Я машу ему зеленой веточкой кизила

Я машу ему зеленой веточкой кизила

На плечи моего поколения время взвалило тяжелую ношу. Едва начав работу, мы вступили в смертельную схватку с фашизмом, не в книгах, а наяву встретились с жестокостью и трагедией войны. Михаил Дудин был верным бойцом своей Родины и стал столь же достойным с певцом. Он прошел задымленные ноля войны молодым, смелым, стойким. Таким же он идет и сегодня, но прекрасной стране поэзии, влюбленный в нее и осчастливленный этой своей любовью. Нам, его товарищам, очень любящим его, кажется даже странным, что Мише Дудину уже пять-десять лет!..

«Поэт поэту есть кунак», – сказал Сергей Есенин. Михаил Дудин – верный кунак мне, как и всем своим товарищам и друзьям. Поэту от века завещаны щедрость и дружелюбие – ведь Поэзия несет службу добра и содружества, она сближает и объединяет людей. Дудин остается верным этим замечательным принципам поэзии, заветам нашего общего учителя Пушкина. Недаром он так любил повторять замечательные пушкинские строки: «И с побежденными садились за дружелюбные пиры».

Всюду я привык видеть его жизнелюбивым, остроумным, доброжелательным, а главное – талантливым во всем, что он делает. Именно таким я встречал Дудина в балкарских ущельях, где багровел кизил, на улицах заснеженной Москвы, на легендарной Неве, у Черного и Средиземного морей, на склоне горы Мтацминда, в Париже и Ницце, под платанами сказочного туркменского оазиса Фирюза. Он предан жизни и людям, а потому и поэзии, горячо любит свою Родину, и отсюда его любовь к родной речи, которая заворожила его на всю жизнь, он влюблен в волшебную русскую поэзию, в ее бессмертную красоту.

В стихотворении, обращенном к Мустаю Кариму, Михаил Дудин пишет:

Разведка начинается со слова,

И с песни начинается рассвет.

Мой добрый друг, твоя душа готова

Всегда приветом привечать привет.
То же самое мы с полным правом могли бы сказать и ему. Доброжелательство побуждает его писать стихотворные послания друзьям. Он любит одаривать своих товарищей, посвящать им стихи. Это доставляет ему самому удовольствие и радость. Эта драгоценная человеческая черта присуща только людям с очень светлой душой.

Когда сходимся мы, литераторы-друзья, будь то в Нальчике, Москве, Тбилиси или Махачкале, не бывает случая, чтобы мы не вспомнили Дудина, не говорили о нем, не читали его эпиграммы. И наши слова об отсутствующем друге делают нас веселее и добрее. Каждый раз нам кажется, что вот откроется дверь и бодрой походкой войдет высокий, стройный, оживленный Миша, наш милый Миша Дудин, и мы обрадуемся ему, как малые дети своему любимцу, который приносит гостинцы и рассказывает чудные истории.

Михаил Дудин – один из крупных и широко известных поэтов нашей страны, большой мастер Советской поэзии, неутомимый ее работник и верный рыцарь. Его знаменитое стихотворение «Соловьи», написанное по существу юношей, входит в число шедевров, созданных в годы войны. С тех нор поэтом создано много книг, вызвавших широкий читательский интерес и принесших автору известность. Как один из защитников Ленинграда, он видел небывалое мужество современников, знал боль утрат и радость победы. Все это явилось для него жизненной школой, определившей сущность его творчества. Сегодня в душе зрелого мастера живет и воплощается в стихи радость братства людей и тревога за возможные беды в нашем трудном мире. Он пристально следит за всем, что происходит на земле:
Разыграны трагедии Эсхила,

Отыздевался над собою Плавт,

Опробована дьявольская сила,

И к звездам улетает космонавт.

Немая боль грядущих катастроф

Нетронутую трогает страницу

Двойною рифмой оперенных строф.

Пусть в эти дни на берегах Невы – зима, а я машу Дудину зеленой веточкой кизила, шлю ему мои слова любви с подножья Эльбруса, сказочная белизна которого навсегда обворожила его еще юношей, когда он впервые увидел «но ледникам скользящую зарю».

Пусть каждый рассвет для него всегда начинается с песни!..

1966

Каждой весной я вижу цветение абрикоса. Каждой весной хочу выразить стихами это вечное чудо жизни. Но не удается. И в душе моей остается только сожаление. Как горько, что можешь выразить словом не все, что чувствуешь. Потому я так благоговею перед музыкой; и люблю живопись. В то же время я бесконечно благодарен слову за все пленительные шедевры поэзии. Без них я был бы беден. Все сущее на свете несет свою службу. Слово остается словом, краски – красками, звук – звуком, дерево – деревом, гора – горой. Навеки благословенно разнообразие мира!

Да, я не сумел выразить чуда цветения абрикоса. И никогда не сумею. Но это сделал Мартирос Сарьян. И как еще сделал! Ему до конца удалось то, о чем я только мечтаю. Этим он и дорог мне. Встреча с его искусством каждый раз для меня праздник. Быть таким художником – удел редких счастливцев. Я говорю о своем удивлении и счастье видеть чудо – живопись Сарьяна. Это одна из высоких радостей, какие мне посылала судьба. Она не скупилась на беды и страдания, но не всегда жалела и щедрот. Такова жизнь. Я не исключение. Я не мог бы умереть, ничего не сказав о великом кавказце, живущем рядом со мной, видящем одну со мною землю, одно небо, один снег, один дождь и одно цветение дерева.

2

Что же такое Сарьян? Просто крупный живописец? Нет, не только. Он великий поэт, мудрец-философ, неутомимый землепроходец, открыватель неведомых стран и тайн искусства. Его творчество – это невыразимое цветение абрикоса, колдовскую силу которого никто не в силах растолковать, это вечно старая печаль и вечно новый праздник Армении и всей земли. Искусство Мартироса Сарьяна непосредственно, как народная детская песенка, и серьезно, как раздумья мудреца, который много видел, много пережил, знает цену всему – труду и хлебу, жизни и смерти, беседует со звездами и вечностью. У искусства свои законы. Сила его воздействия, прежде всего в эмоциональности, в чувственном и предметном выражении жизни, пронзительность оно сочетает с глубокой мыслью. Мне кажется, что художнику ум и сердце служат в одинаковой мере. Таким творцом и является Сарьян. Он для меня – живая гора, которая изумляет глаза и навсегда покоряет сердце, осчастливливая высотой и могуществом, гора, причастная к долговечности или бессмертию. И я стою перед этой горой, от удивления раскрыв рот, как ребенок, беспомощный и счастливый. Может быть, моим словам не хватает спокойствия и сдержанности? Кто же умеет говорить спокойно о своей любви? Такое невозможно. Говоря о Мартиросе Сарьян, я говорю о Кавказе, о его славе, говорю о величии искусства и таланта.

Я бы не мог быть исследователем созданий искусства, если бы даже имел достаточные для этого знания и был хорошо подготовлен. Я могу только стараться передать свои ощущения. Я никогда не взялся бы толковать живопись Сарьяна, если бы даже знал ее лучше всех и были бы мне известны все секреты творчества. Лунный свет я вижу не для того, чтобы объяснять, почему он существует, а просто счастлив, что вижу его, когда он ложится на мой балкон или на созревающие арбузы бахчи, на деревья в моем дворе и на колыбель спящего ребенка. Не так ли будет думать художник и через тысячу лет?

Человеческая жизнь коротка, а вечность беспредельна. Потому так дорого человеку все сущее, все милое и прекрасное на свете. Разлука со всем, что мы любим, чем одаривает нас жизнь, неизбежна, каждый из нас осужден расстаться с матерью, с отцом, с детьми, с любимой женщиной. Оттого-то художник так привязан к земле и жизни, так остро чувствует радость и боль. Это вечная тема искусства. И Сарьяна тоже. Без этого не может быть творчества. Я не могу не думать о таких вещах, когда говорю о Мартиросе Сарьяне. Он будит во мне именно подобные мысли и раздумья о жизни и земле, обо всем дорогом и милом для людей. Меня навсегда пленили необъяснимые сарьяновские краски, как лунный свет, падающий на подсолнух во дворе, выращенный моей матерью, как рассвет или закат над моим селением в ущелье, как сумерки, спускающиеся летом на каменистые дороги, но которым прошло столько копыт, ног, колес...

Искусство каждого народа говорит языком своей земли, языком ее истории, ее радостей и бед, языком ее камня и дерева, снега и дождя, языком всего пережитого народом, языком его векового опыта. Только овладев языком родной земли, поняв шум ее подземных вод, художник сможет освоить и язык человечества, иначе его работа окажется подобной космической пыли. Разве так поразительно выраженная и обожаемая им Армения заслонила от Сарьяна остальной мир? Нет, конечно. Он, как никто другой, увидел краски своей земли, услышал шум ее подземных вод, понял ее язык, ее историю и судьбу, праздники и бедствия, освоил язык ее камня и дерева, гор и долин и, навеки плененный ее неповторимым обликом, ее бессмертной красотой, стал мировым художником. Поняв прелесть своей земли, он понял, что прекрасна любая земля, что она дорога тем, кто на ней родился, так же, как ему родина его предков. Красота всюду остается красотой, радость – радостью, горе – горем, добро – добром и зло – злом. Вишня, алыча и персик везде цветут пленительно, хотя в каждом краю имеют свои оттенки. Все на каждой земле, у каждого народа, конечно, выражается своеобычно. В этом своеобразии заключена сила искусства любого народа – великого или малого.

Говоря о Райнисе, Горький сказал, что нет такой маленькой страны, которая не выдвинула бы великих поэтов. Уровень дарования, конечно, не зависит от численности населения страны, но проявление возможностей таланта нередко зависит как раз от нее. И это явление горестное, роковое. То, что я говорю, относится особенно к поэзии. В этом смысле музыка и живопись имеют более выгодную и счастливую участь – у них международный язык, они не связаны с переводом. Искусство любой нации прорастает из родной ночвы, как зерно. Так растет и дерево. Дуб и ольха не растут рядом. Каждому из них необходима своя ночва. В этой связи мне хочется сослаться еще на книгу «Листья травы» Уолта Уитмена. Можно быть уверенным в том, что она могла родиться только в Америке. Ее ночвой могла быть только эта страна, так же как ночвой для дуба чаще всего является каменистая местность. Я не говорю о подражателях великого американского поэта. Их хватает во всех странах и в наше время. Подражатели всегда набрасываются на чужие открытия, как голодные на хлеб. В творчестве же сильно и подлинно лишь то, что выросло на родной ночве. Интернационально только подлинно национальное, ибо оно вливается в общее море творчества всех народов, неся с собой цвет воды своей родины. Оно приносит краски, опыт и мудрость родного народа, его особенности, этим обогащая культуру человечества. Все искусственное, нарочитое или насильственно навязываемое ничего не в силах, дать ни одному народу, а потому не может обогатить и мировую культуру. У подобных вещей нет неповторимых черт, необходимых для всеобщей культуры, они подражательны, безлики. И в силу этого убоги, как нищенская сума.

Живопись Мартироса Сарьяна отмечена всеми теми чертами, которые делают искусство любого большого художника национальным и в то же время общечеловеческим. Они, не отрывая его от родной земли и ночвы, одно временно приводят ко всему человечеству. Это, конечно, удел выдающихся и великих творцов. Таким предстал перед миром и Сарьян. Вопрос национального и универсального в творчестве существует давно. Он и в наше время возникает снова и снова. Его, видимо, невозможно решить раз и навсегда, как и любой вопрос, имеющий жизненное значение. Почему, к примеру, все мы считаем поэму литовца Ю. Марцинкявичюса значительным произведением наших дней? Мне думается, потому, что она всеми корнями ушла в национальную ночву, как корни дерева – в землю. В то же время эта Поэма выразила бедствия, пережитые не одним литовским народом. Ведь фашизм принес горе, разорение и несчастья многим народам мира. Поэтому поэма Марцинкявичюса понятна всем нам и говорит о многом. Она выразила народную трагедию мощными средствам. В ней нет ничего нарочитого, надуманного, нет позы, есть боль и мужество, человеческое горе и стойкость.

Все прекрасное прекрасно по-своему. Этой же чертой отлична и живопись Сарьяна. Мы не можем заменить ее живописью ни Серова, ни Врубеля, ни Ван-Гога, ни Сезанна, как бы велико ни было искусство названных художников. Изумительна Поэзия Александра Блока. Но рядом с ней ноявилось еще одно чудо – неновторимая Поэзия Сергея Есенина, Теперь мы не можем себе представить, чтобы на свете не было пленительной песни Есенина! Так и во всем. Все настоящее представляет собой особый мир и становится неотъемлемой частью жизни. Горы и море не могут заменить друг друга, хотя одинаково прекрасны. Их сила в непохожести. Все крупное похоже только на себя. Как много мы нотеряли бы, если бы Сарьян стал, скажем, похож на Пикассо! Даже Эльбрус и Казбек не похожи друг на друга, хотя их разделяет небольшое расстояние и обе горы составляют две высочайшие вершины одного Главного Кавказского хребта. Речь идет о подлинности, дающей каждому явлению собственный облик и самобытность.

4

Я помню давнюю картину Сарьяна «Горы». Разноцветные горы высятся над землей. Во всем разлита весенняя свежесть. Дыхание вечности. Бессмертие земной красоты. Цвета: темные, почти черные, лиловые, коричневые, желтые, белые, зеленые. Не перечислить и не объяснить! Да зачем объяснять? Разве в этом нуждается облако, проходящее над домом крестьянина, или снег, идущий над улицей? Только надо смотреть. Видеть и радоваться. Мне кажется, так. Но вернемся к картине Сарьяна. В предгорьях по пашне идут буйволы и волы разной масти. Они тянут плуги. Крестьяне на пахоте.

Я так осязаемо чувствую эту картину Сарьяна, будто трогаю рукой и снег на вершинах, и зелень на склонах, и сухое ярмо на шее буйвола, и зеленеющее дерево, будто по пашне идут волы моего деда или отца в Чегеме и я в теплый весенний день шагаю за медлительными волами, как бы несущими на рогах вечность, утреннюю зарю и вечерние сумерки. Искусствоведы могут не согласиться со мной, но для меня, неспециалиста, нет разрыва между ранним и поздним Сарьяном. Прежние и теперешние его произведения кажутся мне главами одной поэмы, они цельно сливаются в одну прекрасную симфонию красок. Мне очень близка картина «Константинополь. Улица. Полдень», написанная в 1910 году. Она говорит моему сердцу так много, будто художник изобразил улочку Чегема, где я родился. Это от подлинности вещи. А еще оттого, что в ней я вижу любимых мною осликов, которых в моем детстве в Чегеме было так много. Повторяю, жизнь всюду остается жизнью. Так же дорога мне и картина «Армения», созданная совсем недавно – в 1957 году. Вот почему я говорю, что нет для меня разрыва между ранним и поздним Сарьяном.

Много лет я наслаждаюсь горами, долинами, дорогами, деревьями, улочками старых восточных городов, изображенных художником. Особенно же я благодарен ему за мулов, осликов и волов. Мне кажется, что никто во всем мире не изображал их, как это сделал Мартирос Сарьян. Я видел его пасущихся на траве и тянущих арбу или плуг буйволов и волов, видел его осликов, бредущих, но узким улочкам или везущих на спине тяжелый груз. Как извечны и терпеливы эти животные – постоянные спутники жизни восточного крестьянина, без которых он не мог существовать. В них есть какая-то вечная мудрость жизни, ее древность и бессмертие. Все это в картинах Сарьяна остается для меня равным воспоминаниям о детстве – сладчайшим моим воспоминаниям. Во всем этом заключена для меня большая Поэзия. Я издавна любил ослика Санчо Пансы, как тех, на каких ездил мальчиком в родном ауле. Испанцы тоже, как мне кажется, умели писать осликов и мулов (я говорю в данном случае о живописцах). Но сарьяновские – особые. У него, как у великого художника, всё особое – горы, деревья, пашня, фрукты, пахари, увиденные его глазами, созданные только его воображением, его гением.

Сарьян во всем особенный. Это и понятно, иначе он не был бы Сарьяном и не стал бы мировым художником. Его картины кажутся мне сновидениями, приснившимися счастливым днем, именно днем, а не ночью, а еще вернее – на рассвете.

5

Думаю, что я знаю все известные портреты, созданные Сарьяном. И должен признаться, что для меня главным и самым пленительным является не эта сторона его творчества. Притом я понимаю, какой он крупный портретист. Чтобы понять это, достаточно было бы знать портреты поэтов Цатуряна и Ахматовой, академиков Таманяна и Орбели. Мне просто больше по душе его пахари на пашне и сборщики фруктов. Но я знаю один портрет, который очень дорог мне. Это Аветик Исаакян, изображенный художником в 1940 году. Поэт сидит, как царь мысли, великий и простой, это мудрость и воля, горечь и человечность Армении.

Большому художнику чаще всего приходится отстаивать свои принципы, норой преодолевать боль одиночества, непонимание его искусства людьми, обязанными понять, как говорил Блок. Мы знаем, что путь Мартироса Сарьяна, ныне всеми признанного, несущего на плечах груз всемирной славы, далеко не всегда был устлан цветами. Но от этого становится еще более прекрасными плоды одержанной победы. Большому художнику никогда легко не живется: трудное дело всегда требует много труда и самоотверженности. Только посредственность идет по протоптанной дорожке. Хочет легко прожить. И искусство для таких – только способ существования. Я далек от утверждения, что крупные таланты не должны есть, одеваться, иметь жилье. Да, конечно, должны, ибо они тоже люди, а не боги. Но, кроме того, они еще умеют отстаивать свое искусство и, когда необходимо, страдать за него. А малодаровитому человеку это не дано, у него нет для этого достаточного мужества. Чем значительнее талант, тем больше он ищет и меньше всего доволен собой. Но это и приводит его, в конце концов, к победе.

Нам же нередко кажется, что художнику всегда было легко и хорошо, будто постоянно жил он празднично. К такому заблуждению приводит то обстоятельство, что результаты работы, выдающихся творцов всегда прекрасны, праздничны: не все понимают, что они добились этого в тяжелой борьбе не только со всем внешним, что мешало художнику работать, не только с косностью, непониманием, но и с самим собой, со своими сомнениями. Так жил, трудился и шел к своей победе и Мартирос Сарьян, опираясь на свое мудрое упорство и убежденность.

Мне известно, что о молодом Сарьяне писал Максимилиан Волошин. Он, кажется, в какой-то степени знал Восток и его культуру, интересовался им. Я давно читал его статью. Мне трудно вспомнить сейчас подробности, но помню, что она понравилась мне. Если я не путаю, то Волошин делал большой акцент на «восточность» армянского художника. Мне тоже хочется коснуться «восточного колорита» в творчестве Мартироса Сарьяна. Арарат его смотрит на нас, как сама вечность; тропинки армянских предгорий и нагорий, долины, сады на рассвете или в сумерках, узкие улочки древних восточных городов, загорелые сборщики и сборщицы персиков; женщины, несущие кувшины на плечах; девушки в разноцветных шалях, задумчивое шествие верблюдов по бесконечным дорогам, сбор фруктов и нагруженные ими ослики; арбы, которые тянут буйволы вытянутыми шеями – все напоено воздухом Востока и согрето его солнцем. Тут его вековые самобытные краски, его история, быт, мудрость, Поэзия, философия, сила и слабость, вечная радость и горе.

К Востоку обращались художники мира, но я не знаю живописца, воплотившего Восток с такой оригинальной мощью, так поэтично, как Мартирос Сарьян. Но только ли восточный он художник? Убежден, что нет. Ни один великий талант не может быть только восточным или западным, только армянским или только испанским. Большой талант ломает все рамки, все барьеры и становится мировым, общечеловеческим. Это случилось и с Сарьяном. А разве не то же самое произошло с Федерико Гарсиа Лоркой, самым национальным из испанских поэтов нового времени?! Он впервые после Лопе де Вега возродил народный дух Испании, много писал, используя темы, приемы и образы фольклора. И, несмотря на это, стал одним из любимейших во всем мире поэтов.

Пусть никому это не покажется странным, но я нахожу много общего в поэзии испанского поэта и в живописи армянского художника. Их роднит темперамент, любовь к родной земле, пронзительность, эмоциональность в самом высшем смысле слова, умение видеть и остро чувствовать краски, плодородие и горечь земли. Вот строки Лорки:

Упавшие с голубизны.

Или:

У неба пепельный цвет,

Черные, черные угли —

Жнивье сгорело.

Покрыта засохшей кровью

Рана заката.
Я говорю о двух своих любимцах, о двух выдающихся людях современной культуры. Я уверен, что моя мысль, сближающая их, не искусственна. Я так их воспринимаю. И мне кажется, что это не должно смущать никого – даже самых строгих специалистов. Мне понятно, что Поэзия и живопись – не одно и то же, у них разные средства, но они не так далеки друг от друга, как кажется на поверхностный взгляд. К тому же я веду речь о родстве испанского поэта и армянского художника, о родстве душ, их близости в восприятии мира, Сарьян и Лорка достойны друг друга. Им не обидно стоять рядом.
6

Одновременно думал я о двух картинах. Это «Араратская долина» и «Сбор персиков в колхозе». В первой снова гора Арарат – снег и сумерки. Ниже – темный склон.

Отсюда же, мне думается, идет и оптимизм живописи Сарьяна, – его волшебной поэзии. Его дала художнику связь с землей, с жизнью народа, его трудом, которому нет конца. Это в самой крови великого мастера, в сущности, и характере его дарования. Его живопись жизнерадостна в самом глубоком смысле этого понятия. Такая жизнерадостность не имеет ничего общего с глупым и бездарным бодрячеством, которое оскорбительно для искусства. Насколько полезна людям настоящая, через все испытания прошедшая жизнерадостность, которую я бы назвал мудрой, насреддиновской, настолько же вредно нарочитое и бездумное бодрячество, вянущее при первых же испытаниях и трудностях. Это мы видели и хорошо поняли на войне с фашизмом.

В непобедимых красках выразил Сарьян свою проникновенную и великую любовь к жизни, к земле, к ее работящим людям, к животным, к траве, плодам, рассветам, закатам, сумеркам, к хлебу и воде. Все ликует или грустит, поэт, думает, звенит. И мы становимся счастливыми, соприкоснувшись с таким искусством, становимся богаче и чище, лучше чувствуем и ощущаем красоту и прелесть жизни, величие земли – нашей матери. Мартирос Сарьян своими красками заворожил нас, как волшебник. Такое выпадает только на долю великанов. Мне кажется, что даже тропинка, воспетая Сарьяном, чувствует себя счастливой. Какая радость, что были и есть такие певцы земной красоты!
7

Так случилось, что с Мартиросом Сарьяном меня познакомила Анна Андреевна Ахматова снежным декабрьским днем в Москве. Тогда я был молод, а художник – в полной силе. Позже я бывал у него в Ереване. Дружелюбное отношение великого мастера, разумеется, явилось для меня большой радостью. Я получил от него два письма. Одно касалось в основном моей книги «Раненый камень», другое – заметок о ней, напечатанных в «Литературной России». Я понял, что моя книга чем-то оказалось близкой Мартиросу Сергеевичу, что-то сказала его душе. И вполне естественно, что я был рад – одобрение твоей скромной работы художником, которого ты обожаешь, – огромное дело. В данном случае я нишу не воспоминания о любимом художнике. Позже, может быть, мне удается это сделать. А нока хочу сказать, хотя бы вскользь, о последней моей встрече с ним.

Когда я приехал к Мартиросу Сергеевичу в новый его дом в Ереване, он был у себя вместе с женой, Люсик Лазаревой. Узнав, что я у отца, сразу же подъехал сын Мартироса Сергеевича, Лазарь Мартиросович, ректор консерватории. Он хотел пройти со мной по дому, показать картины, чтобы избавить отца от лишних хлопот, чтобы престарелый художник не утомил себя. С этой целью и подъехал Лазарь, но Мартирос Сергеевич и слышать не хотел, несмотря на мои уговоры. Мы пошли втроем. Сарьян показал мне все свои картины, всю свою великую работу за долгую жизнь. Я попал в мир сказки и поэзии. Когда мы поднялись на второй этаж, я спросил у хозяина:

Мартирос Сергеевич, а почему не видно Арарата?

А потому, что между Араратом и мной поставили дом гораздо выше моего. Стало быть, есть люди, которые думают, что мне не надобно видеть Арарат! Вот взяли и закрыли его от меня! Очень обидно!

Он сказал это с такой горечью, что у меня сжалось сердце. Как могло случиться, что от всемирно известного художника закрыли самое любимое им на свете? Невероятно! Перед глазами тех, кто впервые приезжает в Ереван, Арарат возникает вдруг таким белым чудом, что человек, увидев его однажды, запоминает на всю жизнь. А ереванские строители лишили великого певца великой горы, постоянного, ежечасного общения с ней! Арарат и Сарьян – высочайшие вершины Армении, видные всему миру. Они никогда не расстанутся потому, что бессмертный художник бессмертно воспел обожаемую им библейскую гору – белое чудо древней земли. Вся живопись Мартироса Сарьяна освещена светом Арарат. Так они и останутся вместе, радуя живущих высотой и величием.

В тот день Мартирос Сергеевич за обедом даже выпил со мной две рюмочки коньяку, не посчитавшись со своим возрастом. Он, видимо, этим хотел выразить свое отношение ко мне. Когда мы вышли в садик перед домом, Сарьян сказал мне:

– Здесь есть и Ванте дерево!

Это было сказано очень ласково, даже с нежностью. Разве Сарьян мог говорить иначе о деревьях, которые он писал с такой необыкновенной любовью? Сначала я не понял его. «Почему, – подумал я, – мое дерево?» Когда же художник новел меня к молодому кизилу, мне все стало ясно: он имел в виду, что родина кизила – наши горы. Тот сентябрьский день 1967 года стал одним из счастливых в моей жизни.

О Сарьяне пишут во всем мире. Я не ставил себе целью умножить литературу о нем. Я всего-навсего хотел выразить свою любовь к удивительному художнику, редкому явлению в нашей жизни, высказать мое восхищение его живописью. О любви своей можно и молчать. Но это удается не всем и не всегда. Я не смог смолчать еще и потому, что хотел поделиться своей радостью с другими. В данном случае я не боюсь своего восторга, хотя в поэзии я за сдержанность – темперамент должен быть внутренним, а не внешним. Внутреннее горение сильнее. Восхищения остерегаются исследователи искусства и критики. Я уважаю работу многих из них и понимаю, что им необходима трезвость. Надеюсь, что они также поймут меня, не осудят и не сочтут чрезмерным мое горячее отношение к одному из самых поразительных явлений современного искусства. Эти строки – гимн и ода моей души волшебному живописцу – поэту.

Окончив мои размышления о живописи великого кавказца Мартироса Сарьяна, я снова стою, онемев, перед его необыкновенным искусством, как перед Араратом или Эльбрусом. Оно прекрасно, как наш родной Кавказ. И я счастлив, что знаю его!

1966-1973