Генри Форд Моя жизнь, мои достижения

Его  знания  почти  универсальны.  Нет  предмета,  которым  бы  он
не  интересовался,  и  он  не  признает  в  этом  отношении  никаких
ограничений. Он верит, что все возможно, но при этом не теряет почвы под
ногами. Он продвигается шаг за шагом. «Невозможное» является для него
названием  вещей,  для  выполнения  которых  у  нас  пока  недостает  знаний.
Он  убежден,  что  по  мере  развития  знания  нам  удастся  создать  силу,
способную  преодолеть  «невозможное».  Это  рациональный  путь  для
совершения  «невозможного».  Иррациональный  путь  состоит  в  попытках,
предпринимаемых без предварительных, тщательно накопленных знаний.
Эдисон  лишь  на  пути  к  вершине  своего  могущества.  Это  человек,
который  покажет  нам,  чего  может  достичь  химия.  Ибо  он  подлинный
исследователь,  видящий  в  знании,  к  которому  он  без  устали  стремится,
исключительное  средство  для  достижения  мирового  прогресса.  Он
не принадлежит к числу тех цеховых ученых, которые только и делают, что
накапливают  знания,  превращая  свой  мозг  в  какой-то  музей.  Эдисон,
несомненно,  величайший  исследователь  мира  и,  может  быть,  самый
непригодный в деловом отношении человек. В вопросах бизнеса он почти
ничего не понимает.
Джон  Берроуз
[20]
 также  принадлежал  к  числу  лиц,  почтивших  меня
своей  дружбой.  Я  тоже  люблю  птиц  и  жизнь  на  сельском  приволье.
Я  люблю  бродить  по  дорогам  и  лазить  через  заборы.  На  нашей  ферме
около  пятисот  домиков  для  птиц.  Мы  называем  их  нашими  птичьими
гостиницами,  и  в  одной  из  них,  в  «Отеле  Пончартрейн»  –  домике  для
ласточек, – устроено целых семьдесят шесть квартир.
Птицы – лучшие товарищи. Мы не можем обходиться без них из-за их
красоты  и  оживления,  которое  вносит  их  общество.  Мы  даже  нуждаемся
в  них  по  сугубо  хозяйственным  мотивам  как  в  истребителях  вредных
насекомых.  Единственный  раз,  когда  я  воспользовался  возможностями
нашей компании для воздействия на законодательство, дело касалось птиц,
и цель в данном случае, как мне кажется, оправдала средства. Билль Уикса
и  Маклина,  требовавший  защиты  перелетных  птиц,  все  откладывался
в  Конгрессе,  ожидая  своей  естественной  смерти.  Истинным  сторонникам
билля  не  удалось  возбудить  среди  членов  Конгресса  достаточно  сильного
интереса к нему. Мы негласно стали на защиту законопроекта и попросили
каждого из наших шести тысяч торговых представителей телеграфировать
своему  представителю  в  Конгрессе.  Наконец  птицы  все  же  как  будто
получили  право  голоса,  и  закон  был  принят.  Кроме  этого  случая  мы
никогда  не  пользовались  нашими  возможностями  в  политических  целях
и никогда не станем этого делать. Мы считаем, что взгляды тех, кто у нас

работает, – это их личное дело.
Но вернемся к Джону Берроузу. Я, конечно, знал, кто он такой, и читал
почти все им написанное, но никогда не думал с ним встретиться – вплоть
до  недавнего  времени,  когда  он  начал  обнаруживать  ненависть
к современному прогрессу. Он презирал деньги, особенно власть, которую
они дают низменным людям для извращения человеческой природы. И вот
он  стал  проникаться  чувством  отвращения  к  промышленности,
приносящей  деньги.  Он  ненавидел  шум  фабрик  и  железных  дорог.  Он
критиковал промышленный прогресс и утверждал, что автомобиль убивает
способность  понимать  природу.  Я  держался  совершенно  иного  мнения.
Мне  казалось,  что  эмоции  увлекли  его  на  неправильный  путь,  и  я  послал
ему  автомобиль  с  просьбой  самому  испробовать,  не  послужит  ли  он  ему
средством  для  лучшего  понимания  природы.  Этот  автомобиль,  когда  он
научился  им  управлять,  коренным  образом  изменил  его  точку  зрения.  Он
нашел,  что  автомобиль,  вопреки  его  прежним  взглядам,  дал  ему
возможность больше видеть, и, с того момента как машина оказалась в его
распоряжении,  он  почти  все  свои  путешествия  ради  ловли  птиц  стал
предпринимать,  сидя  за  рулем.  Он  не  мог  не  заметить,  что  во  время  этих
поездок он может больше не ограничиваться несколькими милями, что ему
стали доступны огромные пространства.
Автомобиль  этот  положил  начало  нашей  дружбе  –  чудесной  дружбе.
Каждый,  кто  знакомился  с  Берроузом,  неизбежно  становился  лучше.
По  роду  занятий  он  был  профессиональным  естествоиспытателем,
но  не  принадлежал  к  числу  тех,  кто  подменяет  суровый  научный  труд
эмоциями.  Так  легко  стать  сентиментальным  среди  природы,  но  добиться
истинного  понимания  птиц  так  же  трудно,  как  и  истинного  понимания
законов механики.
Впоследствии он занялся философией. Философия его была не столько
натурфилософией,  сколько  естественной  философией:  то  были  широкие,
тихие  мысли,  то  была  философия  человека,  проведшего  свою  жизнь
в тишине среди деревьев. Он не был ни язычником, ни пантеистом, но он
не  ощущал  большой  разницы  между  окружающей  нас  природой
и природой человека или между человеческой и божественной природой.
Когда  он  перешагнул  через  седьмой  десяток,  он  изменил  свою  точку
зрения  на  промышленность.  Возможно,  это  произошло  не  без  моего
участия. Он понял, что не все ведь могут жить ловлей птиц. Одно время он
питал  ненависть  к  современному  прогрессу  во  всех  его  видах,  особенно
если  он  оказывался  связанным  с  углем  и  шумным  движением.  Это  почти
граничило с литературной аффектацией. Со временем он научился любить

строй  современной  жизни,  и,  хотя  это  интересно  само  по  себе,  еще
интереснее,  что  это  произошло  на  семидесятом  году  его  жизни.  Джон
Берроуз никогда не чувствовал себя слишком старым для того, чтобы чему-
нибудь  учиться.  Он  рос  духовно  до  конца.  Кто  больше  не  в  состоянии
меняться, тот уже умер. Похоронный обряд в таком случае является лишь
простой формальностью.
Если  кто  был  ему  ближе  всех,  так  это  Эмерсон
[21]
.  Он  не  только  знал
Эмерсона  наизусть,  но  был  весь  проникнут  его  духом.  Он  научил  меня
любить  Эмерсона.  Он  настолько  впитал  в  себя  Эмерсона,  что  временами
мыслил как Эмерсон и даже говорил его языком. Позже он нашел, однако,
свою дорогу, и это было лучше для него.
В  смерти  Джона  Берроуза  не  заключалось  ничего  печального.  Когда
в дни урожая золотится спелая рожь, ложится под лучами солнца и жнецы
связывают ее в снопы, в этом нет ничего печального. Она созрела, и ее срок
исполнился – такова же была смерть Джона Берроуза. Дни его были днями
полной  зрелости  и  урожая,  но  не  днями  упадка.  Он  работал  почти
до самого конца. Его идеи торжествовали за порогом смерти. Похоронили
его  в  любимых  им  местах  на  восемьдесят  четвертом  году  жизни.  И  место
это сохранится таким, каким он его любил.
Джон  Берроуз,  Эдисон  и  я  вместе  с  Гарви  Файрстоуном
[22]
 совершили
ряд  путешествий  по  стране.  Мы  ездили  караваном  автомобилей  и  спали
в палатках. Однажды мы проехались по Адирондакским горам, другой раз
с  севера  на  юг  по  Аллеганским.  Наши  поездки  были  чудесны,
но понемногу они стали привлекать к себе слишком большое внимание.
* * *
Сейчас  я  более,  чем  когда-либо,  настроен  против  войны  и  думаю,  что
повсюду люди знают – несмотря на то, что политики этого не знают, – что
войны  никогда  еще  ничего  не  решали.  Именно  война  превратила
организованную,  плодотворную  жизнь  всего  мира  в  беспорядочный
и  бесформенный  хаос.  Конечно,  существуют  люди,  которые  обогащаются
во  время  войны,  но  многих  она  же  превращает  в  нищих.  Разбогатевшие,
к тому же, не принадлежат к тем, кто был на фронте или честно участвовал
в  общей  работе  в  тылу.  Истинный  патриот  никогда  не  станет  наживать
деньги  на  войне.  Ни  один  истинно  честный  человек  не  мог  бы  извлекать
деньги из приносимых в жертву чужих жизней.
Если  действительно  в  будущем  войны  не  прекратятся,  то  честному
бизнесмену  будет  все  труднее  и  труднее  считать  себя  в  праве  извлекать
из  войны  легкую  и  большую  прибыль.  Нажившийся  на  войне  с  каждым

днем  теряет  право  на  уважение.  Сама  алчность  когда-нибудь  будет
вынуждена  уступить  перед  непопулярностью  и  оппозицией,  которые
встречает  военный  спекулянт.  Каждому  бизнесмену  следует  быть
сторонником  мира,  поскольку  мир  является  его  надежной  опорой.  И,
кстати,  разве  творческий  дух  когда-либо  обладал  бо́льшим  бесплодием,
чем в военное время?
Беспристрастное исследование последней войны, предшествовавших ей
событий  и  ее  последствий  неопровержимо  свидетельствует  о  том,  что
в  мире  есть  могущественная  группа  властителей,  предпочитающих
оставаться  в  тени,  не  стремящихся  к  видным  должностям  и  внешним
знакам  власти,  не  принадлежащих  притом  к  определенной  нации,  –
властителей,  которые  пользуются  правительствами,  транснациональными
промышленными  корпорациями,  прессой  и  всеми  средствами  массовой
пропаганды  для  того,  чтобы  наводить  панику  на  мир.  Это  старая  уловка
игроков  –  кричать  «Полиция!»,  когда  много  денег  на  столе,  хватать
во время паники деньги и улетучиваться. В мире также есть сила, которая
кричит «Война!» и убегает с добычей во время замешательства народов.
Нам не следует забывать, что, несмотря на одержанную нами военную
победу,  миру  до  сих  пор  не  удалось  разбить  наголову  подстрекателей,
натравивших  народы  друг  на  друга.  Не  следует  забывать,  что  война
представляет  собой  искусственное  зло,  которое,  следовательно,  может
создаваться  весьма  сознательно  и  с  помощью  определенных  технических
приемов.  Кампания  за  войну  по  большому  счету  ведется  по  тем  же
правилам, что и всякая иная кампания. При помощи всевозможных хитрых
выдумок внушают народу неприязнь к нации, с которой хотят вести войну.
Сначала вызывают подозрение у одного, затем у другого народа. Для этого
требуется  всего  лишь  несколько  агентов  со  смекалкой  и  без  совести
и  пресса,  интересы  которой  связаны  с  теми,  кому  война  принесет
желанную  прибыль.  Очень  скоро  обнаружится  повод  к  выступлению.
Не  представляет  ни  малейшего  труда  найти  повод,  когда  взаимная
ненависть двух наций достигает достаточной силы.
Во  всех  странах  находились  люди,  которые  радовались,  когда
разразилась мировая война, и сожалели, когда она пришла к концу. Сотни
американских состояний возникли во время гражданской войны так же, как
тысячи  новых  состояний  выросли  на  почве  мировой  войны.  Нельзя
отрицать,  что  войны  –  прибыльное  дело  для  тех,  кто  не  брезгует
подобными деньгами. Войны – оргии денег не менее, чем оргии крови.
Нас не так легко было бы втянуть в войну, если бы мы сознавали, в чем
истинное  величие  народа.  От  накопления  частных  состояний  страна

не  становится  великой.  Превращение  земледельческого  населения
в  промышленное  также  не  способствует  величию  страны.  Страна
становится  великой,  если  достояние  ее  распределяется  среди  как  можно
более  широких  слоев  населения  и  наиболее  справедливым  образом,  при
осторожном
и
разумном
развитии
источников
ее
дохода
и работоспособности народа.
Внешняя  торговля  приводит  ко  многим  заблуждениям.  Следует
пожелать,  чтобы  каждый  народ  научился,  насколько  возможно,  сам
удовлетворять  свои  потребности.  Вместо  того  чтобы  стремиться
установить
зависимость
других
народов
от
продуктов
нашей
промышленности,  нам  следовало  бы  желать,  чтобы  каждый  из  них  создал
свою  промышленность  и  собственную  культуру,  покоящуюся  на  твердом
основании.  Когда  каждый  народ  научится  производить  то,  что  ему  под
силу,  тогда  мы  постепенно  начнем  служить  друг  другу  в  тех  особых
областях,  где  нет  конкуренции.  Северный  умеренный  пояс  никогда
не  сможет  конкурировать  с  тропиками  в  тропических  фруктах.  Наша
страна никогда не вступит в соревнование с Востоком в производстве чая
или с Югом в производстве каучука.
Наша
внешняя
торговля
в
значительной
степени
основана
на  отсталости  наших  заграничных  покупателей.  Мотивом,  питающим  эту
отсталость, является эгоизм. Человечность – мотив, который может помочь
отсталым
нациям
достигнуть
прочных
основ
для
независимого
существования. Хороший пример Мексика! Мы много слышим о каком-то
«развитии»  Мексики.  Эксплуатация  –  вот  слово,  которое  было  бы  здесь
более уместно. Когда происходит эксплуатация природных ресурсов лишь
ради  умножения  состояний  иностранных  инвесторов,  то  это  не  развитие,
а грабеж.
Близорукие люди пугаются и возражают: «Что же станет тогда с нашей
внешней  торговлей?»  Если  туземцы  Африки  начнут  разводить  свой
собственный  хлопок,  население  России  само  займется  производством
сельскохозяйственных  машин,  а  Китай  будет  в  состоянии  сам
удовлетворять  свои  потребности,  то  это,  конечно,  будет  большой
переменой.  Но  разве  есть  хоть  один  умный  человек,  который  бы  серьезно
верил,  что  мир  в  состоянии  еще  долго  устоять  на  современных  началах,
когда  лишь  немногие  народы  снабжают  весь  мир?  Мы  должны  освоиться
с  мыслью  о  том  времени,  когда  все  народы  будут  уметь  обходиться
собственными силами.
Если какая-либо страна безумно гордится своей внешней торговлей, то
она,  обыкновенно,  находится  в  зависимости  от  ввоза  чужого  сырья.  Она

превращает свое население в фабричный материал, создает класс богачей,
пренебрегая  своими  ближайшими,  кровными  интересами.  В  Соединенных
Штатах  мы  так  заняты  развитием  нашей  собственной  страны,  что  долго
еще  сможем  обойтись  без  внешней  торговли.  Наше  сельское  хозяйство
достаточно  развито,  чтобы  пока  прокормить  нас,  а  денег  для  выполнения
нашей работы у нас тоже достаточно.
Разве  можно  представить  себе  что-либо  более  бессмысленное,  чем
безработица  в  Соединенных  Штатах,  возникшая  лишь  потому,  что  нам
не  поступают  заказы  из  Японии  или  Франции,  в  то  время  как  нам
понадобится еще сто лет работы для развития нашей страны?
Торговля  началась  со  взаимных  услуг.  Люди  несли  свой  избыток  тем,
кто  его  не  имел.  Страна,  в  которой  росла  рожь,  посылала  свои  богатства
в  страну,  где  рожь  не  произрастала.  Лесная  страна  отправляла  свой  лес
в  безлесную  равнину;  страна,  богатая  виноградом,  –  свои  плоды  в  страну
севера. Степная страна давала свое мясо местностям, лишенным пастбищ.
Все это были лишь взаимные услуги. Если все народы на земном шаре
дойдут  до  возможности  содержать  самих  себя,  торговля  вернется  к  этому
положению.  Бизнес  снова  превратится  в  услугу.  Конкуренции  не  будет,
поскольку  она  лишится  почвы.  Народы  станут  совершенствоваться
в  производствах,  ведущих,  по  своей  природе,  скорее  к  монополии,  чем
к  конкуренции.  Каждой  расе  присущи  свои  особенные  природные
дарования: одной – способность властвовать, другой – талант колонизации,
третьей  –  призвание  к  мореплаванию,  иным  –  к  музыке,  сельскому
хозяйству, бизнесу и т. д. Линкольн как-то сказал, что наш народ не может
дольше существовать, состоя из свободных и рабов. Также и человеческая
раса  не  будет  вечно  состоять  из  эксплуататоров  и  эксплуатируемых.  Это
ненадежное  положение  вещей  будет  сохраняться  до  тех  пор,  пока  мы
не  станем  одновременно  продавцами  и  покупателями,  производителями
и  потребителями,  поддерживающими  это  равновесие  не  ради  прибыли,
а ради взаимных услуг.
Франция  способна  дать  миру  нечто  такое,  в  чем  она  всегда  будет  вне
конкуренции.  Так  же  и  Италия.  И  Россия.  И  страны  Латинской  Америки.
И  Япония.  И  Великобритания.  И  Соединенные  Штаты.  Чем  скорее  мы
вернемся  к  системе,  основанной  на  естественных  способностях,
и  совершенно  откажемся  от  системы  «тащи  что  можно»,  тем  скорее  мы
обеспечим  самоуважение  народов  и  международный  мир.  Попытка
завладеть мировой торговлей может вызвать войну, но никогда не приведет
к
экономическому
процветанию.
Настанет
день,
когда
даже
международные финансовые круги поймут это.

Мне не удалось найти ни одной честной и серьезной причины мировой
войны.
Мне  кажется,  что  она  выросла  из  запутанного  положения,  созданного
главным  образом  теми,  кто  надеялся  выиграть  от  войны.  На  основании
полученной  мною  в  1916  году  информации,  я  полагал,  что  некоторые
народы стремятся к миру и что они склонились бы к миру. В надежде, что
так  оно  и  есть,  я  финансировал  экспедицию  в  Стокгольм  на  судне,
называемом  с  тех  пор  «Кораблем  мира»
[23]
.  Я  не  жалею,  что  предпринял
эту  попытку.  Факт  ее  неудачи  сам  по  себе  для  меня  не  есть
неопровержимое доказательство того, что этой попытки не стоило делать.
Наши  неудачи  поучительнее  наших  удач.  То,  чему  я  во  время  этого
путешествия  научился,  вполне  окупало  потраченное  время  и  расходы.
Я не знаю, правдивой или ложной информацией располагал я тогда, да это
мне  и  безразлично.  Но  я  полагаю,  всякий  согласится  со  мной,  что  мир
находился  бы  сейчас  в  лучшем  положении,  если  бы  представилась
возможность уже в 1916 году окончить войну.
Победители  истощены  своими  победами,  а  побежденные  –  своим
сопротивлением.  Никто  не  извлек  выгоды  из  войны  –  ни  почетной,  ни
позорной.  Когда,  наконец,  Соединенные  Штаты  вступили  в  войну,
я  некоторое  время  надеялся,  что  эта  война  положит  конец  всем  войнам.
Теперь  же  я  знаю,  что  войны  не  в  состоянии  покончить  с  войной,
совершенно  так  же  как  необыкновенно  сильный  пожар  –  с  пожарной
опасностью.
Я
считаю
долгом
каждого
противника
войны
противодействовать войне до тех пор, пока действительно не последовало
объявление войны.
Мое  отрицательное  отношение  к  войне  не  основано  ни  на  пацифизме,
ни  на  позиции  непротивленчества.  Возможно,  что  наша  культура
фактически  еще  стоит  на  уровне,  не  допускающем  мирного  обсуждения
международных  вопросов;  возможно,  что  они  фактически  должны
решаться  с  оружием  в  руках.  Но  вооруженные  столкновения  никогда
не приводили еще к разрешению какого-либо вопроса.
Вооруженные  столкновения  могут  лишь  в  крайнем  случае  вызвать
в  воюющих  душевное  состояние,  в  котором  они  готовы  обсудить,  из-за
чего они, собственно, воюют.
Как  только  мы  вступили  в  войну,  все  фордовские  предприятия  были
предоставлены  в  распоряжение  правительства.  До  объявления  войны  мы
определенно отказывались от выполнения военных заказов для какой-либо
из  воюющих  сторон.  Прерывать  нормальный  ход  производства
противоречит  всем  нашим  принципам.  Нашим  принципам  человечности

также  противоречит  присоединяться  к  какой-либо  из  воюющих  сторон,
к  которой  не  принадлежит  наша  страна.  Эти  принципы,  однако,  потеряли
свое значение в тот момент, когда Соединенные Штаты вступили в войну.
С  апреля  1917  года  по  ноябрь  1918-го  наши  заводы  работали
исключительно на правительство. Конечно, мы продолжали, как и прежде,
производить автомобили и запчасти, грузовики и санитарные автомобили,
но наряду с этим выпускали еще много других, более или менее новых для
нас продуктов.
В  момент  заключения  перемирия  мы  оставили  военную  работу
и вернулись к мирной.

Глава 18. Демократия
и промышленность
В наши дни, пожалуй, нет слова более затасканного, чем «демократия»,
и те, кто кричат о ней громче всех, по моему мнению, как правило, менее
всего ее желают. Я всегда с подозрением отношусь к тем, кто слишком уж
бойко  рассуждает  о  демократии.  Мне  кажется,  что  они  либо  хотят
установить  что-то  вроде  деспотии,  либо  жаждут,  чтобы  кто-то  сделал
за  них  то,  что  они  должны  были  сделать  сами.  Я  за  такую  демократию,
которая  предоставляет  каждому  равные  шансы  в  соответствии  с  его
способностями.  Я  полагаю,  что,  если  мы  будем  уделять  больше  внимания
служению  ближним  нашим,  нам  не  придется  так  уж  беспокоиться
по  поводу  правительств-пустышек,  зато  придется  обеспокоиться  тем,  что
нам предстоит сделать. Размышляя же о работе, мы не будем волноваться
о  том,  что  есть  хорошо  и  плохо  в  промышленности  и  жизни;  нам  не  надо
будет  волноваться  по  поводу  масс  и  классов,  закрытых  или  работающих
предприятий,  поскольку  все  это  не  имеет  никакого  отношения
к  настоящему.  Теперь  обратимся  к  фактам.  Факты  –  вот  что  нам
необходимо.
Факт,  осознание  которого  способно  повергнуть  в  шок:  не  все  люди  –
люди; существуют целые группы людей, которые не испытывают к другим
никаких  человеческих  чувств.  Огромные  усилия  совершались  ради  того,
чтобы  доказать,  будто  подобное  отношение  есть  отношение  классовое,
но  на  самом  деле  оно  свойственно  всем  «классам»  –  в  том  смысле,
в котором людей подразделяют согласно фальшивому понятию «классов».
А еще до того усиленно насаждалась идея, согласно которой человеческих
чувств  были  лишены  исключительно  «богатеи»,  и  все  поверили,  будто
человеческие качества присущи только «беднякам».
Но  и  «богатые»,  и  «бедные»  –  это  меньшинства;  общество  не  делится
только на «богатых» и «бедных». Богатые люди превращались в бедняков,
но  при  этом  их  человеческие  качества  оставались  неизменными;  бедные
могли разбогатеть, но их суть от этого не менялась.
Между богатыми и бедными есть огромное количество людей, которые
и  не  богаты,  и  не  бедны.  Общество,  состоящее  из  одних  миллионеров,
ничем  не  будет  отличаться  от  нашего  сегодняшнего  общества:  некоторым

из  миллионеров  все  равно  придется  растить  пшеницу  и  печь  хлеб,
создавать  механизмы  и  водить  поезда  –  иначе  все  они  просто  умрут
от голода. Кто-то должен выполнять работу. Поэтому на самом деле у нас
нет  никаких  постоянных  классов.  У  нас  есть  люди,  которые  будут
работать,  и  люди,  которые  работать  не  будут.  И  большинство  «классов»,
о  которых  так  много  пишут,  есть  чистая  фикция,  выдумка.  Возьмите,
к  примеру,  газеты.  Вы  будете  поражены  некоторыми  их  утверждениями
по  поводу  рабочего  класса.  Мы,  которые  прежде  принадлежали,
да  и  отчасти  все  еще  принадлежим  к  рабочему  классу,  понимаем,  что  эти
утверждения  неверны.  Опять  же,  возьмите  рабочие  газеты.  Вы  будете
в  равной  степени  поражены  некоторыми  утверждениями  по  поводу
«капиталистов».  И  все  же  доля  истины  содержится  и  в  тех,  и  в  других
высказываниях.  Тот,  кто  представляет  собой  капиталиста  и  ничего  более,
тот,  кто  забавляется  плодами  трудов  других  людей,  заслуживает  всех
сказанных о нем гневных слов. Он принадлежит к тому же классу дешевых
игроков,  которые  обманом  лишают  рабочих  людей  их  заработка.
Высказывания  о  рабочем  классе,  которые  мы  читаем  в  газетах,  редко
написаны  самими  руководителями  крупных  предприятий  –  они
принадлежат  перу  класса  писак,  которые  пишут  то,  что,  по  их  мнению,
порадует  работодателей.  То  есть  им  кажется,  что  порадует.  Хорошенько
изучите  рабочую  прессу,  и  вы  обнаружите  здесь  писак  другого  класса,
которые  столь  же  усердно  подпитывают  предрассудки,  имеющиеся,  по  их
мнению,  у  рабочего  человека.  Оба  типа  писак  –  обычные  пропагандисты.
А  пропаганда,  не  опирающаяся  на  факты,  саморазрушительна.  Так
и должно быть. Вы же не можете проповедовать патриотизм с одной лишь
целью  –  чтобы  люди  не  брыкались,  пока  вы  их  грабите,  и  при  этом
предполагать,  что  они  будут  слушать  эти  ваши  проповеди  достаточно
долго.  Вы  не  можете  проповедовать  усердный  труд  и  изобильное
производство в качестве дымовой завесы, под прикрытием которой будете
извлекать  дополнительную  прибыль  лишь  для  себя  самого.  Подобным  же
образом  рабочий  не  может  за  громкой  фразой  спрятать  тот  факт,  что
сегодня он трудился недостаточно усердно.
Безусловно,  класс  нанимателей  владеет  определенными  фактами,
которые  должны  стать  достоянием  наемных  работников,  чтобы  они  тоже
могли  получать  надежные  представления  и  делиться  справедливыми
суждениями.  Однако  весьма  сомнительно,  что  каждая  из  сторон  владеет
всей  полнотой  информации.  И  вот  здесь  пропаганда,  хотя  именно  это
позволяло бы ей добиться полного успеха, оказывается ущербной. Отнюдь
не  желательно,  чтобы  один  набор  идей  был  бы  «навязан»  классу,

у  которого  уже  имеется  другой  набор  идей.  Нам  на  самом  деле  нужно
совсем  другое:  смешать  все  идеи  вместе  и  создать  на  их  основе  нечто
новое.
Возьмем, к примеру, вопрос о профсоюзах и праве на забастовку.
Единственно мощная группа членов профсоюза в нашей стране – это та
группа,  которая  получает  от  профсоюзов  зарплату.  Иные  из  них  весьма
состоятельны.  Некоторые  заинтересованы  во  влиянии,  которое  могут
оказывать на крупные финансовые институты. Так называемый социализм
других  столь  экстремален,  что  граничит  с  большевизмом  и  анархизмом  –
заработки,  получаемые  ими  от  работы  в  профсоюзах,  освобождают  их
от  необходимости  трудиться,  так  что  они  могут  посвятить  все  свои  силы
подрывной  пропаганде.  И  все  они  обладают  определенным  авторитетом
и  властью,  которых,  участвуй  они  в  обычной  конкуренции,  они  никогда
не смогли бы добиться.
Если  бы  официальные  лица  профессиональных  рабочих  союзов  были
бы  столь  же  сильными,  столь  же  честными,  порядочными  и  попросту
разумными,  как  основная  масса  тех,  кто  составляет  членство  этих
профсоюзов, все движение в целом приобрело бы в последние годы совсем
иной  характер.  Но  эти  официальные  лица  в  основной  своей  массе
(имеются,  конечно,  и  замечательные  исключения)  заняты  вовсе  не  тем,
чтобы  стремиться  к  объединению  сильных  по  природе  своей  качеств
рабочего  человека.  Они  скорее  играют  на  его  слабостях,  прежде  всего
на  слабостях  недавних  иммигрантов,  которые  еще  не  знают,  что
представляет  собой  американский  образ  жизни.  И  они  никогда  этого
не  узнают,  если  их  единственными  наставниками  будут  оставаться
местные профсоюзные лидеры.
У  рабочих,  за  исключением  тех  немногих,  кто  уже  заражен  ложной
доктриной  «классовой  борьбы»  и  кто  принял  философию,  согласно
которой  в  основе  прогресса  лежит  провоцируемый  извне  разнобой
в производстве («Если вы получили двенадцать долларов за рабочий день,
не  останавливайтесь  на  этом.  Требуйте  четырнадцати  долларов.  Если  вы
добились  восьмичасового  рабочего  дня,  не  будьте  простофилями
и  продолжайте  бороться:  требуйте  шестичасового.  Добивайтесь  чего-
нибудь!  Всегда  чего-нибудь  добивайтесь!»),  хватает  здравого  смысла,
чтобы понимать, что условия меняются именно тогда, когда принимаются
и  соблюдаются  основные  принципы.  Профсоюзные  лидеры  никогда  этого
не  понимали.  Им  как  раз  нужно,  чтобы  условия  оставались  прежними,  то
есть  чтобы  сохранялась  несправедливость,  провокации,  забастовки,  чтобы
накапливалась злоба и чтобы нация находилась в постоянном напряжении.

Потому  что  в  противном  случае  кому  они  будут  нужны,  эти  работники
профсоюзов? Каждая забастовка – это аргумент в их пользу: «Вот видите?!
Вы все еще не можете без нас обходиться!»
Истинный рабочий лидер – тот, кто возглавляет движение трудящихся
к труду и заработку, а не тот, кто ведет к забастовкам, саботажу и голоду.
Союз трудящихся, который выходит на передний план в этой стране, – это
союз  тех,  чьи  интересы  взаимозависимы  и  в  полной  мере  зависят
от полезности и эффективности их служения.
Грядут  перемены.  Когда  исчезнет  союз  «профсоюзных  лидеров»,
вместе  с  ним  канет  в  небытие  и  союз  слепых  боссов  –  боссов,  которые
никогда,  пока  их  не  заставляли  силой,  не  делали  ничего  хорошего  для
своих работников. Если слепые боссы – это болезнь, то лекарство от нее –
эгоистичные  профсоюзные  лидеры.  Когда  в  болезнь  превращаются
профсоюзные лидеры, лекарством становятся слепые боссы. И те и другие
непригодны,  и  тем  и  другим  нет  места  в  правильно  организованном
обществе. Значит, и исчезнут они вместе.
Сегодня  слышен  голос  слепых  боссов:  «Пришло  время  сокрушить
рабочее движение, мы должны изгнать его». Но этот голос становится все
глуше,  как  и  голос  тех,  кто  призывает  к  «классовой  борьбе».
Производители  –  и  те,  что  стоят  у  чертежной  доски,  и  те,  что  топают
по мосткам литейного цеха, – сплотились в настоящий союз, и впредь они
будут сами решать свои проблемы.
Сегодня  эксплуатация  недовольства  стала  обычным  делом.  Ее  цель  –
не улучшить положение дел, не сделать что-то, а поддерживать состояние
недовольства. И достигается это с помощью целого набора ложных теорий
и обещаний, которые, покуда Земля вертится, выполнены не будут.
Я не против организации трудящихся. Я ничего не имею против любой
организации,  которая  создана  ради  прогресса.  Меня  возмущают
организованные  действия,  цель  которых  –  ограничение  производства,
и неважно, кто их предпринимает – работодатели или работники.
Рабочий человек и сам должен с подозрением относиться к некоторым
весьма опасным идеям – опасным и для него самого, и для благосостояния
страны.  Порой  говорят,  что  чем  меньше  рабочий  трудится,  тем  больше
рабочих  мест  он  создает  для  других.  Этот  софизм  предполагает,  что  лень
продуктивна.  Но  лень  неспособна  создать  рабочее  место.  Она  создает
только  обязательства  и  расходы.  Работающий  человек  никогда  не  лишит
другого  рабочего  его  места.  На  самом  деле  работающий  человек  –  это
партнер работающего руководителя, который создает все больше и больше
предприятий  и,  следовательно,  рабочих  мест.  Очень  жаль,  что  мысль,

будто  увиливая  от  работы  можно  создавать  рабочие  места,  укоренилась
среди  весьма  разумных  людей.  Стоит  лишь  немного  поразмыслить,
и  слабость  этой  идеи  станет  хорошо  видна.  Здоровый  бизнес  –  бизнес,
который  предоставляет  людям  все  больше  и  больше  возможностей
обеспечивать  себе  достойное  существование,  –  это  бизнес,  при  котором
каждый человек с гордостью выполняет свою ежедневную норму. И лишь
та  страна  может  чувствовать  себя  в  безопасности,  граждане  которой
работают  честно  и  не  проделывают  разные  трюки  со  средствами
производства.  Мы  не  можем  нарушать  законы  экономики,  потому  что
тогда они отомстят нам, и весьма жестоко.
Тот факт, что сегодня определенный вид работы выполняется девятью
работниками  вместо  прежних  десяти,  вовсе  не  означает,  что  этот  десятый
остался  без  работы.  Он  просто  теперь  занят  на  другой  работе,  а  общество
больше  не  должно  платить  за  ту,  прежнюю  работу  больше,  чем  она  того
стоит, потому что, в конце концов, платит-то за все общество!
Промышленный  концерн,  который  достаточно  трезво  мыслит,  чтобы
реорганизовываться  ради  большей  эффективности,  и  достаточно  честен
с  обществом,  чтобы  не  брать  с  него  больше,  чем  следует,  обычно  бывает
концерном  предприимчивым,  и  в  нем  наверняка  найдется  множество
рабочих  мест  для  нашего  десятого.  Такой  концерн  просто  обязан  расти,
а рост означает новые рабочие места. Хорошо управляемый концерн всегда
ищет  способы  понизить  для  общества  расходы  на  оплату  труда.  Там,  где
менеджмент  оставляет  желать  лучшего,  всегда  избыток  работников,
которые  могут  позволить  себе  лениться,  а  общество  оплачивает  это
из своего кармана.
За  плохое  управление  платит  общество.  Более  половины  проблем
в  сегодняшнем  мире  возникает  из-за  отлынивания  от  работы,  замены
квалифицированных
рабочих
неквалифицированными,
лени
и
неэффективности,
которые
люди
оплачивают
своими
кровно
заработанными  деньгами.  Если  двоим  платят  за  то,  что  может  спокойно
сделать один, значит люди за одно и то же платят вдвое больше. И вот вам
факт: совсем недавно в Соединенных Штатах мы производили меньше, чем
в предвоенные годы.
Трудовой  день  –  это  нечто  большее,  чем  «пребывание  на  работе»
требуемое  количество  часов.  Это  предоставление  того  количества  услуг,
которое  эквивалентно  начисляемой  зарплате.  И  когда  этот  эквивалент
нарушается любым образом – либо работник дает больше, чем ему платят,
либо ему платят больше, чем он дает, – серьезных последствий долго ждать
не  приходится.  А  когда  такие  нарушения  происходят  по  всей  стране,

бизнесу  в  ней  грозит  полный  крах.  Все  эти  проблемы  в  промышленности
означают,  что  на  предприятиях  нарушаются  основные  соотношения.
И  в  этом  виноваты  не  только  работники,  но  и  управленцы.  Руководство
тоже  может  быть  ленивым.  Руководству  оказалось  гораздо  проще  нанять
пять  сотен  дополнительных  работников,  чем  так  перестроить  работу,  что
целых сто человек из прежнего состава могли бы высвободиться и заняться
чем-то  другим.  А  общество  платило,  и  бизнес  процветал,  и  управленцам
было  на  все  плевать.  То,  что  творилось  в  офисах,  ничем  не  отличалось
от  того,  что  происходило  в  цехах.  Закон  строго  определенных
соотношений  нарушался  как  менеджментом,  так  и  работниками.  Но  по
первому требованию практически ничего из того, что представляет особую
важность,
обрести
невозможно.
Вот
почему
забастовки
всегда
проваливаются  –  даже  если  на  первый  взгляд  кажется,  что  они  добились
своей  цели.  Забастовка,  в  результате  которой  повышается  зарплата  или
сокращаются рабочие часы, – это на самом деле никакой не успех, потому
что  на  плечи  общества  взваливается  дополнительное  бремя.  В  результате
промышленность  оказывает  меньше  услуг,  а  значит,  уменьшается
количество  предоставляемых  ею  рабочих  мест.  Это,  однако,  не  означает,
что все забастовки несправедливы – иные из них могут привлечь внимание
к  тому,  что  является  настоящим  злом.  Люди  могут  выйти  на  забастовку,
руководствуясь  абсолютно  справедливыми  мотивами,  а  добьются  ли  они
желаемого  –  это  уже  другой  вопрос.  Забастовка,  цель  которой  –  добиться
надлежащих  условий  труда  и  справедливого  вознаграждения  за  труд,
вполне  оправданна.  Никому  из  американцев  нельзя  запрещать  бастовать
ради  своих  прав.  Американец  должен  получать  их  естественным  путем,
беспрепятственно,  как  само  собой  разумеющееся.  И  поводом  для  таких
оправданных  забастовок,  как  правило,  становятся  ошибки  работодателей.
Некоторые  из  работодателей  просто  не  годятся  для  своего  дела.
Предоставлять  работу  другим,  то  есть  управлять  их  деятельностью,
назначать
зарплату,
верно
отражающую
их
производительность
и состояние всего бизнеса, непросто. Справедливая забастовка – знак того,
что боссу следует приискать себе другую работу – ту, к которой он будет
пригоден. Неподходящий работодатель становится причиной еще бо́льших
неурядиц  и  проблем,  чем  неподходящий  работник.  Работнику  можно
поручить другую, более соответствующую его способностям работу. А вот
что  делать  с  нерадивым  бизнесменом?  Предоставить  естественному  ходу
вещей  как-то  компенсировать  его  нерадивость?  Так  что  справедливая,
оправданная  забастовка  –  это  та,  в  которой  нет  нужды,  если
предприниматель справляется со своей работой.

Есть и другой тип забастовки – забастовка с тайным умыслом. В такой
забастовке рабочие становятся инструментами, с помощью которых некий
манипулятор  пытается  добиться  собственных  целей.  Вот  пример:
существует  одно  поистине  великое  предприятие,  чей  успех  зиждется
на  том,  что  оно  выпускает  эффективный  и  хорошо  сделанный  продукт,
отвечающий  потребностям  общества.  Это  предприятие  славится  также
справедливыми
взаимоотношениями
между
работниками
и  работодателями.  И  такое  предприятие  представляет  собой  огромное
искушение для беспринципных дельцов. Если только им удастся добиться
контроля  над  ним,  они  смогут  урвать  огромные  прибыли  от  тех  честных
усилий,  которые  были  вложены  в  дело.  Они  смогут  наложить  лапу
на пенсионные выплаты, на участие в прибылях, выжать все до последнего
доллара  из  компании,  из  продукции,  из  рабочих  и  низвести  это
предприятие  до  уровня  других  концернов,  руководимых  убогими
методами. Мотивом к этому может служить как личная алчность дельцов,
так  и  желание  изменить  политику,  которой  руководствуется  предприятие,
поскольку  его  пример  вызывает  затруднения  у  других  работодателей,
не желающих поступать правильно. Изнутри такое предприятие разрушить
невозможно,  поскольку  у  работников  его  нет  причин  выходить
на  забастовки.  Тогда  используется  другой  способ.  Материалы  для  работы
этого предприятия поступают из других источников, их поставляют другие
заводы и предприятия. И если затормозить работу этих поставщиков, тогда
пострадает и наше великое предприятие.
И  вот  на  этих  сторонних  заводах  провоцируются  забастовки.
Предпринимаются  все  попытки  перекрыть  поставки  на  основное
предприятие. Если бы рабочие на этих внешних заводах знали, в чем суть
игры,  они  бы  отказались  в  ней  участвовать,  но  они  ничего  не  знают:  они
всего-навсего  бессознательные  инструменты  в  руках  замысливших
недоброе  капиталистов.  Но  есть  один  момент,  который  должен  был  бы
пробудить  подозрения  у  рабочих,  вовлеченных  в  такую  забастовку.  Если
бастующие  стороны  –  вне  зависимости  от  предложений,  которые  они
выдвигают,  –  не  могут  сами  по  себе  урегулировать  ситуацию,  это  почти
на  сто  процентов  означает,  что  есть  и  третья  сторона,  заинтересованная
в  том,  чтобы  забастовка  продолжалась.  Эта  тайная  влиятельная  сторона
не хочет урегулирования ни на каких условиях. И если победят бастующие,
означает ли это, что жизнь большей части из них станет лучше? Означает
ли  это,  что,  когда  наше  великое  предприятие  перейдет  в  руки  дельцов,
к рабочим станут лучше относиться или повысится их заработок?
Есть  и  третий  тип  забастовки  –  забастовка,  спровоцированная

денежными  интересами  с  целью  нанести  урон  репутации  самих
работников.
Американский
рабочий
всегда
славился
своим
здравомыслием. Он не позволял себе увлекаться воплями каждого крикуна,
обещавшего  мгновенное  наступление  золотого  века.  У  него  своя  голова
на плечах, и он умеет ею пользоваться. Он всегда понимал основной закон:
насилием  отсутствие  разума  не  заменишь.  Американский  рабочий  сам
добился  авторитета  среди  своих  соотечественников,  да  и  во  всем  мире.
Но  мы  можем  наблюдать  определенные  усилия  с  целью  запятнать
американских  трудящихся  большевизмом,  и  делается  это  путем
подстрекательства их к таким невероятным взглядам и таким неслыханным
действиям,
которые
могут
изменить
общественное
мнение
от уважительного к критическому. Однако, избегая забастовок, мы все же
не сможем двигать вперед наше предприятие. Мы можем заявить рабочим:
«У  вас  накопились  обиды,  недовольство,  но  забастовка  не  способ,  она
только  ухудшит  ситуацию,  независимо  от  того,  выиграете  вы  или
проиграете».
И  рабочие  тогда  могут  признать  правоту  этого  высказывания
и воздержаться от забастовки.
Но способен ли такой подход решить все проблемы?
Нет!  Если  рабочие  избегают  забастовок  как  недостойного  способа
сообщить  о  том,  что  условия  требуют  пересмотра,  это  попросту  означает,
что  работодатели  должны  проявить  инициативу  и  засучив  рукава
самостоятельно исправить неподходящие условия.
Опыт  сотрудничества  с  рабочими  заводов  Форда  как  на  территории
Соединенных  Штатов,  так  и  за  рубежом  всегда  был  полностью
удовлетворительным.  Мы  не  испытываем  враждебности  к  профсоюзам,
но  не  участвуем  в  процессах  урегулирования  ни  в  организациях
работников,  ни  в  организациях  работодателей.  Заработная  плата  у  нас
всегда  выше,  чем  та,  которую  может  потребовать  любой  разумный
профсоюз, а рабочий день всегда короче. Членство в профсоюзе попросту
ничем  не  может  помочь  нашим  работникам.  Кто-то  из  них  и  числится
в  профсоюзах,  большинство  же,  скорее  всего,  нет.  Мы  не  знаем,
да и не пытаемся узнать, кто входит в профсоюз, кто – нет, поскольку это
нас  ни  в  коей  мере  не  касается.  Мы  уважаем  профсоюзы,  сочувствуем  их
благородным целям и не согласны с целями низменными. В ответ, полагаю
я, они относятся к нам с таким же уважением, поскольку на наших заводах
никогда не возникало серьезных попыток вклиниться во взаимоотношения
между  рабочими  и  управленцами.  Радикальные  агитаторы,  конечно  же,
пытаются время от времени возбудить беспорядки, но рабочие по большей

части  относятся  к  ним  как  к  каким-то  уродцам,  и  интерес  к  ним  можно
сравнить с интересом к человеку с четырьмя ногами.
В  Англии  мы  лицом  к  лицу  столкнулись  с  профсоюзами  на  нашем
заводе  в  Манчестере.  Манчестерские  рабочие  в  большинстве  своем
организованы в союзы, и здесь правят обычные для Англии профсоюзные
ограничения  на  выработку.  Мы  приняли  на  себя  управление  завода
по производству кузовов, на котором трудятся по большей части входящие
в  профсоюз  плотники.  И  профсоюзные  чиновники  тотчас  же  потребовали
встречи  с  нашими  управляющими  для  обсуждения  условий.  Однако  мы
всегда  имеем  дело  с  нашими  работниками  непосредственно  и  никогда
ничего  не  обсуждаем  с  представителями  со  стороны,  так  что  наши  люди
отказались  встречаться  со  служащими  профсоюза.  В  результате  те
призвали  плотников  к  забастовке.  Плотники  бастовать  отказались  и  были
исключены  из  профсоюза.  Но  затем  те,  кого  исключили,  подали
на  профсоюз  в  суд  с  целью  получить  свою  долю  из  фонда
компенсационных  выплат.  Я  так  и  не  узнал,  чем  закончилась  тяжба,
но знаю, что после этого профсоюзные чиновники не вмешивались в нашу
работу в Англии.
При  этом  мы  никогда  не  потворствовали  нашим  работникам.  Наши
отношения  –  это  отношения  взаимных  уступок  и  компромиссов.  В  тот
период,  когда  мы  значительно  повышали  зарплаты,  мы  также  усиливали
надзор  и  контроль.  Мы  обследовали  условия  жизни  наших  рабочих,
предприняли  некоторые  шаги,  чтобы  выяснить,  на  что  они  расходуют
заработанные  средства.  Возможно,  в  тот  период  это  было  для  нас
необходимо:  это  дало  нам  ценную  информацию.  Но  такой  надзор
и  контроль  не  может  быть  постоянным,  и  в  конце  концов  мы  от  него
отказались.
Мы  не  верим  в  показное  «радушие»,  в  профессиональное  «личное
участие»,  в  «человеческий  дух».  В  наши  дни  для  всего  эдакого  уже
несколько  поздновато.  Люди  хотят  большего,  нежели  пусть  и  милые,
но  сантименты.  Социальные  условия  создаются  не  речами.  Это  сеть,
сотканная
ежедневными
взаимоотношениями
между
людьми.
Общественный  дух  в  его  лучшем  проявлении  –  свидетельство  неких
действий,  которые  чего-то  стоят  администрации,  но  пользу  от  которых
получают все. Это лучший способ продемонстрировать добрые намерения
и  завоевать  уважение.  Пропаганда,  листовки,  лекции  –  все  это  ничего
не  стоит.  В  счет  идут  только  правильные  действия,  за  которыми  видны
искренние намерения.
Большой  бизнес  на  самом  деле  слишком  большой,  чтобы  быть

человечным.  Его  грандиозность  подавляет  личность  отдельного  человека.
В большом бизнесе как управленец, так и работник теряются в массе себе
подобных.  Но  вместе  они  создают  великую  компанию,  выпускающую
продукты,  которые  приобретают  во  всем  мире  и  за  которые
расплачиваются  деньгами,  обеспечивающими  достойное  существование
всем занятым в этом бизнесе.
В  большом  бизнесе,  обеспечивающем  существование  сотен  и  тысяч
семей,  есть  нечто  возвышенное.  Когда  смотришь  на  ребятишек,
приходящих  в  этот  мир,  на  бегущих  в  школу  мальчиков  и  девочек,
на молодых рабочих, когда они, опираясь на поддержку, которую дает им
их  работа,  женятся  и  начинают  жить  самостоятельно,  на  тысячи  домов,
построенных  на  взносы,  которые  выплачиваются  из  заработков
работающих  людей,  –  когда  смотришь  на  все  великие  производственные
компании,  дающие  возможность  совершать  все  это,  тогда  начинаешь
понимать,  что  большой  бизнес  превратился  в  Божественное  провидение.
Он больше и важнее любого отдельного человека.
Работодатель  всего  лишь  человек,  как  и  те,  кому  он  дает  работу,
и  потому  ему  свойственны  все  недостатки  человеческого  рода.  Его
пребывание  на  этой  должности  оправдано  только  тем,  насколько  хорошо
он  с  ней  справляется.  Если  он  уверенно  ведет  бизнес  вперед,  если  его
работники  знают,  что  он  надлежащим  образом  выполняет  свою  часть
работы  и  не  угрожает  их  безопасности,  значит  он  подходит  для  этой
должности.  Потому  что  в  ином  случае  он  пригоден  не  более,  чем
новорожденное  дитя.  Работодателя,  как  и  любого  другого,  следует  судить
исключительно по его способностям. Он может быть для работников всего
лишь именем – именем на дверной табличке. Но существует дело, бизнес,
и  это  уже  больше,  чем  чье-то  имя.  Результат  бизнеса  –  это  образ  жизни,
образ  существования,  а  это  весьма  осязаемая  ценность.  Бизнес  –  это
реальность.  Он  производит  вещи.  Это  то,  что  находится  в  постоянном
движении.
И
доказательство
его
соответствия,
пригодности
–
неиссякаемый поток конвертов с заработной платой.
В  бизнесе  едва  ли  можно  достичь  такой  уж  гармонии.  Но  можно
научиться подбирать таких работников, которые будут совпадать с тем, что
вы  намереваетесь  сделать.  Тогда  вы  сумеете  добиться  такого  уровня
гармонии,  при  котором  они  сами  по  себе  будут  наносить  и  принимать
удары  (что  именуется  жизнью),  сами  по  себе  станут  участниками
конкуренции,  которая  составляет  суть  прогресса.  Одно  дело,  когда
компания гармонично работает ради достижения одной цели, когда внутри
компании  гармонично  работает  каждый  индивидуум,  каждая  единица.

И  совсем  другое  –  когда  компания  тратит  столько  энергии  и  времени
на  поддержание  чувства  гармонии,  что  у  нее  совершенно  не  остается  сил
на  ту  работу,  ради  которой  она  и  была  создана.  Компания  вторична
по  отношению  к  ее  цели.  По-настоящему  гармонична  лишь  та  компания,
все члены которой стремятся к одному и тому же – достичь главной цели.
Общая  цель,  в  которую  по-настоящему  верят  и  которой  искренне
жаждут, – вот великий гармонизирующий принцип.
Я  с  жалостью  отношусь  к  тому  бедолаге,  чей  дух  настолько  мягок
и  не  закален,  что  ему,  прежде  чем  приступить  к  работе,  требуется
погрузиться  в  «дружелюбную  атмосферу».  Такие  люди  существуют.
Но  если  они  не  обретут  достаточной  духовной  и  моральной  твердости,
чтобы  перестать  зависеть  от  «атмосферы»,  они  обречены  на  поражения.
Обречен на поражение не только их бизнес – они обречены как личности,
как  если  бы  их  костяк  не  затвердел  до  такой  степени,  чтобы  они  могли
самостоятельно  стоять  на  собственных  ногах.  В  наших  бизнес-компаниях
слишком  многое  зависит  от  добрых  чувств.  Людям  слишком  нравится
работать  с  теми,  кто  им  нравится.  И  в  конечном  счете  от  этого  гибнут
многие ценные качества.
Не  поймите  меня  превратно:  когда  я  говорю  о  «добрых  чувствах»,
я  имею  в  виду  привычку  превращать  личные  пристрастия  или  антипатии
в  единственное  мерило  ценности  чего  бы  то  и  кого  бы  то  ни  было.
Представьте,  что  вам  не  нравится  какой-то  человек.  Это  плохо  говорит
о нем? Нет, вполне возможно, это плохо говорит о вас. Ваши симпатии или
антипатии основаны на фактах? Каждый разумный человек знает, что есть
люди,  которые  нам  не  нравятся,  и  порой  это  как  раз  те,  кто  кажется  нам
более способным, талантливым, чем мы сами.
И если приподнять этот разговор на более высокий, чем существование
конкретного  предприятия,  уровень,  то  нет  никакой  необходимости  в  том,
чтобы богатые любили бедных, а бедные пылали любовью к богатым. Нет
нужды в том, чтобы работодатель обожал работников, а работники любили
работодателя.  Необходимо  другое:  чтобы  каждый  старался  воздать
должное  другому  в  соответствии  с  его  заслугами.  Вот  это  и  есть
демократия,  а  не  бесконечные  рассуждения  на  тему  о  том,  кто  должен
владеть  кирпичами,  а  кто  –  строительным  раствором,  кому  принадлежат
печи,  а  кому  –  мельницы.  И  демократия  не  имеет  ничего  общего
с вопросом: «Кто должен быть начальником?»
Такой вопрос слишком похож на другой вопрос: «Кто в нашем квартете
будет  петь  тенором?»  Очевидно,  тот,  кто  может  петь  тенором.  Можно,
например, свергнуть Карузо. Представьте себе некую теорию музыкальной

демократии,  которая  низводит  Карузо  до  уровня  музыкального
пролетариата.  Можно  ли  с  ее  помощью  вознести  другого  тенора  на  место
Карузо? Или же дар Карузо по-прежнему останется при нем?

жүктеу/скачать 2,15 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: