Джона Лерер – Вообрази
Глава 1 Мозг Боба Дилана
жүктеу/скачать 1,28 Mb.
|
Dzhona Lerer Voobrazi Kak Rabotaet Kreativnost
- Бұл бет үшін навигация:
- Альфа-волны (“синий режим”)
| Глава 1
Мозг Боба Дилана Всегда носите с собой лампочку. Боб Дилан Боб Дилан выглядит утомленным. Стоит май 1965 года, и Дилан утопает в глубоком кресле модного лондонского отеля Savoy. Его “рейбены” спущены на кончик носа, взгляд вперился в какую-то далекую точку. Камера отворачивается — будто она виновата в том, что Дилан устал, — и начинает шарить по комнате, то и дело выхватывая кого-нибудь из свиты — парней и девчонок, сопровождающих певца в последнюю неделю его европейского турне1. В течение предыдущего месяца Дилан работал на износ. Музыкант проехал весь северо-восток Штатов, давая концерты как в маленьких университетских городках, так и в больших залах мегаполисов. (В одном только Нью- Джерси Дилан выступил на пяти концертных площадках.) Затем он перебрался на Западное побережье и провел несколько недель, выступая и раздавая интервью. Он промаршировал перед прессой как перед строем солдат, отвечая на глупые вопросы от “В чем правда?” до “Почему на обложке последнего альбома изображена кошка?”. Временами Дилан терял самообладание и огрызался: “Мне нечего сказать о моих текстах. Я просто пишу их, и все. В моих песнях нет никакого глобального посыла”. В дурном расположении духа он часто бывал настроен саркастически и говорил журналистам, что коллекционирует гаечные ключи, что родился в Акапулько и что на создание песен его вдохновляют “хаос, арбузы и часы”. Последняя фраза особенно веселила его. К тому моменту, как Дилан оказался в Лондоне, стало понятно, что гастроли сказываются на нем плохо. Певец похудел от бессонницы и таблеток, его ногти пожелтели от никотина, а кожа приобрела призрачную бледность. Кто-то даже заметил, что он выглядит как недоедающий ангел. Дилан принимал слишком много наркотиков, вокруг него было слишком много наркоманов. В классической сцене из “Не оглядывайся”, документальном фильме Д. А. Пеннебекера о туре 1965 года, певец возвращается в пустой гостиничный номер. “Добро пожаловать домой, — говорит кто-то из его свиты. — Впервые эта комната не забита безумцами, чувак. Впервые здесь так спокойно”, Через пару минут раздается стук в дверь. Безумцы прибыли. Дилану никуда не деться от толпы, поэтому он научился уходить в себя. Он распаковывал печатную машинку и превращал любую поверхность в стол, он подбирал слова посреди гастрольного хаоса. В особенно плохом на- строениии он накидывался на свою работу, рвал листы бумаги на мелкие клочки и выбрасывал в мусор. (Марианна Фейтфулл говорила про такие моменты: “Гений гневается”.) Хотя Дилан творил непрерывно — он не мог не писать, поскольку не знал, чем еще заняться, — было много свидетельств того, что он начал терять интерес к музыке. Сначала его выступления стали шаблонными, словно он пел чужие песни. Он редко общался с публикой и, казалось, торопился сбежать за кулисы. В “Не оглядывайся” одна из фанаток говорит, что ей не понравился последний сингл, где Дилан играет на электрогитаре. Ответ был вялым: “О, я понял, ты одна из этих”. А затем Дилан просто развернулся и ушел. Потом всего этого стало слишком много. Во время английских гастролей Дилан решил, что так жить нельзя, что подобное существование не может длиться вечно. Единственный талант, о котором он пекся, — его непрерывное творчество — слабел под гнетом славы. Переломный момент, вероятно, случился после коротких каникул в Португалии, где Дилан пережил ужасное пищевое отравление. Болезнь вынудила его неделю проваляться в постели и дала певцу редкую возможность поразмышлять. “Я осознал, что был очень истощен, — позже признавался Дилан. — Я сыграл множество песен, которые не хотел играть. Я пел то, что не хотел петь. Общаться с людьми, которые говорят, что балдеют от тебя, когда ты сам от себя не в восторге, очень утомительно”2. Другими словами, Дилана тошнило от собственной музыки. Тошнило от звуков акустической гитары; тошнило от необходимости постоянно находиться в центре внимания; тошнило от политики и ожиданий; тошнило от бремени оракула. Людям казалось, что в его песнях всегда есть скрытый смысл, что его искусство непременно должно быть актуальным. Но Дилан не хотел иметь мнение по каждому вопросу. Ему не хотелось, чтобы самодовольное лицемерие Blowin3 in the Wind стало его главным опознавательным знаком. Проблема заключалась в том, что он не знал, как быть: он чувствовал, что прошлое поймало его в капкан, но планов на будущее у него не было. Он был уверен только в одном — больше так продолжаться не может. Каждый раз, читая о себе в газете, он неизменно говорил: “Боже, какое счастье, что это — не я”. Последние выступления гастрольного тура проходили в лондонском Royal Albert Hall при полном аншлаге. Именно тогда Дилан сообщил своему менеджеру, что уходит из музыкального бизнеса, завязывает с пением и композиторством и переезжает в крохотную хибару в Вудстоке, штат Нью-Йорк. Хотя Дилан стал настоящей поп-иконой, поэтом-прорицателем своего поколения, он был готов отречься от всего этого, отказаться от популярности и положения в обществе, лишь бы его оставили в покое. Дилан не блефовал. Вернувшись с английских гастролей, он оседлал свой “Триумф” и, как и было обещано, уехал из Нью-Йорка. Он покидал фолк-сцену Виллидж, держа курс на пустующий дом на севере штата. Он покончил с песнями, ему было нечего сказать. Он даже гитару с собой не взял. Любой творческий путь начинается с проблемы. С разочарований, с тупой боли от невозможности найти ответ. Мы тяжело работали, но уперлись в стену. И мы понятия не имеем, что будет дальше. Когда мы рассказываем друг другу истории, связанные с творчеством, мы склонны умалчивать об этом этапе. Мы “забываем55 упомянуть о тех днях, когда хотели все бросить, когда верили, что наши проблемы не решить. Поскольку такие неудачи противоречат романтическому ореолу творчества — в фальстарте нет ничего триумфального, — мы просто забываем о них. (Неудачи также напоминают нам, как близки мы к моменту, когда больше не сможем рассказывать истории.) Поэтому мы сразу переходим к озарениям. И в первую очередь говорим о хеп- пи-эндах. Опасность таких рассказов заключается в том, что мы не осознаем: чувство разочарования, то есть момент, когда мы оказываемся в тупике, — важная часть творческого процесса. До того как мы найдем ответ, или, если точнее, до того как узнаем вопрос, мы должны разочароваться, убедиться, что решение находится вне зоны доступа. Нам необходимо бороться с проблемой и проиграть. И тогда мы сдадимся и поедем в Вудсток, поскольку уверимся, что никогда не создадим того, что хотим. Зачастую только в этот момент, после того как мы перестаем искать ответ, он приходит сам. (Вот она, злая ирония воображения.) Зато, когда решение проблемы появляется, это не какая-то мелочовка. Головоломка не решится последовательно, кусочек за кусочком, скорее всего, это будет решение, удивляющее своей завершенностью. Решение проблемы, казавшейся столь сложной, вдруг становится потрясающе очевидным. Мы проклинаем себя за то, что не додумались раньше. Это прописная истина, с которой люди хорошо знакомы благодаря историям об Архимеде в ванне и Исааке Ньютоне под яблоней. Это тип психологического процесса, описанный Колриджем и Эйнштейном, Пикассо и Моцартом. Когда люди размышляют о творческих озарениях, они, как правило, представляют их себе в виде ярких вспышек, будто в мозгу загорается лампочка. Все эти легенды о том, как кого-то осенило, имеют несколько важных общих особенностей, которые ученые называют “опытом озарения”. Первая стадия — тупик: перед прорывом нужно упереться в стену. Прежде чем Боб Дилан смог заново открыть себя и начать писать лучшую за свою карьеру музыку, он должен был уверовать в то, что ему больше нечего сказать людям. Если нам повезет, безысходность в конечном итоге сменится откровением. Это еще одна важная особенность озарения: чувство уверенности, сопровождающее рождение новой идеи. После того как Архимеда озарило — когда он понял, что с помощью физических свойств воды можно измерять объемы предметов, — он тут же выскочил из ванны и понесся докладывать царю о своем открытии. Он появился во дворце голый и мокрый. На первый взгляд, в самом моменте озарения есть непостижимая тайна. Сначала мы плотно застряли, и вдруг мы уже на свободе и понятия не имеем, что случилось в промежутке. Это как если бы кора головного мозга поделилась с нами одним из своих секретов. Вопрос, конечно, заключается в том, как именно происходят эти откровения. Что позволяет кому-то превратить психологический блок в озарение? И почему ответ приходит тогда, когда его совсем не ждешь? Это тайна Боба Дилана, и единственный способ в нее проникнуть — осмелиться покопаться в его мозгу, взломать черный ящик воображения. Марк Биман был в замешательстве. В начале 1990-х молодой ученый из Национального института здоровья работал с пациентами, страдавшими нарушениями работы правого полушария мозга. “Доктора говорили этим людям — вау, да вы счастливчики, — вспоминает Биман, — Они настаивали, что правое полушарие менее важное, потому что делает меньше левого и никоим образом не влияет на речь”3. Эти слова утешения были следствием убежденности ученых в том, что правое полушарие мозга не так уж и необходимо. В своей нобелевской речи 1981 года нейробиолог Роберт Сперри суммировал расхожие мнения насчет правого полушария, предмета своего изучения: оно не только “немо и аграфично, оно еще и дислексично, глухо к словам, апраксично и вообще лишено каких бы то ни было когнитивных функций”4. Говоря человеческим языком, правое полушарие — бесполезный кусок ткани. Но Биман заметил, что многие пациенты с нарушениями работы правого полушария тем не менее сталкивались с серьезными когнитивными проблемами, хотя левое полушарие функционировало нормально. Ученый начал составлять список всего, чего им не хватало, и это был очень длинный список. “Некоторые пациенты не понимали шуток, сарказма или метафор, — говорит Биман. — Другие не могли ориентироваться по карте или воспринимать живопись. Эти проблемы не были невыносимыми, но они тревожили больных хотя бы потому, что таких проблем вовсе не должно было быть. Врачи посоветовали им не пе- реживать, поскольку правое полушарие не так уж и важно для жизни”. Проблемы пациентов заставили Бимана пересмотреть функции правого полушария. Сначала он не мог понять, что же их объединяет. Что общего у чувства юмора и способности ориентироваться на местности? Какая связь между сарказмом и восприятием искусства? Психологические проблемы, вызванные нарушением работы правого полушария, явно только казались разрозненными. “Я не мог придумать достойного объяснения, — вспоминает Биман, — не мог соединить все точки”. И вот, когда Биман уже был готов сдаться, его осенило. Возможно, правое полушарие занимается тем же, чем и он сам: находит тонкие связи между, казалось бы, не связанными между собой вещами5. Биман понял: проблемы его пациентов заключаются в том, что больные воспринимают все, что видят, единым целым, не различая составляющих. “Мир настолько сложен, что мозг вынужден обрабатывать его двумя разными способами одновременно. Нужно видеть и лес, и деревья. Правое полушарие как раз и помогает увидеть лес”, — говорит Биман. Возьмем лингвистические проблемы, вызванные нарушением работы правого полушария. Биман предположил, что, пока левое полушарие отвечает за обозначение, то есть хранит буквальные смыслы слов, правое занимается подтекстом или теми значениями, которых не найти в словаре. Когда вы читаете стихотворение или смеетесь над анекдотом, вы в значительной степени полагаетесь на правое полушарие и его способность обнаруживать лингвистические ассоциации. Идеальный пример — метафоры. С точки зрения мозга метафора — это мост между двумя разными, не связанными друг с другом понятиями. Когда Ромео говорит: “Джульетта — солнце”, мы знаем, что он не считает свою возлюбленную огромным пылающим водородным шаром. Мы понимаем, что он прибегает к метафоре, привлекая внимание к тем качествам Джульетты, что подходят и небесному светилу. Она не может быть звездой, но она освещает мир Ромео так же, как Солнце освещает Землю. Как мозг понимает, что именно имеет в виду Ромео, называя Джульетту солнцем? Левое полушарие концентрируется на буквальном значении слов, но это не очень-то помогает. В конце концов, нельзя считать метафору только списком прилагательных, описывающих обе сущности. (В случае с Джульеттой и солнцем получился бы очень короткий список.) Связь между этими двумя существительными мы можем найти, только опираясь на глобальные ассоциации, выявляющие их общие качества. Это понимание чаще всего возникает в правом полушарии, поскольку оно позволяет увидеть вещи в целом и способно издалека проанализировать предложение. Способность полушария “увидеть лес” связана не только с языком. В исследовании, проведенном в 1940-е годы, людей с различными повреждениями головного мозга просили нарисовать дом. Любопытно, что больные рисовали очень разные ландшафты в зависимости от того, какое полушарие пострадало. Пациенты, зависящие от левого полушария, так как правое было недееспособным, нарисовали совершенно невероятные дома: входные двери парили в воздухе, крыши были перевернуты. Но, несмотря на общий искаженный вид дома, пациенты очень тщательно изобразили мелочи и приложили массу усилий, прорисовывая кирпичи в трубах или складки на занавесках. (В ответ на просьбу нарисовать человека такие пациенты могли изобразить одну руку или глаза и ничего, кроме них.) В то же время пациенты, полагающиеся только на правое полушарие, смогли изобразить лишь общую форму здания. Их картины были лишены деталей, но дома сохраняли свою архитектуру. Больные сосредоточились на целом. Задачей Бимана было найти способ для изучения этих более абстрактных когнитивных навыков. Он хотел понять правое полушарие, просто он не знал, какие вопросы задавать. “Правое полушарие было опорочено всеми этими поп-психологическими наветами, будто бы у “правополушарных” людей больше развито воображение и они более творческие, — говорит Биман. — Потому, когда вы говорили, что хотели бы исследовать этот вид мышления, комитет по грантам решал, что вы шутите. Изучение метафор и целостного мышления было шагом к уничтожению научной карьеры”. Но в 1993 году Биман услышал доклад Джонатана Ску- лера (сейчас он работает психологом Калифорнийского университета в Санта-Барбаре) о моментах озарения. Ску- лер представлял результаты простого эксперимента: он посадил студентов в крошечную комнату и дал им несколько сложных творческих головоломок6. Вот пример одной из них: Гигантская перевернутая пирамида идеально балансирует на своем острие. Любое движение пирамиды приведет к тому, что она опрокинется. Под ней лежит стодолларовая купюра. Как можно убрать ее, не задев пирамиду? Задумайтесь на мгновение, как бы вы сами решили эту задачку. Почти все начинают с того, что представляют себе пирамиду, опасно балансирующую на ценной бумажке зеленого цвета. Ваша следующая мысль, вероятно, связана с неким краном, который поднимет пирамиду в воздух. (К несчастью, эта штуковина нарушает правила игры.) Затем вы, вероятно, представите, как можно вытащить банкноту, не порвав ее. К сожалению, большинству людей приходят на ум неосуществимые решения, заводящие в тупик. Субъект становится все более раздражительным и расстроенным, поскольку дошел до логического конца. Затем он начинает сдаваться. Скулер говорит: “Они спрашивают: “Зачем вы дали мне эту головоломку? Она дурацкая, ее невозможно решить”. И тогда вы должны убедить их, что задача действительно имеет решение”7. На этом этапе исследования Скулер начал давать студентам подсказки. Он воздействовал на их подсознание, высвечивая перед ними предложение со словом “огонь”, или просил подумать о смысле слова “убрать”. Интересно, что подсказки оказывались более действенными, когда приходились на левую половину поля зрения, связанную с правым полушарием. “Мы дали студентам забавные очки, которые позволяли нам высвечивать подсказку перед одним глазом, — говорит Скулер. — И было поразительно, что, когда очевидная подсказка приходилась на правый глаз [и, соответственно, на левое полушарие], ее не воспринимали. Испытуемые все еще не видели решения. Но стоило показать то же самое другому глазу, как человека осеняло. Только правое полушарие знало, что делать с полученной информацией”. (Если вы все еще бьетесь над задачей, то купюру нужно сжечь. Фишка в том, чтобы убрать банкноту из-под пирамиды, а не вынуть и сохранить ее.) Для Бимана находка Скулера стала откровением. Он осознал, что правое полушарие преуспело в решении головоломок, поскольку эта часть мозга лучше видит скрытые связи между разными понятиями, отдаленные ассоциации. В то время как левое полушарие отчаянно пытается поднять пирамиду в воздух — очевидный путь извлечь деньги, правое занято обдумыванием альтернативных решений. “Я вдруг понял, что такие моменты озарения могут быть по-настоящему интересным способом взглянуть на способности правого полушария. Это была верная методика изучения одного из самых загадочных аспектов мышления. У меня случилось откровение об откровении”, — говорит Биман. 2 Марк Биман натянуто улыбается, у нго залысины, он похож на бегуна на длинные дистанции. Он прошел отбор для участия в Олимпийских играх 1988 и 1992 годов, пробежав полтора километра за 3 минуты 42 секунды; правда, в конце концов он отказался от соревнований, ссылаясь на то, что “колени стали буквально разваливаться”. Сейчас он просто совершает длительные прогулки и маниакально тренирует ноги. Когда Биман возбужден чем-то, будь то клеточные свойства пирамидальных нейронов или новая беговая дорожка, темп его речи ускоряется, а затем он принимается рисовать картинки на любых клочках бумаги, которые попадаются под руку В середине 1990-х, когда Биман начал изучать моменты озарения, стандартный научный подход предполагал выдачу испытуемым сложных головоломок и последующие расспросы о том, как именно они их решили. “Проблема такого подхода в том, что все, что приводит вас к озарению, происходит бессознательно. Люди понятия не имеют, откуда берется решение или какие мысли подталкивают к отгадке. Им нечего сказать об этом. Наука уперлась в стену”, — говорит Биман. Биман хотел расширить исследование озарений, глядя на явление с позиции мозга. Он стремился использовать новые инструменты современной нейробиологии, такие как компьютерный и магнитно-резонансный томографы (КТ и МРТ), чтобы выявить местоположение источника прозрения внутри черепной коробки. Однако этот подход моментально породил серьезные проблемы. Для того чтобы вычленить мозговую деятельность, которой определяется процесс озарения, Биману нужно было сравнить ответы в момент озарения с ответами, поступавшими в ходе осознанного анализа, ему нужны были люди, которых методично тестируют последовательностью задач. При осознанном анализе люди чувствовали, что продвигаются вперед, и могли точно объяснить свой мыслительный процесс. (Левое полушарие — ничто без четких формулировок.) Проблема решалась благодаря усердию и трудолюбию, в возникновении ответа не было ничего неожиданного. К сожалению, головоломки, которые ученые используют в исследованиях озарения, сами требуют озарений. Или они решаются внезапно: “Эврика!” — или не решаются вовсе. Рассмотрим эту классическую проблему: Марша и Марджори родились в один и тот же день у одних и тех же родителей, но они не двойняшки. Как такое возможно?8 Или как насчет этой? Переставляя буквы д-о-н-о-в-о-с-л-о, составьте одно слово9. Биману нужно было придумать ряд головоломок, которые часто, но не всякий раз решаются благодаря озарению. В теории это могло бы помочь ему выделить уникальные нейронные структуры, определяющие процесс озарения, поскольку он мог бы сравнить мозговую деятельность испытуемых в моменты озарения с мозговой деятельностью тех из них, кто добивался решения путем осознанного анализа. Но придумать задачки было непросто. “Попытки найти хорошие головоломки могут ужасно разочаровать, — говорит Биман. — Не должно было получиться слишком сложно или слишком просто, и вам нужно придумать такого довольно много”. В конце концов ученый остановился на серии словесных головоломок, которые назвал мыслительными задачами на отдаленные ассоциации. А это уже старая шутка. “Да, да, я изучаю дерьмо”, — ворчит Биман. В своих отчетах и презентациях в PowerPoint он все-таки убрал из слова последнюю букву10. Сами же головоломки выглядели так. Испытуемому давали три разных слова, например “век”, “цветок”, “гость”, и просили придумать слово, которое могло бы с каждым из них сформировать словосочетание или фразу. (Таким словом будет “каменный”: каменный век, каменный цветок и Каменный гость.) На решение одной загадки испытуемому выделяли 15 секунд, после чего загадывали следующую. Если он угадывал ответ, то должен был нажать пробел на клавиатуре и ответить, как пришел к отгадке — путем озарения или анализа. Когда я принимал участие в эксперименте в лаборатории Бимана, я обнаружил, что различить два способа поиска ответов было на удивление легко. Когда я решал загадку с помощью анализа, я озвучивал каждую возможную комбинацию, пробегался по всем словам, ассоциировавшимся с “веком”, и смотрел, насколько они подходят к “цветку” и “гостю”. Найдя ответ, я перепроверял его, прежде чем нажать пробел. Озарение, напротив, было мгновенным, как если бы на меня снизошло откровение. Итак, Биман был готов отправиться на поиски источника озарений. Он начал с того, что попросил людей решать загадки во время МРТ — сканирования мозга, которое отслеживает изменения в кровотоке и примерно соотносит их с изменениями нейронной активности. (Активные клетки мозга потребляют больше вызывающих прилив крови энергии и кислорода.) Хотя МРТ и дает ученым точную пространственную карту мозга, существует погрешность из-за задержки в несколько секунд, пока кровь распространяется по коре. “Вскоре я понял, что озарение работает значительно быстрее МРТ, — говорит Биман. — Данные получились слишком запутанными”. Тогда Биман объединился с психологом университета Дрексела Джоном Куньосом, чьим главным исследовательским инструментом была электроэнцефалография, подсчитывающая частоту колебаний электрических волн, поступающих в мозг. На испытуемого надевают пластиковую шапочку вроде той, что для душа, только тяжелее, с гелевыми электродами, каждый из которых отслеживает определенную частоту нейронной активности. Поскольку ЭЭГ не предполагает никакой временной задержки, Куньос понял, что она могла бы стать полезной техникой для исследования мгновенности озарений. К сожалению, ее скорость достигается за счет пространственного разрешения: электрические волны нельзя точно проследить до источника. Объединив МРТ и ЭЭГ в одном исследовании, Биман и Куньос смогли разложить прозрение на части11. Первое, что они обнаружили, — хотя кажется, что прозрение приходит из ниоткуда, мозг должен заложить для него основу. (В своих лекциях Биман любит цитировать изречение Луи Пастера: “Случай благоприятствует только подготовленным”.) Процесс начался с интенсивного умственного поиска, поскольку левое полушарие принялось искать ответы во всех очевидных местах. Так как Биман и Куньос давали людям только словесные загадки, они видели дополнительную активность в зонах мозга, отвечающих за речь и язык. Однако этот мыслительный процесс в левом полушарии быстро утомлял — проходило всего несколько секунд, прежде чем испытуемый заявлял, что зашел в тупик и не может подобрать нужное слово. “Почти все, что ваш мозг способен придумать, неправильно, — говорит Биман. — Вам придется рассмотреть слишком много вариантов. От вас зависит, продолжите вы поиски здесь или при необходимости измените стратегию и начнете искать в другом месте”. А дальше в творчестве наступает тупиковая фаза. Неудивительно, что она не радует. В частности, во время исследований Бимана испытуемые быстро разочаровывались в своих способностях подобрать нужное слово. Они жаловались ученым, что задачи чересчур сложны, и грозились отказаться от участия в эксперименте. Но негативные эмоции вообще-то являются важной частью процесса, поскольку они подсказывают: пришло время опробовать новую стратегию поиска. Вместо того чтобы полагаться на буквальные ассоциации левого полушария, мозгу нужно переместить активность на другую сторону, чтобы исследовать более неожиданные варианты. Напряжение заставляет нас попробовать что-то новое. Удивительно, но этот психологический сдвиг часто срабатывает. Испытав разочарование, мы начинаем смотреть на проблему под другим углом. “Вы увидите людей, сидящих в креслах с широко открытыми глазами, — говорит Эзра Уэйджбрайт, аспирант лаборатории Бимана, часто руководящий проведением теста. — Иногда они даже произносят: “Ага!” — прежде чем выпалить ответ”. Внезапному озарению предшествует столь же внезапная мозговая активность. За тридцать миллисекунд до того, как ответ ворвется в сознание, отмечается нарастание гамма- ритма — самой высокой электрочастоты, порожденной головным мозгом. Предполагается, что гамма-ритм происходит от нейронных связей: клетки, распределенные по всей коре, объединяются в новую сеть, которая затем может влиять на сознание. Откуда же берется этот всплеск гамма-волн? Чтобы ответить на этот вопрос, Биман и Куньос вернулись к началу и проанализировали данные эксперимента с МРТ. Именно тогда они открыли “нейронный коррелят озарения” — переднюю верхнюю височную извилину (ПВВИ). Эта маленькая складка ткани, расположенная на поверхности правого полушария чуть выше уха, активизировалась за секунды до озарения. (При этом она была пассивна, когда люди пытались решить задачу путем анализа.) Возбуждение контура коры было внезапным и интенсивным, всплеск электроэнергии провоцировал прилив крови. Хотя точное предназначение ППВИ остается неясным, Биман не удивился, выявив ее участие в процессе озарения. Предыдущие исследования связывали ее с некоторыми аспектами восприятия языка вроде распознавания литературных сюжетов, интерпретации метафор и понимания шуток. Биман утверждает, что у этих лингвистических навыков общие корни с озарением, поскольку они требуют от мозга набора отдаленных и оригинальных связей. Хотя большинство из нас, возможно, никогда и не использовали слова “век”, “цветок” и “гость” в одном предложении, ППВИ в состоянии найти еще одно дополнительное слово (“каменный”), способное объединить их все. А затем, когда мы уже готовы сдаться, ответ врывается в наше сознание. “Озарение подобно иголке в стоге сена, — говорит Биман. — В мозгу есть триллионы возможных связей, а мы должны найти единственно верную. Ну-ка, просчитайте вероятность”. Конечно, иногда шансы уравниваются. Упершись в стену, мы наконец принимаемся искать в нужном направлении, роясь в забитых непонятными документами шкафах правого полушария. И затем, если повезет, поиски увенчаются успехом и в голове вспыхнет лампочка — это озарение. з Потребовалось несколько дней, чтобы привыкнуть к тишине Вудстока. Ведь Дилан переехал в эту сонную сельскую хижину сразу после бурных рок-н-ролльных гастролей. Внезапно он оказался один на один с пустым блокнотом. Да и в блокноте не было никакой нужды — Дилан избавился от творческого бремени. Впервые за долгие годы ему не нужно было беспокоиться о новых песнях. Своему менеджеру он сказал, что уехал писать роман. Но затем, ровно в тот момент, когда Дилан особенно твердо решил не иметь с музыкой ничего общего, его одолело странное чувство. То, что он ощутил, было зудом надвигающегося озарения. Стихи щекотали его, просясь наружу. И Дилан сделал то единственное, что умел: схватил карандаш и принялся строчить. Стоило только начать, и его рука безостановочно двигалась по бумаге несколько часов. “Я обнаружил, что пишу эту песню, эту историю, я просто выблевал эти двадцать страниц. Раньше я никогда не писал ничего подобного, оно пришло ко мне само, и я понял — вот то, что я должен сделать”, — рассказывал Дилан12. Ключевое слово — “выблевывание”. Неконтролируемый порыв творческого вдохновения, этот поток ассоциаций, который невозможно удержать. Дилан описал это со свойственной ему образностью. “Я не знаю, откуда берутся мои песни, — рассказывал он. — Их будто призрак пишет. Он просто отдает тебе песню и исчезает. А ты не знаешь, что все это значит”. Стоило призраку явиться, как Дилан немедленно захотел убраться с его пути. Песня, которую он писал в Вудстоке, начиналась как история для детей: “В давние времена...”, хоть это и не сказка. Он понятия не имел, откуда взялся сюжет и чем все закончится. Так что он решил слепо следовать за воображением, раз уж призрак подкидывал ему один чувственный образ за другим: В давние времена ты была юна, Одевалась шикарно, бросала бомжам: “На, не тронь меня”. Тебе говорили: “Стой, ангел мой, не играй с судьбой”. Ты думала: “Ой, какая фигня!”13 Что означают эти слова? Что Дилан пытается нам сказать? Песня похожа на злобное ворчание — критик Кристофер Рикс назвал ее “песней нелюбви”. Но на кого злится Дилан? Конечно, простых ответов нет. Это было потрясающее открытие, спасшее карьеру музыканта: он начал писать живым, образным языком без всякого понимания того, откуда брались слова. Да ему и не нужно было знать. Ему нужно было просто довериться призраку. Это на удивление странный путь создания поп-композиции. В то время было всего два способа писать песни. Первый — подражать тому Бобу Дилану, которого так чурался сам Дилан, то есть писать серьезные стихи на серьезные темы. Нужно петь о несправедливости или разбитом сердце, нанизывая множество слов на мелодический скелет. При этом нужны акустическая гитара, губная гармошка и ничего больше. Второй путь по сути был противоположностью первого. Вместо того чтобы упиваться собственной меланхолией и сложносочиненностью, можно было подражать циничным гениям Tin Pan Alley и складывать полные мажорного звона аккорды. Возьмем, к примеру, сингл, занявший первое место в хит-параде Billboard. Песня называлась I Can’t Help Myself \ а прославили ее Four Tops: Лапушка моя сладкая, Знаешь же, как я люблю тебя14. В этот текст ясность внесена преднамеренно. После первого же куплета слушатель понимал, какая именно песня в эфире. (В этом смысле она не так уж и отличается от унылых фолк-композиций.) Дилан хотел избежать именно этой предсказуемости, он не мог быть скованным стереотипами поп-музыки. Так что способ “выблевывания” текстов был очень важен: Дилан вдруг понял, что можно отдаться неопределенности, писать нечто, в чем смысл не обязателен, что существует вне радийного формата. Оглядываясь, мы можем увидеть, что композиция, ставшая первым синглом альбома Highway 61 Revisited, позволила Дилану в полной мере и впервые в жизни продемонстрировать все богатство культур, повлиявших на него. В этом неоднозначном тексте мы можем услышать, как работает его интеллектуальный блендер, смешивающий Артюра Рембо, Феллини, Бертольда Брехта и Роберта Джонсона. Там есть что-то от дельта-блюза и La Bamba, но также много от поэзии битников, Ледбеттера и The Beatles. Песня, одновременно современная и старомодная, принадлежит как авангарду, так и кантри-энд-вестерну. Ему удалось найти странную нить, связывающую такие разные голоса, и именно поэтому он Боб Дилан. В первые минуты неистового письма его правое полушарие нашло способ сотворить нечто новое из не совместимых друг с другом обрывков, увязывая их воедино в сложной песне. Он тогда не понимал, что делает, — призрак все еще контролировал процесс, — но он уже ощущал волнение приближающегося озарения, подсознательный трепет перед чем-то новым. (“Не думаю, что песню вроде Rolling Stone можно было написать как-то иначе55, — уверяет Дилан.) Как только он добирается до припева — а он понимает, что это припев, как только тот появляется на бумаге, — внутренняя сила песни становится очевидной: Как ты теперь, Когда весь мир не твой, Когда ты полный ноль, Перекатная голь?1 На следующей неделе, 15 июня 1965 года, Дилан принес кипу бумаг в крошечное помещение Studio А в Columbia Records в Нью-Йорке. И с четвертого дубля — хотя музыканты еще только начали знакомиться со своими партиями — песню записали. Этим шести минутам сырой музыки было суждено совершить революцию в рок-н-ролле. 1 How does it feel/То be without a home/Like a complete unknown/Like a rolling stone? Позже Брюс Спрингстин назовет момент прослушивания сингла по радио одним из самых важных в жизни. Даже Джон Леннон был в восторге. Творческий процесс сформировала постоянная потребность в озарениях. Эти радикальные прорывы настолько ценны, что мы изобрели традиции и ритуалы, увеличивающие вероятность озарения и помогающие прислушиваться к отдаленным ассоциациям, рожденным в правом полушарии. Посмотрите на поэтов, которые зачастую полагаются на строгие стихотворные формы вроде хайку и сонетов. На первый взгляд такой способ письма не имеет смысла, поскольку делает акт творчества невероятно трудоемким. Вместо того чтобы писать свободно, поэты сковывают себя структурными ограничениями. Смысл именно в этом. Пока поэты не окажутся запертыми внутри строгих рамок, пока не заставят себя искать неизбитые ассоциации, они не сочинят ничего оригинального. Они будут привязаны к клише и правилам, к предсказуемым прилагательным и навязшим в зубах глаголам. Вот почему поэтические формы так важны. Когда поэту нужно найти рифму длиной в три слога или прилагательное, укладывающееся в ямбическую схему, он открывает массу неожиданных вещей; сложность задачи указывает на вероятность озарения. Посмотрите, какие слова выбрал Дилан для второй строфы Like A Rolling Stone, содержащей одну из самых запоминающихся строк во всей песне: Ты ходила в лучшую школу, еще бы, моя сиротка. Но ведь только чтобы там на “пять” напаиваться1. 1 You've gone to the finest school all right, Miss Lonely / But you know you only used to get juiced in it. Напаиваться? Это невероятно эффектная фраза, даже невзирая на то, что слушатель понятия не имеет, о чем она. Она остается непонятной вплоть до следующего куплета, в котором необходимость в “напаиваться” становится очевидной: И тебя не научили выживать на улицах. А теперь оказалось, что придется тебе здесь осваиваться15. Дилан использует неожиданное слово “напаиваться”, потому что оно рифмуется с “осваиваться” — с той частью запутанной фразы, что придает всей строфе буквальный смысл. Тем не менее новаторское использование глагола “напаиваться” создает один из тех поэтических образов, который делает Like A Rolling Stone по-настоящему выдающейся песней. Это хрестоматийный пример того, как воображение разрушает ограничения. Заковывая себя в кандалы, ты освобождаешься. История Like A Rolling Stone — это история творческого открытия. Песня появилась в одно мгновение и затем была выпущена на свободу. Потребовалось всего несколько секунд, чтобы психологический блок привел к рождению произведения искусства, а период творческого отчаяния уступил место одной из самых вдохновенных эпох в карьере Дилана. В 1966 году в интервью Playboy музыкант оценил влияние этого внезапного прорыва на свою музыку: “Прошлой весной мне казалось, что я больше не буду петь. Это была какая-то тягомотина. Но песня Like A Rolling Stone все изменила. Я больше не беспокоился о том, как буду писать книги, стихи или что-то еще. Я понял, что многое могу найти в себе самом”1. Тем, что Дилан нашел, оказалась причудливость песни — она звучала по радио как ничто другое. В той одинокой хижине он обнаружил способ выразить себя по-настоящему, превратить разрозненные мысли в своей голове в совершенно новый вид песен. Он не просто написал поп-композицию, он полностью переписал правила создания музыки. 1 Из интервью Боба Дилана Нэту Хентофу, Playboy, февраль 1966 года. Глава 2 Альфа-волны (“синий режим”) Творчество — это то, что осталось от впустую потраченного времени. Альберт Эйнштейн Эта история — о ленте. Она началась летом 1925 года. Дик Дрю, молодой лаборант из Minnesota Mining and Manufacturings провел много времени в автомастерских, доказывая эффективность наждака и пытаясь убедить механиков приобрести продукцию его фирмы. Иногда после работы Дрю сидел на задворках гаража и наблюдал за тем, как работали другие. Вскоре он заметил, что у механиков была одна общая проблема, которая появлялась всякий раз, когда они красили машины в два цвета. Они начинали с того, что покрывали кузов черным. Затем они закрывали края покрашенных деталей крафт-бумагой и осторожно наносили другой оттенок, обычно гладкие полосы белого или красного цвета. Как только краска высыхала, они снимали бумагу. И тут стройность процесса нарушалась: обычно бумагу приклеивали с помощью довольно сильного клея, поэтому вместе с бумажной полоской с машины снималось немного черной краски. В таком случае расстроенные рабочие начинали красить деталь заново. Наблюдая это регулярно, Дрю понял, что клей чересчур сильный. Рабочим ведь нужно было прикрепить бумагу ненадолго, так зачем им мощный клей? В этот момент Дрю впервые озарило: проблему автомастерских он мог решить с помощью “шкурки”. В конце концов, наждак был всего лишь смесью клея и абразива. (Жесткая бумажная основа пропитывается клеем и посыпается измельченными минералами.) Если убрать абразив, то можно получить лист умеренно клейкой бумаги — то, что нужно механикам. Осознав это, Дрю вернулся в офис и начал экспериментировать. Вначале он понял, что клей, которым пропитывался наждак, также был очень сильным — он сразу сдирал свежую краску. Так что Дрю задумался над рецептурой клея, стараясь сделать каучуковую смолу чуть менее липкой. Это отняло у него несколько месяцев. Затем он должен был найти правильную основу. Большинство клеев накладывались на тканое полотно, но опыт торговца наждачной бумагой убедил Дрю сконцентрироваться на бумажной основе. К сожалению, он не смог придумать способ хранения клейких листов — они слипались друг с другом, образуя твердый ком. После двух напряженных месяцев начальник Дрю Уильям МакНайт потребовал остановить работу над проектом. Компания занималась продажей наждака, и Дрю должен был вернуться к своим прямым обязанностям. Но Дрю не захотел сдаваться. Несмотря на то что работа застопорилась, он продолжал оставаться в офисе вечерами, тестируя разные варианты бумажной основы и клея. И в один прекрасный вечер все изменилось. За время, потребовавшееся для озарения — возникновения гамма-волн в его правом полушарии, — Дрю нашел решение “липкой проблемы55. Идея была проста: вместо того чтобы наносить клей на квадратные листы бумаги, им можно смазать тонкую бумажную полоску, а затем свернуть ее в рулон. Механики могли отрезать нужное количество бумаги и приклеить ее на машину, закрывая таким образом стыки двух цветов и не портя краску. Дрю назвал изобретение липкой лентой. Никто не знает, откуда пришло озарение. Некоторые говорят, что Дрю вдохновили автомобильные колеса, которые он видел в автомастерских; другие полагали, что вдохновению послужили большие рулоны бумаги, поставлявшиеся на наждачную фабрику. У самого Дрю не было ответа. Тем не менее его осенило. Дрю смог представить себе ленту, мгновенно прилипавшую к поверхностям, но не наносившую никакого вреда краске. Сейчас сама идея ленты, свернутой в рулон, кажется очевидной — сложно представить мир, где есть только листы бумаги и клей. Конечно, продукт мгновенно стал хитом на рынке и обрел популярность не только среди автомехаников. В 1928 году компания Дрю продала липкой ленты больше, чем наждака. 1 жүктеу/скачать 1,28 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|