправедливо! Жизнь проходила мимо – по длинной летней, тенистой дороге, в мелькании серых

мундиров и цветастых платьев, под звон банджо и шпор. Она старалась обуздать себя и не слишком призывно

улыбаться и махать рукой знакомым мужчинам – тем, которых выхаживала в госпитале, – но ямочки на щеках

играли помимо ее воли, да и как бы могла она изобразить убитую горем вдову, когда все это сплошное

притворство.

    Улыбкам и поклонам был внезапно положен конец – тетушка Питти, как всегда слегка запыхавшаяся после

подъема по лестнице, вошла в комнату и, не говоря худого слова, оттащила ее от окна.

    – Душенька! Да вы никак рехнулись! Махать рукой мужчинам из окна своей спальни! Право же, Скарлетт, вы

меня изумляете! Что бы сказала ваша матушка!

    – Они же не знают, что это моя спальня.

    – Но они могут догадаться, и это ничуть не лучше. Вы не должны делать таких вещей, душенька. Про вас

начнут говорить, скажут, что вы слишком нескромно себя ведете… И к тому же миссис Мерриуэзер известно,

что это окна вашей спальни.

    – И конечно, старая хрычовка не преминет оповестить об этом всех мужчин.

    – Душенька, как не совестно! Долли Мерриуэзер – моя лучшая подруга!

    – Все равно она старая хрычовка… Ах, тетя Питти, простите меня, ну не надо, не плачьте! Я позабыла, что

это окно моей спальни, я больше не буду! Мне… мне просто очень хотелось поглядеть, как они едут. Мне бы

так хотелось поехать с ними.

    – Душенька!

    – Да, да, хотелось бы. Мне надоело сидеть тут взаперти.

    – Скарлетт, пообещайте мне, что вы никогда не повторите больше таких слов. Все будут думать, что у вас нет

ни малейшего уважения к памяти бедного покойного Чарли…

    – Ох, тетя Питти, ну, пожалуйста, не плачьте!

    – Боже мой, теперь я и вас довела до слез, – всхлипнула тетушка Питтипэт и с чувством облегчения полезла в

карман юбки за носовым платком.

    Твердый комок, стоявший у Скарлетт в горле, уступил наконец место слезам, и она заплакала – громко,

навзрыд, но не по бедному Чарли, как полагала тетушка Питтипэт, а по затихавшему вдали смеху и скрипу

колес. Встревоженная Мелани с гребенкой в руке вбежала, шелестя юбками, в комнату. Ее темные волосы,

обычно всегда аккуратно уложенные в сетку, пышным облаком маленьких своевольных кудряшек рассыпались

по плечам.

    – Дорогие! Что случилось?

    – Чарли! – сладко всхлипнула тетушка Питтипэт, упоенно отдаваясь своему горю и припадая головой к плечу

Мелани.

    – О! – воскликнула Мелани, и губы ее задрожали при упоминании имени покойного брата. – Мужайтесь, моя

дорогая! О, Скарлетт, не плачь!

    Скарлетт же, упав ничком на кровать, рыдала в голос, оплакивая свою впустую проходящую молодость,

лишенную уготованных этому возрасту развлечений. Она рыдала, как дитя, привыкшее слезами добиваться

всего, чего ни пожелает, но понимающее вместе с тем, что на сей раз слезами не поможешь, и потому рыдающее

уже от негодования и отчаяния. Уткнувшись головой в подушку, она со злости колотила ногами по стеганому

одеялу.

    – Лучше бы я умерла! – самозабвенно всхлипывала она.

    Перед лицом такого бездонного горя необременительные слезы Питтипэт высохли, а Мелани бросилась

утешать сноху.

    – Дорогая, не плачь! Вспомни, как тебя любил Чарлз! Пусть это послужит тебе утешением! Подумай о своем

драгоценном малютке!

    Чувство обездоленности оттого, что она лишена теперь всех доступных другим утех, раздражение оттого, что

никто ее не понимает, сковали, по счастью, Скарлетт язык, иначе, с унаследованной от Джералда привычкой не

стесняться в выражениях, она выложила бы напрямик все, что накопилось у нее на сердце. Мелани погладила ее

по плечу, а тетя Питти заковыляла к окну, чтобы опустить жалюзи.

    – Не надо! – яростно вскричала вдруг Скарлетт, поднимая от подушки красное, опухшее от слез лицо. – Не

опускайте! Я еще не умерла, хоть лучше бы мне умереть! О пожалуйста, уйдите, оставьте меня одну!

    Она снова уткнулась головой в подушку, и, шепотом посовещавшись друг с другом, обе дамы на цыпочках

удалились. Скарлетт слышала, как Мелани, понизив голос, говорила тете Питтипэт, когда они спускались с

лестницы:

    – Тетя Питти, прошу вас, не надо при ней упоминать о Чарлзе. Вы же знаете, как тяжело это на нее всегда

действует. У бедняжки делается такое странное выражение лица – мне кажется, она каждый раз с трудом

удерживается от слез. Мы не должны усугублять ее горе.

    В бессильной ярости Скарлетт снова заколотила ногами по одеялу, ища и не находя достаточно крепких слов,

чтобы выразить душившую ее злобу.

    – Пропади все пропадом! – выкрикнула она наконец и почувствовала некоторое облегчение. И как только

Мелани может так спокойно сидеть дома, не снимать траура по брату и отказываться от всяких развлечений – ей

же всего восемнадцать лет? Мелани словно не замечает, что жизнь проносится мимо под звон банджо и шпор.

Или это ее не трогает?

    «Да просто она бесчувственная деревяшка, – думала Скарлетт, дубася кулаком по подушке. – У нее никогда

не было столько поклонников, как у меня, ей и терять нечего. К тому же… к тому же у нее есть Эшли, а у

меня… у меня – никого!» И разбередив еще сильнее свои раны такими мыслями, она снова залилась слезами.

    В угрюмом ожесточении просидела она в спальне до обеда, и зрелище возвращавшихся с пикника повозок,

нагруженных сосновыми ветками, вьющимися растениями и папоротником, отнюдь не помогло развеять ее

тоску. У всех был усталый, но счастливый вид, и все снова улыбались и махали ей, и она уныло отвечала на их

приветствия. Жизнь ничего не сулила впереди, и жить дальше явно не имело смысла.

    Избавление пришло с самой неожиданной стороны: когда после обеда все улеглись вздремнуть, к дому

подъехала коляска с миссис Мерриуэзер и миссис Элсинг. Пораженные таким неурочным визитом, Мелани,

Скарлетт и тетушка Питтипэт вскочили с кроватей, поспешно зашнуровали свои корсажи, пригладили волосы и

спустились в гостиную.

    – У миссис Боннелл дети заболели корью, – заявила с порога миссис Мерриуэзер, всем своим видом давая

понять, что считает миссис Боннелл целиком ответственной за то, что это случилось.

    – А барышень Маклюр вызвали в Виргинию, – сообщила миссис Элсинг умирающим голосом, томно

обмахиваясь веером и, в свою очередь, давая понять, что это, как в общем и все прочее, мало ее интересует. –

Даллас Маклюр ранен.

    – Какое несчастье – в один голос воскликнули хозяйки дома. – Бедный Даллас!..

    – Да нет, легко, в плечо, – сухо уточнила миссис Мерриуэзер. – Но надо же, чтобы это случилось именно

сейчас! Девочки уезжают на Север, чтобы доставить его домой. Однако, бог мне свидетель, у нас нет времени

сидеть тут и чесать языком. Нам надо ехать развешивать зелень. Питти, вы и Мелани нужны нам сегодня

вечером, чтобы занять место миссис Боннелл и девочек Маклюр.

    – Но, Долли, это же невозможно!

    – Не говорите мне, пожалуйста, «невозможно», Питтипэт Гамильтон! – воинственно заявила миссис

Мерриуэзер. – Вы должны приглядывать за неграми, которые будут разносить прохладительные напитки.

Вместо миссис Боннелл. А Мелли будет сидеть в киоске девочек Маклюр.

    – Но мы же не можем – еще не прошло и года, как бедный Чарли…

    – Я разделяю ваши чувства, но нет жертвы, которую нельзя было бы принести во имя нашего Дела, – нежно

пропела миссис Элсинг, отметая все возражения.

    – Конечно, мы рады помочь, но разве вы не можете посадить в киоск какую-нибудь молоденькую

хорошенькую девушку?

    Миссис Мерриуэзер фыркнула, издав трубный звук:

    – Нечто непостижимое творится с молодыми девицами в наши дни. У них нет ни малейшего чувства долга. У

всех девушек находятся какие-то отговорки, чтобы не сидеть в киосках. Я, разумеется, вижу их насквозь! Они

просто боятся, что это помешает им флиртовать с офицерами, только и всего. Да и новые платья не будут видны

за прилавком. Как бы я хотела, чтобы этот контрабандист… как его?

    – Капитан Батлер, – подсказала миссис Элсинг.

    – Чтобы он привозил побольше медикаментов и поменьше кринолинов и кружев. Если я увижу сегодня хоть

одно новое платье, это значит, что он привез их десятка два! Капитан Батлер! Я уже слышать не могу этого

имени. Словом, Питти, у меня нет времени препираться с вами. Вы должны прийти, и точка. Все вас поймут. К

тому же никто вас и не увидит в задней комнате, и Мелли тоже не будет слишком бросаться в глаза. Киоск этих

бедняжек, девочек Маклюр, находится в самой глубине, и он не слишком хорошо разукрашен, так что никто и

не обратит на вас внимания.

    – Мне кажется, мы непременно должны пойти и помочь, – сказала вдруг Скарлетт, изо всех сил стараясь

скрыть, как она этого жаждет, и придать лицу спокойное, серьезное выражение. – Уж такую-то малость мы

можем сделать для госпиталя.

    Ни одна из приехавших дам ни разу не упомянула ее имени, и они, резко обернувшись, воззрились на нее. Как

бы остро ни нуждались они в помощи, им даже в голову не приходило просить вдову, меньше года носящую

траур, принять участие в столь многолюдном сборище. Скарлетт ответила на их молчаливое изумление детски

простодушным взглядом широко раскрытых невинных глаз.

    – Мне кажется, мы все трое должны помочь чем можем. Я посижу с Мелли в киоске. По-моему, это как-то

лучше для нас обеих, если мы будем вместе, а не порознь. Тебе не кажется, что так лучше, Мелли?

    – Право… – беспомощно пробормотала Мелли. Мысль о том, чтобы, еще не сняв траура, появиться в

публичном собрании, была для нее столь дикой, что она растерялась.

    – Скарлетт права, – поспешила заявить миссис Мерриуэзер, заметив колебания Мелани. Она встала, оправила

кринолин. – Вы обе… все вы должны прийти помочь. И пожалуйста, Питти, не пытайтесь снова пускать в ход

свои отговорки. Подумайте лучше о том, как госпиталь нуждается в деньгах для новых коек и медикаментов. И

я знаю, Чарлзу было бы приятно, что вы помогаете Делу, за которое он отдал жизнь.

    – Ну хорошо, – беспомощно пробормотала тетушка Питтипэт, как всегда пасуя перед более сильным, чем у

нее, характером. – Если вы считаете, что люди не осудят…

    «Какое счастье, просто не верится! Просто не верится!» – пело в душе у Скарлетт, когда она незаметно

скользнула в задрапированный розовой и желтой кисеей киоск, предназначавшийся для барышень Маклюр. И

все-таки она здесь! После целого года траура, уединения, приглушенных голосов, сводящей с ума скуки, она –

на вечере, самом большом вечере, какой когда-либо устраивался в Атланте! Она снова видит множество людей,

огни, слышит музыку, может полюбоваться на красивые наряды, кружева, ленты – все, что этот пресловутый

капитан Батлер привез, прорвавшись сквозь блокаду, из своего последнего плавания.

    Она опустилась на один из маленьких табуретов за прилавком и окинула взглядом длинный зал, который до

этого вечера был всего лишь безобразной голой учебной казармой Как должны были потрудиться сегодня дамы,

чтобы сделать его таким нарядным! Теперь он выглядел прелестно. Сюда, подумалось ей, собрали, должно

быть, все подсвечники и канделябры со всей Атланты – серебряные, с дюжиной тонких, изогнутых консолей,

фарфоровые, с очаровательными фигурками, украшающими основание, старинные бронзовые шандалы, строгие

и величественные, с множеством свечей всех цветов и размеров, благоухающих восковницей. Свечи стояли на

длинных, декорированных цветами столах, и на пирамидах для винтовок, вытянувшихся вдоль всех стен, и на

прилавках киосков, и даже на подоконниках распахнутых настежь окон, где теплый летний ветерок колебал, не

задувая, их пламя.

    Огромная безобразная лампа, подвешенная к потолку на заржавленных цепях в центре зала, совершенно

преобразилась с помощью плюща и дикого винограда, начинавшего уже слегка съеживаться от жары. Сосновые

ветви, развешанные по стенам, источали приятный аромат, а по углам зала из них было образовано нечто вроде

уютных беседок для отдыха почтенных матрон и дуэний. Все стены, окна, все затянутые разноцветной кисеей

киоски украсились гирляндами плюща, дикого винограда и сассапарили – длинные гибкие плети падали

каскадом. И повсюду среди этой зелени на красно-синих флагах и флажках сверкали звезды Конфедерации.

    Подмостки для музыкантов были оформлены с особенным вкусом. Звездчатые флажки и растения в горшках

и кадках почти скрывали их от глаз, и Скарлетт без труда догадалась, что все эти герани, колеусы, водосборы,

олеандры и бегонии были принесены сюда из разных домов, со всех концов города. Даже четыре сокровища

миссис Элсинг, ее четыре каучуконоса, заняли почетное место по углам подмостков.

    С убранством же противоположного конца зала дамы так постарались, что превзошли самих себя. Здесь на

стене висели огромные портреты – президента Конфедерации Дэвиса и вице-президента Стефенса, уроженца

Джорджии, прозванного Маленьким Алексом. Над портретами был водружен гигантский флаг, а перед ними на

длинных столах красовались трофеи, собранные со всех садов города: груды белых, желтых и алых роз,

декоративные папоротники; горделивые, похожие на шпаги золотистые гладиолусы, ворохи многоцветных

настурций и прямые, упругие стебли шток-роз, высоко вздымающие свои пунцовые и палевые головки. И среди

этого буйства цветов торжественно, как на алтаре, горели свечи. Два лица, глядевшие сверху в зал, были столь

разительно несхожи, что казалось странным, как могли эти два человека одновременно оказаться во главе столь

торжественного сборища: Дэвис – с его тонким, твердо сжатым надменным ртом, впалыми щеками и

холодными глазами аскета, и Стефенс – с горящим взором темных, глубоко посаженных глаз; лицо человека,

познавшего лишь болезни и утраты и восторжествовавшего над ними благодаря крепости духа и природному

чувству юмора. Два всеми любимых лица.

    Почтенные дамы, представительницы комитета, на плечи коих была возложена ответственность за

проведение базара, торжественно, как флагманские суда, проплыли по залу, направляя запоздавших молодых

дам и смеющихся девушек к их киоскам, и скрылись за дверями задних комнат, где готовились

прохладительные напитки и закуски. Тетушка Питти поспешила следом за ними.

    Музыканты поднялись на подмостки и принялись настраивать свои скрипки, подкручивая колки и пиликая

смычками с торжественно-сосредоточенным видом, – их черные, сверкающие белозубыми улыбками лица уже

лоснились от пота. Старик Леви, кучер миссис Мерриуэзер, руководивший оркестром на всех

благотворительных базарах, балах и свадьбах еще с тех времен, когда Атланта звалась Мартасвиллом, постучал

смычком, прося внимания. Гостей пока собралось мало – в основном только дамы-распорядительницы, – но все

взоры обратились к нему. И тут скрипки, контрабасы, аккордеоны, банджо и трещотки медленно, протяжно

заиграли «Лорену» – медленно, потому что время для танцев пока не настало: танцы начнутся, когда из киосков

исчезнут товары. Скарлетт почувствовала, как забилось у нее сердце при нежных меланхолических звуках

вальса.

    

    

     

      Уплывает за годом год, Лорена!

      Травы увядают, снег идет,

      Солнце покидает небосвод, Лорена…

     

    

    

    Раз-два-три, раз-два-три, наклон вправо, влево, раз-дватри, раз-два-три, поворот-поворот… Какой

изумительный вальс! Слегка раскинув руки, полузакрыв глаза, она покачивалась в такт томной,

завораживающей музыке. Печальная повесть трагической любви Лорены находила отклик в ее растревоженной

душе, и к горлу подступал комок.

    Внезапно, словно пробужденная к жизни музыкой вальса, залитая лунным светом, напоенная теплыми

ароматами, улица за окнами наполнилась топотом копыт, скрипом колес, смехом, голосами, негромкой

перебранкой кучеров-негров, отвоевывавших себе место для экипажа. Радостные, беззаботные звуки

перенеслись на лестницу; звонкие голоса девушек сплетались с басовитыми голосами их спутников: девушки

восторженными восклицаниями приветствовали своих подруг, расставшись с ними не далее как после полудня.

    И ожил зал. Девушки – в ярких платьях, с огромными кринолинами, из-под которых выглядывали кружевные

панталончики, – словно стая пестрых бабочек, разлетелись во все концы зала. Обнаженные хрупкие белые

плечики, нежные округлые очертания грудей, чуть прикрытых кружевными рюшами; кружевные мантильи,

небрежно наброшенные на полусогнутые руки, веера – разрисованные или расшитые стеклярусом, веера из

лебяжьих перьев, из павлиньих перьев, подвешенные к запястьям на тоненьких бархатных ленточках; темные,

гладко зачесанные вверх над ушами волосы, стянутые на затылке тугим, тяжелым, уложенным в сетку узлом,

кокетливо – горделиво оттягивающим голову назад; пушистые массы золотистых, танцующих надо лбом,

ниспадающих на шею локонов в обрамлении золотых подвесок, танцующих с локонами в лад; шелк, кружева,

тесьма, ленты – все контрабандное и от этого еще более драгоценное; все наряды, все украшения – предмет

особой гордости, выставляемый напоказ как живое свидетельство того, что контрабандисты и девушки утерли

нос янки.

жүктеу/скачать 1,87 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: