опушка Эдема
все еще на месте, и что калитка
на пляж все еще скрипит, что этот мир в точности такой, каким он оставил
его, за исключением Вимини, Анкизе и моего отца. Расширенная версия
приветствия с моей стороны. Но другая часть меня хотела, чтобы он
почувствовал, что теперь уже бессмысленно пытаться наверстать
упущенное – мы слишком многое пережили вдали друг от друга, чтобы у
нас еще оставалось что-то общее. Возможно, я хотел, чтобы он ощутил
укол утраты, скорбь. Но, придя в итоге к некоему компромиссу, я просто
решил показать ему, что ничего не забыл. Я предпринял попытку отвести
его на пустырь, такой же выжженный и заброшенный, как два десятилетия
назад. Едва я озвучил свое предложение, как он откликнулся: «Уже
проходили». Он тоже дал знать, что не забыл.
– Может, ты бы предпочел заскочить в банк?
Он расхохотался.
– Готов поспорить, они так и не закрыли мой счет.
– Если позволит время, и если ты не против, я свожу тебя на
колокольню. Я знаю, ты никогда не поднимался туда.
– Увидеть и умереть?
Я улыбнулся. Он помнил ее прозвище.
Обойдя дворик, с которого открывался вид на безбрежную морскую
синеву, я остановился и смотрел, как он оперся на ограду и глядит на бухту.
Внизу был его камень, где он сидел вечерами, где они с Вимини
проводили по полдня вместе.
– Ей было бы тридцать сейчас, – сказал он.
– Знаю.
– Она писала мне каждый день. Каждый божий день.
Его взгляд был устремлен на их место. Я вспомнил, как они, держась
за руки, неслись к берегу.
– Однажды письма перестали приходить. И я понял. Просто понял. Я
храню их все.
Я сочувственно взглянул на него.
– Твои письма я тоже храню, – поспешил он успокоить меня, но как-то
рассеянно, не зная, это ли я хотел услышать.
В свою очередь я сказал, что тоже храню все его письма.
– И кое-что еще. Могу показать тебе. После.
Забыл ли он рубашку-парус, или в силу излишней скромности и
осторожности не хотел показывать, что точно понял, о чем я говорю? Он
вновь обратил взгляд на море.
Он приехал в отличный день. Ни облачка, ни волн, ни дуновения
ветра.
– Я и забыл, как сильно любил это место. Но точно таким я его и
помню. В полдень тут как в раю.
Я не мешал ему говорить. Меня устраивало, что его взгляд устремлен
в морскую даль. Возможно, он тоже избегал смотреть мне в глаза.
– А что Анкизе? – спросил он наконец.
– Умер. Рак. Так жаль. Я всегда считал, что он гораздо старше. Ему не
было даже пятидесяти.
– Ему тоже здесь очень нравилось. И его саженцам и фруктовым
деревьям.
– Он умер в комнате моего дедушки.
Снова молчание. Я собирался сказать, Моей прежней комнате, но
передумал.
– Ты рад, что вернулся?
Он разгадал скрытый смысл моего вопроса еще прежде меня.
– А
ты
рад, что я вернулся? – откликнулся он.
Я посмотрел на него, чувствуя себя совершенно обезоруженным, хотя
это не был испуг. Подобно тем, кто легко краснеет, но не стыдится этого,
мне ничего не оставалось, как смириться с этим чувством, поддаться ему.
– Ты знаешь, что да. Возможно, больше, чем следует.
– Я тоже.
Это сказало все.
– Пойдем, я покажу тебе место, где мы похоронили часть праха моего
отца.
Мы подошли к задней лестнице в саду, возле которой прежде стоял
старый стол для завтраков.
– Здесь было место отца. Я называю это его островком прошлого. Мой
островок был вон там, если помнишь. – Я указал на то место возле
бассейна, где раньше стоял мой стол.
– А у меня был островок? – спросил он, чуть усмехнувшись.
– У тебя всегда будет островок.
Я хотел сказать ему, что бассейн, сад, дом, теннисный корт,
опушка
Эдема
, все вокруг, навсегда останется его островком прошлого. Вместо
этого я указал наверх на стеклянную балконную дверь его комнаты. Твои
глаза навеки там, хотел я сказать ему, за легкими занавесками моей
комнаты, где теперь никто не спит. Когда дует бриз, и они колышутся, то
подняв взгляд отсюда снизу или стоя на балконе, я ловлю себя на мысли,
что ты там, смотришь из своего мира в мой, говоря, как ты сказал той
ночью, когда я нашел тебя на камне,
Я был счастлив здесь
. Ты можешь
быть за тысячу миль отсюда, но стоит мне взглянуть на эту дверь, как я
начинаю думать о купальных плавках, накинутой на ходу рубашке, руках,
оперевшихся на перила, и ты вдруг оказываешься там и закуриваешь свою
первую сигарету за день – как двадцать лет назад. Ибо пока стоит дом, это
будет твой островок прошлого, и мой тоже, хотел сказать я.
Мы постояли несколько мгновений там, где с отцом однажды говорили
об Оливере. Теперь мы с Оливером говорили об отце. Завтра я вспомню эту
минуту и в их отсутствие позволю призракам говорить в предвечерний час.
– Я знаю, он хотел бы чего-то подобного, особенно в такой
потрясающий летний день.
– Я в этом уверен. Где ты похоронил остальную часть его праха? –
спросил он.
– В разных местах. В Гудзоне, в Эгейском и Мертвом морях. Но сюда я
прихожу, чтобы побыть с ним.
Он ничего не сказал. Да и нечего было сказать.
– Пойдем, покажу тебе Сан-Джакомо, пока ты не передумал, – сказал я
наконец. – До обеда еще есть немного времени. Помнишь дорогу?
– Я помню дорогу.
– Ты помнишь дорогу, – откликнулся я.
Он взглянул на меня и улыбнулся. Это ободрило меня. Возможно,
потому что я понял, что он дразнит меня.
Двадцать лет – не далее, чем вчера или сегодняшним утром, тогда как
утро отдалилось на несколько световых лет.
– Я как ты, – сказал он. – Я помню все.
Я остановился на мгновение. Если ты помнишь все, хотел сказать я, и
если ты действительно похож на меня, тогда, прежде чем уехать завтра,
когда будешь готов захлопнуть дверцу такси, попрощавшись со всеми
остальными, и все слова уже будут сказаны, тогда, только лишь раз,
обернись ко мне, хотя бы мимоходом или в шутку – мне хватило бы этого,
когда мы были вместе - и как тогда посмотри мне в лицо, удержи мой
взгляд и назови меня своим именем.
Достарыңызбен бөлісу: |