В эти минуты он обычно позволял себе выкурить последнюю сигарету за
день. Он слегка небрежным жестом отложил рукопись, как бы говоря «а
теперь перейдем к интересной части», и стал прикуривать сигарету от
одной из свечей. – Итак?
Рассказывать было не о чем. Я повторил то, что уже рассказал матери:
отель, Капитолий, вилла Боргезе, базилика святого Климента, рестораны.
– Много ели?
Я кивнул.
– И пили тоже много?
Я снова кивнул.
– Делали вещи, которых не одобрил бы твой дедушка?
Я усмехнулся. Нет, не в этот раз. Я рассказал ему о случившемся возле
статуи Пасквино. «Подумать только, перед «говорящей» статуей!»
– Кино? Концерты?
У меня закралось подозрение, что он к чему-то ведет, быть может, сам
того не осознавая. По мере того как его вопросы постепенно подбирались к
главному, я почувствовал, что уже готовлю обходные пути, задолго до того,
как он загонит меня в угол. Я говорил о вечной грязи и убогом состоянии
римских площадей. Зной, непогода, пробки, слишком много монахинь.
Такая-то
церковь
закрылась.
Повсюду
мусор.
Отвратительные
реконструкции. Я жаловался на людей, на туристов, на микроавтобусы, в
которых они приезжали несметными полчищами, обвешанные камерами и
бейсбольными кепками.
– Видел какие-нибудь из частных внутренних двориков, о которых я
тебе говорил?
Кажется, нам не удалось посмотреть ни один из названных им частных
внутренних двориков.
– Отдали за меня дань уважения статуе Джордано Бруно? – спросил
он.
Определенно. Там нас тоже едва не стошнило тем вечером.
Мы рассмеялись.
Крошечная пауза. Еще одна сигаретная затяжка.
Вот сейчас.
– Вы двое очень сдружились.
Я не ожидал, что он пойдет напрямик.
– Да, – ответил я, стараясь, чтобы мое «да», повисшее в воздухе, несло
на себе налет отрицания, подавленного в последнюю минуту. Я надеялся,
что он не уловил в моем голосе несколько враждебное, уклончивое,
вымученное
Достарыңызбен бөлісу: