Дебора Макдональд Джереми Дронфилд Очень опасная женщина. Из Москвы в Лондон с любовью, ложью и коварством: биография шпионки, влюблявшей в себя гениев

Глава 8. На волосок от войны. Июнь – июль 1918 г

жүктеу/скачать 8,39 Mb.

бет	3/8
Дата	26.06.2018
өлшемі	8,39 Mb.
	#44609

1 2 3 4 5 6 7 8

Глава 8. На волосок от войны. Июнь – июль 1918 г.
Локарт передумал. Почти за одну ночь он совершенно изменил свои убеждения и позицию. Его вера в большевиков, которая постепенно ослабевала в апреле – мае, улетучилась в июне. На них нельзя полагаться, их нельзя убедить оказать поддержку британской интервенции против Германии. В таком случае интервенция должна начаться, хотят ее большевики или нет.

Во время своего приезда в Петроград в начале июня он встретился с офицером, приехавшим из Архангельска, который убедил его в том, что интервенция состоится, но не надолго²²⁵. Это было характерно для британского правительства: они настаивали на интервенции, но колебались и тянули время, когда речь заходила о ее обеспечении. Ну, это придется изменить.

По возвращении в Москву он отправил в Лондон поразительное сообщение: если они собираются предпринять военные действия на Севере России, то это должно произойти в ближайшем будущем. Если нет, то он уходит в отставку²²⁶. Министр иностранных дел Артур Бальфур кудахтал как курица, узнав о таком удивительном развороте на 180 градусов. Локарт должен научиться понимать тонкости и сложности международной дипломатии, настаивал Бальфур. Но у Локарта не было ни терпения, ни времени на тонкости и сложности дипломатов. У него и своих сложностей было достаточно, и ситуация становились все более и более рискованной. Он установил тайный контакт с антибольшевистским движением Савинкова в апреле, еще до его неудавшегося государственного переворота; теперь начал ввязываться в это еще глубже.

Его надежда развернуть большевиков против Германии рассыпалась на мелкие кусочки – и началось это с приезда в Москву графа Мирбаха. 15 мая – в тот самый день, когда Локарт и Кроуми встретились с Троцким и услышали, что война с Германией неизбежна, – Ленин встречался с Мирбахом и предложил ему сделку. Германия должна принять политику большевиков в России и пообещать не вмешиваться в ее внутренние дела. В обмен на это Россия обещала дружеские и выгодные торговые отношения с Германией²²⁷. Ленин сказал Локарту, что сделает все необходимое для того, чтобы Россия не стала театром военных действий для англичан и немцев. Локарт не догадывался, что это и было у него на уме. Если договор будет ратифицирован, он положит конец всяким чаяниям Великобритании в России, кроме тщетной надежды победить и Германию, и большевиков путем военных действий.

12 июня, пока Мура была занята своей шпионской работой, был подписан мирный договор между гетманской Украиной и большевистской Россией²²⁸. Он не положил конец ни враждебности между ними, ни шпионской деятельности, но уничтожил надежду Локарта и Хилла – а также Троцкого и ЧК – на окончательный разрыв.
В сердцевину этой запутанной политики вторглась самая важная и неотложная человеческая проблема. Через месяц после их последней страстной встречи в Москве Мура обнаружила, что беременна от Локарта.

Как только смогла, в последние дни июня она поехала в Москву, чтобы сообщить ему эту новость. Их шутки о гипотетическом малыше, которого родит ему Мура, – они будут кормить его сырым мясом, и он будет отлично играть в футбол – внезапно стали реальностью.

И снова Мура удивилась своим чувствам. Это событие подтвердило для нее тот факт, что Локарт – мужчина, с которым она хотела быть рядом и без которого она не могла жить. «Целый день мысль о тебе не покидает меня, и я чувствую себя потерянной без тебя – вот что ты сделал со мной, милый, бессердечная ты сосулька!»²²⁹ Она трепетала от мысли, что может родить ему сына; ни у одного из них не было ни малейшего сомнения в том, что это будет мальчик, и они называли его «маленький Вилли» или «маленький Питер», если были в более серьезном настроении. Благополучие Муры и ребенка прибавилось к растущему числу проблем, которые омрачали жизнь Локарта и днем и ночью.

Перед ними обоими встал вопрос, как быть с маленьким Питером и их будущим. У него в Англии была жена, а у нее в Эстонии – муж, которых нельзя было сбрасывать со счетов, не говоря уже о других детях Муры. Что с ними будет? Было решено, что Мура должна поехать в Йендель – с ее возможностями свободно разъезжать и опытом пересечения границ это не представляло труда. Ее целью было умудриться затащить Ивана в постель. Таким образом, когда ребенок родится, законность его появления не окажется под сомнением, и двое влюбленных смогут делать все, что захотят, не покрывая позором своего малыша.

Это был отчаянный план и ужасная перспектива. Это было необычно для Муры, но ей хотелось уклониться от исполнения такой роли, и она откладывала отъезд из Москвы. Проведя месяц без его объятий, поцелуев, присутствия, она льнула к Локарту. Но в конце концов ей пришлось от него оторваться. Его положение в России с каждой неделей становилось все более шатким, и, когда Мура села в поезд, идущий в Петроград, в четверг 4 июля, существовала возможность, что его уже не окажется в Москве к ее возвращению.

Мура приехала в Петроград и обнаружила ожидающее ее письмо. Оно было от Ивана. Она связывалась с ним, чтобы предложить навестить его, но захочет ли он видеть ее теперь? В последний раз они были вместе в начале года, и отношения их были в состоянии холодной неприязни. Знал ли он о Локарте? Раскрыв письмо и пробежав его глазами, она с облегчением выяснила, что он зовет ее приехать в Йендель²³⁰. Это облегчение было с оттенком вины. Муру тревожил предстоящий заговор. «Я нежно люблю своих детей, – написала она Локарту из Петрограда, – и если поставлю их в ложное положение, не говоря уже о том, чтобы их потерять… то это причинит мне сильную боль». Но ее решимость осталась: «Это ничуть не влияет на мое решение и ни на мгновение не заставляет меня думать: «не лучше ли бросить его и вернуться к старой жизни», – я с таким же успехом могла бы думать о том, чтобы отказаться от света и воздуха»²³¹.

Каковы бы ни были ее чувства, она ничего не могла сделать немедленно. Между Петроградом и Эстонией не ходили поезда, и поэтому она намеревалась поехать на той же почтовой тройке, которая увезла ее детей в марте, и с тем же самым сопровождающим. Но, задержавшись с отъездом из Москвы, она опоздала на этот транспорт. Ей пришлось оставаться в Петрограде и ждать возвращения нужного человека²³².

Город превратился в место бедствия – он «умирал естественной смертью» от нищеты и голода²³³. Случались вспышки холеры, когда каждый день появлялось более трехсот заболевших²³⁴. Не хватало всего, и Мура вместе с матерью теперь зависели от посылок с мукой, которые отправляли Локарт или Денис Гарстин из Москвы, где продуктов было много, если у вас имелись деньги, чтобы платить за них все быстрее растущую цену.

Пока она возвращалась к своей привычной жизни – работа, встречи с Кроуми и другими сотрудниками посольства, собирание слухов, написание ответов на письма Локарта, – ситуация внезапно приняла драматический оборот. В Москве в субботу 6 июля, через два дня после возвращения Муры в Петроград, был убит граф Вильгельм фон Мирбах – посол Германии в Москве, заклятый враг Локарта: он был застрелен и взорван ручной гранатой в здании своего собственного посольства.

Приходили путаные сообщения, но «красные» газеты в Петрограде утверждали, что это убийство было инспирировано британскими и французскими агентами империализма. Обуянная страхом, Мура думала о том, как это скажется на Локарте²³⁵.
Это убийство планировалось давно. И что бы ни печатали «красные» газеты в Петрограде, этот заговор родился, готовился и был приведен в исполнение с ведома высших эшелонов руководства ЧК.

Ситуация достигла критической точки во время Пятого Всероссийского съезда Советов – собрания, которое определяло политику правящих партий Российской Советской республики²³⁶. Съезд проводился в Большом театре в Москве и открылся в четверг, 4 июля – в тот самый день, когда Мура уехала в Петроград.

В духе революционной открытости и эгалитаризма, которые еще имели место летом 1918 г., всем партиям, мнениям и инакомыслящим было дано право голоса, и приветствовалось присутствие представителей иностранных миссий в качестве наблюдателей. Локарту в сопровождении капитана Джорджа Хилла и некоторых представителей своей миссии была выделена ложа слева от сцены вместе с представителями французской и американской миссий. Напротив них были ложи центральных держав – Австрии, Венгрии и Германии во главе с невозмутимым и самодовольным графом Мирбахом²³⁷.

Все присутствующие на съезде – делегаты, публика и председатели – лопались от напряжения и враждебности с самого начала. Тысяча двести делегатов со всех концов Советской республики представляли две партии, оставшиеся от неформальной коалиции, которая осуществила Октябрьскую революцию, – большевиков и левых социал-революционеров. Ленинские большевики были, бесспорно, партией власти. Встав во главе, проведя чистку и уничтожив большую часть других, включая анархистов и меньшевиков, они теперь вдвое превышали по численности левых социал-революционеров и были нацелены на установление абсолютной монополии на власть. Пятый съезд Советов быстро превратился в прелюдию к окончательной и смертельной схватке между двумя партиями.

Их взаимная ненависть стала очевидной на второй день съезда, когда руководители левых эсеров стали выражать свое недовольство большевиками, начиная с введения смертной казни и заканчивая продолжающимся обнищанием крестьянства. Самым главным оратором была худощавая, бледная молодая женщина по имени Мария Спиридонова. Полностью преданная делу социалистов, в молодости она снискала себе славу, застрелив жестокого помещика и местного правительственного воротилу. Она обладала неукротимой смелостью, и со сцены Большого театра ругала Ленина по всем пунктам. «Я обвиняю вас в предательстве крестьянства и использовании его в своих собственных целях». Согласно ленинской доктрине, по ее словам, рабочие являлись «лишь навозом». Ее голос был монотонным и скрипучим, но дух был силен, и она пообещала, что, если большевики продолжат унижать и уничтожать крестьян, она обрушит на них то же возмездие, которое постигло царского чиновника двенадцатью годами раньше²³⁸.

Пока театр бушевал шквалом аплодисментов, Ленин сидел спокойно с таким самоуверенным видом, что вызывал у Локарта раздражение. Ленин верил в свою собственную власть и свою собственную безопасность. У него были ЧК, а также полк латышских стрелков – его верная преторианская гвардия – весь театр был окружен и наполнен ими. Он считал, что ему не страшны пистолеты фанатиков, а его новому режиму – политические радикалы.

Спиридонова не закончила; она также обрушилась на немцев, сидевших в своей ложе, потрясая в их сторону кулаком и утверждая, что Россия никогда не станет ни колонией, ни вассалом Германии. Сидевшему рядом с Локартом Джорджу Хиллу пришлось удерживаться от того, чтобы не зааплодировать ей²³⁹. Локарт, который знал, что левые эсеры поддерживают английскую интервенцию не больше, чем большевики, был настроен менее оптимистично.

Антигерманскую тему подхватил Борис Камков – еще один левый эсер и превосходный оратор. Он тоже обратился к ложе, в которой сидели немцы, и метал в них громы и молнии: «Диктатура пролетариата превратилась в диктатуру Мирбаха». Он осудил позорное подобострастие Ленина перед немецкими империалистами, «которые имеют наглость показываться даже здесь в театре». Пока Локарт изумлялся горячности Камкова и его самоубийственному безрассудству, левые эсеры в зрительном зале аплодировали и кричали: «Долой Мирбаха!»²⁴⁰

Снова и снова оккупация Германией Украины и правительство гетмана Скоропадского упоминались как свидетельство намерений Германии в отношении России.

Мирбаха, казалось, совсем не трогали эти открытые обвинения. Как и Ленин, он относился к угрозам левых эсеров всего лишь как к словам. Оба они совершали серьезную ошибку. Ни один из них не знал, что за пределами театра Спиридонова и ее соратники готовились воплотить свои принципы в действие. Они уже заручились необходимой поддержкой в ЧК и были готовы нанести удар.

Около трех часов дня в субботу 6 июля, на третий день съезда, двое сотрудников ЧК прибыли в посольство Германии, расположенное в Денежном переулке. Старшим из этих двоих был Яков Блюмкин – начальник отдела контрразведки антиконтрреволюционного управления. Украинский еврей из Одессы Яков Блюмкин был молод – ему только-только исполнилось двадцать лет, – но имел уже за плечами впечатляющий послужной список в революционных вооруженных силах и занимал одну из самых высоких должностей в ЧК. Его официальной задачей было наблюдение за деятельностью иностранных шпионов и дипломатических миссий, главным образом за немцами. Подобно некоторым другим высокопоставленным сотрудникам ЧК он также был членом партии левых эсеров и близким соратником Марии Спиридоновой. Она участвовала в составлении плана операции, который должен был осуществить Блюмкин²⁴¹.

Блюмкин и его спутник принесли с собой документ, уполномочивающий их обсудить некоторые вопросы с немецким послом, подписанный руководителем ЧК Феликсом Дзержинским и запечатанный по всем правилам ЧК. Помощник графа Мирбаха, на которого произвел впечатление этот документ, провел двух мужчин прямо к послу в гостиную его резиденции.

На самом деле подпись Дзержинского была подделана, печать использована незаконно, а сам документ написан на официальном бланке самим Блюмкиным.

Чекисты обменялись с Мирбахом парой слов, а затем Блюмкин вытащил револьвер и без колебаний сделал несколько выстрелов в графа. Раненый Мирбах пытался скрыться, а немецкие охранники посольства открыли по Блюмкину и его спутнику ответный огонь, когда те выпрыгивали из окна. Во время бегства Блюмкин сломал ногу и был задет немецкой пулей, но для верности метнул в комнату ручную гранату. Двоим чекистам удалось выбраться с территории посольства, они сели в поджидавшую их машину, которая умчала их в их главное управление²⁴².

Они хорошо сделали свое дело. О смерти графа Мирбаха было объявлено чуть позже в этот же день. Немедленно ЧК и большевистское правительство начали взрываться изнутри. Сам Дзержинский попытался арестовать Блюмкина и чекистов – членов партии левых эсеров, но вместо этого сам был посажен ими под арест.

Так началось восстание левых эсеров. Несмотря на насилие, оно не ставило целью совершение государственного переворота; скорее это была попытка заставить большевиков прекратить проводить политику ублажения Германии и эксплуатации крестьян.

В тот же самый день, очевидно, безо всякой связи с событиями в Москве Борис Савинков – лидер воинствующей антибольшевистской оппозиции при тайной поддержке союзников начал наконец свое давно откладываемое восстание. После того как была отменена попытка совершить государственный переворот 1 мая, он готовил новый удар по большевикам, и 6 июля его вооруженные отряды захватили власть в Ярославле – небольшом, но стратегически важном городе на Волге, расположенном на пути между Москвой и Вологдой. Восстание Савинкова финансировалось французской миссией в Вологде в размере миллионов рублей, о чем прекрасно знал Локарт²⁴³.

Большевистская пресса была полна голословных утверждений, будто Великобритания и Франция помогали и Савинкову, и левым эсерам, восстание которых на следующий день распространилось на Петроград. Ранним утром потрясенный возможными последствиями со стороны Германии Ленин телеграфировал своему заместителю Сталину о внутреннем расколе в ЧК. «Убийство совершено явно в интересах монархистов или англо-французских капиталистов, – утверждал он и яростно обвинял предателей – левых эсеров. – Мы собираемся безжалостно ликвидировать их сегодня вечером, и мы скажем народу всю правду: мы на волосок от войны»²⁴⁴.
В Петрограде Мура стала свидетельницей восстания местных левых эсеров, которое вызвало в ней смесь презрения и страха. Презрение – к бедности духа, а страх – перед опасностью, которая могла грозить Локарту. Узнав о восстаниях в Москве и слушая выдумки о том, что в убийстве замешаны союзники, она отложила свою и так уже затягиваемую поездку в Йендель и написала ему, изливая свои страхи: «Ты знаешь, что это может означать, – писала она, имея в виду слухи об участии в этом убийстве союзников. – Я в ужасе, в ужасе»²⁴⁵.

В субботу вечером, в день начала восстания в Петрограде, Мура и Френсис Кроуми пошли вместе посмотреть на место действия. Для всех тех, кто ожидал падения режима большевиков, увиденное стало разочарованием.

Пажеский корпус был престижной военной академией в центре города недалеко от Невского проспекта приблизительно в полумиле от британского посольства. После революции в нем разместился штаб военного крыла левых эсеров, которые должны были защищать Петроград от нападения немцев и белофиннов²⁴⁶. Это здание занимала смешанная банда из нескольких сотен солдат. Большинство из них были молоды, многие были наемниками. Их ряды уменьшились за счет некоторых преданных делу левых эсеров-боевиков, которые боролись с контрреволюционными силами в далеких уголках России – на Кавказе, в Сибири. Когда отряды Красной армии приблизились к зданию и пригрозили арестовать мятежников, если они не сложат оружие, левые эсеры, которые имели слабое представление о том, что на самом деле происходит в Москве, оказали сопротивление. Началась осада. Бойцы Красной армии имели численное преимущество; они установили орудия в торговом пассаже на другой стороне улицы и били по Пажескому корпусу. Левые эсеры отвечали ружейным огнем²⁴⁷.

Стоя вместе с Кроуми среди испуганных, но увлеченных зрелищем зевак в дыму сражения, рассеивающемся по улицам, Мура не получила никаких особенных впечатлений. «Через 40 минут их храбрость иссякла, и они сдались, – написала она Локарту. – Это было смехотворно»²⁴⁸. Некоторые защищавшиеся сдались, другие бежали по крышам. К девяти часам все было кончено. Так пришел конец левым эсерам в Петрограде, тогда как в Москве, будучи более организованными и под лучшим руководством, они продолжали бороться.

Кроуми отнесся к восстанию не так легко, как Мура. Узнав о смерти Мирбаха, он стал уничтожать официальные бумаги; приближался переломный момент, и он счел небезопасным хранить документацию²⁴⁹. Все это было внове для него. Привыкнув командовать на море, он теперь находился в незнакомых водах, плывя в темное царство заговоров и шпионажа, ежедневно имея дело с агентами SIS, пропагандой и антибольшевистскими движениями в Прибалтике, и это заставляло его нервничать.

Он не был человеком, пригодным для такой деятельности, как считала Мура, и не обладал природной осторожностью, необходимой для нее. Она воспользовалась его болтливостью и уязвимостью перед своими чарами и сделала самым ценным для себя источником информации о целях англичан. Она передавала узнанное Локарту, предупреждая его о любых враждебных намерениях и злословии за его спиной, и уверяла его в том, что самые важные люди – сам Кроуми, например, – верны ему. Даже когда волновалась из-за опасных последствий убийства Мирбаха и считала дни до своего отъезда в Йендель, она продолжала собирать информацию.

Одно встревожило ее. Майор Макальпайн (представитель военной миссии, настроенный против Локарта) рассказывал, что Муру «видели в Москве гуляющей с сотрудником посольства Германии». Она высмеяла эту выдумку: «Так как у меня нет никаких знакомых мужчин, за исключением шести англичан, – написала она Локарту, – мне интересно знать, кого из вас приняли за немца. Это просто смешно». Несмотря на пренебрежительное отношение к сплетням, Мура пришла в замешательство от этого рассказа и позаботилась о том, чтобы ее друг – полковник Теренс Кейес из SIS узнал, насколько сильно она настроена против Германии, – пошутила, что это она сама убила Мирбаха перед отъездом в Петроград. «В глубине души, – написала она, – я хотела бы, чтобы это была я…»²⁵⁰

Обладая безграничной, безрассудной храбростью, Мура редко принимала истинную серьезность любой ситуации. Но Локарт, который находился в сильнейшем напряжении, когда вокруг него (а также будущего британских интересов в России) полыхали конфликты и концентрировались опасности, был не столь склонен к беспечности. Сильно скучая по Муре, беспокоясь о ребенке и поражаясь тому, что звучало как чрезвычайно вольные сплетни в английской миссии в Петрограде, он устроил так, чтобы они могли поговорить по телефону, для того чтобы и разуверить ее, и укорить.

Мура от волнения едва смогла говорить. «С трудом сдерживала слезы при мысли о том, что ты находишься на другом конце провода, – написала она сразу же после разговора, – а я не могу взять твое лицо в ладони и целовать твои глаза и губы и броситься в твои объятия»²⁵¹.

Он с пристрастием допросил ее, что она говорила людям и что слышала. Ситуация в Москве была более острая, чем когда-либо; Локарт и Кроуми начали втягиваться в антибольшевистскую деятельность, о которой Мура еще не знала и всю правду о которой Локарт еще не рассказывал даже своим руководителям в Лондоне. Он потребовал, чтобы она рассказала, что говорила Кроуми, и предостерег ее от безрассудности. Она тоже была участницей тайных операций на Украине, которые могли поставить ее в трудное положение, если английские друзья в Петрограде узнали бы о них и неправильно истолковали их цель.

Она, в свою очередь, упрекала его в том, что он принимал ее взбалмошность за неосторожность. «Ты смешной, – дразнила она его потом, – прежде всего потому, что разволновался, когда я заговорила о том, что искали письма, о чем ты подумал? – что я доверила Кроуми секретную информацию? Ты удивительный!» Она постаралась убедить Локарта, что верит лишь половине того, о чем Кроуми рассказывает ей: «И я более осторожна с ним, чем ты думаешь». В действительности же именно у Кроуми были проблемы с осмотрительностью: «Он как граммофон для всех гадких сплетен в посольстве. Вот почему я ищу его общества»²⁵².

Конечно, было нехорошо столь цинично отзываться о друге, к которому она испытывала настоящую симпатию, но Мура, несмотря на легкость тона, была потрясена и негодовала из-за того, что любимый Малыш мог в ней сомневаться. И возможно, слегка встревожена тем, что она чуть менее защищена от внимательных взглядов, чем думала.

Но лишь одно сильно ее беспокоило – безопасность Локарта. В Москве большевики, которые возвращали себе власть в ЧК и решительно чистили ее ряды от левых эсеров, из кожи вон лезли, чтобы загладить свою вину перед немцами, хотя и считали недопустимым, чтобы немецкое посольство охранял батальон немецких войск. Несмотря на распространявшиеся пропагандистские сообщения о том, что за убийством стояли союзники, министерство иностранных дел предложило Локарту телохранителя для защиты.

Мура не очень-то верила всему этому²⁵³. Она ощущала, что в Петрограде растут антианглийские настроения. Свою поездку в Йендель, которая была уловкой с целью защитить нерожденного ребенка от позора, она не могла отменить, и ей все больше и больше казалось, что ко времени ее возвращения Локарт может покинуть Россию или оказаться вовлеченным в какой-нибудь новый конфликт. В те дни она писала ему из Петрограда письмо за письмом до тех пор, пока отъезд больше нельзя стало откладывать.

«Если я останусь там дольше чем на неделю, – писала она, – а я молюсь, чтобы этого не случилось, – но если так будет, ты должен верить, что это только потому, что произошла какая-то заминка с поездами и пропусками. Пожалуйста, пожалуйста, Малыш, не думай ни о чем другом»²⁵⁴.

Накануне отъезда ее надежды угасли, но пренебрежение трудностями и храбрость воскресли, чтобы поддержать их. «Как я все это ненавижу, – писала она, испытывая страх перед обманом, который должна была совершить в отношении мужа, – я просто хочу закричать так, чтобы весь мир услышал, что я люблю тебя… Ты знаешь, что сделала твоя любовь? Она изменила меня, превратив из женщины в мужчину с мужскими порядочностью, чувством юмора, ощущением того, что хорошо, а что плохо. У меня больше нет недостатка в решимости, сэр. Я знаю, чего хочу, и я непременно получу это»²⁵⁵.

С этой мыслью она легла спать, зная, что ей придется встать на заре, чтобы пуститься в утомительный путь.
Глава 9. Через границу. Июль 1918 г.
Понедельник 15 июля, Нарва, Эстония
По-своему это была более тяжелая поездка, чем любая из тех, которые она совершала раньше, тяжелее даже ее опасных двуличных поездок на Украину. С опасностью Мура могла справиться; унижение ранило ее до глубины души. Она никогда – даже год назад – не могла себе представить, что поездка в Йендель может означать для нее что-то иное, кроме удовольствия. Теперь мысль о том, что придется сделать там, наполняла ее отвращением.

Это был долгий, изматывающий день. Поднявшись в темноте еще до зари, она собрала минимум вещей – в кои-то веки ей пришлось путешествовать налегке. В 5:30 села в почтовую повозку – все ту же стародавнюю тройку, которая увозила ее детей в Эстонию и была по-прежнему единственным надежным видом транспорта между Петроградом и пограничной зоной. Когда-то она считалась быстрым средством передвижения, но в век пара и двигателей внутреннего сгорания стала изматывающе медленным пережитком прошлого. Час за часом повозка катилась за тройкой лошадей, часто останавливаясь, чтобы сменить лошадей, и снова продолжала путь со скоростью, которая казалась Муре скоростью пешехода.

К западу от небольшого города Ямбурга²⁵⁶ началась болотистая береговая линия – полоса озер, заболоченных территорий и запруд, соединявшая Россию и Эстонию. Дразнили тянущиеся прямо через болота рядом с дорогой теперь неиспользуемые железнодорожные пути. Здесь начиналась пограничная зона, демаркационная линия. Почтовая тройка остановилась, и тех, кто ехал из России в Эстонию – или Германию, как теперь о ней думала Мура, – встречали немецкие солдаты. Мура чувствовала себя оскорбленной, даже запачканной их присутствием. Она испытывала сильнейший стыд за то, что ее народ мог оказаться настолько жалок, что покорился немецкой оккупации, – люди были «совершенно потерянными, как дети, и позволяли этим свиньям запугивать себя»²⁵⁷.

Пока путешественники медленно тащились по прямой дороге через болота к пограничному городу Нарве, Мура приглянулась одному солдату, который пристроился идти рядом с ней. Мура шла, отвернув от него голову и внутренне содрогаясь. «Вы немка?» – спросил он на родном языке.

Мура обратила на него тяжелый пустой взгляд, пытаясь контролировать свои чувства и создать впечатление, что не понимает языка. Солдат произнес, неловко запинаясь: «Вы русская?»

«Да», – холодно и (как надеялась) дерзко подтвердила она. Да, она русская – как у кого-то могло хватить наглости думать, будто она немка? Она что, похожа на немку? Да как он смеет!

Наконец Мура благополучно перешла границу благодаря ручательству все того же дружески относившегося к ней чиновника, который помог Мики пересечь границу вместе с детьми. В Нарве она направилась на железнодорожный вокзал. Ну, наконец уже цивилизованный вид транспорта! В зале ожидания она села и написала письмо Локарту, выплеснув в нем свои чувства тупым карандашом на единственном листке тонюсенькой бумаги, который был у нее с собой.

«Если существует хоть какая-то телепатия, – написала она, – то ты, Малыш, должен чувствовать то страдание, которое я испытываю. Не знаю, как я смогла пережить этот день». Она старалась выразить, какой позор ощущала, как будто необходимость иметь дело с немцами была предательством по отношению к Локарту и его стране, – «моя личная гордость уничтожена до основания, втоптана в землю каждой секундой прошедшего дня». Лишь мысль о маленьком Питере помогала ей справиться с этим.

Она уже страшилась изнурительной поездки назад, но не настолько, насколько ей были страшны приезд в Йендель и то, что предстояло там сделать. Втискивая слова на оставшихся полях листка, она умоляла: «Малыш, до свидания, мой любимый, моя любовь навсегда, береги себя и будь со мной. Благослови тебя Бог. Целую тебя. Мура ».

Она сложила тонкий листок и убрала подальше в надежде, что будет возможность его отослать. Вероятнее всего, ему придется подождать до ее возвращения. Сумеет ли она вернуться? Будет ли Локарт еще в России? Она знала, что его могли выставить из страны или заставить спасаться бегством – и он станет для нее недосягаем навсегда – или бросить в большевистскую тюрьму. Мура даже думать не хотела о том, что он может быть убит.

Дипломатию можно было считать изжившей себя. Локарт продолжал встречаться со своими доверенными лицами в министерстве иностранных дел, но все показное сотрудничество было уже забыто. Их переговоры и обсуждения превратились в контакты представителей двух государств, находящихся на грани враждебности; они были все еще цивилизованными, даже относились друг к другу уважительно, но каждый держал руку на эфесе меча, вложенного в ножны.

Теперь Локарт полностью встал на сторону интервенции союзников. Единственным способом снова начать войну с Германией на Восточном фронте была поддержка оппозиции большевикам. Пусть будет так. Проблема, которая теперь перед ним стояла, – постоянное, сбивающее с толку создание препятствий, которое заставляло его чуть ли не рвать на себе волосы, – это колебания министерства иностранных дел Великобритании. Те же самые люди, которые препятствовали его плану снова вовлечь Россию в войну посредством дипломатии и горячо настаивали на прямой интервенции, теперь находили тысячу и один материально-технический и политический камень преткновения.

Восстания и антибольшевистские столкновения пылали по всей России. Полки белогвардейцев, меньшевиков, левых эсеров создавали для Красной армии большие трудности, и к середине лета фактически вся Сибирь была в руках антибольшевистских сил. А в министерстве иностранных дел и военном кабинете министров все пытались решить, как воспользоваться этим. Настаивая на интервенции, они обнаружили, что у них недостаточно войск.

Ключом ко всему этому был Чехословацкий корпус. Огромное подразделение из десятков тысяч закаленных в боях солдат – Чехословацкий корпус служил в царской армии и воевал против немцев. После подписания мира, будучи независимым корпусом, получил разрешение большевиков покинуть Россию, чтобы отправиться во Францию и там продолжать воевать в рядах союзников. Так как Германия контролировала северный и южный морские пути, было решено отправить его кружным путем по Транссибирской железной дороге во Владивосток. Это был непростой путь. Железнодорожный транспорт был нерегулярным, и большая его часть использовалась для перевозки бывших немецких и австро-венгерских военнопленных из Сибири в их страны. В пути были постоянные задержки, и чешские и словацкие солдаты начали проявлять все большее нетерпение, и с ними становилось все труднее справляться и большевикам, и их собственному командованию. Троцкий распорядился, чтобы их насильно разоружили, что лишь усилило трения. Легион прекратил движение на восток и начал с боями снова двигаться на запад.

В Мурманске Чехословацкий корпус был нужен англичанам как глоток воздуха. Такой огромный корпус одним махом решил бы проблему нехватки союзных войск и дал бы возможность начать интервенцию. Были разработаны планы захвата жизненно важного направления Архангельск – Москва и установления контроля над Северной Россией. Все эти планы включали использование чехословацких полков и координацию их действий с местными антибольшевистскими силами, такими как небольшая повстанческая армия Бориса Савинкова.

В Москве Локарт отслеживал развитие ситуации и оказывал возможное содействие, одновременно изводя Уайтхолл просьбами поворачиваться живее. В Москве нарастали антибританские настроения, и письма Муры говорили об аналогичном ухудшении ситуации в Петрограде.

В начале июля план англичан стал развиваться не так, как должен был. В Мурманске генерал Пуль, отчаявшись дождаться прибытия хоть Чехословацкого корпуса, хоть американских войск, отложил основную высадку английских войск в Архангельске до августа. Но связь между Москвой и Мурманском была непостоянной, и Локарт, который тайно отслеживал действия повстанцев, не сумел вовремя предупредить Савинкова, чтобы тот не начинал восстание в Ярославле (ключевом пункте, где дорога из Москвы в Архангельск пересекала Волгу) в день акции левых эсеров в Москве²⁵⁸. Несколько сотен его бойцов вступили в схватку в городе с частями Красной армии и теперь подверглись безжалостной резне.

В других местах все еще была надежда. Один полководец Красной армии на Юге России переметнулся на сторону левых эсеров и повернул свои войска против правительства, намереваясь создать отдельную республику на реке Волге и объявить войну Германии. Красная армия разрывалась на куски снаружи и изнутри, а тем временем Чехословацкий корпус продолжал агрессивное продвижение на запад, устремляясь к следующему большому поворотному пункту в революционной войне.

На пути корпуса стоял уральский город Екатеринбург. Здешняя равнинная, однообразная местность²⁵⁹ совершенно ничем не примечательна; но ей было суждено стать местом с самой постыдной репутацией в России. В простом, скучном, но вполне комфортабельном купеческом доме в центре города жил бывший царь Николай II со своей супругой и пятерыми детьми, проводя там небогатые на события месяцы своего заточения и не зная о том, что в конечном счете их ждет. Этот вопрос был скоропалительно решен при приближении Чехословацкого корпуса. Когда его полки начали окружать Екатеринбург, в ночь с 16 на 17 июля глава местной ЧК принял решение казнить всю семью – родителей, детей и немногих оставшихся при них слуг. Убийства были осуществлены в доме в ту же ночь одним жестоким ударом.

Весть о нем достигла Москвы на следующий день, и Локарт был первым, кто телеграфировал о нем внешнему миру, вызвав потрясение²⁶⁰.

Его собственное положение ухудшалось с каждым днем. Союз Великобритании с Чехословацким корпусом был фактом, который поставил Великобританию в положение государства, находящегося косвенным образом в состоянии войны с Россией, и большевики теперь смотрели на Локарта с явным подозрением. Его защищали только дружеские отношения, которые он наладил с некоторыми членами правительства среднего уровня, а также его пробольшевистская репутация (в которой уже стали сомневаться). Всем английским служащим в Москве и Петрограде было запрещено совершать поездки, и больше не было безопасного способа напрямую связаться с внешним миром. Казалось, прошла целая вечность с тех пор, когда он получил какую-либо весточку от Муры. Беспокойство о ее безопасности начало превращаться в отчаяние.
20 июля, Йендель
Она не сможет пройти через это. Это было хуже, чем ей представлялось. Чувства, которые ее охватили при приближении к границе, когда немецкий солдат пытался с ней флиртовать, были ничто по сравнению с негодованием и отвращением, которые она испытывала теперь.

Иван, ее так называемый муж, бывший офицер и царский дипломат, верный сын России, полностью перешел на сторону немцев. Он, в сущности, сам превратился в немца. Как будто не было их уже достаточно в Эстонии; немецкие солдаты были повсюду. Немецкий офицер даже гостил в Йенделе, который когда-то был ее домом, местом отдыха ее английских друзей! Вместо того чтобы остерегаться его как вражеского оккупанта, ее муж оказал ему гостеприимство, он обедал и ужинал со всей семьей. Мура была потрясена²⁶¹.

Догадывался ли этот офицер о ее презрении или нет, но Иван, безусловно, его заметил. Вскоре они, как и прежде, начали спорить о политике. Иван обвинял ее в поддержке союзников, что являлось правдой лишь наполовину, но значимой; он тоже был их другом до тех пор, пока ему не стало удобно перестать им быть. А что с его верностью Эстонии? Лояльность владельца Йенделя новым хозяевам привлекала на его сторону немногих местных жителей. Немецкие оккупанты в Эстонии вели себя во многом точно так же, как и на Украине. Прибалтийским немцам отдавалось предпочтение перед этническими эстонцами в правительстве; рабочих перестали нанимать на работу, а их заработки стали сокращать, газеты и эстонские культурные общества – запрещать, а колонистам из Германии прибалтийские помещики начали предлагать сельскохозяйственные земли, так как многие из них хотели, чтобы Эстония полностью вошла в Германию²⁶². Эта бывшая провинция Российской империи, которой не хватало независимости, но которая, по крайней мере, имела какую-то свою культурную идентичность, подверглась основательному онемечиванию, и от этого Муру просто тошнило.

Иван предложил ей выбор – он или ее убеждения²⁶³.

Даже если бы она и смогла подчиниться какому-нибудь мужчине, это был бы не Иван. До приезда сюда она беспокоилась о нравственной стороне сознательного введения его в заблуждение. Прежде всего это означало бы обман и ее детей. Но теперь чувствовала, что не может пройти через весь этот обман совершенно по другим причинам. Муру трясло от прикосновений мужа. Этот человек, с которым у нее был роман, который составлял ее жизнь, которому она родила двоих детей, вызывал у нее физическое и нравственное отвращение.

Она написала Локарту: «Мне хочется закричать и сказать, что я не собираюсь больше это терпеть. Лишь мысль о нем, нашем еще неродившемся мальчике, останавливает меня – но я не знаю, Малыш, смогу ли выполнить наш план в конечном счете»²⁶⁴. Единственное, чего ей хотелось, – это бросить все и поспешить назад в Россию к своей большой любви.

Слабым утешением было то, что ее дети остаются в безопасности до тех пор, пока Эстония находится под управлением военных. В сельской местности был наведен порядок, бандитствующие крестьяне и вредители затаились на время. Но она скучала по своим детям, по возможности обнять их и беспокоилась об их будущем. Но даже они не были достаточно крепкими узами, которые могли удержать ее в Йенделе, по сравнению с тягой к Локарту.

Отбросив в сторону свои планы, швырнув Ивану в лицо его ультиматум и забыв о своем материнском долге, она уехала из Йенделя, отправившись назад, в сторону границы. Будущее могло само позаботиться о себе; на тот момент она хотела свободы. И Локарта.
Дни британской миссии в Москве были сочтены. Будущее союзников в России выглядело мрачным – если только они не укрепят свои силы и не войдут в нее как победители. Чехословацкий корпус контролировал Центральную Россию, но союзники не имели ничего ему равноценного. Между тем восстание Савинкова, локализованное в Ярославле, сходило на нет. Оно распространилось на близлежащие небольшие города, но ему не удалось получить поддержку и оружие, необходимые, чтобы выстоять против Красной армии. В воскресенье 21 июля после двухчасового сражения несколько сотен оставшихся в живых бойцов Савинкова сдались²⁶⁵. Борис Савинков скрылся; он снова объявится, чтобы доставлять проблемы большевикам, но по планам союзников был нанесен сокрушительный удар. Любые войска, высадившиеся в Архангельске, теперь имели мало шансов на то, чтобы добраться до Москвы, если только они не были бы достаточно многочисленны.

25 июля охваченные паникой посольства Великобритании, Франции, США и Италии, которые беспомощно отсиживались в Вологде с весны, следя за ситуацией, но играя незначительную роль в любой реальной дипломатии, внезапно свернули свой лагерь и бежали в Архагельск, где их ждали два корабля, чтобы эвакуировать. На этот шаг их подтолкнуло сообщение генерала Пуля, в котором говорилось, что его войска того и гляди высадятся в Архангельске. Послы хотели избежать возможности стать заложниками русских, так что все нужно было делать очень быстро; некоторые отставшие англичане опоздали, и им пришлось бежать по причалу и карабкаться на борт, когда корабли уже отшвартовывались²⁶⁶.

«Так закончился вологодский эпизод, – горько записал Локарт в своем дневнике, – совершенно бестолково в лучшем случае»²⁶⁷.

Локарт вместе с горсткой своих сотрудников теперь был изолирован в Москве, а Кроуми и его небольшая группа оказались отрезанными в Петрограде. Ни Локарт, ни Кроуми не получили предупреждения об отъезде послов; безусловно, и большевики тоже. Они правильно догадались, что военное вторжение неизбежно. Несмотря на уверения комиссара по иностранным делам Георгия Чичерина, Локарт знал, что он и его люди, по сути, стали потенциальными заложниками в акции союзников. Их могли схватить в любой момент²⁶⁸.

После встречи с Чичериным Локарт возвратился в свои апартаменты в гостинице «Элит» и начал готовить всех к отъезду. Было решено, что после его отъезда капитан Джордж Хилл и Сидней Рейли останутся в России и продолжат свою контрреволюционную деятельность под прикрытием²⁶⁹. Все остальные должны уехать.

Локарт мрачно подсчитал, что уже прошло десять дней с того момента, когда Мура уехала из Петрограда в Эстонию, а он все еще не получил от нее никаких вестей²⁷⁰. Десять дней . У него было с собой одно из ее последних писем. «Если я задержусь там дольше чем на неделю, – писала она, – ты должен верить , что это только из-за какой-то проблемы с поездами и пропусками. Пожалуйста, пожалуйста, Малыш, не думай больше ни о чем». Она обещала, что, как только снова окажется в России, приедет прямо в Москву – «если это еще будет возможно»²⁷¹.

Если это будет возможно . Она, равно как и он, знала о риске того, что его может и не быть здесь тогда. Десять дней молчания, неведения; целых три недели прошло с тех пор, как он в последний раз видел ее и держал в своих объятиях. Это было невыносимо. Может ли он уехать, не увидев ее? Как он вообще узнает, что с ней случилось, если уедет сейчас?

Пока вокруг него шли приготовления к отъезду, Локарт впал в оцепенение. Он откладывал отъезд. На следующий день от Муры по-прежнему не было вестей, но он все еще медлил. Его охватывало какое-то безумие. Он не мог спать, заниматься делами, сконцентрироваться на какой-либо мысли, кроме мысли о ней. Он часами напролет сидел в своей комнате, бездумно раскладывая пасьянс за пасьянсом, и «изводил Хикса дурацкими вопросами»²⁷². Всегда терпеливый и верный Хикс все понимал. Ему нравилась Мура, и у него был собственный романтический интерес в том, чтобы остаться, – Люба Малинина: наряду с Мурой она стала частью маленького интимного круга, сложившегося вокруг Локарта и Хикса²⁷³. Но терпение и преданность имели предел. Наступил еще один день, а вестей по-прежнему не было. Отъезд нельзя было откладывать вечно; вскоре Локарту придется принять решение уезжать.

В воскресенье днем, через три дня после бегства посольств из Вологды и неделю после провала восстания Савинкова, в комнате Локарта зазвонил телефон. Он поднял трубку и в приливе острой радости услышал знакомый голос, доносившийся из потрескивавшей трубки. Это была Мура, и она находилась в Петрограде, живая и здоровая, запыхавшаяся от своего приключения. В тот вечер она должна была сесть на поезд, отправлявшийся в Москву. Она приедет к нему завтра.

Подавленность и апатию Локарта как рукой сняло. «Реакция была поразительной, – вспоминал потом он. – Теперь ничто не имело значения. Если бы только увидел Муру, я смог бы встретить любые испытания и неприятности, которые будущее могло приготовить для меня»²⁷⁴.
Как только Мура оказалась в объятиях Локарта, она рассказала ему свою историю. Поездка из Эстонии стала ужасным испытанием – целых шесть дней из Йенделя в Петроград, часть пути пришлось проделать пешком, преодолевая опасности и трудности, таясь или пуская в ход свои чары, чтобы пройти мимо немецких пограничников. (Месяцы спустя она узнала, что чиновник, который помог ей тогда перейти границу, был арестован за содействие английской шпионке; ему показали заведенное на нее досье.)²⁷⁵ Но сейчас она была здесь, рядом с ним, живая и переполненная любовью, как всегда. Чтобы отпраздновать это событие, парочка отправилась ужинать в «Яр» – еще один колоритный ночной ресторан в Петровском парке²⁷⁶.

Вне себя от радости, что Мура снова с ним, Локарт, возможно, не подумал о том, чтобы подвергнуть сомнению ее рассказ. Шесть дней – это долгий срок, чтобы преодолеть более 300 километров даже притом, что ей пришлось идти пешком двадцать две версты²⁷⁷ от Нарвы до Ямбурга, о чем ей было известно заранее («я буду красива и стройна», – писала она)²⁷⁸. Ореол тайны всегда будет окружать эту поездку. В поздние годы жизни она еще больше преувеличит этот рассказ, утверждая, что прошла пешком весь путь от Йенделя до Петрограда²⁷⁹. Вопрос о том, что она по пути, возможно, была где-то еще или провела в Йенделе меньше времени, чем рассказывала, Локарт никогда не поднимал – по крайней мере, об этом он никогда не писал. Он был единственным источником рассказа об этой поездке после ее возвращения²⁸⁰.

Последний этап ее путешествия был быстр, насколько это возможно. Она немедленно села в московский поезд, тогда как раньше ей приходилось ждать, когда будут готовы пропуска, и доставать билеты через своих друзей-дипломатов. Теперь, когда за ней стояла ЧК, она могла ездить, когда ей заблагорассудится, по всей России. И было более чем удивительно, что поездка из Йенделя в Петроград заняла так много времени.

Без сомнения, было чистым совпадением, что на следующий день после приезда Муры в Москву в сотнях километров от нее – в Киеве произошло ошеломляющее и тревожное событие. Во вторник 30 июля был убит фельдмаршал Герман фон Эйхгорн – ненавидимый всеми главнокомандующий немецкими войсками на Украине человек, который фактически стоял над гетманом Скоропадским. В его автомобиль была брошена бомба из проезжавшего мимо такси, которая смертельно ранила и самого фельдмаршала, и его адъютанта. Адъютант капитан Дресслер истек кровью, фельдмаршал Эйхгорн с многочисленными ранами несколько часов провел в госпитале, прежде чем умер от сердечного приступа²⁸¹.

Реакции на это убийство были разными и интересными. Убийца – 23-летний студент из Москвы по имени Борис Донской был арестован на месте преступления. Когда его допрашивали немецкие власти, первый вопрос был: «Вы знаете Локарта? Вы знаете, о ком идет речь?» Они отправили отчет о допросе в Москву, где комиссар по иностранным делам Чичерин передал его краткое изложение сильно удивленному Локарту. Чичерин и его заместитель Лев Карахан были рады такому повороту событий – по их личному мнению, империалистам было поделом за то, что действовали против воли пролетариата²⁸². Можно даже было почти представить себе, что в правительстве большевиков были люди, которые желали смерти немецкого фельдмаршала.

Сначала Донской отрицал любую связь с Локартом или какими-либо англичанами. Он был членом партии левых эсеров и действовал в ответ на репрессии в отношении своих товарищей после убийства Мирбаха. Но к субботе 10 августа, когда его публично повесили в Киеве по приговору немецкого военно-полевого суда, Донской уже утверждал, что его группа левых эсеров была «куплена» представителями союзников²⁸³.

Троцкий и Ленин были в ярости. Несмотря на то, что некоторые комиссары, возможно, говорили за закрытыми дверями, Ленин ценил мир России с Германией и уже начал выступать с речами, заявляя, что Германия – единственный друг России и что «англо-французский империализм теперь угрожает Советской Республике в большом масштабе». Теперь, говоря об убийстве Эйхгорна, он называл его попыткой союзников спровоцировать вторжение Германии в Россию²⁸⁴.

В то же самое время Джордж Хилл, агенты которого с весны активно действовали на Украине, провел одну из своих нечастых встреч с Троцким, с которым у него давно уже сложились сердечные и плодотворные отношения. На глазах британского офицера разъяренный Троцкий порвал его дорожные пропуска и выставил его из своего кабинета. На этом все не закончилось. В тот же вечер Хилл получил предупреждение от одного из своих контактов в ЧК: Троцкий приказал его арестовать. Будучи опытным шпионом, пережившим два покушения на свою жизнь со стороны немецких убийц, капитан Хилл был готов. Оставив большую часть своих вещей и взяв лишь свою верную трость с вкладной шпагой, он ускользнул из гостиницы «Элит» и добрался до одной из безопасных квартир, которые тайно подготовил. Он стал человеком, на которого объявлена охота, и с этого момента ему пришлось жить своим умом – такая форма существования была для него привычна²⁸⁵.

Если Хилл или его агенты на Украине и имели отношение к убийству Эйхгорна, он никогда не признавал это в печати. Аналогично, если Локарт и знал об этом или если Мура не провела все время своего отсутствия, содрогаясь от прикосновений своего мужа или путешествуя пешком на большие расстояния, то они оба очень хорошо замели свои следы. Один человек не стер полностью всех следов – это Френсис Кроуми, который был занят ведением интриг против большевиков на всех фронтах. 26 июля он написал адмиралу Холлу – начальнику военно-морской разведки о том, что он «отправил доверенного человека в Киев, чтобы быть в курсе интриг на Черном море»²⁸⁶.

Если верить западной прессе, большевизм был обречен. Даже речь Ленина на заседании Центрального комитета 28 июля была мрачной. Он говорил о «тяжелом и унизительном мире» с Германией и о том, что союзники-империалисты, белые и левые эсеры-контрреволюционеры начали «ковать железное кольцо на Востоке, чтобы задушить Советскую республику». Даже немецкие газеты предсказывали, что «большевизм должен рухнуть»²⁸⁷.

Мура, державшая ушки на макушке, а руку на пульсе событий, была готова к такому исходу. И в равной степени она была готова, если бы этого не произошло. Кто бы ни победил, кто бы ни погиб, она наверняка бы выжила. Она прошла долгий путь со времени своей наивной привязанности к Керенскому – правителю, превратившемуся в беглеца и ссыльного парию. (Муру немного позабавило, когда она прочла в красных газетах, что Керенский был «избит рабочими» в Лондоне, когда появился там на публике в первый раз.)²⁸⁸

Теперь она научилась идти в ногу со временем – бегать и с волками, и с охотниками. Чему она еще не научилась – так это страдать от разбитого сердца.

Часть вторая. Любовь и выживание. 1918–1919 гг.
Это были необыкновенные времена, когда жизнь была самым дешевым товаром и никто не мог заглядывать дальше чем на 24 часа вперед. Мы нарушали все условности. Мы прошли все вместе, деля опасности и удовольствия тогда, когда месяцы равнялись годам.

Роберт Брюс Локарт. Отказ от славы

Глава 10. Заговор Локарта. Август 1918 г.
Если большевизм должен был рухнуть, то теперь настало время треснуть фундаментам и зашататься краеугольным камням. Английские войска, которые были предметом слухов и предположений уже более двух месяцев, наконец начали высадку в Архангельске в пятницу 2 августа. Союзники были полны решимости открыть свой Восточный фронт с Германией и для этого были готовы воевать с большевиками.

В те жаркие летние выходные весть об этом распространялась от города к городу и из газет в кабинеты комиссаров как пожар, разрастаясь по дороге. Говорили, что генерал Пуль высадился с десятью тысячами человек – нет, двадцатью; нет, пятьюдесятью; нет, сто тысяч солдат союзников высадились, чтобы присоединиться к Чехословацкому корпусу на Волге. В то же самое время семь японских дивизий шли по Сибири; вместе с вооруженными силами союзников они разобьют немногие верные большевикам дивизии Красной армии и задушат большевизм в колыбели.

Некоторые из менее хладнокровных комиссаров начали паниковать, и делались шаги к подготовке большевистских архивов к уничтожению. Лев Карахан из министерства иностранных дел сказал Локарту, что правительство уйдет в подполье и будет сражаться, если это потребуется. А пока они обратились к своему новому другу за помощью. На встрече в посольстве Германии новый посол Карл Гельферих отверг настоятельную просьбу большевиков заключить русско-германский военный союз, чтобы противостоять наступлению англичан. Вместо этого он тайно связался с Берлином и предложил, чтобы Германия сейчас действовала так, чтобы уничтожить большевизм. Его предложение шло вразрез с официальной политикой Германии, но было благосклонно принято многими членами правительства. Но осуществить его было невозможно. Германия шаталась после провала весеннего наступления на Западном фронте и с трудом отражала там вражеские атаки. Хаос и война на ее восточных границах были немыслимы. Так что, не желая разделить судьбу своего предшественника или быть захваченным в Москве вторгшимися союзниками, Гельферих уехал в Берлин, едва ли проведя в Москве неделю²⁸⁹.

Вожди большевиков испытали настоящий страх и стали наносить более жестокие, чем когда-либо, удары по всему, что воспринимали как угрозу. Через несколько дней после высадки войск в Архангельске в Москве и Петрограде начались аресты граждан Великобритании. За одну ночь Локарт и его люди стали врагами государства.
После своего возвращения в Москву из Йенделя Мура стала жить с Локартом, удерживаемая рядом с ним силой обстоятельств в такой же степени, в какой и нежеланием расставаться с ним.

Позже будут утверждать, что в Москве ее удерживали другие узы. Время ее шпионской работы на Украине закончилось, но у ЧК была для нее более срочная работа²⁹⁰. Владея сердцем британского агента, она становилась идеальной шпионкой; жизнь с ним под одной крышей давала ей превосходные возможности. Считается – хотя это и не доказано, – что она передавала в ЧК информацию, полученную в миссии Локарта.

Если Мура и была виновна, мотивы ею двигали серьезные и сложные и проистекали из желания выжить. Ее любовь к Локарту была глубокой; она и возбуждала, и смущала ее. Но для Муры инстинкт самосохранения был все же сильнее, и она училась делать ставки на хитрость и осторожность.

Выживание было мощным императивом, и женщине из аристократического круга, живущей среди красных в 1918 г., было трудно справиться с этой задачей. Люди ее круга – дворяне, представители буржуазии, богатые предприниматели, собственники и помещики были чудовищем, которое большевики были полны решимости уничтожить. Причем сделать это буквально. Тех, у кого не было желания, или ума, или средств, чтобы бежать из России, лишали собственности, и они становились врагами на своей собственной родине. Кампания против них поднималась медленно, но усилилась, когда весна 1918 г. сменилась летом. Декларация прав трудящегося и эксплуатируемого народа была написана Лениным после революции и принята Третьим съездом Советов в январе 1918 г. Она дала новому государству название – Российская Советская Республика – и стала ее первой функциональной конституцией²⁹¹. Она создала Красную армию и советский чиновничий аппарат, отказалась признать суверенный долг России и уничтожила частные собственность и капитал, сделав все земли, промышленность и банки России государственной собственностью. Большая часть сельскохозяйственных земель и городских зданий были захвачены государством еще до конца января согласно более раннему декрету, но частные дома и личные ценности в основном еще не трогали, за исключением случаев грабежа и незаконного вселения в здания. Но весной 1918 г. все начало меняться.

Представители класса, к которому принадлежала Мура, стали официально называться «бывшими людьми». Они потеряли свою власть и земли, и теперь настало время лишить их всего, что у них осталось. К середине лета все больше и больше этих людей становились бездомными или жили, набившись по многу человек в комнате; их привлекали к принудительному труду, и теперь даже поговаривали о том, чтобы помещать людей, доставляющих больше всего проблем, таких как священники и помещики, в концентрационные лагеря²⁹².

Владельцев сейфовых ячеек заставляли расстаться с их содержимым. Более дальновидные из богатых людей уже заранее спрятали свои ценности, замуровав их в стенах своих домов или закопав их в своих садах²⁹³. Живя в Петрограде, Мура сильно нуждалась в деньгах, чтобы платить астрономические цены за продукты питания, топливо и одежду для себя и своей престарелой хворающей матери. Весной она раздобыла наличные деньги, продав через своего работодателя Хью Лича акции, и заняла десять тысяч рублей у Дениса Гарстина, чтобы продержаться. Локарт был потрясен, когда узнал об этом. «Не сердись, Малыш, что я не попросила у тебя, – написала она ему, – потому что не хочу, чтобы между нами стояли любые денежные вопросы, разве ты не понимаешь?»²⁹⁴ Но на полях своих писем она писала просьбы прислать муку и сахар; здоровье матери было ее постоянной заботой²⁹⁵. Мария Закревская знала о дружбе своей дочери с Локартом и считала его довольно молодым. «Какое умное лицо – но он выглядит на 18 лет!» – сказала она, когда Мура показала ей его фотографию. Когда Мура уехала в Йендель, полная дурных предчувствий, она договорилась, что в случае необходимости ее мать пошлет Локарту телеграмму, чтобы он помог ей деньгами²⁹⁶. (Тот факт, что она посчитала необходимым принять такую меру предосторожности, можно рассматривать как доказательство того, что она ожидала чего-то более опасного, чем поездка с целью увидеться с мужем, – побочной поездки в Киев, быть может.)

Мура сумела избежать самых худших жилищных условий, до жизни в которых были доведены представители ее класса. У нее больше не было собственного дома (или, скорее, дома Ивана), но ей удалось спасти квартиру ее матери в доме номер 8 на Шпалерной улице, расположенной близко к реке и посольству Великобритании. Как добилась этого, она никогда не рассказывала²⁹⁷.

Ужаснее лишения собственности была враждебность большевистского государства и ЧК. Когда стало казаться, что власть большевиков может рухнуть, их отношение к «бывшим» стало еще более нетерпимым. Начинался период красного террора, и его атмосфера стала расползаться в летнем зное. Позднее в том же году один высокопоставленный офицер ЧК заявит: «Мы уничтожаем буржуазию как класс. Во время расследования не ищите доказательств того, что обвиняемый действовал… против советской власти. Первые вопросы, которые вы должны ему задать, – это: к какому классу он принадлежит, каково его происхождение… Именно ответы на эти вопросы должны определять судьбу обвиняемого»²⁹⁸. Впереди была классовая борьба, даже если этот класс оказался уже почти побежден. «Иного пути к освобождению масс, кроме подавления путем насилия эксплуататоров, – нет, – говорил Ленин. – Этим и занимаются ЧК, в этом их заслуга перед пролетариатом»²⁹⁹.

Каким-то образом Мура избежала привлечения к принудительному труду, кражи личных вещей, лишения собственности, ареста и допроса. И все это несмотря на ее видное положение, происхождение и известную всем близость к английским империалистическим миссиям в Петрограде и Москве, которые к лету 1918 г., как считали в ЧК, участвовали в контрреволюционной деятельности. Она сама была на службе ЧК, но после июльского восстания левых эсеров эта организация чистила свои ряды от контрреволюционных лазутчиков. Мура, вероятно, выглядела как потенциальный кандидат.

Что-то спасло ее. В истории будет сделан вывод, что она заключила сделку, по условиям которой была отправлена шпионить на Украину. Люди из высшего руководства ЧК – ее начальник Феликс Дзержинский и его заместитель Яков Петерс – очень пристально и незаметно наблюдали за капитаном Френсисом Кроуми и Робертом Брюсом Локартом, и, когда июль сменился августом, а Мура поселилась в Москве, они начали проникновение в самые сокровенные дела английских агентов.
* * *
Миссия Локарта и его домашнее хозяйство изменились с тех пор, как Мура была с ним последний раз. Остались лишь сам Локарт, его секретарь Джордж Лингнер, молодой лейтенант Гай Тэмплин и, разумеется, верная правая рука – капитан Уилл Хикс. Джордж Хилл скрывался, а Денис Гарстин давно уже уехал, получив приказ отправиться на север, чтобы присоединиться к военным в Архангельске, за несколько недель до высадки там английских войск.

Обстановка тоже изменилась. В начале августа Локарт получил от властей уведомление, что он больше не может оставаться в гостинице «Элит». Гостиницу реквизировали для нужд советской власти – в этом конкретном случае для Исполнительного комитета Всероссийского центрального совета профессиональных союзов. Он был вынужден найти помещение для своего дипломатического бизнеса и в конце концов разместил свой офис в здании на улице Большая Лубянка в недобром соседстве со штаб-квартирой ЧК (казалось, от них невозможно было скрыться).

Был некий скрытый смысл в том, что и российская служба безопасности, и миссия Локарта занимали здания на этой древней улице. Если следовать по Большой Лубянке в сторону северо-восточного пригорода, то окажется, что она становится главной дорогой, ведущей в Ярославль, Вологду и Архангельск. Если бы армия союзников вошла в Москву, то Большая Лубянка оказалась бы той дорогой, по которой они шли.

Для проживания Локарту – ему повезло – удалось оставить себе свою старую квартиру, ту, в которой он жил вместе с Джин в те времена, когда работал в московском консульстве. Она находилась на пятом этаже жилого дома номер 19 в Хлебном переулке в том районе Москвы, где в апреле проводились жестокие налеты на анархистов. Это место теперь снова стало более или менее безопасным. Локарт и Мура перебрались туда 3 августа, и Хикс переехал вместе с ними³⁰⁰.

В те самые выходные, когда они переезжали, в Москву пришло известие о том, что англичане высадились в Архангельске, – весть, которая повергла большевиков в состояние, близкое к панике.

В это же время Локарт был занят тем, что открывал новое измерение своего предприятия в России. Начав как друг большевиков, он стал втягиваться в опасный заговор с целью свержения большевистского режима изнутри путем проникновения лазутчиков в ряды ее «преторианской гвардии» – полки латышских стрелков.

Локарт никогда не рассказывал всей правды об этой стороне своей деятельности, и пройдут еще десятилетия, прежде чем советские и британские архивы сделают достоянием гласности факты, которые он скрывал, – о его собственной деятельности и – косвенно – о деятельности Муры. Он никогда не переставал любить или защищать ее, а она – его, несмотря на то, что они сделали друг другу тем летом.

В те выходные, когда он обустраивал свое домашнее хозяйство на новом месте, а весть о высадке еще была в пути из Архангельска в Москву, Локарта в офисе его миссии посетили два человека, назвавшиеся латышскими офицерами³⁰¹. Они назвались Смидкеном и Бредисом и сказали, что их прислал из Петрограда капитан Френсис Кроуми, который планировал поднять восстание среди латышских стрелков, сыграв на недовольстве, которое нарастало в их рядах.

Всем было известно, что латышские полки были самыми верными большевикам частями Красной армии, надеждой и опорой в борьбе с контрреволюцией и единственной крепкой преградой на пути вторжения союзников. Но их боевой дух снижался, а их верность становилась сомнительной. Подобно другим полкам их подвергали чисткам, многие из них были недовольны неспособностью большевиков жить согласно обещанным принципам социализма и были готовы позволить немцам взять под свой контроль прибалтийские провинции, включая их родную Латвию. В июле, считая, что большевизм сошел со своего курса, они вели с Германией переговоры об амнистии, которая должна была позволить им вернуться домой. Но их репатриация не состоялась. Среди латышей было много недовольных офицеров, по словам Смидкена (он был старшим из этих двоих по возрасту и званию, и говорил в основном он), которые были готовы поднять восстание, если их должным образом подбодрить³⁰². Когда пришла весть из Архангельска и большевики впали в открытую панику, все это выглядело еще более многообещающим.

Но откуда Локарт мог знать, что эти двое мужчин действительно прибыли от Кроуми? Он уже в течение какого-то времени не поддерживал связь с Петроградом и никак не мог это проверить. Они вполне могли быть агентами-провокаторами, присланными кем-нибудь из большевистского правительства. Они привезли записку, якобы написанную Кроуми. Именно она, как позднее утверждал Локарт, убедила его, что эти люди – не подсадные. В записке Кроуми писал, что, по его предположению, он не пробудет долго в России, «но я надеюсь хлопнуть дверю перед отъездом». Бедный старина Кроу был хорошим военно-морским командиром, но он никогда не дружил с орфографией. Никакой фальсификатор не мог бы знать о такой детали³⁰³.

То, что Смидкен и Бредис приехали от Кроуми, было правдой. Он и Сидней Рейли в течение недель общались с этими двумя людьми, строили планы того, как могли бы использовать их, засылали осторожных лазутчиков в офицерскую среду латышских полков в надежде найти чувствительные точки и распространить пропагандистскую информацию о поведении немецких оккупантов в Прибалтийских государствах³⁰⁴. 29 июля Кроуми и Рейли встретились со Смидкеном в петроградской гостинице. Кроуми написал рекомендательное письмо для Локарта, и двое латышей отправились в Москву с заданием содействовать заговору там. Главное было спровоцировать к восстанию латышских стрелков вологодского гарнизона – главного препятствия, стоявшего между вооруженными силами союзников и Москвой.

Записка была подлинной. Латыши действительно приехали от Кроуми. И все же, рассказывая о неправильно написанном слове в этой записке (что явилось причиной поверить им, которую он придумал), Локарт скрывал истинную причину того, почему он поверил этим двоим. Кто-то – имя этого человека не называется – поручился за них. В Москве были лишь два человека, которым Локарт мог доверять, которые недавно побывали в Петрограде и были близки к Кроуми. Одним из них был сам Сидней Рейли, но Локарту не имело смысла скрывать его роль. Другим таким человеком была Мура³⁰⁵. Весьма вероятно, что он стал бы скрывать ее связь с ними особенно ввиду того, к чему это привело.

И хотя за двух латышей поручились, Локарт все еще не был полностью удовлетворен ни самими этими людьми, ни перспективой раздуть восстание. Он сказал Смидкену и Бредису, что примет во всем этом участие, если они сумеют найти старшего по званию латышского офицера, готового помочь. Когда сделают это, они должны прийти к нему снова.

Миновало больше недели, прежде чем он вновь увидел их, и к этому времени ситуация в России резко изменилась, а необходимость восстания латышских стрелков стала еще более настоятельной.
В понедельник днем, когда большевики все еще паниковали из-за вестей из Архангельска, Локарт и Хикс нанесли один из своих нечастых визитов в британское консульство, которое размещалось в бывших палатах Волковых-Юсуповых – миниатюрном особняке, располагавшемся через несколько улиц от московского центра, замечательном месте, которое могло быть выбрано для дипломатического представительства. Это было чудо ярко-розового и мятно-зеленого цветов с крышей из белой и розовой черепицы, уложенной в шахматном порядке. Изнутри особняк походил на позолоченную музыкальную шкатулку, выполненную в стиле ар-нуво и украшенную лесом золотых листьев.

Здесь генеральный консул Оливер Уордроп и небольшой штат его служащих вели свои безрезультатные официальные дела в переменчиво спокойной обстановке, пока Локарт и Кроуми осуществляли реальную дипломатию, занимались шпионажем и пропагандой. Уордроп был стройным мужчиной с нежным взглядом, манерами ученого и слабым здоровьем. Они с Локартом хорошо ладили, разделяя одни и те же взгляды на интервенцию союзников: как и Локарт, Уордроп был против нее; он понимал неизбежность революции в России, но, в отличие от Локарта, он полагал, что вмешательство было бы бесполезно³⁰⁶. Теперь оба попали в большевистский водоворот.

Перед рассветом в то утро в консульство ворвалась группа из десяти вооруженных людей, сотрудников местного отделения ЧК. Они вошли в здание, угрожая оружием, но в конечном счете ушли. Были принесены извинения. Но позднее тем же утром до Уордропа стала доходить информация об арестах британских подданных в Москве – предпринимателей, священнослужителей, журналистов и женщины, работавшей в консульстве. Днем чекисты более многочисленной группой вернулись в консульство, и на этот раз у них был ордер. Они поставили вокруг здания вооруженную охрану и вошли внутрь, взяв под свой контроль все кабинеты, холлы, украшенные шахматной плиткой и золотым кружевом, и изящный зал для приемов. Старший чекист вошел в кабинет Уордропа, где тот беседовал с Локартом и Хиксом, и объявил, что все люди, находящиеся в здании, арестованы.

Локарт и Уордроп осмелились не согласиться. Чекист показал им ордер, но Локарт противопоставил ему свой собственный пропуск, подписанный Троцким, который давал ему и Хиксу защиту от ареста. Чекист повернулся к Уордропу, который качал головой и отказывался признавать ордер. «Я уступлю только силе», – заявил тот. Чекист заколебался, понимая серьезность последствий грубого обращения с высокопоставленным дипломатом, и сдержался. Пользуясь преимуществом, Уордроп заметил, что комиссар Чичерин обещал, что консулы не будут подвергаться арестам при любых обстоятельствах³⁰⁷.

Обещание Чичерина не защитило сотрудников консульства. Пока Локарта, Хикса и Уордропа держали под охраной в кабинете Уордропа, чекисты ходили из кабинета в кабинет, опечатывали шкафы, сейфы и выдвижные ящики и арестовывали служащих. Наверху сотрудники британской разведки лихорадочно жгли секретные бумаги. Уордроп уже уничтожил свои конфиденциальные бумаги. В конечном счете Локарта и Хикса отпустили, а Уордропа оставили под домашним арестом одного в его обезлюдевшем консульстве, похожем на коробку шоколадных конфет.

Локарт и Хикс сразу пошли в штаб-квартиру своей миссии на Большой Лубянке. На нее тоже был совершен налет, а служащие были арестованы. Лингнера и Тэмплина увели и бросили в тюрьму. Налеты и аресты также произошли во французском консульстве и канцелярии французской миссии³⁰⁸. Несколько дней спустя Петроградская ЧК последовала примеру Московской и начала проводить аресты дипломатов и других граждан союзных государств и сажать их в тюрьму безо всяких обвинений или объяснений³⁰⁹.

Было совершенно ясно, что происходит. «Я не считаю свой несостоявшийся арест и арест господина Локарта доказательством намерения угрожать нам больше, чем нашим сотрудникам, – написал Уордроп в день налета на консульство, – скорее наоборот». Пленники должны были выполнять роль заложников. «Я не считаю, что задержание большевиками наших граждан имеет целью удержать нас от принятия решительных действий». Скорее это было сделано ради безопасности вождей большевиков. «Они превращают здания в центре города в импровизированные крепости, веря, что вскоре начнется серьезное восстание, в центре которого окажутся их пленники из стран-союзниц. Наконец, если они сочтут, что все пропало, то, вероятно, натравят население на этих заключенных, чтобы их перебить»³¹⁰.

Ощущение гибели, нависшей над правительством, было таким, что возник слух, будто в Петрограде на якоре стоит яхта, на которой Ленин уплывет в изгнание.

В такой атмосфере гнетущего напряжения Локарт и Уордроп делали все возможное, чтобы поддержать пленников. В общей сложности их было около двухсот, англичан и французов, втиснутых в маленькие комнаты, которым не давали никакой еды, кроме хлеба³¹¹. Дипломаты нейтральных государств – главным образом Швеции, Дании и Нидерландов – вели с большевиками переговоры об освобождении заключенных. Они постепенно давали результаты. Сначала были отпущены женщины, затем через три дня заключения – последние из сотрудников консульства. Все они оставались под неусыпной охраной, и планировалось эвакуировать их в Петроград.

Теперь Локарт остался лишь с Хиксом и Мурой, плюс редкие контакты с Сиднеем Рейли и перспектива еще раз увидеть тех двоих латышей – если допустить, что они сумели найти старшего по званию офицера, который поддержал бы их. Перспектива не выглядела многообещающей – прошла неделя, а латыши все не появлялись.

Все мысли о восстании ушли у Локарта на второй план из-за ужасного удара, который обрушился через несколько дней после освобождения пленников. Точную информацию всегда опережают дикие слухи; наконец 10 августа до Москвы дошла правда о размере десанта, высаженного генералом Пулем в Архангельске, – армии, по слухам состоявшей из десятков тысяч человек. Оказалось, что она значительно меньше. Локарт отнесся к этой новости с недоверием, которое быстро уступило место раздражению и злости. Великобритания и ее союзники «совершили невероятную глупость, высадив в Архангельске меньше 1200 человек». Он назвал эти действия «грубой ошибкой, сравнимой с самыми серьезными просчетами Крымской войны»³¹². Локарт, который хорошо знал русских, понимал, как это будет воспринято. По выражению Кроуми, атмосфера за последние недели доказала это, «русский понимает только большую палку и большую угрозу, все остальное истолковывается как слабость»³¹³.

В тот день Локарт зашел к Льву Карахану в Комиссариат иностранных дел, и если раньше там царила атмосфера уныния и обреченности, то теперь лицо заместителя комиссара по иностранным делам «лучилось улыбкой»³¹⁴. Они знали, как знал и Локарт, что у Белой гвардии и Чехословацкого корпуса есть сила, но ее недостаточно при отсутствии сильной вооруженной поддержки союзников.

Испытывая колебания в отношении плана Кроуми и Рейли поднять на восстание латышские полки, Локарт решил, что он должен постараться осуществить его. Дело союзников и дело борьбы с большевиками нуждались во всей возможной поддержке. Он прошел долгий путь с начала выполнения своей миссии. Все дружеские чувства по отношению к большевистскому правительству улетучились, и он стал активно действовать ради его свержения.

Несколько дней спустя на своей квартире Локарт во второй раз принимал латышского офицера с нездоровым цветом лица по фамилии Смидкен. На этот раз его молодой товарищ отсутствовал; вместо него был мужчина более зрелого возраста, «высокий, мощного телосложения», с «резкими чертами лица и тяжелым, стальным взглядом». Он представился как полковник Э. П. Берзин, командир латышского особого полка легкой артиллерии – одного из подразделений «преторианской гвардии», задачей которой была охрана Кремля. Он поговорил со Смидкеном, и они договорились, что его коллег-офицеров можно убедить действовать против правительства большевиков, если будут выбраны правильные стимулы. Более того, у них, безусловно, не было намерения воевать против сил союзников³¹⁵.

На следующий день Локарт проконсультировался со своими оставшимися коллегами-союзниками – американским и французским генеральными консулами Девиттом С. Пулем и Фернаном Гренаром. (И хотя они так же, как и Великобритания, входили в Антанту, большевики гораздо менее жестко реагировали на них, особенно на американцев.) Оба консула одобрили этот план, и в тот же день Гренар и Локарт встретились с полковником Берзиным. На встрече также присутствовал Сидней Рейли, который возвратился в Москву из Петрограда; причем его фиктивное положение в ЧК все еще сохранялось. Теперь он носил агентурный псевдоним Константин.

Берзина спросили, с помощью чего можно вести подрывную работу в латышских полках. Его ответ был прост: деньги. Хватит трех-четырех миллионов рублей. Локарт и Гренар договорились обсудить эту сумму. Они также пообещали, несмотря на отсутствие поддержки со стороны их правительств, полное самоопределение Латвии в случае поражения Германии и краха большевизма³¹⁶. Задачей Берзина было помешать использованию латышских подразделений против десанта генерала Пуля; без их вмешательства даже этот жалкий отряд смог бы соединиться с чехами и взять Вологду. С этой целью Локарт выдал Берзину подписанные документы, которыми должны были воспользоваться выбранные латышские офицеры в качестве паспортов для предъявления англичанам, чтобы проинформировать генерала Пуля об этом плане.

Если бы Локарту пришло в голову, что теми маленькими клочками бумаги с его подписью он потенциально вкладывает смертельное оружие в руки своих врагов, это бы его не остановило.

Рейли предложил дополнительный план: подкупить латышские полки в Москве и Кремле, устроить государственный переворот и арестовать Ленина и Троцкого. Локарт и Гренар наотрез отказались иметь дело с таким опасным планом. Во всяком случае, так позже утверждал Локарт. Он также говорил, что это был последний раз, когда он видел Сиднея Рейли, и его участие в латышском заговоре, которое заключалось в придании ему поступательного движения, чтобы потом передать для управления Рейли, на этом и закончилось³¹⁷. Фактически Рейли вернулся в подполье, введя в заговор своего коллегу – агента SIS Джорджа Хилла, скрывавшегося в Москве. Они начали создавать сеть для сбора разведывательной информации в Москве и ее окрестностях и строить планы использования латышей с целью осуществления обезглавливающего государственного переворота, который Локарт якобы запретил. Локарт полностью сохранял контакты с Рейли и Хиллом и их агентами и имел надежные шифры SIS, чтобы они могли связываться с ним³¹⁸.

Локарт вступил в чрезвычайно опасную игру. Его роль в заговоре с целью подрыва верности латышских стрелков большевистскому режиму позднее – с точки зрения истории – станет почти незаметной. Но в тот момент у него не было такой роскоши, как тайное убежище, которым обладали и Рейли, и Хилл. Он был полностью на виду и надеялся лишь на то, что остатки дипломатического статуса уберегут его. Но если большевики раскроют, в чем он участвует, этот статус не даст ему никакой защиты.
Пока все это происходило, Мура оставалась на заднем плане. Пелена секретности, которой были окутаны все участники событий, полностью скрывала ее. Если она и присутствовала в квартире, в которой Локарт встречался с Рейли, Берзиным и Смидкеном, никто никогда не писал об этом. Также никогда нигде не отмечалось, учуял ли ее чувствительный к интригам нос, что происходит вокруг. Еще меньше было указаний на то, была ли она все еще связана с ЧК и если да, то была ли передана какая-либо информация из квартиры, находящейся в доме номер 19 по Хлебному переулку, в мрачные кабинеты Большой Лубянки, 11 из ее прелестных ручек.

Она и Локарт продолжали жить частной жизнью, полной любви, в промежутках между политическими беспорядками. Случались дни, когда можно было расслабиться в садах обезлюдевшего британского консульства, где англичане, французы и американцы играли в футбол.

И по-прежнему была ночная жизнь. Однажды вечером, пытаясь воскресить память о дне рождения Гая Тэмплина, Локарт и Мура вместе с Хиксом поехали в Петровский парк, где находились ночные рестораны. К сожалению, «Стрельна» была закрыта. Они нашли хозяйку – старого и доброго друга Локарта Марию Николаевну, которая жила на даче поблизости. «Она горько плакала из-за нас», – вспоминал потом Локарт, и, спев несколько их любимых цыганских романсов слабым печальным голосом, попросила их остаться с ней: «Она видела трагедию, которая ждала нас впереди». Локарт был расстроен ее словами и ее настроем, и его преследовали воспоминания об их расставании «под хвоей Петровского парка, когда полная луна отбрасывала призрачные тени вокруг нас. Мы больше никогда ее не видели»³¹⁹.
Пока Локарт и Мура предавались страсти и предвкушали совместную жизнь с их будущим ребенком, пока он и его коллеги строили заговоры, они находились под пристальным наблюдением.

После встречи заговорщиков на квартире Локарта латышские офицеры Смидкен и полковник Берзин пошли через центр Москвы к печально известному зданию на улице Большая Лубянка, где Берзин по всей форме отчитался перед заместителем начальника ЧК и соотечественником Яковом Петерсом. Правда состояла в том, что полковник Берзин не был недовольным латышским офицером, он был честным и порядочным человеком, всецело верным правительству большевиков. По приказу ЧК он пошел со Смидкеном на встречу с Локартом.

И сам Смидкен был не потенциальным бунтовщиком, а сотрудником ЧК, настоящее имя которого было Ян Буй-кис. И он, и его сообщник, с которым он в первый раз пришел к Локарту, – человек, назвавшийся фамилией Бредис, настоящее имя которого было Ян Спрогис, – с самого начала получили инструкции Петерса и его начальника – Феликса Дзержинского.

Все трое латышей были именно теми, кем они могли оказаться, как опасался Локарт, – агентами-провокаторами . Их задание отрабатывалось месяцами. Смидкену и Бредису было поручено войти в контакт с сотрудниками британской миссии в Петрограде, и через два месяца тщательной подготовки им удалось попасть «в разработку» капитана Кроуми, которому они предложили идею подкупа латышских полков. Это произвело впечатление на Кроуми, и он поверил в них. Претворяя план в действие, отправил их к Локарту. Приехав в Москву, они вышли на связь со своим руководством в ЧК и продолжали поддерживать ее на протяжении всего заговора. Когда Локарт попросил найти старшего офицера, в ЧК выбрали полковника Берзина из кремлевской охраны и поручили ему войти в заговор Локарта³²⁰.

Этот обман не спешил приносить плоды, но когда лето 1918 г. стало катиться к сезону урожая, он тоже принес немалый урожай в виде английских, французских и американских дипломатов и агентов. Чего в ЧК надеялись достичь с помощью своей ловушки и что они сделали бы с плодами этого урожая, никогда не было раскрыто, потому что весь план рухнул, точно от двух ударов молний при ясном небе.

Утром в пятницу 30 августа начальник Петроградской ЧК Моисей Урицкий, человек с репутацией сторонника карательной юстиции, был убит по дороге на работу. Убийцей был Леонид Каннегиссер – молодой военный курсант с репутацией поэта и интеллектуала. О политических убеждениях Каннегиссера было известно только то, что он ярый сторонник Керенского³²¹.

Весть об этом убийстве немедленно долетела до Московской ЧК и Кремля. Ленин лично приказал Феликсу Дзержинскому (который прочно взял в свои руки контроль над ЧК после восстания левых эсеров в начале июля, но формально как бы наполовину отошел от дел) немедленно ехать в Петроград, чтобы провести расследование.

Отправив своего высокопоставленного соратника заниматься этим делом, Ленин приступил к выполнению программы дня. Вечером он выступил с речью на массовом митинге рабочих на оружейном заводе Михельсона в Москве. Темой выступления был яд контрреволюции и то, как от него следует очиститься. «У нас один выход, – заявил он, – победа или смерть!»

Около восьми часов вечера Ленин вышел из здания, преодолевая густую толпу народа, собравшуюся в коридоре и у дороги. Как раз когда он оказался на улице, к нему подошла женщина и начала бранить его за несправедливую конфискацию правительством муки у людей. Ленин отверг это обвинение – и еще не успел закончить фразу, как другая женщина в толпе вытащила револьвер, прицелилась в вождя и выстрелила три раза. Первая пуля попала Ленину в плечо, вторая – в шею, а третья прошла мимо него и ранила женщину, стоявшую рядом. Шофер Ленина, который готовил машину к отъезду, протолкался через бегущую, кричащую толпу на звуки выстрелов и увидел вождя, лежащего лицом вниз на земле³²².

Аресты начались незамедлительно. Шестнадцать человек были схвачены на месте преступления и увезены в штаб-квартиру ЧК на Лубянке. Ленина перенесли в машину и отвезли в Кремль. Он был жив, но едва-едва.

Феликс Дзержинский узнал эту шокирующую новость, когда был на пути в Петроград, чтобы начать расследование убийства Урицкого. Он немедленно вернулся в Москву. Во время его отсутствия расследование начал его заместитель Яков Петерс, который занялся допросом подозреваемых. Ранним утром следующего дня Петерс вытянул признание у наиболее вероятной из них – молодой украинской еврейки Фани Каплан. «Это я стреляла в Ленина», – заявила она и признала, что планировала покушение не один месяц. Но помимо этого она не сказала ничего ни о своих мотивах, ни о политической принадлежности, ни о соучастниках³²³.

Большевики были потрясены и разгневаны этими двумя покушениями, произошедшими с интервалом в несколько часов, которые походили на первые падающие камни горного обвала. Было ясно, что необходимо срочно и безжалостно полностью искоренить силы контрреволюции. До нынешнего момента ЧК беспощадно уничтожала врагов государства, но теперь началось новое движение – мгновенно, практически пока еще не стихло эхо от выстрелов. Это было движение, основанное на страхе, постоянной подозрительности и бесчеловечном упрощенном судопроизводстве. Они назвали его красным террором.

«Безо всякой жалости мы будем убивать наших врагов десятками сотен, – заявлялось в популярной «Красной газете». – Пусть их будут тысячи, пусть они захлебнутся в своей собственной крови. За кровь Ленина и Урицкого пусть текут реки крови буржуазии – много крови, как можно больше»³²⁴.

В последние дни августа, пока тело Урицкого лежало в морге, а жизнь Ленина висела на тончайшем волоске, англичане в Петрограде и Москве размышляли о том, что с ними будет. Неизбежно в этих покушениях обвиняли всевозможные контрреволюционные движения – анархистов, эсеров, Белую гвардию, но повторяющейся темой, их объединяющей, были англо-французские империалисты. Они наверняка приложили к этому руку, и пришло время отсечь кисть от самой руки, которая управляла ею.
Глава 11. Ночной стук в дверь. Август – сентябрь 1918 г.
Суббота 31 августа 1918 г., Петроград
Инцидент, произошедший в тот день, в Великобритании назвали убийством. Люди, которые находились на месте происшествия, были не так уверены в том, что случилось, но английские пресса и политики в своем праведном негодовании против всего большевистского назвали его жестоким, хладнокровным убийством прекрасного и доблестного человека.

Как бы его ни называли, инцидент был трагическим и произвел на Муру неизгладимое впечатление. Ее не было на месте событий, но, когда она увидела его спустя несколько недель и нашла пятна крови на полу в опустевшем доме, зрелище пронзило ее и так уже истерзанное сердце. Мужчины в ее жизни – трое самых дорогих из них – были жестоко оторваны от нее один за другим силами, которые она с трудом пыталась понять. Запутанная цепь событий уходила далеко назад в прошлое, но финальный акт трагедии разыгрался в тот последний августовский день в далеком Петрограде³²⁵.

Это был странный день с самого начала. Лето становилось прохладным и влажным, и атмосфера ненависти и страха, которая возникла после покушений на Урицкого и Ленина, охватила всех. Большевистская пресса была полна яростных требований империалистической крови.

Англичане, которые работали в старом посольстве в Петрограде, остро ощущали эту атмосферу. Те, которые были наиболее внимательны, такие как Френсис Кроуми, видимо, чувствовали, что удар вот-вот обрушится. Чего не знал капитан Кроуми, так это того, что все уже случилось. Его смутно тревожил тот факт, что его бесценная правая рука – Джордж Лепаж не вышел в то утро на работу. Что-то назревало. Возможно, это было связано с покушениями на Урицкого и Ленина; но ввиду почти полного беззакония, царившего на улицах, не было ничего необычного и в том, что иностранцев могли убить грабители, а их тела сбросить в Неву. Кроуми также знал, что Сидней Рейли вернулся в Петроград, полный заговорщицких планов и довольный успехами, которых добился с латышами в Москве. Все это лишало присутствия духа. Когда Кроуми стоял в кабинете Лепажа, что-то подтолкнуло его открыть выдвижной ящик и вынуть из него револьвер, который там хранился. По какой-то необъяснимой причине он оставил свой собственный пистолет дома, несмотря на то что его жизнь уже не однажды находилась под угрозой во время арестов и антибольшевистских репрессий в начале того месяца³²⁶. Он положил пистолет Лепажа в карман брюк и задвинул ящик.

В тот момент владелец пистолета находился в камере Петропавловской крепости по другую сторону реки: чекисты арестовали его и допрашивали на протяжении всей ночи вместе с несколькими другими английскими подданными. Красный террор был уже в действии и обратил свое внимание на иностранцев, которые, как было известно или считалось, по самую свою империалистическую шею увязли в контрреволюции.

После четырех часов несколько автомобилей выехали на Дворцовую набережную и остановились у британского посольства. Из них вылезли группа чекистов и отряд красногвардейцев. Они быстро окружили здание. Не обращая внимания на объявление, приколотое к входной двери, о том, что бывшее посольство теперь находится под юридической защитой представительства нейтральных Нидерландов (которое взяло на себя обязанность представлять британских подданных после арестов в начале августа), они силой вошли внутрь, ожидая найти доказательства, связывающие англичан с убийством Урицкого³²⁷.

На первом этаже, где располагались кабинеты военно-морского и военного атташе, Кроуми проводил встречу с некоторыми из своих секретных агентов. Во дворе послышался шум автомобиля. В тот же момент ручку запертой двери кто-то стал с грохотом дергать.

Кроуми посмотрел в окно. Одновременно один из его агентов – человек по имени Холл шагнул к двери. Кроуми немедленно догадался, что происходит. «Не открывайте дверь!» – крикнул он, но было слишком поздно: перед Холлом возник человек, который целился в него из пистолета. Он мгновенно с силой захлопнул дверь. Кроуми пересек комнату за пару шагов, вытаскивая револьвер из кармана. «Оставайтесь здесь, – сказал он, – и стойте у двери».

Распахнув дверь, он навел револьвер на испуганного чекиста. «Пошел вон, свинья!» – прорычал Кроуми и шагнул вперед. Человек отступил, и Кроуми под дулом пистолета повел его по коридору к выходу. В дальнем конце был коридор, ведущий в архив; справа – большая лестница, которая, изгибаясь, вела на верхние этажи; слева – длинная, прямая и широкая лестница, ведущая вниз к парадной двери. В коридоре, ведущем в архив, находились другие вооруженные чекисты, которые брали под свой контроль кабинеты и сгоняли сотрудников под дулами ружей.

Так и не было установлено, кто выстрелил первым, но было ясно, кто совершил первое убийство. Когда Кроуми добрался до лестничной площадки, он столкнулся с чекистом, который шел из холла вверх по лестнице. Кроуми отпихнул этого человека в сторону и повернулся, чтобы бежать вниз по лестнице к выходу. Вот тогда и началась стрельба.

Один чекист был убит мгновенно, второму пуля попала в живот. Яростно отстреливаясь и зовя на помощь, чекист отползал в хранилище, где держали объятых ужасом сотрудников посольства. Кроуми побежал к главному выходу, перепрыгивая через две ступени; пули попадали в стены вокруг него и разбили дверное стекло.

Молодая Натали Бакнелл – супруга одного из сотрудников – сидела в приемной. Испугавшись стрельбы и боясь за своего мужа, который только что поднялся наверх, она поспешно вышла в коридор и увидела, что капитан Кроуми мчится к ней вниз по ступенькам, а русские стреляют в него с лестничной площадки. Внезапно он пошатнулся, повернулся и упал спиной на последние ступени лестницы.

Натали подбежала к нему и подняла его голову. Его веки трепетали, и она почувствовала, как по ее руке течет теплая кровь.

Прежде чем она смогла что-то сказать, ее резко схватил один из стрелявших чекистов, сильно ударил по лицу и заставил идти вверх по лестнице, выкрикивая в ее адрес злобные оскорбления и толкая в спину. Ее посадили вместе с мужем и остальными сотрудниками посольства в хранилище. Затем всех обыскали и вывели из здания. Когда они шли вниз по лестнице и по коридору, Натали увидела, что тело Кроуми уже отпихнули в сторону под одежную вешалку. Несколько человек, включая посольского священника, попытались позаботиться о нем, но чекисты не позволили им этого сделать.

Пленников повели по улице в штаб-квартиру ЧК. Некоторых женщин на следующий день отпустили, в их числе и Натали, которую допрашивали почти всю ночь, в то время как других отправили в камеру подземной тюрьмы Петропавловской крепости. Тем временем чекисты продолжали нарушать закон об экстерриториальности, обыскивая посольство сверху донизу с целью нахождения доказательств, связывающих англичан с покушениями на Урицкого и Ленина и другой контрреволюционной деятельностью, в которой их подозревали³²⁸.

Прошло какое-то время, прежде чем Мура узнала, что случилось с ее дорогим Кроу. Связь между Петроградом и Москвой была нерегулярной, а вскоре у нее самой появилось достаточно проблем, с которыми нужно было справляться.

Когда в Петрограде разворачивалась кровавая драма, в Москве большевики действовали против союзников медленнее, но более обдуманно. Узнав о нападении на Ленина, Локарт и Хикс задумались о том, что делать. Отъезд из России их не устраивал, даже если бы им разрешили уехать – а им конечно же не разрешили бы, – потому что Хиксу нужно было принимать в расчет свою русскую невесту Любу, а у Локарта была Мура. Ни у одного из мужчин не было ни навыков, ни ресурсов для ухода в подполье, как это сделали Хилл и Рейли. Они допоздна не ложились спать, снова и снова обсуждая проблему, но так и не приблизились к ее решению. Они ничего не могли сделать, и им негде было спрятаться.
Воскресенье 1 сентября 1918 г., Москва
Около двух часов ночи в Хлебный переулок свернула машина. Она медленно ехала по узкой, неосвещенной улочке, ближе к концу которой в свете фар вырисовывался серый шестиэтажный жилой дом. Машина остановилась, и из нее вышли трое мужчин: двое в штатском, третий милиционер в форме.

Младшим из двух людей в штатском был Павел Мальков – чекист и комендант Московского Кремля. Он подошел к главному входу в дом. В слабом свете автомобильных фар он смог различить номер 19. Это был нужный им дом. Именно здесь располагалось гнездо английского шпиона Локарта.

Малькова после полуночи вызвал на Лубянку Яков Петерс – заместитель начальника ЧК. Петерс всегда говорил медленно с сильным латышским акцентом, словно с трудом подбирая слова. «Вы поедете арестовывать Локарта», – просто сказал он³²⁹.

Молодой чекист спокойно взял ордер. Он встречался с Локартом несколько раз: впервые, когда возглавлял службу безопасности в Смольном институте в Петрограде, где тогда располагалась штаб-квартира большевиков, и потом в поезде, ехавшем в Москву, в марте. На него произвел благоприятное впечатление представитель Великобритании, но ему не понравилось выражение превосходства на его лице. Позднее он вспоминал, что британец был «внешне спокоен и сохранял военную выправку; сдержанный, энергичный человек с густой копной темных волос, зализанных назад», выглядел опытным человеком, несмотря на молодость. Он бегло говорил по-русски без следа какого-либо акцента. Мальков и Локарт осторожно искали общества друг друга, изображая дружбу и прощупывая один другого на предмет получения разведывательной информации³³⁰.

«Помните, – сказал Петерс, – мы должны действовать решительно, но… дипломатично. Попытайтесь быть с ним вежливым. Но вы должны провести тщательный обыск, и если он попытается оказать сопротивление, то тогда…»

Мальков покачал головой: «Он не окажет сопротивления».

Петерс кивнул: «Пожалуй, что нет. Это не его стиль. Он трус: изображает из себя святошу и предоставляет всю грязную работу выполнять своим помощникам. Но будьте готовы, поняли?»

Мальков понял. Он привык действовать жестко и был готов ко всему.

Взглянув на темные окна жилого дома, он проверил полуавтоматический кольт, засунутый в задний карман брюк, и, сделав знак своему товарищу из ЧК и милиционеру следовать за ним, шагнул в непроглядную тьму подъезда. При слабом свете зажигалок трое мужчин осторожно поднимались по лестнице, останавливаясь, чтобы проверить номера квартир. Наконец на пятом этаже они подошли к квартире номер 24.
Муру разбудил оглушительный стук в дверь. Ее сердце сильно колотилось, она вслушивалась в темноту, задавая себе вопрос, а не приснилось ли ей это. Снова раздался стук. Она включила свет. Рядом с ней крепко спал Локарт. Бедный Малыш, такой озабоченный, работающий с таким напряжением. Он и Хикс легли спать далеко за полночь, обговаривая ситуацию; в конечном счете он рухнул в постель рядом с ней, совершенно измученный, и мгновенно заснул.

И снова стук. Боже мой! Мура накинула пеньюар и вышла в прихожую. Из комнаты Хикса не раздавалось ни звука. Стук раздался вновь, гулко прозвучав в квартире. Кто бы там ни был, он не собирался отступать. Который час?

Она отодвинула засов и приоткрыла дверь. Вглядываясь, она не видела ни зги в темном коридоре, но ощущала присутствие людей. Прежде чем она открыла рот, чтобы заговорить, чьи-то руки схватили край двери и сильно потянули (дверь необычно открывалась наружу)³³¹. Она раскрылась лишь на несколько дюймов, так как ей помешала цепочка, которую Мура предусмотрительно не сняла. Из мрака ругнулся мужской голос, и в полосу света, льющегося из квартиры, шагнул человек.

Мура узнала лицо – длинное и туповатое, с близко посаженными глазами, – и ее охватил озноб. Она не знала имени этого человека, но знала, что он из ЧК.

«Кто вы? – спросила она, усиливая свой английский акцент и делая вид, что не понимает. – Чего вы хотите?»

Чекист быстро вставил ногу между дверью и косяком. «Я пришел повидаться с господином Локартом», – сказал он.

«Что может быть кому-то нужно от господина Локарта в такой поздний час?» – потребовала объяснений Мура.

«Я сообщу о своем деле господину Локарту лично!» – прорычал ночной визитер.

Мура ощущала, что терпение чекиста быстро улетучивается, но стояла на своем, засыпая его вопросами и отказываясь снять цепочку с двери.

Позади нее раздался какой-то звук, и, обернувшись, она увидела выходящего из своей комнаты Хикса. Не до конца проснувшийся, с всклокоченными волосами, он всматривался в дверную щель. При виде офицера ЧК он застыл и побледнел. «Господин Манкофф?³³² – сказал он, изобразив вежливую улыбку и снимая цепочку с двери. – Чем могу быть вам полезен?»

Мальков немедленно распахнул дверь, оттолкнул Хикса в сторону и вошел в квартиру; вслед за ним вошли и двое его спутников. Его товарищ из ЧК был крепким, грубоватым на вид мужчиной средних лет, в кожу которого въелась черная грязь – след многолетней работы на заводе.

«Проведите меня к Локарту», – потребовал Мальков.

«Простите, – сказал Хикс, – но господин Локарт спит; мне придется его разбудить».

«Я его разбужу», – отрезал Мальков.

Хикс провел его к комнате Локарта. Чекисты и милиционер вошли туда все вместе. Мальков огляделся – его пролетарская душа была слегка оскорблена зрелищем: платяным шкафом и буфетом из карельской березы, туалетным столиком с Муриными безделушками и драгоценностями, парой больших удобных кресел, толстым узорчатым ковром и низкой кроватью в центре комнаты, задрапированной красивым гобеленом, на которой лежал представитель Великобритании, все еще крепко спавший, несмотря на внезапное вторжение трех вооруженных мужчин и включенный свет.

Мальков подошел к кровати и легонько потряс Локарта за плечо.

Локарт сквозь сон услышал, как его имя произносит чей-то грубый голос. Он медленно выбирался из глубокой, темной ямы сна, в которую до этого рухнул. Когда он открыл глаза, ему смутно показалось, что комната полна людей – их было по крайней мере человек десять, и все вооружены. Но то, на чем сфокусировалось его внимание и что моментально разбудило его, было дуло пистолета, направленное ему в лицо с близкого расстояния. Лицо человека, державшего его, было мучительно знакомым – он видел его в Смольном несколько раз, и ему была известна вгоняющая в озноб репутация его владельца. «Господин Манкофф!» – пробормотал он нервно.

«Господин Локарт, – произнес грубый голос, – вы арестованы на основании ордера ЧК. Одевайтесь, пожалуйста, и пойдемте со мной»³³³.

Пока Локарт одевался, Мальков и его товарищ прошли в кабинет, чтобы начать обыск. И снова Малькова задело богатство обстановки – письменный стол из красного дерева, дорогие кресла с плюшевой обивкой и толстый ковер. Отправив помощников проводить обыск в других комнатах, он начал с письменного стола. Быстро перебирая письма и бумаги, нашел револьвер и патроны вместе с большими пачками денежных купюр – от царских рублей до новых советских денег и даже некоторое количество керенок – банкнотов, выпущенных Керенским. Все было собрано и взято в качестве доказательств.

Как только Локарт закончил одеваться, его вместе с Хиксом отвели в машину. По обе стороны от них сели вооруженные охранники, и машина уехала. Уже было около пяти часов утра, и над блеклыми зданиями и пустынными улицами начинала заниматься заря. Они проехали Кремль и свернули на Большую Лубянку, миновали здание, в котором у Локарта еще месяц назад был офис, и подъехали к дому номер 11 – приземистой, зловещей штаб-квартире Московской ЧК. Пленников провели внутрь и оставили в крошечной пустой комнате, в которой стояли лишь грубый стол и стулья.

Они пробыли там несколько минут, затем Локарта снова вывели и повели по коридору в кабинет. За письменным столом сидел человек со ртом похожим на лезвие серпа, сжатым во враждебную дугу, и глазами блестевшими в свете лампы. Последний раз Локарт видел его, когда тот руководил кровавой бойней анархистов на Поварской улице. Озадаченному Локарту Яков Петерс напомнил поэта, одетого в свободную белую рубаху, с длинными черными волосами, зачесанными назад со лба. На столе перед ним лежал револьвер³³⁴.

Отпустив охрану, Петерс довольно долго молча пристально смотрел на Локарта, а затем открыл папку. «Мне жаль видеть вас в таком положении», – сказал он.

Он проигнорировал протесты Локарта и его требования видеть комиссара по иностранным делам. «Вы знаете женщину по имени Каплан?» – спросил Петерс.

«Вы не имеете права меня допрашивать», – парировал Локарт.

«Где Рейли?»

При упоминании этого имени Локарт впервые ощутил укол настоящего страха. Петерс взял из своей папки листок бумаги и протянул его Локарту: «Это вы писали?» Локарт испытал еще один укол страха, узнав пропуск, который выдал латышским офицерам для предъявления генералу Пулю. Он почувствовал тошноту. Локарт ожидал, что ему будут надоедать бесплодными попытками связать его с покушением на Ленина. Он не имел понятия о том, что им стало известно о его контактах с латышами, и ни малейшего представления о том, насколько глубоко они докопались.

«Я не могу отвечать ни на какие вопросы», – осторожно сказал он.

«Будет лучше, если вы расскажете правду», – мягко посоветовал Петерс.

Локарт молчал. Петерс позвал охрану и велел им отвести пленника назад в его комнату.

Их вместе с Хиксом оставили одних. Понимая, что их слушают, они ограничились пустой болтовней. Локарт был напуган. В ЧК знали о латышском заговоре. В свете этого нельзя было предсказать, что они могли с ним сделать. Дипломатический протокол мог не быть принятым в расчет; он позорно нарушил свою часть дипломатической сделки. Мог ли он ожидать, что большевики будут соблюдать ее правила?³³⁵

Все складывалось даже еще хуже, чем он думал. Ночью чекисты отправились по всем адресам, которые им дали латышские информаторы, и Локарт был не единственной их добычей.

Мальков, после того как отвез пленников в штаб-квартиру на Лубянке, поспешил в Кремль, чтобы узнать о самочувствии Ленина и проверить его охрану. По дороге домой пару часов спустя он заехал в ЧК, чтобы повидаться с Петерсом. Он нашел его крепко спящим на диване: свалившимся от усталости после трех дней постоянной боевой готовности. Петерс оставил указания, чтобы его разбудили, и Малькову пришлось чуть ли не стаскивать его с дивана, чтобы заставить проснуться.

У ночных событий было продолжение. Чекисты остались в квартире Локарта с целью провести обыск. В дверях появилась какая-то женщина, которая попыталась доставить какой-то сверток без маркировки и была арестована на месте сотрудницей ЧК. Ее как раз привели к Петерсу на допрос, когда приехал Мальков; так что тот присутствовал при разговоре. Женщина оказалась молодой, хорошо одетой и, по мнению Малькова, потрясающе красивой. Она назвалась Марией Фрайд, но отказалась дать какую-либо иную информацию. Петерс раскрыл сверток, который она пыталась доставить на квартиру Локарта. Внутри был невероятный, вызывающий тревогу документ – толстый отчет с подробностями расположения полков Красной армии на фронтах. Документ был написан одним человеком. Он был озаглавлен «Отчет № 12» и даже включал детали расположения немецких войск, выбранные из данных советской войсковой разведки³³⁶.

Мария Фрайд утверждала, что ничего не знала об этом документе, а также о жильце квартиры в Хлебном переулке; она вышла за молоком (у нее действительно был с собой бидон с молоком), и этот сверток ей дал незнакомец, который попросил занести его по пути в 24-ю квартиру. Она даже дала подробное описание этого незнакомца: среднего роста, в военной форме.

Петерс слушал несколько минут, а затем внезапно прервал ее: «Вы лжете».

Но хотя он сильно нажимал на нее, она придерживалась своей версии. «Клянусь Богом», – настаивала она.

«Не клянитесь Богом, в которого мы не верим. У вас здесь есть родственники? Семья?»

Она призналась, что у нее есть два брата, которые работают в правительстве, но сказала, что не знает, в каком именно министерстве. Поняв, что больше ничего не узнает от этой упрямой женщины, Петерс отправил ее в одиночную камеру³³⁷.

В тот же день братья Марии Фрайд были найдены. Один из них – Александр Фрайд был в прошлом полковником царской армии, а теперь работал в отделе разведки в Комиссариате по военным делам. Он пользовался своим положением для того, чтобы доставать секретные документы, которые передавал Локарту и Сиднею Рейли, и иногда использовал свою сестру как курьера. Он поставлял именно ту информацию, которая была бы полезна контрреволюционным мятежникам, воюющим против Красной армии, и шпионам, пытающимся поднять мятеж в верных большевикам полках. Александр Фрайд был арестован и полностью признался³³⁸. Квартиру Марии обыскали (она была расположена на окраине города, что противоречило ее рассказу о том, что она вышла за молоком, несмотря на бидон, который был при ней). Одновременно с налетом на квартиру Локарта и обыском в ней произошли налет и обыск в снятой квартире, в которой проживали Сидней Рейли и его любовница. Сам Рейли, уехавший в Петроград, чтобы встретиться с Кроуми, избежал задержания.

Получив признание полковника Фрайда и показания других людей, захваченных в ходе этой облавы, чекисты составили полную и недвусмысленно уличающую картину сети английских, французских и американских шпионов, агентов и курьеров, действовавших в Москве и ее окрестностях.

Шпионская сеть, сколь бы угрожающей и тайной ни была ее деятельность, ограничивалась только сбором разведывательной информации. По сравнению с ней участие Локарта в попытке подкупить латышских стрелков – людей, отвечавших за безопасность советского правительства, – выглядело более гнусно. И теперь убит Урицкий, а Ленин, вероятно, умирает. Это все дело рук Локарта? Настала пора раскрыть связь между Фани Каплан и Робертом Брюсом Локартом.

В ЧК знали об одной возможной, но слабой связи. Украина. Каплан была украинкой, как и Мура Бенкендорф, большевистская шпионка в Киеве, и Мура была любовницей Локарта. Чекисты владели этой информацией с самого начала, когда английские тайные агенты и ЧК осуществляли свои нелегкие совместные проекты и одновременно шпионили друг за другом. Но существовала ли там еще и какая-нибудь скрытая связь?

Косвенным образом Каплан спросили о том, имела ли ее мотивация какое-то отношение к правительству гетмана, и знала ли она о существовании террористической сети, связанной с контрреволюционером Борисом Савинковым. Она отвергла оба обвинения³³⁹. На каждом шагу чекисты находили указания на то, что в партии могут находиться люди, связанные с попыткой покушения на Ленина, и отступили, охваченные глубоким разочарованием³⁴⁰. Все это находилось за пределами знаний чекистов – ЧК была новой организацией, имевшей опыт террора и ведения упрощенного судопроизводства, но ее сотрудники не были специалистами в расследовании заговоров. Единственным способом для чекистов увидеть, есть ли связь между Каплан и Локартом, было устроить им очную ставку и посмотреть, что будет.
Локарт и Хикс оставались под арестом уже несколько часов и старались не думать, что с ними будет.

Казни без суда и следствия уже шли. В Москве и Петрограде временами слышалась стрельба, расстрельные команды казнили какого-нибудь русского, подозреваемого в контрреволюционной деятельности или симпатиях к контрреволюционерам. Главными мишенями были представители буржуазии и те, кто сохранял им верность, – члены их семей и слуги в равной степени. Похоже, в обоих городах заключенные-англичане могли быть поставлены к стенке следующими.

Локарт думал о том, что случилось с Мурой. Оставили ли ее в квартире? Если нет, то нашла ли она, куда уйти?

Дверь открылась, Локарт и Хикс с удивлением увидели, что в комнату вводят молодую женщину, одетую во все черное. Охрана вышла, оставив ее в комнате. Локарт смотрел на нее с интересом. «У нее были черные волосы, а под ее глазами с застывшим взглядом чернели огромные круги»³⁴¹. Она была неестественно спокойна и сдержанна; не обращая внимания на двух англичан, подошла к окну и стала глядеть в него, обхватив рукой подбородок. После долгого и странного неловкого молчания часовые вошли и снова увели ее. Локарт сообразил, что это была женщина, которую обвиняли в покушении на Ленина, и догадался о причине этой очной ставки. Очевидно, Петерс надеялся увидеть какой-нибудь знак, свидетельствующий о том, что она и Локарт узнали друг друга. Он его не получил. Если они и встречались когда-нибудь раньше, то ни один из них ни малейшим движением не выдал этого.

Локарт и Хикс находились в тюремном заключении уже около шести часов, когда, к их удивлению, им сказали, что они свободны и могут уходить.

Снаружи погода была «сырая и мерзкая». Сумев найти извозчика, двое мужчин, уставших и подавленных, отправились домой³⁴².

Яков Петерс был разочарован. Комиссар Чичерин – единственный оставшийся друг Локарта в правительстве – посоветовал ему освободить британца на основании дипломатической неприкосновенности, несмотря на тот факт, что правительство даже теперь доказывало, что этой самой неприкосновенности следует лишить французского и американского консулов.

Когда Мальков узнал об освобождении Локарта, он не поверил этому, а Петерс только отмахнулся. Теперь, когда Локарт побывал под арестом, а большинство его подельников-заговорщиков сидят под замком или находятся под наблюдением, он был уже не опасен. Его всегда можно опять арестовать. Он будет находиться под неусыпной слежкой, и если у него еще остались агенты, неизвестные ЧК, то они могут попытаться вступить с ним в контакт, и тогда… в сети попадется новая контрреволюционная рыба³⁴³.

Возвратившись в квартиру в Хлебном переулке, Локарт и Хикс увидели, что в ней все перевернуто вверх дном, дверцы комодов открыты, а вещи разбросаны. Дома ни кого не было. Слуги Локарта Ивана и поварихи Доры не было. Не было и Муры. Привратник дома, который наблюдал за всем, что происходило утром, сказал Локарту, что слуг и женщину увезли в ЧК.
Глава 12. Самоотверженная жертва. Сентябрь – октябрь 1918 г.
Среда 4 сентября 1918 г., Москва
Арестована! Как они могли? Как могли эти звери арестовать ее ? После всего, чем она рисковала из-за них, подвергая себя смертельной опасности, предавая своих близких, чтобы собирать информацию для Советского государства. А теперь арестована! Это было по-большевистски: они не признавали никаких обязательств за рамками существующей необходимости, никакой лояльности, кроме лояльности Владимиру Ильичу Ленину и революции.

Они обвинили ее в симпатиях к союзникам – отзвук обвинения, которое бросил ей Иван и которое не становилось менее опасным из-за того, что было лишь наполовину правдой. Они сказали, что у нее «проанглийская ориентация». Она работала на англичан, ее друзья – англичане и любовник – англичанин³⁴⁴. Раньше их это не волновало – на самом деле делало ее бесценной для них. Но теперь ее знакомые оказались по уши замешанными в контрреволюционных заговорах. Чекисты, потрясенные июльским восстанием и убийством Урицкого, питали подозрения к собственным теням. А Мура, дочь и любимица аристократов, была идейным врагом.

Из штаб-квартиры на Лубянке ее перевезли в печально известную Бутырскую тюрьму-крепость. Это шестиугольное кирпичное сочленение корпусов с тесными камерами, охраняемое четырьмя приземистыми круглыми башнями, напоминало гибрид завода и замка. Она давно стала местом заточения политических заключенных – здесь держали Феликса Дзержинского во времена, когда тот был революционером-преступником, откуда он был освобожден во время Февральской революции. Теперь он руководил организацией, которая отправляла сюда своих жертв, и вряд ли какая-нибудь из них могла спастись, как он. Мура здесь была не одна. Под этой крышей было собрано много английских и французских граждан, а также русских, которые сотрудничали с ними. Любовница Сиднея Рейли содержалась в женском отделении вместе с Мурой.

Условия в тюрьме были омерзительные – грязь, паразиты и переполненные людьми камеры. Паек состоял из воды и половины фунта черного хлеба в день, иногда к нему добавлялся жидкий суп или конина. В таких условиях пленники быстро худели, а их здоровье ухудшалось. Некоторых держали здесь месяцами без предъявления обвинения. Над всеми висел страх смерти (пуля в затылок – вот излюбленный способ умерщвления в ЧК) или жестокого допроса³⁴⁵.

Где Локарт? Где ее любовь, ее жизнь, ее дорогой мальчик? Она видела, как его выводили из квартиры, и с тех пор о нем не было никаких вестей. Как она понимала, его вполне могли расстрелять. Они вернулись с другой машиной и забрали ее и слуг. Никто ей ничего не говорил. Она не сможет перенести, если что-то случилось с ее Локартом – Малышом, ребенка которого она носила в себе.

Мура находилась в этом ужасном грязном месте уже четыре дня – и по-прежнему никаких вестей. Муре казалось, что ее храбрость до того хрупка, что не выдержит рано или поздно. Если бы только с ней был ее любимый, она смогла вы перенести все. Она надеялась на то, что он еще жив.
По дороге домой с Лубянки Локарт купил газету. Между бюллетенями о состоянии здоровья Ленина были напечатаны яростные проклятия в адрес буржуазии, контрреволюционеров и союзников.

В последующие несколько дней газеты повторяли все те же пронзительные вопли. Некоторые из них открыто призывали к убийству британских и французских граждан. По официальным сообщениям, около пятисот человек – в основном мужчин и женщин, принадлежавших к классу буржуазии, включая владельцев магазинов, армейских офицеров и предпринимателей, были казнены без суда и следствия за три дня после смерти Урицкого, и еще больше казней должно было вскоре последовать³⁴⁶. Десятки иностранцев, в основном англичан и французов плюс несколько американцев, были арестованы в Москве и Петрограде. Среди них была и Мура.

Побрившись и отмывшись от вони Лубянки, Локарт приступил к поискам информации, обходя иностранные агентства, которые еще оставались в Москве³⁴⁷. Союзники были разоблачены как враги-заговорщики; в результате дальнейшая ответственность за их граждан была возложена на представителей нейтральных государств, которые для Великобритании означали норвежское и голландское представительства. Локарт встретился с У. Дж. Аудердейлом – голландским посланником, который приехал из Петрограда. Это был дружелюбный и благородный человек, которого Локарт застал в состоянии сильного волнения; от него Локарт впервые услышал страшные шокирующие вести о налете на британское посольство и смерти Кроуми.

Тревога удвоилась, и Локарт отправился к руководителю американского Красного Креста – майору Аллену Уордвеллу, чтобы попросить его разузнать что-нибудь о Муре и, если возможно, ходатайствовать о ее освобождении. Уордвелл был спокойным, уверенным человеком, и Локарт утешился обещанием сделать все, что в его силах. На следующий день у него была назначена встреча с Чичериным, на которой он пообещал поднять этот вопрос³⁴⁸.

Чувство обретенной уверенности не продержалось долго. К следующему дню Локарт больше не мог выносить напряжение. Он не привык полагаться на других в переговорах с представителями правительства, и поэтому сам пошел в Министерство иностранных дел и потребовал встречи со Львом Караханом. Несмотря на свой официальный статус парии, разрешение на встречу ему было дано немедленно. Независимо от того, что у них есть против него, умолял он, со стороны большевиков негуманно наносить удары по нему, используя Муру в качестве заложницы. Он просил Карахана посодействовать ее освобождению. Комиссар мог лишь дать ему еще одно обещание: сделать все, что в его силах . Это немногого стоило, но было лучше, чем ничего.

Локарт в унынии отправился домой по тихим улицам. Атмосфера была подобна той, что царила в дни, предшествовавшие революции годом раньше, – солдаты охраняли каждый перекресток, а немногие прохожие на улицах шли опустив головы и не задерживаясь. В воздухе пахло террором.

Вернувшись в квартиру, Хики приготовил им обоим ужин из черного хлеба, сардин и кофе. Был день рождения Локарта; ему исполнилось 31 год, и он никогда не чувствовал меньшее желание праздновать это событие.

На следующий день он не занимался ничем, кроме чтения газет, которые теперь были полны самых зловещих рассказов о том, что уже получило название «Заговор Локарта». Писали, что он не только пытался поднять мятеж среди латышских стрелков; он и его агенты также планировали помогать белогвардейцам и армии союзников завоевать Россию: взорвать ключевые мосты и навлечь на русских людей голод. Заполучив власть, они должны были назначить нового империалистического диктатора. Газета «Правда» показывала всем пример, призывая к красному террору в отношении всех врагов революции, включая англичан³⁴⁹.

На следующий день Локарт уже не мог сидеть на одном месте. Он решил пойти прямо к источнику проблемы. Если голландцы, Красный Крест и даже большевистское министерство иностранных дел не могут помочь Муре, у него нет выбора, кроме как идти прямо в ЧК. Мысль о том, чтобы снова попасть в ее орбиту, приводила его в ужас, но он должен был сделать это. Он снова пришел к Карахану и попросил его немедленно устроить ему встречу с глазу на глаз с Яковом Петерсом. Карахан согласился посодействовать, но не проявлял оптимизма в отношении результата³⁵⁰.

Встреча произошла в штаб-квартире на Лубянке. К этому моменту Мура находилась в тюрьме уже четыре дня. Все это время террор нарастал. Накануне Фани Каплан была увезена с Лубянки в Кремль, где без суда и дальнейшего следствия расстреляна – одна пуля из револьвера в затылок в стиле ЧК, – а ее останки уничтожены без захоронения. Ее палачом был тот самый человек, который привез Локарта и Муру на Лубянку, – комендант Кремля Павел Мальков. В такой обстановке никто не был в безопасности.

Яков Петерс смотрел на Локарта бесстрастно. Прежде чем изложить свое дело, Локарт настоял на джентльменском соглашении – встреча должна считаться неофициальной, проходить без протокола и совершенно секретно. Петерс согласился. Локарт немедленно обратился со страстной просьбой освободить Муру. Он утверждал, что сообщения о латышском заговоре были ложными, но, даже если в нем и была какая-то доля правды, Мура совершенно невиновна.

Петерс терпеливо слушал и пообещал хорошенько обдумать слова Локарта³⁵¹. Затем он сменил тему разговора.

«Вы избавили меня от хлопот, придя сюда, – сказал он. – Мои люди ищут вас уже целый час. У меня есть ордер на ваш арест».
На следующий день все говорили, что Локарта расстреляют. Мура услышала весть о его освобождении и повторном аресте от майора Уордвелла – героического руководителя американского Красного Креста, который регулярно приходил в Бутырскую тюрьму и приносил еду для пленников-союзников³⁵². Большевики, говорил он, казнят людей сотнями, и вполне вероятно, что Локарт окажется среди них.

Ее любовь, ее жизнь должна была умереть.

Всегда будет загадкой, как она выжила в те дни и не сошла с ума от тревоги. Мура была сильной – несмотря на свое изнеженное воспитание, она была способна выдержать физический дискомфорт (хотя не без жалоб, если находился кто-то, кому она могла пожаловаться). Но душевная боль – это было совсем другое. Этот период терзающей ее тревоги состарил и изменил ее, лишил части жизненной энергии, которую она так и не восполнит в себе. Мысль о том, что она того и гляди потеряет Локарта навсегда, оставила в ее душе рану, которая так и не зажила. Она сделала бы все, чтобы увидеть его, оставить себе, а если это невозможно, то, по крайней мере, спасти от смерти или тюремного заключения в ужасной чекистской тюрьме.
Локарта держали в комнате в штаб-квартире на Лубянке – грязном, дурно обставленном помещении для младших служащих. В нем был полуразвалившийся диван, на котором ему иногда разрешали поспать, пока служащие работали, а двое часовых его караулили³⁵³.

В любой час ночи Петерс приказывал привести его в свой кабинет для допроса. Допрос был продолжительный, но велся в спокойном тоне. Локарту рекомендовали признаться в своих преступлениях, как якобы уже сделали некоторые из его коллег-заговорщиков, в противном случае он будет передан для допроса в руки революционного трибунала. Локарт отрицал, что он делал что-либо помимо исполнения поручений своего правительства, и настаивал, что утверждения, будто он подстрекал к контрреволюционному заговору, ложны. Но в ЧК были весомые доказательства шпионажа и свидетельские показания о заговоре, в котором Локарт был замешан по самую макушку.

Голландский посланник Аудердейл пытался воздействовать на министерство иностранных дел и ЧК, чтобы спасти жизнь Локарту. Он сообщил англичанам, с которыми поддерживал связь, что российское правительство «скатилось до уровня преступной организации». Ему казалось, что большевики «понимают, что их песенка спета, и вступили на путь преступного безумия»³⁵⁴. Аудердейл предупредил комиссара иностранных дел Георгия Чичерина о том, что Великобритания сильнее России и она не остановится, даже если сотни англичан будут казнены.

В своем отчете об этих переговорах Аудердейл изложил свои взгляды на политическую ситуацию в России и большевизм. Все считали его доброжелательным, честным и хорошим человеком, и то, что он мог сказать, не было желанием идти в ногу со временем, а было ужасным предсказанием будущего Европы. Он считал своим долгом предупредить правительства стран всего мира, что, «если большевизму в России не будет немедленно положен конец, цивилизация всего мира будет поставлена под угрозу… Я считаю, что немедленное подавление большевизма – важнейшая задача, стоящая сейчас перед миром». Он полагал, что эта инфекция «готова распространиться в той или иной форме по всей Европе и миру, так как она организована и управляется евреями, не имеющими национальности, единственная цель которых – уничтожение в своих собственных целях существующего порядка вещей. Единственный способ, который может предотвратить эту опасность, – коллективные действия со стороны Великих держав»³⁵⁵. Аудердейл отметил, что немцы и австрийцы тоже так думают. Чего никому из них не пришло в голову, так это решения, которое в конечном счете будет принято, чтобы справиться с воображаемой угрозой.

Пока голландские и шведские дипломаты вели переговоры с большевиками, нейтральное представительство Голландии стало убежищем для московских союзников, оказавшихся вне закона. Уилл Хикс и помощники Локарта Тэмплин и Лингнер вместе со многими другими английскими, американскими и французскими беглецами нашли себе убежище здесь. Здание осадили чекисты. Не желая на этот раз силой вламываться на нейтральную дипломатическую территорию, они надеялись, что голод заставит преступников выйти. Это была бы долгая осада – раньше это здание было штаб-квартирой американского Красного Креста, и в его подвалах хранились хорошие запасы продовольствия.

К несчастью, то же самое нельзя было сказать о пленниках, содержавшихся в подземной тюрьме Петропавловской крепости: их медленно морили голодом в камерах без туалетов; многие страдали от хронической диареи, но им было отказано в медицинской помощи³⁵⁶.

Когда Аудердейл уезжал в Петроград после двух дней переговоров, ему пообещали, что Локарт будет освобожден, но он не был в этом убежден. «Его положение крайне ненадежно», – сообщил он³⁵⁷.

А затем – совершенно неожиданно – все изменилось.

Причина этой перемены так и не была выяснена до конца, потому что те, кого она касалась, – Локарт, Яков Петерс и Мура – приняли меры к тому, чтобы затушевать этот момент.

Сначала изменились обстоятельства. 6 сентября было объявлено, что здоровье Ленина вне опасности. Мстительный настрой среди большевиков быстро сменился облегчением. В то же время обдумывалась сделка с англичанами. В качестве ответной меры на убийство капитана Кроуми англичане арестовали советского посла в Лондоне Максима Литвинова. Его и сотрудников посольства поместили в Брикстонскую тюрьму. Шли переговоры об обмене заключенными. Одним из них мог стать Локарт. Но каким бы ни был настрой, независимо от дипломатической ситуации нельзя было допустить распространения информации о масштабе преступлений, в которых обвинялся Локарт (шпионаж, контрреволюционный саботаж и тайная угроза жизни главам советского правительства). Руководителя такого заговора никак нельзя было отпускать.

Локарт пробыл под арестом три дня, когда ему сказали, что его должны перевезти с Лубянки в Кремль. Петерс вызвал Павла Малькова и приказал ему подготовить камеру для пленника. Последним человеком, которого Мальков отвозил туда с Лубянки, была Фани Каплан, которую он расстрелял пять дней назад. Судьба Локарта будет другой – по крайней мере, пока. Его будут содержать там до тех пор, пока не примут решение, что с ним делать.

Малькову не было особенно приятно снова нести ответственность за Локарта. Он отвел для него несколько комнат во Фрейлинском коридоре Большого Кремлевского дворца, которые все еще пустовали. Эти комнаты, по-видимому, были прежде предназначены для фрейлин – маленькие, без окон. По иронии судьбы, он выбрал охрану из числа стрелков Кремлевского латышского полка – той самой «преторианской гвардии», которую Локарт в ходе своего заговора пытался подкупить³⁵⁸.

Локарт с тревогой обнаружил в своих апартаментах компаньона – это был Смидкен, латышский офицер, который приходил к нему от Кроуми всего лишь месяц назад, человек, который втянул его в этот заговор и привел к нему полковника Берзина. Локарт догадался, что это попытка выудить у него признание вины, и на протяжении двух дней не осмеливался произнести ни слова. В конце концов Смидкена убрали. Локарт не знал о его судьбе и подозревал, что того расстреляли. Он так и не узнал, что латыш с самого начала был «подсадной уткой» из ЧК³⁵⁹.

Локарт продолжал настойчиво просить Петерса и Малькова за Муру. Он клятвенно заверял их в ее невиновности, обвинял Петерса в том, что тот воюет с женщинами, требовал ее освобождения. Петерс согласился на то, чтобы Локарт написал Муре письмо – при условии, что оно будет на русском языке, чтобы его можно было подвергнуть цензуре в случае необходимости.

Это был момент, когда ситуация начала быстро и драматически меняться, и никто из ее участников так никогда и не дал ясного и внятного объяснения, каким образом и почему. Они либо хранили молчание, либо лгали.

«Мой милый, любимый Малыш, – писала Мура. – Я только что получила твое письмо через господина Петерса. Пожалуйста, не тревожься обо мне»³⁶⁰. После недели пребывания в грязной, переполненной Бутырской тюрьме эта записка принесла острое облегчение, это было мимолетное видение голубого неба во тьме ее заточения. Локарт был жив, и только это имело значение.

Что Петерс думал, когда встретился с Мурой, что чувствовал, о чем с ней говорил, нигде не зафиксировано. Все, что Мура могла сообщить в своем ответе Локарту, написанному на бумаге с логотипом ЧК, которую Петерс дал ей, – это поразительная новость о том, что «господин Петерс пообещал освободить меня сегодня». Но свобода мало значила для нее без Локарта:
Я совсем не против того, чтобы подождать, пока тебя освободят. Но я смогу послать тебе белье и другие вещи, и, быть может, он устроит мне встречу с тобой. Я люблю тебя, мой милый Малыш, больше самой жизни, и все трудности прошедших дней лишь еще больше привязали меня к тебе. Прости меня за это бессвязное письмо – я все еще в замешательстве, беспокоюсь о тебе и чувствую такое одиночество, но надеюсь на лучшее.

Благословляю тебя, любимый мой.

Твоя Мура .
Ее замешательство было столь велико, что, когда она оказалась за воротами тюрьмы, повернулась и долго шла пешком, прежде чем осознала, что идет не в том направлении. В конечном счете она добралась до Хлебного переулка, с трудом передвигая ноги под опадающими ранней осенью с деревьев листьями, а потом поднялась на пять лестничных маршей, чтобы дойти до квартиры. Там она сидела в полном одиночестве. Слуги были все еще в тюрьме, Хикс находился в осажденном представительстве Норвегии, а Локарт – в Кремле.

Мура знала, какой страх связан с этим словом. Некоторые говорили, что пленники, которые попадают за кремлевские стены, никогда не возвращаются назад. Но Мура верила в счастливый исход, и простого знания того, что ее любимый все еще жив, было достаточно.

На следующее утро она принялась собирать вещи, чтобы передать Локарту, как обещал разрешить ей Петерс. В ее корзинку легли книги и одежда, табак, немного кофе и фантастически дорогая ветчина, которую ей удалось достать. И Мура написала еще одно письмо, пытаясь передать в нем свои смешанные чувства – любовь и отчаяние:
Малыш мой, Малыш, все это произвело огромную перемену во мне. Теперь я старая-старая женщина и чувствую, что смогу снова улыбаться лишь тогда, когда Бог подарит мне радость снова быть с тобой… Ах, мой Малыш, что значит свобода без тебя? Мое тюремное заключение было ничто, пока я думала, что ты на свободе, а потом оно превратилось в муку неизвестности и тревоги. Но я знаю, мы оба должны быть мужественными и думать о будущем. Вот что, Малыш, все подробности жизни, все мелочи, о которых мы с тобой разговаривали, – все это исчезло. Я знаю лишь то, что хочу сделать тебя счастливым, и это для меня будет всем. Малыш, ни одна женщина еще не любила никого так, как я люблю тебя, жизнь моя, мое все. Я больше не могу писать – моя боль слишком велика, а желание увидеть тебя – безгранично ³⁶¹.
Она даже не позволяла себе надеяться, что ей будет разрешено увидеться с ним. Ей просто приходилось верить словам Петерса, что Локарт получит это письмо и корзинку с гостинцами. Чекист сдержал слово, и Локарт взбодрился, получив подтверждение освобождения Муры, и был глубоко благодарен за провизию.

Зная его привычки, когда он испытывает стресс, Мура сунула в корзинку колоду карт. Он начал раскладывать китайский пасьянс точно так же, как это делал, когда в июле она отправилась в свое опасное путешествие в Йендель. На этот раз он чувствовал, что ставка в этой игре – его жизнь, суеверно убеждая себя, что если пасьянс будет сходиться каждый день, то он останется в безопасности. И хотя Локарт больше не боялся казни, он ждал, что его передадут революционному трибуналу, который даст ему долгий тюремный срок. В настоящей тюрьме, а не такой, как эта³⁶². Вести с воли не были ободряющими. Красная армия собиралась с силами, численно увеличиваясь неделя за неделей и громя своих врагов на Волге, при этом возвращая все больше территорий, находившихся под контролем белых и союзников.

Пока Локарт раскладывал карты, погружался в книги и размышлял о своей судьбе, думал ли он о том, как Мура провернула этот трюк? Он никогда не говорил об этом, но, вероятно, такая мысль крутилась у него в голове. Мура была аристократкой, супругой и возлюбленной предполагаемого вражеского шпиона, давним другом англичан… Независимо от каких-либо услуг, оказанных ею большевикам в прошлом, казалось чудом, что ей позволили жить, не говоря о том, чтобы получить свободу. И что еще более удивительно, ей будет разрешено каждый день приходить в Кремль и приносить продукты и вещи своему возлюбленному, да еще и обмениваться с ним письмами. Иногда Петерс настаивал, чтобы записки были написаны на русском языке, чтобы он мог ознакомиться с их содержанием, но иногда можно было писать и на английском³⁶³. Как она добилась всего этого? Неужели ее прошлая служба в ЧК так высоко ценилась? Или было что-то еще?

В Москве нашлось несколько сплетников, которые считали, что могут дать ответ на этот вопрос. Яков Петерс, как и любой другой мужчина, поддался Муриному магнетизму и был готов – при условии правильного поощрения и должного манипулирования – уступить силе ее убеждения. (Беременность, очевидно, не умалила ее привлекательности.) Сплетники говорили, что молодую женщину видели разъезжающей по городу на заднем сиденье мотоцикла Петерса. Было ясно, что она продалась заместителю руководителя ЧК и стала его любовницей. Были и такие, кто считали более вероятным, что она позволила завербовать себя душой и телом в саму ЧК³⁶⁴.

Мура никогда не рассказывала об этом времени, лишь несколько лет спустя признала, что тогда пришла к заключению, что Яков Петерс «покладистый»³⁶⁵. Путая все карты, Локарт пытался утверждать, что он обеспечил освобождение Муры, сдавшись в заложники³⁶⁶. Истинные события – компромиссы и сделки – навсегда остались неясны; были лишь факты в виде результатов.

Дальше – больше. Дипломатия спасла Локарта от пули палача; договоренность Муры с Петерсом дала ей освобождение из тюрьмы и возможность приносить продукты и вещи Локарту. Но ее любимый по-прежнему оставался пленником, и ему все еще грозил непредсказуемый приговор революционного трибунала. И она начала понимать, что, даже если каким-то чудом он окажется на свободе, будет изгнан из России. Так или иначе она его потеряет. И что тогда будет с ней и ее не родившимся ребенком? Сможет ли она бросить все и последовать за ним? Разрешат ли ей это?

«Не считай меня истеричным трусом, – писала она, мучаясь от невозможности увидеть Локарта и прикоснуться к нему. – Я лью горючие слезы и чувствую себя такой маленькой, беспомощной, совершенно несчастной. Но я так стараюсь быть мужественной, Малыш. Нам обоим это нужно, чтобы сохранить все наши силы и построить счастливое будущее». Шли дни, она общалась с Петерсом и чувствовала, что добилась некоторого успеха. «Я много молюсь, чтобы Бог сделал так, чтобы это ужасное для нас время быстрее прошло, и чувствую, что Он постепенно отвечает на мои молитвы»³⁶⁷.

Первый реальный знак такого ответа она получила на второй неделе пребывания Локарта в заключении, когда ей, наконец, было дано разрешение увидеться с ним³⁶⁸. Петерс проводил ее к апартаментам в Большом Кремлевском дворце. Коридор теперь служил тюремным коридором для камер нескольких высокопоставленных заключенных, включая бывшего командующего армией Российской империи генерала Брусилова и заговорщицу из числа левых эсеров Марию Спиридонову.

С того момента, когда Мура вошла в комнату и ее глаза встретились с глазами Локарта и увидели в них радость, каждая деталь осталась в ее памяти такой живой, как сама жизнь. «Диван с маленькой голубой подушечкой, которую я послала тебе, где лежит твоя милая кудрявая голова – и разбросанные книги, и пасьянс – и ты, ты, мой Малыш, там один…»³⁶⁹ Им не было разрешено ни касаться друг друга, ни разговаривать. Между ними был Петерс. Он пребывал в говорливом настроении: сидел и беседовал с Локартом, вспоминая о своей жизни революционера.

Пока внимание Петерса было занято, Мура стояла за ним, делая вид, что просматривает книги, стопкой лежавшие на боковом столике. Поймав взгляд Локарта, она показала ему записку и засунула ее между страниц «Французской революции» Карлайла. «Мое сердце перестало биться, – вспоминал Локарт. – По счастью, Петерс ничего не заметил, иначе исповедь Муры была бы короткой». Как только снова остался один, Локарт поспешил к столику и стал листать книгу, пока не нашел маленький клочок бумаги. На нем были написаны всего шесть слов: «Ничего не говори – все будет хорошо»³⁷⁰.

Какую бы цену Мура ни платила тайно, казалось, это работает. Петерс пообещал снова привести ее к Локарту и по-прежнему разрешал ей поддерживать с ним связь и приносить ему продукты. Ее жизнь на квартире была одинокой и скудной. Слуги – Дора и Иван – были отпущены на свободу и возвратились домой, но Дора была больна, и у обоих имелись травмы. «Из меня уходит жизненная сила, – писала Мура, – они плачут и вспоминают, что пережили в тюрьме»³⁷¹.

Несмотря на веру в то, что ее усилия, жертвы и надежда могут провести ее через эти ужасные времена и привести к хорошему концу для Локарта, в следующий раз увидев его, она сообщила ему страшную, разрывающую сердце новость: у нее случился выкидыш. Они потеряли маленького Питера. Локарт, который редко упоминал о своих глубинных чувствах в дневнике, записал: «Мура принесла вчера очень печальную новость. Я расстроен и думаю, как все закончится»³⁷². Мура пыталась поднять его дух: «Не печалься о том, что я рассказала тебе вчера, чтобы эту новость было легче перенести»³⁷³.

Горюя сама, Мура была на грани паники – тревожилась, что любовь Локарта к ней теперь, когда нет ребенка, который связал бы их будущее, ослабнет. Раньше они строили осторожные планы совместного бегства через Швецию, если его отпустят, но теперь он, казалось, колебался. «Я очень расстроена, что ты так горюешь, – написала она ему. – Теперь ты, наверное, меньше любишь меня?» Мура пообещала компенсировать потерю: «Не тревожься, Малыш. Даст Бог, позднее я смогу подарить тебе прелестного крепкого мальчика»³⁷⁴.

Петерс все еще предрекал, что Локарта будут судить, но Мура не сдавалась. Какие бы средства и методы убеждения ни были в ее арсенале (а ее чары были просто поразительны, как могли засвидетельствовать все, кто когда-либо ее знал), она привела их в действие. Три дня спустя Локарт был официально уведомлен, что его освободят. Посол Литвинов и сотрудники советского посольства были освобождены из Брикстонской тюрьмы и отправлены назад в Россию, а Локарт должен был стать частью этого обмена.

Несмотря на эту новость, он все еще был подавлен и плохо спал. Потеря ребенка, перспектива отъезда из России без Муры и третья годовщина гибели его младшего брата на Западном фронте – все вместе это подавило его дух и мужество, и он чувствовал себя загнанным в угол.

Единственное, что подняло ему настроение, – это еще одно посещение Муры. Ее снова привел Петерс. На этот раз чекист был во всей красе: в кожанке с маузером на поясе; он принес подтверждение, что Локарт будет свободен через несколько дней. Но важнее всего, он привел Муру, и на этот раз разрешил им поговорить.

«Встреча была замечательной», – записал Локарт в своем дневнике³⁷⁵. В последние несколько дней его пребывания в Кремле ей было разрешено проводить с ним целые дни. Впоследствии Мура будет вспоминать эти драгоценные часы с глубоким чувством: «Как близки мы были друг другу – в целом мире не существовало ничего, кроме тебя и меня». Они совершали долгие прогулки в садах Кремля, много разговаривали и сидели в уютной тишине: «Мы сидели близко-близко друг к другу и были такими счастливыми, полными радости просто оттого, что мы вместе после ужасного испытания. Как я была счастлива, как счастлива»³⁷⁶.

Вскоре стало ясно, почему у Локарта были сомнения относительно их плана уехать в Швецию. Он серьезно обдумывал перспективу остаться в России. Петерс, который питал к Муре нежные чувства и, по-видимому, относился к Локарту с неким необычным сочетанием естественной неприязни, ревности и дружеской привязанности, не мог понять, как тот может даже рассматривать возможность оставить Муру и вернуться назад в свой прогнивший, ветшающий капиталистический мир. Локарт разделял его недоверие. Ему совершенно не нравилось то, как ведет себя его страна во время кризиса в России, и подобно другим современным ему молодым людям его все еще привлекал исчезающий идеал демократических свобод, которые дала и могла еще дать революция. Петерс наблюдал за нерешительностью Локарта с интересом, но тогда держал свои мысли при себе.

Призванный обеспечить освобождение Локарта, Петерс должен был заняться его деталями. Он отвечал в ЧК за расследование заговора союзников. Локарт обвинялся – действительно его поймали за руку – в самом ужасном заговоре против советского правительства. Его имя сочилось кровью в советской прессе. И его освобождение требовалось еще оправдать в глазах народа и правительства (от имени ЧК). Было слишком поздно убирать его с переднего плана – он был признан руководителем и вдохновителем заговора, который носил его имя. Но когда Петерс составлял на него досье по этому делу и писал отчет, он начал систематически манипулировать фактами, разрезая нити, связывавшие Локарта с этим заговором, минимизируя его участие в нем и порочность его характера.

Петерс уже сфальсифицировал свой отчет так, чтобы миссии союзников выглядели более виновными, а ЧК – менее виновной, чем они были. Он скрыл план использования латышских агентов-провокаторов, предложенный Дзержинским, который являлся нарушением закона о дипломатической неприкосновенности. Петерс написал, что заговор был полностью разработан союзниками, а разоблачен благодаря верности полковника Берзина, к которому обратился Смидкен («агент Локарта») и который немедленно поднял тревогу. С учетом этого ложного исходного условия еще немножко лжи и искажения фактов были не лишними³⁷⁷.

Самой простой задачей было отделить Локарта от его шпионского круга, замкнутого на Александра Фрайда, – быть может, самой отягчающей части его деятельности. Это было достигнуто благодаря заявлению, что Мария Фрайд была задержана при доставке свертка с секретными документами на квартиру, снятую Сиднеем Рейли и его любовницей, а не на квартиру Локарта. К тому времени, когда Петерс закончил описывать роль Фрайдов в предоставлении военной и экономической разведывательной информации для заговора, все выглядело так, будто они имели дело почти со всеми шпионами и консулами союзников в Москве, кроме Локарта³⁷⁸.

Для человека беспристрастного явное неучастие в заговоре Локарта выглядело бы странным. И это было только начало лжи и скрытых фактов. Петерс не был особенно искусным обманщиком или фальсификатором и в своем рвении объединить свою версию заговора без участия в нем Локарта с тем, что уже было широко известно, составил отчет, полный противоречий. Локарт выглядел одновременно и суперманипулятором, и неудачливым простофилей, и бесстрашно дерзким шпионом, и ничтожным трусом.

Самой явной ложью Петерса стало утверждение, будто Локарт был арестован по ошибке – это противоречило утверждению в том же отчете, что налет имел целью его квартиру, а Локарт и его люди уже некоторое время находились под наблюдением (это снова должно было скрыть нарушение правил дипломатической неприкосновенности)³⁷⁹. И все же, когда Локарта допрашивали (с его согласия, разумеется, чтобы не нарушать дипломатические правила), он, как было сказано, признал все и заявил, что его правительство дало ему указание осуществить заговор. Петерс изображал его как орудие, действующее вопреки собственной воле, в руках собственного правительства: он против своего желания запустил в действие заговор с целью подкупа полков латышских стрелков, но затем сделал шаг назад и больше уже совсем или почти совсем не участвовал в нем. Несмотря на то что заговор был известен в ЧК как «заговор Каламатиано – Локарта и Ко» (по имени схваченного американского шпиона Ксенофонта Каламатиано – главного заговорщика шпионской сети), Локарт едва ли был похож на заговорщика в изложении Петерса.

А что касается повторного ареста Локарта в тот момент, когда он пришел к Петерсу просить об освобождении Муры – ну, так это был просто формальный ответ на арест Литвинова в Лондоне. Это было невозможное утверждение: советскому правительству лишь позднее в тот день стало известно об аресте Литвинова. И кроме того, причина, указанная в момент ареста Локарта, была сформулирована так: чекисты обнаружили подписанные им документы, которые гарантировали дипломатическую защиту Великобритании членам заговора³⁸⁰.

Петерс и дальше компрометировал свой отчет, очерняя характер Локарта. Здесь он дал волю своим собственным эмоциям: в написанном Петерсом отчете чувствовалась нота преданной дружбы. Он и большевистские вожди искренне верили, что Локарт сочувствует их делу. Когда Петерс показал Локарту последствия разгрома анархистов, он думал, что имеет дело с другом. Но теперь он считал (ошибочно), что его провели; двуличный Локарт строил заговор с целью уничтожить советскую мечту. Для преданного идеолога большевизма было немыслимо, чтобы человек действовал прагматично, следуя политике, наиболее подходящей конкретному моменту. Поэтому Локарт, вероятно, всегда строил заговоры. «До своего ареста Локарт на каждом углу заявлял, что ведет кампанию за признание советской власти, – писал Петерс, – и под прикрытием этого доверия вел свою секретную деятельность»³⁸¹.

Вполне вероятно, была и ревность в унижающем Локарта портрете, нарисованном Петерсом, – ревность к Муре. Образ, который он нарисовал в своем отчете, совершенно не подходил суперзаговорщику. Петерс заявлял, что «ни один преступник, который прошел через ЧК, не являл собой более презренное зрелище, чем Локарт, оказавшийся трусом»³⁸². Будучи пойманным с поличным, «Локарт, как жалкий трус, протестовал и говорил, что действовал не по своей воле, а по настоянию своего правительства». Таким образом, Локарт выглядел всего лишь как дипломат, а не опасный заговорщик, которым его все считали.

Противореча теплым воспоминаниям самого Локарта об их личных отношениях, Петерс описал кризис его личности по поводу того, что ему делать с будущим, как эгоистические терзания:
Локарт был жалким человеком; несколько раз он даже брал в руки ручку, чтобы описать все, что стало известно… и о своем правительстве. Но, будучи презренным карьеристом, он стоял, как мул между двумя стогами сена: в одну сторону его тянули англичане и всемирный империализм, а в другую – новый распускающийся мир. И каждый раз, когда он говорил об этом новом дающем ростки мире… Локарт хватал ручку, чтобы записать всю правду. Но потом, через несколько минут несчастный осел снова тянулся к другому стогу сена и отбрасывал ручку в сторону ³⁸³.
Никто из знакомых с Локартом не узнал бы его в этом испепеляющем портрете. Но этот портрет имел одно важное достоинство: никто не мог возразить против освобождения такого жалкого, слабого человека. Никто не мог считать его опасным.

Пока Петерс стряпал и приправлял специями свой отчет, Локарт и Мура обсуждали будущее. Несмотря на свое желание остаться с Мурой, Локарт не мог отрезать себя от своей родины или сделать своим домом порочное, жестокое место, в которое превратилась Россия. Единственным выходом было, чтобы Мура поехала с ним в Англию. Там они мужественно встретят осуждение общества и начнут новую жизнь. Она разведется с Иваном, а он – с Джин.

Но как это осуществить? Мура не могла оставить свою больную мать; за ней больше некому было ухаживать. Брат Муры умер (еще одна тайна – возможно, он был убит в одной из войн, которые вела Россия, но была ли это Отечественная война или гражданская, не указывается), ее сбившаяся с пути сестра Алла после развода с Энгельгардтом жила в Париже со вторым мужем, а близняшка Аллы Ася осталась на Украине. А еще были дети – Павел, Таня и Кира, которые находились в Эстонии с Иваном. Все так ужасно сложно.

Причинив себе тяжелую эмоциональную травму, Мура приняла решение: сейчас она не может уехать. Все должно быть сделано как полагается. На некоторое время они должны расстаться. Она постарается получить деньги, которые ей понадобятся, за имение своего отца на Украине (точнее, за то, что от него осталось), разведется с Иваном и достанет необходимые разрешения, паспорта и визы, чтобы выехать вместе с матерью из России³⁸⁴.

В это же время Локарт будет дергать за все возможные нити в английской и шведской дипломатических службах в Финляндии и Швеции. Они встретятся в Стокгольме, а потом поедут в Англию.

Наверное, Мура не была в ясном сознании, когда согласилась на этот план. Она не очень хорошо себя чувствовала в те дни. Последствия выкидыша, стресс и лишения в тюрьме сделали свое дело, и она свалилась с температурой 39 градусов. Но все-таки через силу пришла в Кремль в последний день заключения Локарта, чтобы провести бесценные часы вместе³⁸⁵.
Среда 2 октября 1918 г.
В 21:30 Локарта увезли из Кремля в автомобиле, предоставленном шведским генеральным консулом. Его привезли прямо на вокзал, где ждал поезд, отправлявшийся к границе.

Он был не один. В обмен на освобождение Литвинова были освобождены другие заключенные иностранцы. Среди них был Хикс, которого сопровождала его новая русская жена Люба. По ее просьбе Локарт договорился через Петерса, чтобы Хиксу разрешили выйти из представительства Норвегии днем раньше, поэтому парочка смогла пожениться и уехать вместе.

У Локарта и Муры не было такой возможности, и счастье их друзей лишь сыпало им соль на рану.

Поезд ожидал в темноте на некотором расстоянии от вокзала под охраной взвода латышских солдат. Пассажиры в подавленном молчании шли по путям, чтобы сесть в него; они понимали, что не смогут вздохнуть свободно, пока не окажутся за пределами России. Немногие друзья пришли проводить их – родственники Любы, представитель Красного Креста Уордвелл и Мура³⁸⁶.

Во второй раз менее чем за год Мура оказалась стоящей рядом с поездом на холоде, чтобы проститься со своими милыми английскими друзьями. На этот раз слез не было – потрясение и боль оказались слишком сильны. Она и Локарт говорили мало и лишь о незначительных пустяках, и каждый старался не потерять самообладания. Мура боялась выглядеть трусихой и изо всех сил старалась сдерживаться. «Помни, – сказал ей Локарт, – каждый день приближает нас к тому времени, когда мы встретимся вновь»³⁸⁷. Пока поезд ждал сигнала к отправлению, Уордвелл проводил ее в здание вокзала. Оглядываясь назад и видя, как поезд уезжает во тьму, она чувствовала, что ее сущность, ее душа остались в том поезде с Локартом, а человек, идущий сейчас рядом с Уордвеллом домой по московским улицам со стиснутыми зубами и сжатыми кулаками, – это лишь внешняя оболочка, полуоглушенный автомат, «повторяющий про себя, что нужно держаться, преодолеть препятствия и не терять уверенности в будущем»³⁸⁸.
Глава 13. Конец всего… Октябрь – ноябрь 1918 г.
Осень 1918 г., Петроград
Одного за другим их отнимали у нее – мужчин, которых она любила и о которых заботилась. Локарт уехал, возможно навсегда (хотя она не позволяла себе так думать). Кроуми мертв. Теперь, после возвращения из Москвы в Петроград, Мура узнала, что Денис Гарстин – ее милый, дорогой Гарстино, самый лучший из хороших людей, погиб в бою в Архангельске.

Потребовалось почти два месяца, чтобы весть об этом просочилась по скудным каналам, которые связывали Петроград с остальным миром, и еще больше времени, чтобы дошла вся история. Как и Френсис Кроуми, Денис Гарстин погиб в пламени военной отваги – или по бессмысленной глупости в зависимости от того, как на это посмотреть. Получив приказ о выступлении, когда находился еще в составе миссии Локарта в Москве, Гарстин пешком отправился на север: прошел через боевые порядки Красной армии, переодевшись крестьянином, и добрался до места размещения британских вооруженных сил в конце июля. Как ветеран Западного фронта он бросился в схватку с той же энергией, которую привносил в каждый аспект жизни. Когда его часть вступила в бой с советскими пулеметами и бронированными автомобилями, он повел ее в атаку. В одиночку захватив один бронированный автомобиль, начал вторую атаку. Почти достигнув цели, получил в шею пулю из винтовки и мгновенно умер³⁸⁹.

Какая напрасная смерть, но случившаяся удивительно вовремя. В последние недели перед своим уходом он утратил почти весь характерный для него оптимизм, сломленный разрушительными действиями Советского государства и продолжающимися страданиями бедных:
Я… чертовски разочарован во всем, что пытался делать здесь, имел шанс за шансом и видел, как все сметается той жестокой судьбой, которая, похоже, обитает на этих бескрайних землях и ломает маленькие планы и надежды человека, придавая им пагубные формы, или странным образом просто стирает их. Но, наверное, по этой причине я никогда не смогу полностью или даже частично стереть Россию из своей жизни ³⁹⁰.
Как написал его друг Хью Уолпол, «одна из трагических усмешек судьбы состоит в том, что его убили люди, которых он любил, и сам он верил в будущее этой страны так, как не верили многие из ее граждан»³⁹¹. Он воспрянул духом на севере, видя перед собой ясную задачу, но уехать на родину – вот о чем он мечтал перед смертью – «домой, домой, домой при первой же возможности»³⁹².

Мура не знала, сможет ли и дальше выносить все это. «Милый, храбрый, верный мальчик, который строил такие замечательные планы на будущее, милый идеалист»³⁹³. Она испытывала ужасную вину за то, что иногда общалась с ним в язвительной манере – «обычная свинья»³⁹⁴. Перед уходом вместе с множеством своих бумаг Гарстино оставил на попечении Муры свою собаку Гарри. Мура обратила свою любовь на собаку, которая везде была с ней: «Мы сидим, смотрим друг на друга и вспоминаем его»³⁹⁵.

Она сумела сохранить свое мужество, несмотря ни на что, но это было непросто. Если Кроуми и Гарстино ушли из жизни столь жестоким образом, как она могла предполагать, что некая естественная справедливость вновь соединит ее с Локартом? Больше ни в чем нельзя было быть уверенным в этом мире.

Горе стало еще острее, когда она пришла в бывшее посольство Великобритании. Она отправилась туда, чтобы поискать письма, которые были посланы на имя Кроуми Мериэл Бьюкенен и Эдвардом Кьюнардом³⁹⁶. Это здание использовалось как камера хранения и иногда убежище для отчаявшихся английских беженцев, все еще остававшихся в России. Владелица здания княгиня Анна Салтыкова по-прежнему жила в одном его крыле, но его оставшаяся часть теперь была безлюдна, и человеку со связями было легко попасть в него. Единственным служащим, который оставался со времен старого посольства, был Уильям – дворецкий сэра Джорджа Бьюкенена, а теперь сторож здания. Когда-то он был полон чувства собственного достоинства, а теперь – пожилой и печальный человек, ослабевший от одиночества и голода³⁹⁷.

Это был очень печальный визит. Разбитые окна были заколочены досками, а к парадной двери все еще пришпилен листок бумаги, предупреждающий, что здание находится под защитой представительства Голландии.

Войдя внутрь, Мура оказалась у подножия длинной лестницы, которая вела на первую площадку. Меньше года назад она поднималась по этим ступеням под руку со своим мужем, направляясь на рождественскую вечеринку к Бьюкененам – причудливо печальный праздничный прием, на котором на стол подавали великолепную говядину, импровизированно звучали национальные гимны, а в хранилище документов лежали готовые к использованию винтовки. На полу в холле возле нижней ступени было видно темное порыжевшее пятно крови. Мура догадалась, чья это была кровь, и догадка резанула ее по сердцу. Здесь упал Кроуми с чекистскими пулями в спине, здесь на нижней ступени лежала его голова. Бедный милый Кроу. Лишь несколько дней назад Мура разбирала старые письма и книги и наткнулась на книгу Стивенсона Virginibus Puerisque, которую он подарил ей «на память в случае, если его убьют». Книга вызвала у нее приступ боли и сожаления³⁹⁸. Она погрузилась в непринужденные, откровенные очерки этой книги, и их настроение и мысли пронизывали письма, которые она писала в те последние месяцы 1918 г.

Что было у Кроуми на уме, когда он выбирал именно эту книгу для подарка Муре – женщине, которая ответила на его привязанность, но не любовь? Почти на каждой ее странице было что-нибудь, что говорило о нем и Муре. Быть может, он надеялся, что на нее произведет впечатление фраза Стивенсона, что «капитан корабля – это подходящий человек, за которого можно выйти замуж, если это брак по любви, так как разлуки хорошо влияют на любовь, сохраняя ее живой и трепетной»³⁹⁹. А как насчет жены Кроуми Глэдис, кузине из Уэльса, на которой он женился в Портсмуте более десяти лет назад? Что она думала по поводу брака с капитаном корабля? Что чувствовала теперь?

А как насчет собственного мужа Муры? Каким положительным и скучным казался Иван по сравнению с мужчинами, которыми Мура восхищалась и которых любила. И снова здесь к месту был Стивенсон:
Умереть посреди осуществления честолюбивых планов – это достаточно трагично в лучшем случае, но, когда человек недоволен своей собственной жизнью и откладывает все на потом, на какой-нибудь праздник, который никогда не случится, это становится трогательной до истерики трагедией на грани фарса ⁴⁰⁰.
Иван прятался в Йенделе, спасая свою жизнь ради обреченного будущего с немцами и имперского общественного порядка, который никогда не возвратится. Если ему суждено умереть насильственной смертью, как Кроуми (какая-то надежда!), сравнение будет полным.

Но именно в третьем очерке книги, рассказывающем о влюбленности, слова Стивенсона поистине врезались Муре в сердце, обращенные к глубинным струнам ее души:
Состояние влюбленности – это единственное нелогичное приключение, то единственное, что мы склонны считать сверхъестественным в нашем банальном и рациональном мире. Эффект несоразмерен причине. Двое людей – возможно, ни один из них не очень дружелюбный или красивый – встречаются, немного общаются и немного смотрят друг другу в глаза… И они немедленно впадают в то состояние, в котором другой человек становится для нас истинным смыслом и центром мироздания и с улыбкой опровергает наши сложные теории… и любовь к самой жизни преобразуется в желание остаться в том же мире, в котором живет это столь драгоценное и желанное для нас создание. И все их знакомые смотрят на них в ступоре и спрашивают друг друга почти сердито, что такой-то мог найти в этой женщине или такая-то – в этом мужчине? Уверяю вас, господа, объяснить это невозможно ⁴⁰¹.
И Мура не могла объяснить, как любовь сумела столь неожиданно охватить ее, изменить и заставить действовать против внутреннего эгоизма. «Тот факт, что ты далеко, – писала она Локарту, – причиняет такую острую боль, что она почти невыносима, а теории о мужестве и благоразумии рассыпаются в прах»⁴⁰².

Ее сердце затрепетало от страха при горестном зрелище крови Кроуми в призрачной атмосфере старого посольства. В каждой его комнате царил беспорядок; все ценное было разграблено красногвардейцами, а остальное – перевернуто вверх дном чекистами в поисках доказательств. В бальном зале Мура нашла груды поврежденной мебели и ящиков для курьерской почты, замки на которых были взломаны и сейф – тоже взломанный. «Какое печальное зрелище, – написала она. – Даже для моего наполовину английского сердца этого было уже слишком и подняло во мне бурю негодования». Она нашла письма Кроуми и ушла. «Мое сердце упало… весь мой мир вмещает лишь тебя одного, а все остальные утратили для меня какое-либо значение»⁴⁰³.

Все, что она могла сделать, – это стараться приблизить их воссоединение. Оно должно состояться в Стокгольме, и для этого потребуется масса разрешений, пропусков, виз, документов и денег. Призвав на помощь все свое обаяние, Мура получила разрешение ездить из Петрограда в Москву и обратно и начала обрабатывать дипломатов всех нейтральных государств и министров советского правительства. Она пришла к Якову Петерсу, возлагая надежды на его влияние и способность оградить ее от возможного ареста: ее беспокоило, что в Петроградской ЧК (которую теперь возглавила женщина – это и волновало Муру) могут возникнуть в отношении ее подозрения и будет принято решение схватить ее. Она только-только узнала, что эстонский чиновник, который помог ей пересечь границу в июле, был арестован немцами⁴⁰⁴. Такие новости заставили ее нервничать.

О ней ходили и более банальные слухи. Все от Москвы и Петрограда до Лондона знали о ее любовной связи с Локартом, и «напыщенные» родственники ее мужа стали «воротить от нее носы». Ее подруге Мириам родители не разрешали появляться на людях с Мурой. «Мне абсолютно все равно, – писала она Локарту. – Это же прекратится через некоторое время»⁴⁰⁵.

Ее гораздо больше беспокоило то, что он может услышать о ней нехорошие слухи от людей, с которыми встретится по дороге домой через Финляндию и Швецию. Ужасный злобный Торнхилл, который находился с английским корпусом в Архангельске, снова был за границей вместе со своей необъяснимой обидой на нее. Теперь, когда Локарт стал для нее недосягаем, ее страшило, что может случиться нечто, способное ослабить его любовь к ней. «Я бы пулей полетела в Стокгольм на неделю и вернулась бы, – писала она, – а то эти сплетни липнут ко мне, как мухи на липучку, – и все с обеих сторон наверняка назовут меня шпионкой»⁴⁰⁶.

Муре было больно, что Локарт не прислал ей весточки о себе. Проходили недели и месяцы – а от него ни слова. Она прекрасно знала, что их письма могли попасть в Россию и покинуть ее лишь тогда, когда их взялся бы провезти дружески относящийся к ним дипломат, но длительное молчание ранило и беспокоило ее.
Путешествие Локарта на родину было долгим и удручающим. Он был в компании своих уцелевших товарищей – Джорджа Хилла (который избежал ареста и снова объявился под своим именем), Лингнера, Тэмплина и, разумеется, Хики и его жены Любы. Они разговаривали о пережитом, стараясь разобраться в нем.

Обвинения посыпались на них, как только они выбрались из России. Их соотечественники-беженцы обвинили Локарта в своем ужасном положении, высказав упреки ему в лицо. Это было лишь начало той враждебности, с которой он столкнется, прибыв на родину.

В Швеции Локарт заболел испанкой, эпидемия которой убивала людей со скоростью, соперничавшей с гибелью людей на войне. Он пережил эпидемию точно так же, как выжил в столкновении с эпидемией большевизма, и приехал в Англию через Абердин 19 октября. На вокзале Кингс-Кросс его окружили репортеры еще до того, как он успел сойти с поезда: они пробрались к нему в купе и взволнованно задавали вопросы, требуя показать им револьвер, из которого он стрелял в Ленина⁴⁰⁷.

Локарта больше беспокоили вопросы, которые ему будут задавать жена и семья. О его романе с Мурой было известно в министерстве иностранных дел, и его враги не пожалеют усилий для более широкого распространения этой информации. Однако сильнее всего он боялся свою грозную бабушку-шотландку, которая была более эффективным следователем, чем любой чекист. Она неизбежно сурово отчитает его, «сопровождая упреки яркими библейскими метафорами на тему неизбежных последствий потакания плоти»⁴⁰⁸. Его тревога носила житейский характер: он оказывался в зависимости от финансовой поддержки этой старушки, если ему не удастся получить новую должность от министерства иностранных дел.

А это казалось вероятным исходом: его заигрывания с большевиками, тайное соглашение с Ллойд Джорджем за спиной Бальфура и нечестные дела с агентами разведки сделали его весьма непопулярным в министерстве иностранных дел.

Ожидая, как все обернется для его карьеры, Локарт оправился от последствий своего тяжкого испытания и болезни. Он сделал все необходимое, чтобы залатать отношения с Джин, и провел некоторое время в Бексхиллон-Си и Эксмуте, где ловил рыбу и играл в гольф. Он написал длинный подробный отчет о России и большевизме, в котором давал рекомендации Великобритании: если она собирается продолжать интервенцию, то должна делать это с помощью контингента соответствующей численности. Война с Германией теперь закончилась, и необходимые войска были в ее распоряжении. Он предлагал, чтобы два воинских контингента по пятьдесят тысяч солдат в каждом совершили вторжение один – по Черному морю, другой – через Сибирь. Его отчет был хорошо принят в министерстве иностранных дел (что бы они ни думали о его дипломатии, к знаниям и информации Локарта нельзя было придраться), но его предложение было отвергнуто.

Пока Локарт выздоравливал, ужинал в ресторанах с Джин, встречался в клубах с друзьями, мерил шагами площадки для гольфа и обсуждал политику с разведывательными службами и министерством иностранных дел, он постоянно думал о Муре. Он все еще любил ее. Вспоминал, как она поддерживала его во время тюремного заключения и спасала от отчаяния. «Если бы не вмешалась эта катастрофа – наш арест, думаю, я остался бы в России навсегда. Мы были насильно оторваны друг от друга… Я думал, что, наверное, больше никогда не увижу ее»⁴⁰⁹.

Он писал ей и переживал то же разочарование, что и она, из-за длинных промежутков, вызванных тем, что они зависят от поездок друзей-дипломатов. Письма Муры побуждали его не сдаваться: «Ты главная опора моей жизни»⁴¹⁰. Он надеялся, что либо Муре удастся выбраться из России, либо большевистский режим рухнет. Нельзя было сказать, какая из этих двух возможностей была дальше от реальности.

Некоторые считали, что большевистский режим должен скоро пасть; другие (включая английских консерваторов и короля Георга V) боялись, что он распространится на Европу. Германия была похожа на его следующую возможную жертву. Локарт тоже так думал, но отмечал: «На мой взгляд, Германия тоже пройдет свой этап большевизма, хотя он будет отличаться от русского»⁴¹¹. Он еще полностью не утратил свои идеалы, и его симпатии были на стороне недавно созданной Лейбористской партии. Обедая с друзьями в своем клубе, он понимал, что они не будут знать, на чью сторону встать, если дело дойдет до войны между «белой» и «красной» сторонами в Англии. «Мы решили, что всем нам стоит оставаться в постели»⁴¹².

Одним из способов вновь соединиться с Мурой был вариант, если он снова вернется в Россию в каком-нибудь официальном качестве. В конце ноября министерство иностранных дел предложило ему должность «помощника коммерческого атташе» в Петрограде. Но это было скорее умышленным оскорблением, чем благоприятной возможностью, совершенно невероятной⁴¹³.

Это также было бы смерти подобно. Шум, вызванный «заговором Локарта», еще не утих. Несмотря на усилия Якова Петерса преуменьшить роль Локарта, 25 ноября революционный трибунал официально осудил его вместе с группой других контрреволюционеров, шпионов и агитаторов, предъявив обвинение в шпионаже и заговоре. Локарт и Сидней Рейли вместе со своим французским коллегой Гренаром были объявлены виновными заочно и приговорены к смерти. Если когда-нибудь они окажутся на советской земле, приговор будет приведен в исполнение⁴¹⁴.

Локарт не мог вернуться в Россию, пока существовало Советское государство. А Мура не могла приехать в Англию – по крайней мере, пока. В тот момент их единственной надеждой была встреча в Стокгольме; а затем со временем Муре, возможно, удастся создать все необходимые условия для их воссоединения. Ей были нужны деньги и требовалось освободиться от Ивана и обеспечить безопасность своих детей и матери. Все это выглядело непреодолимым препятствием.

Тем временем Локарт боролся с хроническим недомоганием, которое преследовало его с момента возвращения, надеялся на карьерный шанс, который снова сделает его независимым человеком, и писал письма Муре.

Непроницаемое кольцо вокруг России становилось все теснее с каждым месяцем. Ленин, который теперь чувствовал себя достаточно хорошо, чтобы снова выступать с речами, заявил, что Красная армия вскоре будет насчитывать три миллиона человек. И хотя по-прежнему ходили слухи, что силы союзников на севере дойдут до Москвы и Петрограда, ни один разумный человек больше им не верил. Мура точно не верила. (Ее источники, опровергая утверждение Ленина, подтверждали, что Красная армия сейчас насчитывает много сотен тысяч эффективно воюющих солдат.) И по мере того как большевики, положение которых несколько месяцев назад казалось столь шатким, укрепляли свою власть, становилось все более необходимо – и еще более трудно – выбираться.

У Муры были почти все нужные документы. Ей не хватало только разрешения для матери ехать в Финляндию. Без него пожилой мадам Закревской было невозможно покинуть Россию, а значит, и Мура не могла приехать к Локарту в Англию. При первой же возможности она собиралась поехать в Эстонию (при условии, что сможет пересечь границу) и начать процедуру развода. Она получила письмо от Ивана, в котором он писал, что его друзья-немцы «создают для него неприятную обстановку», так как считают, что она шпионит в пользу союзников. Она пошутила, что создает ему такие большие неудобства, что он, возможно, попытается убить ее, если ему представится такая возможность⁴¹⁵.

Теперь, когда Германия проиграла войну, Красная армия с боями продвигалась к прибалтийским провинциям, подавляя сопротивление национальных армий, дети Муры в Эстонии находились на пути этих боев.

Ее мать хворала и была уязвимой. Если бы не влияние Муры, то дом мадам Закревской был бы реквизирован, а она умерла бы от голода. В начале октября в квартиру пришли с обыском правительственные официальные лица, которые забрали у них все продовольствие, предположительно для перераспределения. В «новом, дающем ростки мире» (как его назвал Яков Петерс) вы имели право питаться, только если были представителем трудящихся классов. Муре пришлось выйти на работу делопроизводителем, что сократило время, которое она могла тратить на смазывание колес своего отъезда.

Она приложила поразительную энергию к тому, чтобы искать дружбы иностранных дипломатов. Самым важным контактом для нее был генеральный консул Швеции Аскер. Он также проявлял наибольшее желание помочь и героически вел переговоры для освобождения Локарта и других заключенных. Это был невысокого роста, аккуратный мужчина с педантичными манерами, имеющий миловидную жену. Ему нравилась Мура, и он доставлял ей удовольствие, обращаясь к ней «баронесса», но она озадачивала его. Аскер принадлежал к людям того сорта, которые «любят классифицировать все, что видят, – а меня он никак не может классифицировать, и это сбивает его с толку»⁴¹⁶.

Даже в хаосе новой России Мура сумела наладить для себя светскую и интеллектуальную жизнь, забывая о своих тревогах при чтении книг и на концертах: с друзьями из Красного Креста она ходила слушать пение Федора Шаляпина и сопровождала пожилую княгиню Салтыкову на концерт Вагнера в Зимнем дворце – «это было такое удовольствие сидеть со старой княгиней и слушать прекрасную музыку. А музыка Вагнера достаточно неспокойна и подходит мне сейчас»⁴¹⁷.

И все время она строила планы поездки в Стокгольм и встречи с Локартом. Каждый месяц этот план менялся по мере изменения политической ситуации или запоздалых вестей о его здоровье. И всякий раз, когда встреча откладывалась, Мура теряла малую толику своего запаса надежды.

Однажды декабрьским вечером она шла домой с работы через Дворцовую набережную и Летний сад. Наступила русская зима, и все было покрыто мягким белым снегом. Огромный парк был безлюдным, и она села на лавочку. Ей вспомнились Локарт и их поездки на санях вдоль берегов Невы. Мура всегда возвращалась мыслями к этим счастливым и веселым поездкам, когда шла через эту часть города, где находились посольство и река – тот период был ярким утром их любви. «Какими детьми мы были тогда, – грустно вспоминала она, – и какими стариками мы стали теперь. Но как бесконечно я благодарна Провидению, что встретила тебя, мой Малыш, какое счастье ты дал мне, как научил меня любить»⁴¹⁸. Но проходили недели, и она совсем издергалась. Теперь, сидя на скамейке среди снега в одиночестве, Мура чувствовала, что теряет самообладание. Как раз тем утром она разбирала шкафы и наткнулась на старую младенческую одежду своих детей. «Эти крошечные вещи всколыхнули во мне такую тоску по маленькому Питеру, – написала она Локарту, – по ребенку, который должен был быть твоим и моим».

Но перспектива выполнения Локартом данных ей обещаний теперь казалась сомнительной. «Я нервная, несдержанная и неуравновешенная, а моя огромная уверенность в тебе иногда уступает место самому крайнему унынию и мучительным подозрениям, – писала она. – И я ревную, Малыш. Но ты будешь верен мне, ведь так? Если ты подведешь меня, то для меня это будет конец всего…»⁴¹⁹

жүктеу/скачать 8,39 Mb.

Достарыңызбен бөлісу:

1 2 3 4 5 6 7 8