Маргарет Митчелл Унесенные ветром

    – Я и не боюсь, – сказала она.

    – Боитесь, боитесь. Того и гляди, упадете в обморок, а у меня нет при себе нюхательных солей.

    Не найдясь что ответить, она от беспомощности сердито топнула ногой, молча взяла лампу и стала

подниматься по лестнице. Он шел за ней следом, и она слышала, как он тихонько посмеивается про себя, и это

заставило ее распрямить плечи. Она прошла в детскую и увидела, что Уэйд, полуодетый, сидит скорчившись на

коленях Присей и тихонько икает. А Присей скулит. На кровати Уэйда лежала маленькая перинка, и Скарлетт

велела Присей снести ее вниз и положить в повозку. Присей спустила ребенка с коленей и отправилась

выполнять приказ. Уэйд побрел следом за ней и, заинтересовавшись происходящим, перестал икать.

    – Идемте, – сказала Скарлетт, подходя к двери спальни Мелани и Ретт последовал за ней с шляпой в руке.

    Мелани лежала тихо, укрытая простыней до подбородка. На белом, словно неживом, лице просветленно

сияли запавшие, обведенные темными кругами глаза. Мелани не выказала удивления, увидав входящего к ней в

спальню Ретта. Она восприняла это как должное и попыталась даже слабо улыбнуться, но улыбка угасла, едва

тронув губы.

    – Мы едем ко мне домой, в Тару, – быстро заговорила Скарлетт. – Янки подходят. Ретт отвезет нас. Другого

выхода нет, Мелли.

    Мелани попыталась кивнуть и показала на младенца. Скарлетт взяла на руки крошечное тельце и завернула в

мохнатую простыню. Ретт шагнул к постели.

    – Постараюсь не причинить вам боли, – сказал он тихо, подтыкая под нее простыню. – Сможете вы обнять

меня за шею?

    Мелани подняла было руки, но они бессильно упали. Ретт наклонился, просунул одну руку под плечи

Мелани, другую – под колени и осторожно поднял ее. Мелани не вскрикнула, но Скарлетт видела, как она

закусила губу и еще больше помертвела. Скарлетт высоко подняла лампу, освещая Ретту дорогу, и тут рука

Мелани сделала слабое движение в направлении стены.

    – В чем дело? – мягко спросил Ретт.

    – Пожалуйста, – прошептала Мелани, пытаясь указать на что-то, – Чарлз.

    Ретт внимательно поглядел на нее, думая, что она бредит, но Скарлетт поняла и внутренне вскипела. Мелани

хотела взять с собой дагерротипный портрет Чарлза, висевший на стене под его саблей и пистолетом.

    – Пожалуйста! – снова зашептала Мелани. – И саблю.

    – Хорошо, хорошо, – сказала Скарлетт и, посветив Ретту, пока он осторожно спускался с лестницы, вернулась

в спальню и сняла со стены саблю и портупею с пистолетом в кобуре. Нести все это вместе с младенцем и

лампой было не очень-то с руки. Как похоже на Мелани: сама еле дышит, янки, того и гляди, ворвутся в город, а

у нее первая забота – о вещах Чарлза!

    Снимая дагерротип со стены, Скарлетт скользнула взглядом по лицу Чарлза. Его большие карие глаза

смотрели на нее с портрета, и она приостановилась на миг, с любопытством вглядываясь в его черты. Этот

человек был ее мужем и несколько ночей делил с ней лодке, и она родила ему ребенка с таким же кротким

взглядом больших карих глаз. И все же она почти не помнила его лица.

    Младенец у нее на руках выпростал крошечные кулачки и тихонько захныкал, и она наклонилась к нему.

Впервые до ее сознания дошло, что этот ребенок – сын Эшли, и внезапно со всей страстью, на какую еще было

способно ее истерзанное существо, она возжелала, чтобы это был ее ребенок – ее и Эшли.

    Присей вприпрыжку взбежала по лестнице, Скарлетт передала ей младенца, и они стали торопливо

спускаться одна за другой, а лампа отбрасывала на стену их странно колеблющиеся тени. В холле Скарлетт

увидела чепец, поспешно нахлобучила его себе на голову и завязала ленты под подбородком. Этот траурный

чепец Мелани был не совсем впору Скарлетт, но припомнить, где ее собственная шляпа, Скарлетт не могла.

    Она вышла из дома, взяла лампу и спустилась с веранды, стараясь, чтобы сабля не била ее по ноге. Мелани,

вытянувшись, лежала на дне повозки и рядом с ней – Уэйд и закутанный в простыню младенец. Присей

забралась в повозку и взяла младенца на руки.

    Повозка была тесная, с низкими бортиками. Колеса как-то странно кривились внутрь, и казалось, они вот-вот

соскочат с осей. Скарлетт поглядела на лошадь, и сердце ее упало. Это было жалкое, изнуренное создание.

Лошадь стояла, низко свесив голову. Спина у нее была стерта упряжью в кровь, и, услышав ее дыхание,

Скарлетт подумала, что ни одна здоровая лошадь так дышать не может.

    – Не слишком шикарный выезд, да? – с усмешкой заметил Ретт. – Как бы она не пала в оглоблях. Но ничего

лучшего я раздобыть не мог. Когда-нибудь я расскажу вам, слегка, конечно, все приукрасив, где и как я ее украл

и как в меня едва не всадили пулю. Только неизменная преданность вам могла подвигнуть меня в моем

почтенном возрасте сделаться конокрадом да к тому же польститься на эту клячу. Позвольте помочь вам

подняться в экипаж.

    Он взял у нее лампу и поставил на землю. Козлы представляли собой просто узкую доску, положенную

поперек повозки. Ретт поднял Скарлетт на руки и посадил на эту доску. Как чудесно быть мужчиной, да еще

таким сильным, как Ретт, подумала Скарлетт, оправляя юбки. Когда Ретт был рядом, она ничего не боялась: ни

пожаров, ни взрывов, ни янки.

    Он взобрался на козлы рядом с ней и взял вожжи.

    – Ой, постойте! – воскликнула она. – Я забыла запереть парадную дверь.

    Ретт расхохотался и хлестнул лошадь вожжой.

    – Чему вы смеетесь?

    – Смеюсь над вами – вы хотите преградить путь янки с помощью замка? – сказал он, и лошадь медленно,

неохотно тронулась с места. Оставленная лампа продолжала гореть, отбрасывая на землю желтое пятно света,

которое все уменьшалось и уменьшалось по мере того, как их повозка удалялась от дома.

    Ретт гнал по Персиковой улице на запад свою заморенную клячу; повозку немилосердно трясло на

колдобинах, и у Мелани порой вырывались сдавленные стоны. Темные, молчаливые дома маячили где-то по

обеим сторонам улицы, темные ветви деревьев сплетались над головой. Светлые столбы изгородей, словно

могильные надгробья, неясно белея, выступали из темноты. Узкая улица казалась уходящим во мрак тоннелем,

но сквозь густой лиственный шатер над головой просвечивали грозные багровые сполохи, и черные пятна

теней, словно обезумевшие призраки, метались по земле. Все явственней и явственней становился запах дыма, а

с жарким дуновением ветра все слышней делались долетавшие из центра города, как из преисподней, крики,

глухой грохот армейских фургонов и тяжелый топот марширующих ног. Когда Ретт, натянув вожжи, свернул на

другую улицу, новый оглушительный взрыв потряс воздух, и чудовищный язык пламени и дыма взвился на

западном краю неба.

    – Должно быть, взорвался последний вагон с боеприпасами, – спокойно произнес Ретт. – Почему они не

угнали его сегодня утром, идиоты! Времени было предостаточно. Что ж, тем хуже для нас. Я рассчитывал,

отклонившись от центра города, проехать подальше от пожарищ и всего этого пьяного сброда на Декейтерской

улице и, не подвергая вас опасности, выбраться из города юго-западной окраиной. Но нам так или иначе

придется пересечь где-то улицу Мариетты, а, насколько я понимаю, взрыв произошел неподалеку оттуда.

    – Нам что же – нужно будет пробиваться сквозь огонь? – дрожащим голосом спросила Скарлетт.

    – Надеюсь, нет, если поторопимся, – сказал Ретт, соскочил с повозки и скрылся в глубине какого-то двора. Он

вернулся оттуда с отломанной от дерева веткой, которой принялся безжалостно погонять лошадь. Животное

припустилось неровной рысцой, хриплое дыхание с шумом вырывалось у него из ноздрей, повозку швыряло из

стороны в сторону, и всех ехавших в ней подбрасывало, как кукурузные зерна на раскаленной сковородке.

Заплакал младенец. Присей и Уэйд заревели во всю мочь, больно стукаясь о края повозки, но Мелани не издала

ни звука.

    Когда они уже подъезжали к улице Мариетты, деревья поредели, и от объятых огнем зданий и бушевавшего в

вышине пламени на улице стало светло, как днем, а пляшущие тени метались, словно разодранные бурей паруса

тонущего корабля.

    У Скарлетт от страха зуб на зуб не попадал, но сама она этого даже не замечала. Ее трясло как в ознобе, хотя

жар полыхал ей в лицо. Ад разверзся, и если бы дрожащие ноги ей повиновались, она выскочила бы из повозки

и с визгом бросилась бы обратно во мрак, обратно под спасительную крышу дома мисс Питтипэт. Она теснее

прижалась к Ретту, вцепилась трясущимися пальцами в его рукав и молча всматривалась в его лицо, ожидая

хоть слова ободрения. В алых отблесках огня профиль Ретта – красивый, жесткий, насмешливый –

вырисовывался четко, как на античных монетах. Когда она прижалась к нему, он обернулся, и блеск его глаз

обжег ее, испугал, как вырвавшееся наружу пламя. Скарлетт казалось, что он полон какого-то презрительного и

бесшабашного ликования, словно все происходящее доставляет ему только радость, и он с упоением спешит

навстречу аду, к которому они с каждой минутой приближались.

    – Держите, – сказал он, вытаскивая один из двух заткнутых у него за пояс длинноствольных пистолетов, – и

если только кто-нибудь – белый ли, черный ли – приблизится с вашей стороны к повозке и попробует

остановить лошадь, стреляйте в него, а разбираться будем потом. Только упаси вас бог – не подстрелите при

этом нашу клячу.

    – Я… У меня есть оружие, – прошептала Скарлетт, сжимая в руке лежавший у нее на коленях пистолет и

твердо зная, что даже перед лицом смерти побоится спустить курок.

    – Есть оружие? Откуда вы его взяли?

    – Это Чарлза.

    – Чарлза?

    – Ну да, Чарлза – моего мужа.

    – А у вас в самом деле был когда-то муж, малютка? – негромко проговорил Ретт и рассмеялся.

    Хоть бы уж он перестал смеяться! Хоть бы скорее увез их отсюда!

    – А откуда же, по-вашему, у меня ребенок? – с вызовом спросила она.

    – Ну, муж-это не единственная возможность…

    – Замолчите и поезжайте быстрей!

    Но он внезапно натянул вожжи, почти у самой улицы Мариетты, возле стены еще не тронутого огнем склада.

    – Скорей же! – Это было единственное, о чем она могла думать: – Скорей! Скорей!

    – Солдаты! – произнес он.

    Они шли по улице Мариетты, мимо пылающих зданий, шли походным строем, насмерть измученные, таща

как попало винтовки, понуро опустив головы, уже не имея сил прибавить шагу, не замечая ни клубов дыма, ни

рушащихся со всех сторон горящих обломков. Шли ободранные, в лохмотьях, неотличимые один от другого,

солдаты от офицеров, если бы у последних обтрепанные поля шляп не были пришпилены к тулье кокардой

армии конфедератов. Многие были босы, у кого голова в бинтах, у кого рука. Они шли, не глядя по сторонам,

безмолвные, как привидения, и лишь топот ног по мостовой нарушал тишину.

    – Поглядите на них внимательно, – услышала Скарлетт голос Ретта. – Потом будете рассказывать своим

внукам, что видели арьергард Нашей Великой Армии в момент ее отступления.

    Внезапно она почувствовала к нему острую ненависть – такую всепоглощающую, что на какой-то миг это

чувство заглушило даже страх – жалкий, презренный страх, как показалось ей в эту минуту. Она знала, что и ее

собственная безопасность, и безопасность всех остальных-тех, кто там, у нее за спиной в этой повозке, – в его

руках, и только в его, и все же она не могла не испытывать к нему ненависти за издевательские слова об этих

несчастных в лохмотьях. Промелькнула мысль о мертвом Чарлзе, об Эшли, который, быть может, тоже уже

мертв, о всех веселых, храбрых юношах, гниющих в наспех вырытых могилах, и она забыла, что сама когда-то

называла их про себя дураками. Она не произнесла ни слова, только в бессильном бешенстве поглядела на

Ретта, и взгляд ее горел ненавистью и презрением.

    Уже проходили последние ряды колонны, когда какая-то маленькая фигурка с волочащейся по земле

винтовкой покачнулась и стала, глядя вслед уходящим. Скарлетт увидела отупевшее от усталости лицо,

бессмысленное, как у лунатика. Солдат был не выше ее ростом – не больше, казалось, своей винтовки. И лицо –

безусое, перепачканное грязью. «Лет, верно, шестнадцать, – пронеслось у Скарлетт в уме, – верно, из

внутреннего охранения, а может, просто сбежавший из дому школьник».

    Она продолжала наблюдать за ним, и в этот миг у мальчишки подогнулись колени и он повалился ничком на

землю. Двое мужчин молча вышли из последнего ряда колонны и направились к нему. Один – высокий, худой, с

черной бородой почти до пояса – все так же молча протянул свою винтовку и винтовку упавшего другому.

Затем наклонился и с ловкостью фокусника закинул тело мальчишки себе на плечо. Не спеша, чуть согнувшись

под своей ношей, он зашагал следом за удалявшимся отрядом, а мальчишка яростно выкрикивал, точно

рассерженный ребенок:

    – Отпусти меня, черт бы тебя побрал! Отпусти меня! Я могу идти!

    Бородатый не произнес ни слова в ответ и вскоре скрылся за поворотом дороги.

    Ретт сидел неподвижно, опустив вожжи, и глядел им вслед. Смуглое лицо его было странно задумчиво.

Внезапно раздался треск рушащихся бревен, и узкий язык пламени взвился над кровлей склада, в тени которого

стояла их повозка. Огненные вымпелы и стяги торжествующе взвились к небу у них над головой. Дым разъедал

ноздри, Уэйд и Присей раскашлялись. Младенец чуть слышно посапывал.

    – Боже милостивый, Ретт! Вы что – совсем рехнулись? Чего мы стоим? Гоните! Гоните же скорей!

    Ретт, не отвечая, безжалостно хлестнул лошадь хворостиной, и она рванулась вперед. Повозка, дико

раскачиваясь из стороны в сторону, опять затряслась по улице Мариетты, пересекая ее наискось. Перед ними

открылся недлинный, узкий, похожий на огненное ущелье проулок, который вел к железнодорожным путям.

Все здания по обеим его сторонам горели, и повозка ринулась туда. Их обдало испепеляющим жаром, ослепило

сверканьем тысячи раскаленных солнц, оглушило чудовищным треском и грохотом. Какие-то подобные

вечности мгновения они находились в центре огненного вихря, затем внезапно их снова обступил полумрак.

    Когда они неслись по горящей улице и с грохотом пересекали железнодорожное полотно, Ретт молча,

размеренно нахлестывал лошадь. Лицо его было сосредоточенно и замкнуто, мысли, казалось, бродили где-то

далеко. И невеселые, как видно, были это мысли – так ссутулились его широкие плечи, так твердо были сжаты

челюсти. Жаркий пот струями стекал со лба и щек, но он его словно не замечал.

    Он свернул в какую-то боковую улочку, затем в другую, и повозка так пошла колесить из одного узкого

проулка в другой, что Скарлетт совершенно утратила всякое представление о том, где они находятся, а рев

пожара замер уже далеко позади. И по-прежнему Ретт не произносил ни слова. Только размеренно, методично

нахлестывал лошадь. Багровые сполохи огня гасли в небе, и путь беглецов уходил в такой мрак, что Скарлетт

рада была бы услышать от Ретта хоть единое слово – даже насмешливое, даже язвительное, обидное. Но он

молчал.

    Ладно, пусть молчит – все равно она благословляла небо за то, что он здесь и она под его защитой. Хорошо,

когда рядом мужчина, когда можно прижаться к нему, почувствовать крепость его плеча и знать, что между нею

и безмолвным ужасом, наползающим из мрака, есть он. Даже если он молчит и лишь неотрывно смотрит вперед.

    – О, Ретт! – прошептала она, сжимая его руку. – Что бы мы делали без вас! Какое счастье, что вы не в армии!

    Он повернулся и посмотрел ей в глаза – посмотрел так, что она выпустила его руку и невольно отшатнулась.

В его взгляде не было больше насмешки. Только откровенная злоба и что-то похожее на растерянность. Потом

презрительная усмешка искривила его рот, и он отвернулся. Еще долгое время они продолжали ехать в полном

молчании, подскакивая на рытвинах, и лишь жалобное попискивание младенца и сопенье Присей нарушали

тишину, пока Скарлетт, потеряв терпение, не ущипнула служанку со всей мочи, отчего та дико взвизгнула и

испуганно примолкла.

    Наконец Ретт круто свернул куда-то вправо, и вскоре они выехали на широкую, довольно ровную дорогу.

Неясные очертания каких-то строений стали попадаться все реже и реже, а за ними по обеим сторонам темной

стеноп стоял лес.

    – Вот мы и выбрались из города, – сухо сказал Ретт, натягивая вожжи. – Это основная дорога на Раф-эндРеди.

    – Так поехали же скорей! Не останавливайтесь!

    – Пусть это животное немного передохнет, – сказал Ретт и, повернувшись к Скарлетт, спросил, медленно, с

расстановкой выговаривая слова: – Вы твердо решились на этот безумный шаг, Скарлетт?

    – На какой?

    – Вы по-прежнему хотите пробираться домой? Это же самоубийство. Между вами и Тарой находится армия

янки и кавалерия Стива Ли.

    О, великий боже! Уж не хочет ли он теперь, после всех чудовищных испытаний, через которые она прошла,

отступиться от нее и не везти домой?

    – Да, да, конечно, хочу! Ретт, умоляю, поехали скорее! Лошадь не так уж устала.

    – Обождите. Ехать по этой дороге до самого Джонсборо нельзя. Она идет вдоль железнодорожного пути. А за

железную дорогу к югу от Раф-энд-Реди весь день сегодня шли бои. Вы знаете какие-нибудь другие дороги,

небольшие проселки, тропы, которыми можно миновать Раф-энд-Реди и Джонсборо?

    – Знаю! – обрадовано воскликнула Скарлетт. – Не доезжая до Раф-энд-Реди есть проселок, он ответвляется от

главной дороги на Джонсборо и тянется дальше на много миль. Мы часто катались там верхом. Эта дорога

выводит прямо к усадьбе Макинтошей, а оттуда всего миля до Тары.

    – Ну что ж. Может быть, вам удастся объехать Раф-энд-Реди стороной. Генерал Стив Ли целый день

прикрывал там отступление. Возможно, янки еще и не прорвались туда. Может быть, вам повезет и вы

проскользнете, если солдаты Ли не отберут у вас лошадь.

    – Мне… Я проскользну?

    – Да, вы. – Голос его звучал резко.

    – Но, Ретт… а вы… Разве вы не отвезете нас?

    – Нет. Здесь я вас покидаю.

    Не веря своим ушам, она в растерянности поглядела вокруг – на сумрачное, лиловато-синее небо позади, на

темные стволы деревьев, обступавшие их, словно тюремная стена, со всех сторон, на испуганные фигуры в

повозке и – на него. Может быть, она не в своем уме? Или ослышалась?

    А он теперь уже откровенно усмехался. Она видела, как белеют в полумраке его зубы, а в глазах блеснула

привычная насмешка…

    – Вы нас покидаете? Куда же… куда вы уходите?

    – Я ухожу вместе с армией, моя дорогая.

    Она перевела дух – с досадой, но и с облегчением. Нашел время шутить! Ретт – в армии! Не он ли вечно

насмехался над дураками, которые позволили увлечь себя барабанным боем и трескучей болтовней ораторов и

сложили голову на поле боя, чтобы те, кто поумнее, могли набивать себе карманы?

    – Так бы, кажется, и задушила вас – зачем вы меня пугаете! Ну, поехали!

    – Я вовсе не шучу, моя дорогая. И я очень огорчен, Скарлетт, что вы так дурно восприняли мой героический

порыв. Где же ваш патриотизм и ваша преданность нашему Доблестному Делу? Я даю вам возможность

напутствовать меня: «Возвращайтесь со щитом или на щите!» Но поспешите, ибо я должен еще произнести

небольшой, исполненный благородной отваги спич, прежде чем отбыть на поле брани.

    Его тягучая речь резала ей слух. Он издевается над ней! Но вместе с тем она почему-то чувствовала, что он

издевается и над собой тоже. О чем это он толкует? Патриотизм… со щитом или на щите… поле брани? Не

всерьез же он все это говорит? Не может же он так беспечно заявлять о том, что хочет покинуть ее здесь, на этой

темной дороге, покинуть вместе с новорожденным младенцем, с женщиной, которая, быть может, вот-вот

умрет, с дурой-негритянкой и насмерть перепуганным ребенком и предоставить ей самой тащить их всех по

полям сражений, где кругом янки, и дезертиры, и стрельба, и бог весть что еще?

    Когда-то, шестилетней девчонкой, она однажды свалилась с дерева – упала плашмя, прямо на живот. Она и

сейчас еще помнит это ужасное мгновение, пока к ней не возвратилась способность дышать. И вот теперь она

смотрела на Ретта и вдруг ощутила то же самое: перехватило дыхание, закружилась голова… оглушенная, она

жүктеу/скачать 1,87 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: