Халед Хоссейни и эхо летит по горам



бет16/56
Дата06.10.2023
өлшемі1,31 Mb.
#183924
түріКнига
1   ...   12   13   14   15   16   17   18   19   ...   56
Байланысты:
Hosseyni I-eho-letit-po-goram.QxPxIg.348421

Все хотят нравиться, — сказала она. — Ты разве нет?
Допустим, но я за это не намерен платить.
Она сказала, что он несправедлив, да и неблагодарен — после всего, что Тимур для них сделал.
Ты не понимаешь, Нахиль. Я вот о чем: вешать на рекламную доску свои добрые дела — пошло. Делать такие вещи надо тихо, с достоинством. Доброта — это больше, чем подписывать чеки на публике.
М-да, — сказала Нахиль, натягивая простыню, — это, конечно, очень важно, милый.

— Чувак, я помню это место, — говорит Тимур, глядя на дом. — Как там звали хозяина?


— Что-то такое Вахдати, кажется, — отвечает Идрис. — Забыл имя.
Он вспоминает, сколь бесчисленно раз играли они детьми на улице перед этими воротами, и лишь сейчас, десятилетия спустя, проходят внутрь — впервые.
— Господь и пути Его, — бормочет Тимур.
Обычный двухэтажный дом, но, найдись такой по соседству от Идриса в Сан-Хосе, товарищество собственников жилья взбесилось бы. Однако по кабульским стандартам — шикарная собственность, с высокими стенами, металлическими воротами и широкой подъездной аллеей. Внутрь их проводит вооруженный охранник, и Идрис замечает, что от дома, как и от многого виденного в Кабуле, веет былым величием — сквозь разруху, что с ним случилась, хоть и обильны знаки ее: дырки от пуль и трещины в прокопченных стенах, здоровенные куски выбитой штукатурки и оголившиеся под ней кирпичи, засохшие кусты вдоль аллеи, голые деревья в саду, пожелтевшая лужайка. Половины веранды, выходящей на задний двор, нет вчистую. Но, как и во многом в Кабуле, здесь видны и знаки медленного, нерешительного возрождения. Кто-то начал перекрашивать дом, посадил розовые кусты в саду, недостающий фрагмент восточной стены возведен заново, хоть и слегка неуклюже. К уличной стене дома прислонена лестница, из чего Идрис делает вывод, что чинят крышу. Восстановление веранды, судя по всему, тоже началось.
Они встречаются с Маркосом в прихожей. У него редеющие седые волосы и светло-голубые глаза. На нем серые афганские одеяния, вокруг шеи элегантно намотана черно-белая куфия. Он приводит их в шумную комнату, где сильно накурено.
— Есть чай, вино и пиво. Или вам чего покрепче?
— Пьем все, что наливают, — сказал Тимур.
— О, вы мне нравитесь. Вон, около магнитофона. Лед, кстати, безопасен. Из воды в бутылках.
— Слава богу.
Тимур на таких сборищах — как рыба в воде, и Идрис не может не восхищаться легкостью его манер, шутками-прибаутками и уверенным обаянием. Он следует за Тимуром к бару, где тот наливает им из рубиново-алой бутылки.
Человек двадцать гостей сидят на подушках по всей комнате. Пол застелен винно-красным афганским ковром. Интерьер изыскан, со вкусом, Идрис это стал называть про себя «экспатским шиком». Тихонько поет Нина Симон. Все пьют, почти все — курят, разговаривают о новой войне в Ираке и что это может значить для Афганистана. Телевизор в углу настроен на «Си-эн-эн Интернэшнл», звук выключен. Ночной Багдад в агонии «шока и трепета» озаряется зелеными вспышками.
У них в стаканах водка со льдом, к ним подходят Маркос и пара немцев с серьезными лицами — они работают на Всемирную продовольственную программу. Как и многие гуманитарные работники, каких Идрис встречал в Кабуле, они слегка пугают своей бывалостью — ничем их, кажется, не проймешь.
Идрис говорит Маркосу:
— Красивый дом.
— Скажите это хозяину в таком случае.
Маркос уходит в другой угол и приводит тощего пожилого человека. Густая шевелюра «соль с перцем» зачесана со лба назад. Коротко подстриженная борода, впалые щеки почти беззубого человека. На нем потертый, сильно не по размеру оливковый костюм, какой был в моде, может, году в 1940-м. Маркос улыбается старику с откровенным обожанием.
— Наби-джан? — вопит Тимур, и тут Идрис его тоже вспоминает.
Старик застенчиво улыбается в ответ:
— Простите, мы раньше встречались?
— Я Тимур Башири, — говорит Тимур на фарси. — Моя семья жила на этой же улице!
— О Господь всемогущий! — У старика перехватывает дыхание. — Тимур-джан? А вы, должно быть, Идрис-джан?
Идрис кивает, улыбается.
Наби обнимает обоих. Целует их в улыбающиеся щеки, разглядывает, не веря глазам своим. Идрис помнит, как Наби катал по улице своего хозяина, господина Вахдати, в инвалидном кресле. Иногда останавливался на тротуаре, и они вдвоем смотрели, как Идрис с Тимуром играют в футбол с соседскими детьми.
— Наби-джан живет в этом доме с 1947 года, — говорит Маркос, обнимая Наби за плечи.
— Так вы теперь владеете этим домом? — спрашивает Тимур.
Наби улыбается, увидев изумление у Тимура на лице.
— Я служил господину Вахдати с 1947 по 2000 год, до самой его смерти. Он по доброте своей отписал мне дом, да.
— Он отдал его вам, — говорит Тимур ошалело.
Наби кивает:
— Да.
— Видимо, вы были обалденным поваром!
— А вы, если позволите, были тот еще проказник, насколько я помню.
Тимур похохатывает:
— Далась мне эта стезя добродетели, Наби-джан. У меня для этого есть двоюродный братец.
Маркос, крутя вино в бокале, говорит Идрису:
— Нила Вахдати, жена предыдущего хозяина, была поэтом. Даже слегка известным, как выясняется. Слыхали о ней?
Идрис качает головой:
— Я лишь помню, что она уже уехала из страны, когда я родился.
— Она жила в Париже с дочерью, — говорит Томас, один из немцев, — умерла в 1974-м. Самоубийство, думаю. У нее были проблемы с алкоголем — ну или так пишут, по крайней мере. Кто-то дал мне переводы ее раннего сборника на немецкий, год или два назад, и мне они показались довольно славными. Поразительно сексуальными, насколько я помню.
Идрис кивает, вновь чувствуя себя не в своей тарелке — на сей раз из-за того, что иностранец просветил его в отношении афганского сочинителя. Он слышит, как в паре шагов от него Тимур оживленно обсуждает с Наби арендные цены. На фарси, разумеется.
— Вы представляете вообще, сколько могли бы запросить за такой дом, Наби-джан? — говорит он старику.
— Да, — отвечает Наби, кивает, смеется. — Я в курсе цен в городе.
— Да вы этих ребят могли обобрать!
— Ну…
— А вы их пускаете за так.
— Они приехали помогать нашей стране, Тимур-джан. Оставили свои дома и приехали. Неправильно будет, если я их, как вы выразились, «оберу».
Тимур стонет, выхлебывает остаток питья.
— Ну, либо вы терпеть не можете деньги, старина, либо вы куда лучше меня как человек.
Амра заходит в комнату, облаченная в темно-синюю афганскую рубаху поверх линялых джинсов.
— Наби-джан! — восклицает она.
Наби слегка ошалевает, когда она расцеловывает ему щеки и берет его под ручку.
— Я обожаю этого человека, — заявляет она всем. — И я обожаю его смущать.
Это она говорит Наби — на фарси. Тот качает головой и смеется, чуть краснея.
— Может, и меня смутишь? — говорит Тимур.
Амра постукивает ему в грудь:
— Этот — прямо беда.
Они с Маркосом целуются три раза в щеку, по-афгански, потом — с немцами.
Маркос берет ее за талию:
— Амра Адемович. Самая работящая женщина Кабула. Не злите эту девушку. И к тому же она вас всех перепьет.
— Проверим? — говорит Тимур и тянется за стаканом на баре позади себя.
Старик Наби с извинениями удаляется.
Еще час или около того Идрис общается с гостями — ну или пытается. Уровень алкоголя в бутылках падает, а разговоры делаются громче. Идрис слышит немецкую, французскую и, вероятно, греческую речь. Он выпивает еще водки, догоняется тепловатым пивом. В одной группе он собирается с мужеством и вбрасывает анекдот про муллу Омара, который он выучил на фарси дома в Калифорнии. Но шутка плохо переводится на английский, и пересказывать ее мучительно. Никому не смешно. Он перебирается к другим, слушает разговор об ирландском пабе, что скоро откроется в Кабуле. Есть общее мнение, что долго паб не протянет.
Он обходит комнату с теплым пивом в руках. Никогда ему не было просто на таких сборищах. Пытается занять себя изучением интерьера. Постеры Бамианских Будд, состязаний бузкаши, гавани греческого острова под названием Тинос. Никогда не слыхал о таком. Он замечает в прихожей фотографию — черно-белую, мутноватую, словно сделанную самодельным фотоаппаратом. На нем девочка с длинными черными волосами, спиной к объективу. Пляж, она сидит на камне лицом к океану. Нижний левый угол снимка будто бы подпален.
На ужин — баранья нога с розмарином, нашпигованная зубчиками чеснока. Салат с козьим сыром и паста с соусом песто. Идрис накладывает себе немного салата и ковыряет его, засев где-то в углу. Замечает Тимура с двумя юными симпатичными голландками. Прием поклонниц, думает Идрис. Взрыв хохота, одна из девушек трогает Тимура за коленку.
Идрис выходит с вином на веранду, усаживается на деревянную скамейку. Стемнело, веранда освещена лишь парой голых лампочек, свисающих с потолка. Отсюда ему открывается вид на некое жилье в глубине сада, силуэт машины — большой, длинной, старой, скорее всего американской, судя по контурам. Модель сороковых или, может, начала пятидесятых, не разобрать, да Идрис и не спец по машинам. А вот Тимур с ходу бы вычислил — и модель, и год производства, и объем двигателя, и все функции. Машина, похоже, стоит на одних ободах. Собака по соседству выдает стаккато тявканья. В доме кто-то поставил Леонарда Коэна.
— Тихий и Чуткий.
Амра садится рядом, лед звякает у нее в стакане. Ноги босы.
— Твой двоюродный Ковбой, прямо душа компании.
— Неудивительно.
— Он очень симпатичный. Женат?
— С тремя детьми.
— Беда. Веду себя хорошо, раз так.
— Уверен, он от этого только расстроится.
— У меня есть правила, — говорит она. — Он тебе нравится не очень.
Идрис говорит ей, почти честно, что Тимур ближе всего к тому, что называется «брат».
— Но он тебе делает неловко.
Это правда. Рядом с Тимуром ему и впрямь неловко. Тимур ведет себя как образцово-показательный отвратительный афганоамериканец, думает Идрис. Разгуливает по разоренному войной городу, будто здешний, фамильярно шлепает местных по спинам, зовет их «брат», «сестра», «дядя», устраивает целое представление, раздавая деньги нищим из этой своей «бакшишной котомки», как он ее называет, шутит со старухами, которых зовет «мать», уговаривает рассказать их историю на видео, а сам натягивает личину эдакой сокрушенности, делает вид, что он с ними одно, будто никуда не уезжал, будто не тягал штангу в «Голдз» в Сан-Хосе, накачивая себе грудь и живот, когда людей тут закидывали бомбами, убивали, насиловали. Это лицемерно и пошло. И Идриса поражает, почему никто не видит это кривлянье насквозь.
— Это неправда — то, что он тебе сказал, — говорит Идрис. — Мы сюда приехали, чтобы восстановить права на дом наших отцов. Вот и все. И ничего больше.
Амра хмыкает:
— Конечно, я знаю. Думаешь, меня надурили? Я в этой стране имела дело с боевыми командирами и талибами. Все видала. Ни от чего мне шок. Ничем никому меня не надурить.
— Воображаю.
— Ты честный, — говорит она. — Ты зато честный.
— Я просто считаю, что эти люди прошли через такое, что нам их следует уважать. Под «мы» я понимаю нас с Тимуром. Нам повезло, не при нас здесь всё бомбили к чертям. Мы — не эти люди. И нам нельзя прикидываться ими. И мы не имеем права на их истории… Меня понесло.
— Понесло?
— Говорю какой-то бред.
— Нет, я понимаю, — говорит она. — Ты говоришь, что их истории — это подарок тебе.
— Подарок. Да.
Они выпивают еще вина. Разговаривают еще сколько-то, и это для Идриса первый честный разговор с тех пор, как он прибыл в Кабул, — без тонкой издевки, без неявного упрека, ощущаемого от местных, от правительственных чиновников, от этих вот гуманитарных работников. Он спрашивает ее о работе, и она рассказывает, что служила в ООН в Косово, в Руанде после геноцида, в Колумбии, в Бурунди. Работала с детьми-проститутками в Камбодже. В Кабуле она уже год, третий срок, на сей раз — с маленьким НКО, прикрепленным к больнице, а еще они организовали мобильную клинику по понедельникам. Два раза была замужем, разведена, детей нет. Идрису трудно угадать ее возраст, хотя, пожалуй, Амра моложе, чем выглядит. Увядающий блеск красоты, грубая сексуальность — несмотря на желтеющие зубы и мешки усталости под глазами. Через четыре-пять лет, думает Идрис, и этого не останется.
И тут она говорит:
— Хочешь знать, как случилось с Роши?
— Ты не обязана рассказывать, — отвечает он.
— Думаешь, я пьяная?
— А ты пьяна?
— Немножко, — отвечает. — Но ты честный парень. — Она мягко похлопывает его по плечу — с легкой игривостью. — Ты спрашиваешь узнать по правильным причинам. Для других афганцев, как ты, которые афганцы с Запада, это — как это говорите? — глазовать.
— Глазеть.
— Да.
— Как на порнографию.
— Но, может, ты хороший парень.
— Если расскажешь, — говорит он. — Приму как подарок.
И она рассказывает.
Роши жила с родителями, двумя сестрами и маленьким братом в деревне в трети пути между Кабулом и Баграмом. В пятницу месяц назад ее дядя, старший брат отца, приехал навестить их семью. Почти год между отцом Роши и ее дядей шла вражда за собственность, где жили Роши и ее семья: эту землю дядя считал своей по праву — он же старший брат. Но отец передал ее младшему — любимому — сыну. Правда, в тот день, когда дядя явился в гости, все шло хорошо.
— Он говорит, он приехал прекратить воевать.
Готовясь к встрече, мать Роши забила двух кур, наварила большой котел риса с изюмом, купила свежие гранаты на рынке. Когда дядя прибыл, они с отцом Роши поцеловались и обнялись. Отец Роши так крепко обнял брата, что аж оторвал его от ковра. Мать Роши плакала от облегчения. Семья устроилась есть. Все просили второй добавки, а за ней — третьей. Все наелись граната. А затем был чай с тянучками. Дядя попросил разрешения выйти в туалет на двор.
А вернулся он с топором в руках.
— Каким дерево рубят, — говорит Амра.
Первым удар получил отец Роши.
— Роши сказала, что отец даже не успел понять, что происходит. Ничего не видел.
Один удар по шее, сзади. Чуть не отрубил голову начисто. Дальше наступил черед матери. Роши видела, как мать пыталась защититься, но несколько ударов в голову и в грудь — и тишина. Дети уже кричали и убегали. Дядя погнался за ними. Роши увидела, как одна сестра несется в прихожую, но дядя поймал ее за волосы и прижал к полу. Другая сестра успела добежать. Дядя погнался за ней, и Роши слышала, как он выбивает дверь в спальню, крики, затем — тишина.
— Ну. Роши, она решить сбегать с маленьким братом. Бегут из дома, бегут к дверям, а они закрыты. Дядя закрыл, конечно.
Они побежали на задний двор, от паники и отчаяния забыв, вероятно, что калитки наружу там нет, никакого выхода, а стены слишком высокие, не перелезть. Когда дядя вылетел из дома и погнался за ними, Роши увидела, как ее пятилетний брат прыгает в тандыр, а там всего час назад мать пекла хлеб. Роши слышала, как он кричит в огне, и тут споткнулась и упала. Она повернулась на спину как раз вовремя — увидела синее небо и падающий топор. А потом ничего.
Амра умолкает. Внутри Леонард Коэн поет вживую «Кто огнем».
Даже если б он мог говорить — а сейчас никак, — Идрис не знал бы, что тут уместно сказать. Может, выразил бы свою бессильную ярость, если б это устроили талибы, или «Аль-Каида», или какой-нибудь маньяк-моджахед. Но тут не свалишь на Хекматияра, муллу Омара, бин Ладена, Буша и его «Войну с террором». Обыденная, бытовая причина резни делает ее кошмарнее, намного тоскливее. Приходит на ум слово бессмысленный, но Идрис отметает его. Люди всегда так говорят. Бессмысленный акт насилия. Бессмысленное убийство. Как будто можно совершить осмысленное убийство.
Он думает о девочке Роши в больнице, свернувшейся калачиком под стеной: пальчики на ногах поджаты, детское выражение лица. Трещина в макушке ее обритой головы, а из нее выпирает поблескивающая масса мозга, с кулак величиной, будто узел на сикхском тюрбане.
— Она сама тебе это рассказала? — спрашивает он наконец.
Амра тяжело кивает:
— Она помнит очень ясно. Каждую деталь. Она может рассказать тебе каждую деталь. Желаю, чтобы она может забыть, потому что плохие сны.
— А с братом что случилось?
— Слишком много ожогов.
— А дядя?
Амра пожимает плечами.
— Они говорят — будь осторожна, — говорит она. — В моей работе они говорят — будь осторожна, будь профессионал. Нехорошо привязываться. Но Роши и я…
Тут музыка вдруг умолкает. Опять вырубили электричество. Несколько мгновений темно, один лунный свет. Идрис слышит, как люди в доме ворчат. Быстро оживают галогеновые фонари.
— Я воюю за нее, — говорит Амра. Взгляда не поднимает. — Я не останавливаюсь.

На следующий день Тимур с немцами едет в город Исталиф, известный своими гончарнями.


— Давай с нами.
— Я останусь, почитаю, — отвечает Идрис.
— В Сан-Хосе почитаешь, братан.
— Мне надо отдохнуть. Я, похоже, перебрал вчера вечером.
Немцы забирают Тимура, Идрис лежит некоторое время на кровати, смотрит на поблекший рекламный плакат шестидесятых, висящий на стене: четверка улыбчивых светловолосых туристов шагает по берегу озера Банде-Амир — пережиток его кабульского детства, еще до войны, до развала. После полудня отправляется гулять. Обедает кебабом в маленьком ресторане. Трудно есть с удовольствием: чумазые детские лица обращены к нему через стекло, смотрят, как он обедает. Невыносимо. Идрис признает, что Тимуру с этим проще, чем ему. Тимур устраивает из этого игру. Как сержант на плацу, свистает нищую ребятню, выстраивает в очередь и извлекает из «бакшишной котомки» несколько банкнот. Вручает каждому по одной, всякий раз щелкает каблуками и салютует. Дети обожают эту забаву. Салютуют в ответ. Зовут его «кака». Иногда виснут у него на ногах.
После обеда Идрис ловит такси и просит отвезти его в больницу.
— Но сначала заедем на базар.

Он несет коробку по коридору, мимо граффити на стенах, мимо палат с пластиковыми занавесками вместо дверей, мимо шаркающего босыми ногами старика с повязкой на глазу, мимо пациентов, лежащих в удушающе жарких комнатах без лампочек. Всюду кислый запах тел. В конце коридора он останавливается перед шторой, прежде чем отдернуть ее. Чувствует, как екает сердце при виде ребенка — девочка сидит на краю кровати. Перед ней на коленях Амра, чистит ей зубки.


На другой стороне кровати сидит худощавый, обожженный солнцем мужчина, у него всклокоченная борода и колючие темные волосы. Когда появляется Идрис, он быстро вскакивает, прикладывает ладонь к груди и кланяется. Идриса вновь поражает, как легко местные вычисляют озападнившихся афганцев, как запах денег и могущества наделяет его в этом городе незаслуженным почтением. Человек говорит Идрису, что он — дядя Роши, по материнской стороне.
— Ты вернулся, — говорит Амра, обмакивая зубную щетку в чашку с водой.
— Надеюсь, это ничего.
— Почему нет, — говорит она.
Идрис прокашливается.
— Салаам, Роши.
Девочка взглядывает на Амру — за разрешением. Говорит она нерешительным, тонким шепотом.
— Салаам.
— Я принес тебе подарок.
Идрис ставит коробку, открывает. Глаза у Роши оживляются: Идрис достает маленький телевизор и видеомагнитофон. Показывает четыре фильма, которые он ей купил. В основном в магазине были индийские или приключенческие киношки, с восточными единоборствами, — Джет Ли, Жан-Клод Ван Дамм, все фильмы со Стивеном Сигалом. Но ему удалось найти «Инопланетянина», «Четвероногого малыша», «Историю игрушек» и «Стального гиганта». Он все их смотрел со своими детьми.
Амра спрашивает у Роши на фарси, какой фильм она хочет смотреть. Роши выбирает «Стального гиганта».
— Тебе понравится, — говорит Идрис. Ему, оказывается, трудно смотреть на нее. Взгляд постоянно сползает на ужас у нее на голове — на блестящую шишку мозговой ткани, на сетку вен и капилляров.
В этом конце коридора нет розеток, Амра какое-то время ищет удлинитель — и вот наконец появляется картинка на экране, и губы Роши разъезжаются в улыбке. В этой улыбке Идрис видит, как мало он знает о мире, даже в свои тридцать пять, — о его дикости, жестокости и безграничном зверстве.
Амра уходит к другим пациентам, Идрис садится рядом с Роши на кровать и смотрит с ней фильм. Дядя — молчаливое, непроницаемое присутствие. На середине фильма отключают электричество. Роши принимается плакать, дядя склоняется, дотягивается до нее со стула и грубо хватает за руку. Шепчет ей на пуштунском, обрывисто, резко, Идрис не знает этого языка. Роши отшатывается, пытается вырваться. Идрис смотрит на ее маленькую ручонку, утонувшую в дядиной хватке с побелевшими костяшками.
Идрис надевает куртку:
— Я завтра еще приду, Роши, и мы посмотрим другое кино, если захочешь. Хорошо?
Роши сворачивается в комок под одеялом. Идрис смотрит на дядю, представляет, что бы Тимур с ним сделал, — Тимур, в отличие от Идриса, не способен сдерживать простые эмоции. «Дай мне десять минут с этим человеком», — сказал бы он.
Дядя провожает его. На лестнице он ошарашивает Идриса:
— Тут настоящий пострадавший — я, сахиб. — Он, вероятно, уловил выражение лица Идриса и поэтому добавляет: — Конечно же, она пострадала. Но и я тоже, вот что. Сами понимаете, вы же афганец. Но иностранцы эти, они не понимают.
— Мне надо идти, — говорит Идрис.
— Я — маздур, простой рабочий. Я зарабатываю доллар или два в хороший день, сахиб. И у меня самого пятеро детей. Один — слепой. А теперь еще это. — Вздыхает. — Иногда я думаю — да простит меня Господь, — говорю себе, может, Аллаху следовало дать Роши… ну, вы понимаете. Было бы лучше. Потому что я вас спрашиваю, сахиб, какой мальчик теперь на ней женится? Она никогда себе мужа не найдет. И кто тогда о ней позаботится? Придется мне. Вечно.
Идрис понимает, что загнан в угол. Достает кошелек.
— Чем можете, сахиб. Не для меня, конечно. Для Роши.
Идрис вручает ему пару купюр. Дядя смаргивает, смотрит на деньги. Начинает было:
— Две… — но захлопывает рот, словно опасаясь, что Идрис поймет свою ошибку.
— Купите ей приличную обувь, — говорит Идрис и спускается по ступенькам.
— Аллах благослови вас, сахиб, — кричит ему вслед дядя. — Вы хороший человек. Добрый, хороший человек.

Идрис является и на следующий день, и после. Вскоре это входит в обычай, и он проводит с Роши каждый день. Узнает всех санитаров по имени, медбрата, который обслуживает первый этаж, уборщика, тощих усталых охранников у ворот больницы. Он держит свои посещения в тайне, насколько может. Когда звонил домой, Нахиль о Роши не рассказывал. Тимуру он тоже не говорит, куда ходит, почему не ездит с ним в Пагман или на встречу с чиновником из Министерства внутренних дел. Но Тимур все равно узнаёт.


— Молодец, — говорит. — Достойно поступаешь. — Умолкает, а потом добавляет: — Только осторожней.
— В смысле — перестать туда ходить?
— Мы через неделю уезжаем, братан. Не стоит ее к себе слишком привязывать.
Идрис кивает. Размышляет, не ревнует ли его Тимур — хоть слегка — к Роши, а может, даже обиделся, что Идрис лишил его такой шикарной возможности изобразить героя. Вот Тимур появляется, как при замедленной съемке, из горящего здания с ребенком на руках. Толпа вопит от восторга. Идрис намерен не дать Тимуру выпендриваться за счет Роши.
И все же Тимур прав. Они через неделю возвращаются домой, а Роши уже зовет его «кака Идрис». Если опаздывает, она волнуется. Обвивает его за талию, по лицу — волна облегчения. Его посещений она ждет больше всего, сама ему сказала. Когда смотрят кино, она иногда вцепляется ему в руку обеими своими. Когда не с ней, он часто думает о светлых золотистых волосках у нее на руках, о ее узких светло-карих глазах, хорошеньких ступнях, круглых щечках, о том, как она складывает подбородок в чашечку ладоней, когда он читает ей детские книги, что купил в книжном магазине рядом с французским лицеем. Несколько раз он вскользь представил, как привезет ее в Штаты, как она сойдется с его мальчишками, Заби и Лемаром. В этом году они с Нахиль обсуждали возможность третьего ребенка.
— Что дальше? — спрашивает Амра накануне его запланированного отъезда.
В тот день Роши подарила Идрису картинку на листе больничной медкарты: две фигурки из палочек вместе смотрят телевизор. Он ткнул в ту, что с длинными волосами.


Достарыңызбен бөлісу:
1   ...   12   13   14   15   16   17   18   19   ...   56




©engime.org 2024
әкімшілігінің қараңыз

    Басты бет