пожалуйста, пожалуйста, скажи, что я
ошибаюсь, что я выдумал все это, потому что тебе это тоже кажется
нереальным, но если это так же реально для тебя, тогда ты самый
жестокий человек на свете
. Наконец, он и в самом деле вошел в мою
комнату, без стука, словно услышав мои молитвы, и спросил, почему я не
на пляже с остальными. Как бы я ни хотел, я не мог заставить себя
ответить,
чтобы быть с тобой
. Чтобы быть с тобой, Оливер. Неважно, в
плавках или без. Быть с тобой на моей кровати. В твоей кровати, которая
была моей в остальное время года. Делай со мной, что хочешь. Бери меня.
Спроси, хочу ли я, и не сомневайся в ответе, только не позволяй мне
ответить «нет».
Скажи, что я не грезил той ночью, когда услышал шум на площадке за
дверью и вдруг понял, что уже не один в комнате, что кто-то сидит в
изножье кровати, погруженный в свои мысли; но вот наконец он
придвинулся ближе и лег, но не рядом, а сверху, в то время как я в
невыразимом блаженстве лежал ничком и не осмеливался пошевелиться,
чтобы не выдать себя. Боясь, как бы он не передумал и не ушел, я
притворялся спящим и твердил про себя,
это не сон, не может быть сном,
хоть бы это не было сном
, потому что это было похоже на возвращение
домой; я вернулся домой после долгих лет, проведенных среди троянцев и
лестригонов, вернулся к своему народу, туда, где все тебя понимают и не
нужно ничего объяснять; все внезапно встало на свои места, и я осознал,
что все эти семнадцать лет шел в неверном направлении. По-прежнему не
двигая ни единым мускулом, я решил показать, что с готовностью сдамся и
впущу тебя, что я уже сдался, что я весь твой, как вдруг ты исчез, хотя все
казалось слишком настоящим, чтобы быть сном. Но с того мгновения я
знал уже точно, что хочу только одного: чтобы этот сон ты превратил в
реальность.
На следующий день мы играли парный матч. Во время перехода,
потягивая приготовленный Мафальдой лимонад, он положил руку мне на
плечо и легко сжал его пальцами, имитируя дружеский массаж. Ничего
особенного. Но я совершенно растерялся и резко вырвался, потому что еще
секунда – и я бы обмяк, подобно тем маленьким деревянным игрушкам на
сгибающихся ногах, бессильно повисающим стоит только сжать пружинку.
Обескураженный такой реакцией, он извинился и добавил, что вовсе не
хотел сделать мне больно, должно быть, сдавил «нерв или что-то вроде».
Видимо, он и правда был сбит с толку, если полагал, что неловким
движением причинил мне боль. Меньше всего я хотел напугать его,
поэтому быстро ответил, что мне не больно, и на этом предпочел бы
закрыть тему. Но чем тогда объяснялась та поспешность, с которой я
шарахнулся от него на глазах у всех присутствующих? Так что всем видом
я показывал, что еле сдерживаю гримасу боли.
Я не осознавал тогда, что моя паника была вызвана той же причиной,
по какой вздрагивает девственница, когда ее впервые касается объект ее
желания. Он затрагивает в ней новый, ранее неизвестный нерв, который
влечет за собой удовольствия куда более сокровенные, чем все испытанное
ею прежде.
Он все еще казался удивленным, но сделал вид, что поверил в мой
спектакль, таким образом давая понять, что не ищет никакого подтекста в
произошедшем. Однако, зная теперь о его сверхъестественной способности
улавливать малейшую фальшь, я не сомневаюсь, что у него должны были
возникнуть подозрения.
– Постой-ка, давай я помогу.
Он вновь взялся массировать мне плечо.
– Расслабься, – произнес он так, чтобы все слышали.
– Я расслаблен.
– Ты такой же деревянный, как эта скамейка. Потрогай, – сказал он
Марции, одной из стоявших рядом девушек. – Он весь в узел завязан.
Я почувствовал ее ладони на своей спине.
– Вот здесь, – показал он, прижав ее ладонь. – Чувствуешь? Ему нужно
постараться расслабиться.
– Тебе нужно постараться расслабиться, – повторила она.
Не посвященный в правила этой игры, как и во многое другое, я не
знал, что говорить в подобных ситуациях. Я чувствовал себя глухонемым,
который не понимает языка жестов. Оставалось только нести какую-нибудь
ерунду, чтобы скрыть свои истинные помыслы. Что я и делал. Пока
удавалось дышать и произносить слова я находился в относительной
безопасности, в то время как молчание между нами могло выдать меня.
Поэтому любая, даже бессвязная, болтовня была предпочтительнее.
Молчание грозило разоблачением. Но еще сильнее изобличали меня те
усилия, с которыми я выискивал слова, стремясь играть на публику.
Досада на себя, должно быть, придавала моему лицу выражение
скрытой неприязни и раздражения. Я не задумывался о том, что он мог
принять их на свой счет.
Возможно, по этой же причине я отводил взгляд всякий раз, когда он
смотрел на меня: чтобы скрыть свою робость. Мне и в голову не
приходило, что такая уклончивость могла задевать его, а безжалостный
взгляд был не чем иным, как попыткой свести счеты.
Однако, в моей чрезмерной реакции скрывалось и еще кое-что. Перед
тем как сбросить его руку я почувствовал, что уже сдался и почти
потянулся к ней, как бы говоря,
Достарыңызбен бөлісу: |